«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о нём не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Не ужели в самом деле нет у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 Янв., 2 ч. 45 м . пополудни». Так выглядело сообщение А.А.Краевского в газете «Литературные прибавления к «Русскому Инвалиду» №5, заключённое в жирную траурную рамку. Прошло уже столько лет, а для нас эта дата – 10 февраля по новому стилю – остаётся одной из самых траурных, самых печальных и чёрных: у России отняли Пушкина. И всякий раз думать об этом мучительно. Посвятим этот день его волшебным стихам и прозе, думам о поэте и о том, что с ним связывает каждого из нас.
I .Случайное знакомство
Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены
за имя, нами им переданное,
не есть ли благороднейшая надежда
человеческого сердца?
Мои правнуки будут мне обязаны этой
сенью.
А.С.Пушкин.
6 июня 1983 года мне, студенту-заочнику Литературного института, посчастливилось побывать на пушкинском вечере в Колонном зале Дома Союзов. Вечер вёл поэт Егор Исаев. Как того требует протокол, ведущий сначала представил сидящих в президиуме. Когда он сказал: «Григорий Григорьевич Пушкин, правнук поэта», – я подумал, что коль оговорился, то можно бы и поправиться: не правнук, наверное, а праправнук!.. Однако худощавый пожилой человек среднего роста, которого представил Егор Александрович, его поправлять не стал. Он привстал с кресла и сделал два полупоклона – влево и вправо. Я с друзьями стоял довольно далеко от сцены и рассмотреть лицо Пушкина как следует не мог. Вперёд не протолкнёшься – в проходе между стеной зала и колоннами битком народу. Торжественный вечер начался, в зале всё стихло, замерли и мы.
Описывать вечер излишне. Были речи – и полуказённые, «накатанные», и проникновенные, от души, поэты читали свои стихи. Запомнились строчки седовласого красавца Василия Захарченко:
Я не могу представить, чтобы Пушкин
Во гневе на Дантеса подал в суд!
Незадолго до окончания вечера мы с друзьями вышли в фойе, чтобы перехватить Григория Григорьевича, увидеть его с близкого расстояния, пока его не увезли домой. У нас как-то и не возникало сомнений, что Пушкину – в день рождения Пушкина! – могут не подать персональную машину. Если не чёрный «Зил», то уж «Волга» с мигалкой и двумя нулями в номере наверняка уже подана к подъезду – это как пить дать.
У открытой двери, ведущей на сцену, где находился президиум, взволнованный и сосредоточенный, прохаживался ещё один «Пушкин» – актёр, сыгравший поэта в фильме «Разбудите Мухина!» Ему предстояло под занавес прочесть одно из пушкинских стихотворений.
Вечер закончился. Григорий Григорьевич сразу оказался в плотном кольце желающих получить автограф. Когда он, наконец, отправился к выходу – а мы на коротком расстоянии за ним, – обнаружилось, что ни «Зила», ни «Волги» ему не подали, а сам потомок Пушкина намерен пешком идти до метро. У меня ворохнулась мысль, что, может быть, это намёк, чтобы мы отвязались от уставшего человека и дали ему отдохнуть. Но к нему словно прилип спецкор «Правды» Борис Князев, и наша четвёрка студентов решила, что мы тоже «имеем право»… Десяток-другой метров мы шли чуть позади, затем решительно приблизились и дальше пошли вшестером. Вскоре нас догнал Иван Чирков, брат известного киноактёра Бориса Чиркова, народного артиста СССР. Чирков на ходу сдёрнул с шеи фотоаппарат и, забежав вперёд, сделал несколько снимков.
Мы шли шеренгой по малолюдной в этот час Пушкинской улице (сейчас – Большая Дмитровка), взяв Григория Григорьевича с обеих сторон под руки. Я спросил Пушкина, почему его на вечере представили как правнука поэта, а не как праправнука. Он чуть насмешливо скосил глаза:
– Потому что я и есть правнук, а не праправнук.
Мы, слегка перебивая друг друга, начали вслух размышлять, стараясь уяснить, как так может быть, что человека, идущего с нами бок о бок, в котором течёт кровь великого поэта, отделяет от прадеда каких-то два поколения. Ведь Александру Сергеевичу сегодня исполнилось 184 года!
– По мужской линии у Пушкина в роду – все долгожители, – сказал Григорий Григорьевич. – Сын его прожил 81 год, отец мой – 72 года. Ну и мне в этом году семьдесят стукнет – тоже не юноша…
Мелькнула мысль: а сколько бы мог прожить сам поэт, коль у его потомков такой крепкий возрастной ген?!. Ещё отметил про себя, что Григорий Григорьевич сказал «у Пушкина в роду», а не «в роду у прадеда». Забегая вперёд, добавлю, что и потом, позже, ни разу не слышал, чтобы он произнёс слово «прадед» или «мой прадед» – только «Пушкин» или «Александр Сергеевич». Видимо, вполне обдуманно и намеренно не хотел подчёркивать своё родство с гением и даже напоминать о нём собеседнику лишний раз, дабы не выглядеть нескромным.
– Когда я родился, отцу уже было сорок пять – вот и вся разгадка, – чуть улыбнулся Григорий Григорьевич.
Я шёл рядом, слева от Пушкина, и когда он, сказав последнюю фразу, чуть обернулся ко мне, – в груди у меня мягко полыхнула горячая волна: со мной рядом шёл постаревший Александр Сергеевич – правда, без бакенбард и курчавой шевелюры!.. Пушкин чуть отвернул лицо – и поразительное сходство пропало, осталось просто сходство.
Пока Григорий Григорьевич отвечал на вопросы моих друзей, я лихорадочно соображал: в 1834 году Пушкин писал жене на Полотняный завод: «Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно пора». Значит, кровная ниточка от поэта к нашему спутнику помечена такими «узелками»: Александр Сергеевич – Александр Александрович – Григорий Александрович – Григорий Григорьевич. Господи, так это ж «рукой подать» до Пушкина! Отрезок времени почти в два столетия перестал быть пугающе необъятным, непредставимо огромным, безразмерным. Да и то ведь: изучаем историю Второй мировой войны, а вот он – живой участник её, мой отец; копаемся в материалах по мало известной Первой мировой – а один из русских солдат, воевавших на германском фронте, был моим дедом; русско-турецкая война не обошлась без моего прадеда… Нить родства уплотняет время, сплющивает эпохи, «стягивает», сближает предков и потомков. Если же нанизать на эту нить череду событий между двумя крайними датами – войны, революции, пятилетки и семилетки, эпохи разных правителей – то, надо признать, пращуры наши как бы отодвигаются от нас, «отъезжают» в глубину минувших времён, за грань восприимчивости родственной связи.
Я читал, видел и держал в руках сотни пушкинских книг и книжиц; десятки его портретов, изображений, памятников мог описать двумя-тремя узнаваемыми мазками; имя Пушкина сопровождало меня с детства и… может быть, именно поэтому Пушкин представлялся мне отлитым в чугун, золото или бронзу, но никак не живым – из плоти и крови. Как, наверное, далёкая планета для астронома, о которой он знает если не всё, то многое, но в то же время помнит, что на её поверхность ему никогда не ступить, самым мощным телескопом не приблизить, не ощутить её жар или холод, притяжение, скорость вращения.
Три коротких генеалогических отрезка отделяют Григория Григорьевича от великого прадеда и два родных человека – отец и дед. Один нянчил на руках его самого, другого – Александр Сергеевич и Наталья Николаевна. Впрочем, и сын Пушкина успел потетёшкать своего внука Гришу и порадоваться, что имя ему дали в честь основателя фамилии – Григория Пушки, жившего в XIV веке. А сегодня мы в день рождения поэта идём под руку с правнуком поэта по улице, названной его именем! Пожалуй, мне не сыскать точных слов, чтобы пояснить ощущение внезапно сгустившегося времени, ощущение досягаемости живого Александра Сергеевича…
Небо серело. От Дома Союзов мы прошли, наверное, уже половину улицы, когда на правой стороне я увидел распахнутые двери полуподвального кафе. Освещённый дверной проём перетягивал на уровне груди шнурок с табличкой «закрыто».
– Григорий Григорьевич, а может, перекусим? А то пока вы до дому доберётесь…
Мы остановились.
– Можно и перекусить, так закрыто ведь. Вон видишь, написано?
– Да врут они всё: двери-то настежь!
Лёгкий кураж забродил в крови.
– Подождите немного, – и я направился к открытой двери «закрытого» кафе.
Сразу у порога на меня наехал животом здоровенный парень, похожий на штангиста-полутяжа.
– Тебя читать учили, борода? Мы закрываемся.
– Так в букваре такого слова не было – точно помню! А ты сам-то знаешь, какой сегодня день?
– Тёщины именины?
– День рождения Пушкина. А знаешь, кто вон там стоит? – Я встал в дверном проёме и кивнул в сторону улицы. Парнище выглянул.
– Ну? На Брежнева не похож, на Косыгина тоже.
– Правнук Пушкина, Григорий Григорьевич. Твоё кафе, между прочим, находится на улице его прадеда.
– Ладно заливать-то! Пу-ушкин!.. Я ж сказал: закрываемся. – Моя грудь уже с трудом выдерживала напор его живота.
– Стоп! Одну секунду! – Я достал из кармана пригласительный билет на пушкинский вечер с автографом Григория Григорьевича, показал.
– Ну и что?..
Однако в голосе его я почувствовал неуверенность, срочно надо было парня «дожимать», и я крикнул:
– Григорий Григорьевич, повернитесь лицом вот так, – и показал как.
Пушкин повернулся к нам в четверть профиля, я перевёл взгляд на «штангиста». Выражение его лица и глаз изменились буквально за пару секунд.
– Ничего себе! А ведь точно: вылитый Пушкин!
Он тяжело, но проворно скакнул в глубь своего заведения, рявкнул: «Зинка, сюда! Быстро!!», затем вернулся и молча сделал галантный жест – «прошу!».
Мы сели за крайний столик (Чирков ушёл во время моих переговоров с метрдотелем). Полуподвальчик оказался уютным и совсем крохотным. Слышно было, как за перегородкой, отделяющей зал от кухни, здоровяк-распорядитель приглушенным голосом что-то втолковывает поварам или официанткам. Через минуту он появился и коротко доложил:
– Сейчас всё будет.
Мой товарищ Коля Калачёв вопросительно глянул на него, потом на меня (мол, когда ты успел?):
– Так мы, вроде, и не заказывали ещё…
Здоровяк сдержанно, с достоинством повторил:
– Сейчас всё будет на столе. Прошу немного подождать.
Необыкновенный вечер получил необыкновенное продолжение.
– Григорий Григорьевич, а почему вы сегодня на вечере не выступили? Вы вообще выступаете на пушкинских праздниках? – спросил Илья Юрьев.
– Не выступаю – и по одной причине: я не пушкиновед. И тем более – не пушкиноед.
– Ну так и что? Вы же имеете собственное мнение о прадеде, как-то вы же относитесь к его творчеству! Почему не сказать об этом?
Пушкин чуть прищурился, в серо-голубых глазах искрой мелькнула усмешка, уголки губ дрогнули.
– Ну, ладно, люблю я поэзию Пушкина, прозу, его самого. А какой смысл мне об этом всем рассказывать? Вроде и так понятно. Но ведь если я открою рот и что-то там скажу – сразу заголосят: «Это ж Пушкин сказал, правнук поэта!» Вот я и помалкиваю. Моя фамилия – это крест мой…
Он улыбнулся, уголки глаз залучились весёлыми морщинками.
– Григорий Григорьевич, – попытался я вставить в разговор свои «три копейки», – а вы сами когда-нибудь стихи писать пробовали?
Пушкин сделал кустистые брови «домиком», а губы скобкой, в зрачках – по чертёнку.
– Дай сюда, – он придвинул к себе мой пригласительный билет, вынул из кармана голубой фломастер и написал на развороте:
Я правнук, но не поэт,
Стихи писать таланта нет.
Григорий Пушкин.
Возвращая мне пригласительный, на наших глазах сделавшийся реликвией, сказал с усмешкой:
– Это всё, что я за свою жизнь сочинил.
У стола возник гигант-метрдотель. Он поставил в центр блюдо с мясным салатом-ассорти и запотевшую бутылку «Московской». За ним, по очереди, трое официанток быстро и ловко сервировали стол, поставили перед каждым тарелки с дымящейся мясной поджаркой. Метрдотеля с трудом уговорили присесть за стол и выпить рюмочку за Александра Сергеевича Пушкина – «новорожденного». Глядя на него, трудно было не изумиться: пять минут назад передо мной в дверях стоял грозный вышибала, готовый дать заслуженного пинка неурочному и нахальному клиенту, теперь же за столом сидел скромный, почтительный, тихий и смущённый человек с влажным блеском во взоре. Когда провозгласили первый тост за Пушкина, он встал первым. Встали и мы.
– Отдыхайте сколько нужно, я не стану мешать, – и отошёл к кухонной переборке.
Несколько раз за его широкой спиной маячили официантки, которые пристально вглядывались в Григория Григорьевича, делали понимающие мордашки и исчезали. Мы попросили Григория Григорьевича оставить автограф этим замечательным людям, но во всём кафе не оказалось чистого листка бумаги. Догадались принести «Книгу жалоб и предложений». Пока её разыскивали и несли, метрдотель получил персональный автограф на салфетке, которую положил в нагрудный карман рубашки с нескрываемым благоговением. В книге жалоб запись Григория Григорьевича стала первой и, надо полагать, последней.
Когда мы минут через сорок попросили расчёт, гигант-распорядитель крутнул тяжёлой головой на бычьей шее:
– Обижаете! Угощение за счёт заведения.
Мы выходили цугом на освещённую фонарями Пушкинскую улицу, останавливаясь, как перед лопастью турникета, ручищей метрдотеля, протянутой для прощального рукопожатия. Девушки-официантки почётным караулом застыли у кухонной переборки.
Год был, напомню, 1983-й от Рождества Христова.
II . Древо Пушкинского рода
…Хорош ли я собой или дурён, старинный
ли дворянин или из разночинцев… Будущий мой
биограф, коли Бог пошлёт мне биографа, об этом
будет заботиться.
А.С.Пушкин.
В апреле 1988 года я оказался на родном Алтае и в Барнауле познакомился с человеком, который заслужил вечную память народную и стал символом подвижничества, освящённого любовью к Пушкину. Андрей Андреевич Черкашин – теперь уже человек-легенда, человек-символ на все оставшиеся времена. В одиночку он проделал титаническую работу, невероятную, на первый взгляд, по объёму и результатам: он составил полное родословие Александра Сергеевича Пушкина, которое включило более трёх тысяч имён.
Габариты одноместного номера гостиницы «Центральная» не позволили развернуть во всю ширь гигантских размеров бумажную «простынь», на которой мелким бисером были выписаны имена и годы жизни, соединённые между собой прямыми и пунктирными линиями.
– История Пушкинского рода неотделима от истории России, – начал Андрей Андреевич.
Впрочем, это было понятно при самом беглом взгляде на схему. Мы как-то привыкли вести отсчёт правителей Руси от Рюрика Славянина. Черкашину удалось заглянуть глубже – до Ивара Многославного, погибшего в 720 году в Гардарике. Пушкины – из рода Рюрика, значит, среди его прямых предков – Владимир Святой, Святой Благоверный князь Александр Невский, Юрий Долгорукий, Ярослав Мудрый… Двенадцать предков поэта канонизированы Русской Православной церковью и причислены к лику святых, но лишь один из потомков – Николай Солдатенков – стал священнослужителем: настоятелем храма во имя святого Серафима Саровского, что на парижской улице Лекурб. Дальним родством Пушкин связан с М.И.Кутузовым и князем Дмитрием Пожарским. В одиннадцатом колене М.Ю.Лермонтов доводится братом А.С.Пушкину. С Лермонтовым в дальнем родстве состоит и Наталья Николаевна Гончарова, которая доводится мужу… сестрой в одиннадцатом же колене. Во времена Дмитрия Донского на Русь прибыл свойственник ордынских чингизидов Исхар, крестился в Православие и женился на родной сестре Святого Благоверного князя – Матрёне. От них пошёл род Загряжских, а они – прямые предки Гончаровых. Переплетение родов Холмских и Ржевских породило удивительный факт, что мать поэта, Надежда Осиповна, приходится своему сыну одновременно четвероюродной сестрой, а своему мужу, Сергею Львовичу, – троюродной племянницей… Сам Пушкин, разумеется, не мог так досконально знать свои корни, хотя и писал: «Как ни открою страницу истории России, везде Пушкины». В «Истории Государства Российского» Н.М.Карамзина Пушкины упоминаются 21 раз! «Мой предок Рача мышцей бранной / Святому Невскому служил», – писал поэт, не зная, что и Рача (Ратша), и Александр Невский – оба его далёкие предки.
Мы заварили чай, Черкашин рассказывал, что его побудило заняться пушкинской родословной и время от времени, как только разговор возвращал нас к кому-либо из предков поэта, снова обращался к своей замечательной схеме.
– Неужто о каждом, кто сюда вписан, вы можете рассказать? – изумился я.
– Ну, а как же иначе? – засмеялся Андрей Андреевич. – Только об одних больше, о других меньше.
– А что вас привело в Барнаул?
– Так это, считай, моя родина. Сорок семь лет назад я отсюда уходил на фронт. Здесь формировался 630-й полк 107-й Сибирской стрелковой дивизии. 25 июня нас погрузили в теплушки, а уже 9 июля в районе Дорогобужа состоялось моё боевое крещение. «Юнкерсов» налетело столько, что, казалось, небо почернело от крыльев со свастикой. Воя сиренами, они утюжили нас так, что ветер от их винтов пробегал по спинам. В два захода они превратили городок в руины. 30 августа 1941 года запомнил на всю жизнь – это начало операции под Ельней, где родилась Гвардия. Наша 107-я стрелковая дивизия должна была перерезать с запада железную дорогу к Ельне. За неделю беспрерывных атак мы продвинулись километров на пять. В бой были брошены все дивизионные тылы, даже музыканты. Командовал операцией Г.К.Жуков. Как он писал в своих воспоминаниях, «Ельнинская операция была моей первой самостоятельной операцией». Наших сибиряков полегло очень много, но и эсэсовцев из группы «Центр» «накрошили» порядочно: поле было черно от их трупов. Лишь нехватка самолётов и танков не позволила нам окружить фашистскую группировку на Ельнинском выступе и добить её в «котле». Мне повезло – остался в живых. Дивизия наша стала 5-й гвардейской, и я стал, как подначивали солдаты, «гвардии Андрюшкой». Думаю, что главный наш успех контрудара под Ельней – это и поднятие войскового духа (немца можно разбить!), но и что мы принудили гитлеровцев наступать на Москву не сухой ранней осенью, а в суровое зимнее время. Позже я узнал, что Ельня – ровесница Москвы, основал её один из предков Пушкина – Великий князь Смоленский Ростислав Мстиславич, внук Владимира Мономаха и племянник Юрия Долгорукого. Потом – тяжелейшая битва за Москву и война без перерыва, если не считать госпитальных «передышек».
– Вы сказали в начале, что война надоумила вас заняться Пушкиным. Признаться, я подумал, что ослышался.
– Ничего не ослышался, всё правильно. В декабре сорок первого мы выковыривали немцев из Полотняного Завода. Бой был довольно жестокий. Когда он закончился – а немцев мы всё-таки выбили, – я неподалёку от полуразрушенной усадьбы увидел старичка, который с чудаковатым видом по-хозяйски бродил вокруг неё, сокрушённо покачивая головой. Окликнул его: мол, поосторожнее, можно набрести на неразорвавшийся снаряд или мину. Разговорились, и он мне рассказал, что перед нами – усадьба Гончаровых, где выросла красавица Наташа – будущая жена поэта, что в 1812 году здесь останавливался М.И.Кутузов, сам Пушкин дважды приезжал в Полотняный Завод, ходил по этим аллеям, играл с детьми, купался в речке Суходрев. И меня как прошибло: воюю за русскую землю, стою на святом месте, а ничего про неё не знаю! И тогда я поклялся себе: останусь жив – постараюсь перечитать о Пушкине всё. Вот с этой клятвы и пошло. Ещё чайку заварить? – без перехода спросил он.
Тридцать лет Андрей Андреевич копался в архивах, изучал работы знаменитых пушкиноведов, сличал, перепроверял, анализировал, соединял ниточками кровного родства могучее генеалогическое древо одного из величайших людей России. Не раз приезжал в Псковско-Печерскую лавру, Изборск, Псков. Разобраться с церковными и монастырскими архивами ему помогали ректор Московской духовной академии владыка Александр и владыка Владимир – глава Московской епархии. Восемнадцать раз отстаивал он свой труд перед авторитетными комиссиями на уровне академических институтов страны. Передо мной – внушительная пачка восторженных и почтительных откликов. Среди подписавших такие известные фамилии, как Гейченко, Скатов, Иезуитов, Фомичёв, Вомперский, Туниманов, Небольсин. Наверное, матёрым пушкинистам, которых можно убедить только железными фактами, психологически трудно было признать правоту «любителя». Но – признали.
…В марте 1943 года он закончил ускоренные пехотные курсы среднего начсостава Западного фронта, которые размещались в Тушино. Двумя месяцами раньше – 15 января – приказом Верховного в армии ввели погоны и в войска вернулось слово «офицер». Выпускной курс коробками «восемь на восемь» прошёл чеканным шагом по брусчатке Красной площади – это был первый офицерский парад в Советском Союзе, о котором практически ничего не написано в богатейшей литературе по Великой Отечественной войне. На курсах Андрей Андреевич посмотрел фильм «Александр Невский», а через три недели на позициях, накануне штурма «Наполеоновских ворот» под Смоленском, им раздали противопульные панцири, похожие на древнерусский доспех бахтерец, какой надевали ратники времён Александра Невского – прямого предка поэта в 21-ом колене. Черкашина назначили командиром первой панцирной роты.
– Не помню, как добежали до первой линии обороны, но помню, как ворвался в немецкую траншею. Началась рукопашная. Никогда не забуду лица фашистского автоматчика: вжавшись в стенку траншеи, он лупит по мне из «шмайсера» с дуэльной дистанции, а пули отскакивают. Три пули ударили в панцирь. Швырнуло назад так, что едва устоял на ногах. Немец видит русского «супермена», которого пули не берут, бросает автомат и задирает кверху руки. А глаза за стёклами очков полны такого нечеловеческого ужаса, что, надо думать, свихнулся. Я даже стрелять по нему не стал – перепрыгнул – и дальше. Только после боя заметил, что одна из пуль прошила правое предплечье. Жаль, ни в одном музее страны нет такого панциря, который спас мне жизнь.
Андрей Андреевич прихлёбывает остывший чай, улыбается – наверное, заново переживает ту давнюю картину боя, когда смерть дохнула на него и отвернулась: живи, лейтенант, ещё не раз встретимся… Как я узнал позже, за войну Черкашин был ранен четырежды, два ранения – очень тяжёлые. До 1962 года скрывал инвалидность от медкомиссий. «Разоблачили» его при попытке поступить в военную Академию: дали полковничье звание и отправили на пенсию. Тогда-то и появилась возможность отдаться Пушкину целиком. Старые раны, застрявший в шейном позвонке осколок – память о бое под Витебском – периодически укладывали его на госпитальную койку. Он и здесь работал. Доктора, видя, что самочувствие фронтовика напрямую зависит от перелопаченных им книг, закрывали глаза на нарушение больничного режима. А один умница-врач, восхищённый такой одержимостью, даже выдал персоналу письменное распоряжение: «В порядке исключения разрешить больному Черкашину А.А. продолжать работу над родословием Пушкина». Из окна палаты были видны золотые купола Елоховского собора, где в 1799 году крестили новорожденного Александра Пушкина…
Дважды мы в паре с Андреем Андреевичем выступали перед читательской аудиторией. Во время первого же выступления он сказал:
– Я обычно рассказываю на встречах о предках Пушкина, а о его потомках сам Бог велел рассказывать его правнуку – Григорию Григорьевичу, который живёт и здравствует в Москве.
– А вы с ним встречаетесь? – спросил я Андрея Андреевича в перерыве.
– С Гришей? А как же! Без него я всех потомков вряд ли сумел бы разыскать. Они ж по всему свету разбросаны – больше двухсот. Среди потомков есть немцы, французы, шведы, датчане, англичане, грузины, калмыки, даже китайцы. Давай, будешь в Москве, я вас познакомлю.
– Спасибо. Тем более, что пять лет назад мы уже невзначай знакомились. Вспомнит ли?..
III . Последняя встреча
И мнится, очередь за мной…
А.С.Пушкин.
Описанные встречи – с Пушкиным-правнуком и пушкинистом Черкашиным – к счастью, не стали последними. Попытки Андрея Андреевича издать при жизни полное родословие поэта не увенчались успехом, хотя высоких порогов он обил великое множество. «Перестройка» означала прежде всего разрушение духовных начал, и Черкашин, с его любовью к Пушкину, оказался никому не нужен. К Андрею Андреевичу обращались японцы, представители европейских государств: мол, давайте вашу рукопись и схему – издадим в момент, ещё и гонорар заплатим. Но он стоял на своём: Пушкин – русская национальная гордость, и книга о нём впервые должна быть издана в России. А потом хоть на язык зулусов переводите и издавайте. (Книга вышла лишь в 1998 году в издательстве «Либерея», в канун 200-летия поэта, благодаря такому же подвижнику и патриоту Станиславу Ивановичу Самсонову.)
Можно только представить, как эти мытарства добивали и сживали со света инвалида-фронтовика. Два расторопных «исследователя», втёршись в доверие, выпустили по книжке, используя материалы Андрея Андреевича, ни словом не упомянув о нём и выдав его титаническую работу за свою. Запущенный, как вирус, «рыночный механизм», пожирал изнутри государство, за которое он пролил кровь, народу которого верно и беззаветно служил. Ни разу, однако, я не видел Андрея Андреевича упавшего духом. Это был лучезарный человек, преисполненный сияния и света. Посмеиваясь, говорил иногда: «Пушкин меня держит на этом свете, только он». Умер он в 1993 году в день Егория-воина, три дня не дожив до Дня Победы. Его сын Николай написал: «Есть некая знаковая система, которую ещё нужно постичь и истолковать: Пушкин родился в четверг, в мае, Черкашин умер в четверг, в мае; Пушкина крестили в Елоховском соборе, Черкашина там отпевали; жизнь поэта отмеряна тридцатью семью годами, его генеалога – в зеркальном отражении – семьюдесятью тремя. Поистине, «бывают странные сближения», как писал Александр Сергеевич…»
С Григорием Григорьевичем мы иногда встречались, чаще разговаривали по телефону. От Андрея Андреевича, потом от его дочери Ларисы я знал, что Пушкин часто побаливает, но держится молодцом. С возрастом здоровье уходило. 19 декабря 1996 года, на Николу Зимнего, ему исполнилось 83 года. В канун Нового года я позвонил ему, поздравил «с наступающим», спросил о здоровье.
– Слава, какое «здоровье»! Это тебя я должен о здоровье спрашивать – ты ещё молодой. Стариков надо спрашивать только о болезнях, среди них здоровых не бывает.
Голос у Пушкина был хрипловатый и слабый, дикция – не очень внятная, какая бывает у лежачих больных. Однако ведь ещё находит силы пошучивать!.. Впрочем, на этом шутки закончились.
– Я ж совсем один остался после смерти Андрея Андреевича. Дочь Светлана приходит, уколы делает. Лариса Черкашина наведывается… Видеть я хуже стал, слышишь?
– Слышу. Чем помочь, Григорий Григорьевич?
– Недавно о тумбочку головой так ударился, что… Словом, ничего хорошего, если откровенно. А помочь мне – ничем не поможешь, мне уже восемьдесят четвёртый год пошёл…
– Давайте, я подъеду к вам, что-нибудь на месте придумаем.
– Так приезжай! Только учти: на моих стульях сидеть надо умеючи – упасть можно. И на стол, который умею собрать только я, облокачиваться не рекомендую – опасно для жизни.
– Само собой – и для стола.
– Ну да, – он посмеялся через кашель.
Договорились, что я приеду к нему в канун Рождества Христова – может и не один.
Я положил трубку с тревожным чувством. Мой нищий карман – не помощник… Потом набрал номер Германа Стерлигова – известного в первые годы «реформ» молодого миллионера, чья собака Алиса представляла одно время рекламный ролик его фирмы с одноимённым названием. Я знал, что Стерлигов недавно был избран предводителем Московского дворянского собрания. Произошёл такой диалог.
– Герман Львович, как могло случиться, что вы забыли русского столбового дворянина, прямого потомка Гостомысла и Рюрика, Владимира Святого и Александра Невского, Юрия Долгорукого и Владимира Мономаха? Каждый из его предков сделал немало для Отечества, сам он проливал кровь за Родину, но сегодня он стар, болен и беспомощен.
– Вячеслав, вы шутите! Всех московских дворян я знаю поимённо, обо всех мы помним.
– Тем не менее, вы забыли о правнуке Пушкина Александра Сергеевича, который был дворянином, рюриковичем. Правнука звать Григорий Григорьевич Пушкин.
– Может быть, всё-таки праправнук?..
– Нет, праправнук – Александр Григорьевич – умер в августе 1992 года, не оставив потомства. А правнук, отец его, единственный прямой потомок Пушкина по мужской линии, жив. Но очень нездоров. О нём я и веду речь.
После короткой паузы:
– Нне мо-о-ожет бы-ыть!..
– Китайцы говорят: в мире нет ничего такого, чего могло бы не быть. Давайте встретимся, я расскажу всё подробно.
Встреча состоялась. Я обзвонил знакомых писателей, пригласив их на Рождество к Пушкину. Валентин Григорьевич Распутин извинился, что не сможет – у него на руках билет до Иркутска. Остальные попросили напомнить с утра в канун визита телефонным звонком. 5 января 1997 года почти все, кого удалось «достать» по телефону, сослались на грипп. Действительно, в утренних новостях прозвучало, что в столичных аптеках пропал дибазол, а главное – едва ли не треть москвичей стали жертвой эпидемии.
В три часа пополудни мы встретились с Германом Стерлиговым и на его джипе отправились на улицу Маршала Тухачевского. В машине я попросил Германа Львовича особо не упирать на дворянское происхождение правнука.
– Почему?
– Да не любит он этого. Говорит: я – пролетарий.
Мы прибыли первыми из гостей. Приёмная дочь Светлана хлопотала на кухне. Григорий Григорьевич провёл нас в свою комнатку-кабинет, сел на кровать. Рядом с изголовьем – злополучная тумбочка, на ней горка лекарств, стакан с водой, очки. Видно было, что старость и болезни забирают у него последние силы. Он сидел на кровати во фланелевой ковбойке в синюю клетку, скрестив худые руки на коленях. Сам худощавый, высохший, передвигается по квартире осторожными мелкими шажками, горбится. Левая сторона лица – от скулы до виска – обезображена тёмно-фиолетовым синяком, но опухоль уже сошла, и синяк остался как большое родимое пятно.
– Кто на кого набросился, Григорий Григорьевич, – вы на тумбочку или она на вас? Если она – то это первый случай нападения мебели на человека, – попытался я пошутить, не зная, как он отреагирует.
– Я на неё напал, я. Вставал с кровати – и что-то повело…
Я представил Стерлигова. Герман Львович почтительно поклонился, сказал небольшой спич, вручил Григорию Григорьевичу два номера журнала «Русское дворянство» и конверт с N -ной суммой денег:
– Это вам, потомку великого рода. Считаю своим долгом и прошу не отказываться. И примите моё приглашение побывать в стенах Московского дворянского собрания. Для нас это будет великой честью.
Пушкин веером пролистнул журналы, поблагодарил:
– Спасибо. Только какой я дворянин. Это уже не моё, это в прошлом. За чинами я не гонялся, был зоотехником, оперативником МУРа, партизаном, печатником. Какое тут дворянство?
– Григорий Григорьевич, так ваш дальний родственник Денис Давыдов тоже партизанил – и неплохо для дворянина.
– Ну да. Я давно знаком с его правнуком – Львом Денисовичем. А в собрание я не ходок, никуда я уже не ходок. Недавно вон приходит повестка из райвоенкомата: пишут, что я как участник войны награждён юбилейной медалью маршала Жукова и просят за ней явиться. Светлана нашла мне телефон этого военкомата – звоню. Ребята, говорю, мне уже за восемьдесят, я скоро два года, как в булочную не выхожу из дому. Может, направите кого-нибудь ко мне с этой медалью? А вы, отвечает, как-нибудь, как-нибудь. У нас тут рассыльных нету, а медаль, мол, всё-таки вам нужна, а не нам…
Он покачал головой, хмыкнул, посмотрел на нас поочерёдно.
– Да ничего, говорю, мне уже не нужно. Оставьте её себе, раз такое дело…
Пришла Лариса Черкашина, за ней писатель Семён Иванович Шуртаков, Юрий Назаров – народный артист России, которому – абсолютному трезвеннику! – пришлось сыграть роль папы-алкаша в «Маленькой Вере». Стерлигов посмотрел на часы и стал прощаться. Под руководством Григория Григорьевича мы собрали раздвижной стол. Стол был с «секретом». Добиваясь его устойчивости, мы подсовывали, подкладывали, подпирали и расклинивали, орудуя целым набором деревяшек. Когда на столе появилась большая миска дымящейся картошки, салаты и шампанское, Пушкин заметно оживился: шутил, был рад застолью, гостям, беседе. Вспоминали поездки в Ленинград, Михайловское, Болдино, выступления в Центральном доме литераторов, бывший фронтовик Шуртаков зацепил военную тему.
– Григорий Григорьевич, а вы отчего про свою партизанскую молодость никогда не рассказываете?
– А что про неё рассказывать – пусть другие воспоминания пишут, я не умею. Работал оперативником в угрозыске, когда началась война. Трижды подавал рапорт, чтобы меня отправили на фронт. За первый получил строгий выговор и суровый наказ «оставить свои дворянские выходки до победы», после второго меня предупредили, что если ещё один раз напишешь – будем судить за попытку дезертирства из органов. А тут немцы уже обложили Москву, и генералу Рокоссовскому позарез потребовались разведданные. Он сказал: «Ваши глаза и уши в немецком тылу – это моё видение противника, мои планы наступления». Задание наша группа выполнила. Какое – не скажу, давал присягу.
– Ну да, а потом лично Рокоссовский «по блату» разрешил вам воевать в действующей армии. Всё-таки из органов вы дезертировали! Андрей Андреевич Черкашин рассказывал, что осенью сорок первого под станцией Дорохово ваш небольшой отряд отбил чуть ли не батальон русских девчат, которых угоняли в Германию…
– Ладно тебе болтать-то! – немного смущённо с улыбкой произнёс Пушкин, махнув на меня рукой.
– Отбить-то отбили, а куда их девать? Разделились на группы и повели девушек лесными тропками к своим. Еды никакой, сосновые веточки да водичка из луж на запивку. На их счастье попалась по дороге бричка, гружёная шнапсом и галетами. Немец, который лениво понужал кобылку, видимо, одну бутылку решил списать «на бой», потому что громко наигрывал на губной гармонике что-то вроде «Ах, майн либер Августин…», потеряв всякую бдительность. Григорий Григорьевич решил, что такая музыка в подмосковном лесу звучит оскорбительно для русского уха – всё-таки не в гамбургской пивной! Получив по кумполу и лишившись средств защиты и нападения, немец стал горячо уверять, что он, Карл Мюллер, вовсе не из буржуинов, силком взят на войну с первого курса Берлинского университета, никого не убивал, что любит русскую литературу и поэзию Пушкина – особенно «Евгения Онегина», и вообще – Гитлер капут!.. Было так, Григорий Григорьевич?
– Да не так всё было, причём тут гармошка, – опять махнул рукой хозяин квартиры.
– Словом, разведчики расхохотались: раз любишь Пушкина – то тебе его сам Бог послал для знакомства. Пушкин тебя в плен и взял. Тот не поверил: мол, у вас в семнадцатом году всех дворян перевешали, а я знаю, что Пушкин был дворянином. Если до этого Григорий Григорьевич ловил в Москве убийц и грабителей, то теперь сам ограбил несчастного оккупанта: галеты и шнапс были немецкими.
Пушкин, укоризненно качая головой, легонько постучал кулаком по столу.
– Григорий Григорьевич, – попросила Лариса Черкашина, – а расскажите, чем эта встреча закончилась! Про ЦДЛ расскажите.
– Да не было ничего! – совсем смутился Пушкин.
– А «не было» в каком году? Кажется, в шестьдесят пятом?
– Ну да, в год двадцатилетия Победы.
Все развеселились, засмеялся и Григорий Григорьевич.
– Так вот, – продолжила Лариса, – в Большом зале ЦДЛ идёт торжественное заседание, посвящённое этой дате, Григорий Григорьевич в президиуме. И в перерыве какой-то немец через переводчика давай расспрашивать, как ему в Москве отыскать правнука Пушкина. Ему указали на сцену: вон тот человек и есть правнук. Это оказался сын того самого Карла Мюллера. Он рассказал, что отец после плена вернулся в Германию. Незадолго до смерти завещал сыну обязательно съездить в Москву, разыскать потомка Пушкина и поклониться ему до земли за то, что оставил в живых. Мол, если бы не Пушкин – и ты бы на свет не родился.
– Да-а, – протянул Семён Иванович. – Ни в каком романе такое не сочинишь.
– Да нет, – улыбнулась Лариса. – Как раз в роман Григорий Григорьевич умудрился попасть. «Эра милосердия» братьев Вайнеров. Помните в фильме «Место встречи изменить нельзя» Шарапов и Жеглов берут в театре вора Ручечника (Евстигнеева) с напарницей, когда те по украденному номерку получили шубу жены английского посланника? Это не выдуманный эпизод. Только Ручечника на самом деле брал не Володя Шарапов, а Григорий Григорьевич.
– Ладно, – перебил Григорий Григорьевич, – это проехали. А Распутин что-нибудь пишет? – обратился он к Шуртакову. – Давно ничего не читал из его новинок.
Семён Иванович принялся было рассказывать о последних произведениях Распутина, но тут Юрий Назаров неловко покачнулся на скрипучем стуле и рассмеялся своей неловкости.
– Вот-вот, – покачал головой Пушкин. – На днях получил письмо из Великобритании – собираются приехать в гости герцогиня Аберкорн и герцогиня Вестминстер, обе прапрапра… Вот и ломаю голову: как я их посажу за этот стол и на эти стулья. – Он исподлобья посмотрел на нас, обвёл взглядом старые обои, оконные шторы образца 60-х годов. По правде говоря, мы не знали, что ответить.
– Может быть, письмо направить в правительство? – подал голос Семён Иванович. – Коллективное. Соберём подписей сколько нужно. Известных людей привлечём…
– Академик Лихачёв уже писал обо мне президенту Ельцину, – усмехнулся правнук, давая понять, что тему можно не развивать.
– Григорий Григорьевич, а правда ли, что Лев Толстой описал внешность Анны Карениной с вашей бабушки – Марии Александровны? – спросил я, чтобы замять неприятную паузу.
Пушкин усмехнулся:
– Когда её спрашивали об этом, она отвечала: «Ах, вовсе нет, он только описал моё платье!» Умерла она уже в приличном возрасте в 1919 году, в Москве. Последние месяцы её часто видели на Тверском бульваре, сидящей у памятника отцу.
Когда заговаривали о Пушкине и его творчестве, Григорий Григорьевич участия не принимал, только слушал, но в его умных серо-синих глазах появлялся живой сосредоточенный блеск, глаза молодели. Меняли тему – взор сразу «отмякал». Лишь единственный раз он вставил фразу о том, что во время дуэли у Дантеса под одеждой была надета металлическая кираса, которую ему специально привезли из Череповца; собственно, и дуэль оттягивалась, потому что Геккерн и Дантес ждали, пока эту кирасу привезут.
– А почему из Череповца? – не понял Назаров. – Что, в Петербурге нельзя было такую достать?
– Это уже не моё дело.
Мы пробыли у Пушкина около трёх часов, оставляя его повеселевшим, распрямившимся.
…В начале лета Григорий Григорьевич съездил в санаторий в Конаково вместе с родственником по линии Ржевских – Дмитрием Алексеевичем Вульфом. Не понравилось. На мой телефонный вопрос «Как отдохнули?» ответил:
– По мне не санаторий, а крематорий скучает.
Всё же Лариса Черкашина достала ему другую путёвку – в санаторий в Михайловском.
– Не поеду, далеко!
– Да это другое Михайловское, под Москвой.
Сбежал оттуда раньше срока. За долгую свою жизнь так и не научился отдыхать в санаторных условиях.
14 октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, его положили в больницу для ветеранов, что в Медведково. 17 октября Григория Григорьевича не стало. И снова – «странные сближения»: Пушкин был ранен в среду – в среду его правнуку сделали операцию, в пятницу поэт окончил свой земной путь – в пятницу же скончался и его последний прямой потомок. Это отметила Лариса Черкашина.
…Уже после похорон Григория Григорьевича Валентин Распутин признался:
– Как же я жалею, что не сдал тогда билет и не поехал вместе с вами! Всё казалось: успею, успею. А ведь, если вдуматься, для нас эта утрата – всё равно, что смерть самого Пушкина для его современников.
Похоже, так оно и есть…
Вячеслав Морозов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
