Вергилий

Князь Римских поэтов

Век Цезаря Августа для античной Римской империи стал эпохой расцвета классической латинской литературы, украшенной многими славными именами. И среди них на главном месте почитается во всём цивилизованном мире Вергилий Публий Марон, творец книг бессмертных, вечных. Жил поэт недолго, всего 52 года, и за этот срок создал десять лирических поэм – «Буколики», четыре книги «Георгик», в которых воспел стихами труды подвижников села, выращивающих урожай полей и умножающих стада домашнего скота на злачных пастбищах. Труды эти распределены как по временам года, так и по характеру хозяйственных забот, земледельческих и пастушеских. И всё это пронизано мудрым и поэтическим взглядом. К тому же, по словам Николая Ивановича Надеждина, грандиозная поэма «Георгики» представляет собою очаровательную галерею «высокой ландшафтной живописи, облитой идиллическою негою». В книге великолепно представлены эпизоды, взятые из мифологии и современных происшествий. Так что переход от пастушеских «Буколик» к земледельческим «Георгикам» естественный, как то и наблюдалось в жизни, свидетелем чего был и сам поэт.

Родился Вергилий в 684 году от основания Рима, или за 70 лет до Рождества Христова в семье земледельца, в деревушке близ Мантуи. Учился в Кремоне, потом в Неаполе и Риме. Греческим языком овладел с помощью изысканных эпикурейцев, а философию постигал у Платона. Когда же научение завершилось, юноша вернулся в родное село, чтобы наслаждаться уединением и созерцать жизнь природы и быт поселян. Стихотворством занимался упорно и вдохновенно. Бурные события, переживаемые Империей, не обошли стороной и Вергилия. В гражданских смутах, когда судьба Рима решалась в битвах при Филиппах, земли побежденных Брута и Кассия подлежали разграблению, опустошались заодно и владения многих неповинных хозяев в Мантуе, в родном краю Вергилия. Вскоре вспышки насилия погасли, и в имениях опять зазвучала пастушеская свирель. Вергилию 25 лет, он пишет свои «Буколики», чистые идиллии с затейливыми эпизодами из жизни пастухов и пастушек. Но стихотворцу оказались свойственны не только воображение, но и необыкновенная прозорливость. В четвёртой поэме безмятежного цикла «Буколики» вдруг зазвучал как бы христианский мотив. Ещё прочно держится античность, а чуткому Вергилию пригрезилась Дева и чудесное рождение Божественного младенца. Чистым сердцем уловил великий поэт скорое пришествие Новой эры, а с нею и обновление жизни. А в основательном поэтическом труде «Георгики» Вергилий разработал жанр повествовательной, дидактической поэмы, которой затем будут подражать много веков поэты разных земель. Сразу после написания «Георгик» произведения Вергилия станут настольными в школах и дома, ими восторгались аристократы и простые деревенские жители. Поэт приближен к Цезарю Августу, входит в избранный круг стихотворцев, любимцев Мецената. Друзьями поэта стали Гораций, Овидий и многие другие таланты. По-прежнему держались сторонкой от Вергилия клеветники и заносчивые завистники по ремеслу. Поэт молча сносил обиды: «Мои вещи говорят за меня». Когда же после чтения поэтом сам Цезарь рукоплескал Вергилию – вал клеветы смолк, исчез вовсе. Открылась вершина славы.

Она во всём величии проявится, когда люди прочтут «Энеиду» – эпос, сравнимый разве что с «Илиадой» Гомера. Одиннадцать лет неустанного труда потребовалось Вергилию, чтобы создать это уникальный шедевр. Осыпанный милостями Императора, поэт поначалу отправился на три года в Грецию, чтобы осмотреть древности Эллады, изучить её народные предания и непосредственно взглянуть на быт этой славной земли, подышать подлинной атмосферой жизни, насыщенной иной поэзией. Провожал Вергилия в Грецию его друг Гораций. Наставления давали Цезарь Август и благодетель Меценат. В двенадцати песнях «Энеиды» поэт воспевает странствия Энея, воссоздает подробности исторических битв, связывая воедино историю Рима и правдивые сказания греков. Эпическая живость, образный слог и нежный колорит выделяли достоинства этого монументального произведения. Отведенные три года на пребывание в Греции пришлось сократить в самый разгар созидания «Энеиды» – Август потребовал вернуть поэта на родину. И возвращение его в Италию совпало с недомоганием и усталостью труженика, он даже окончательно разочаровался  написанным. Впав в отчаяние, Вергилий даже порывался уничтожить созданный текст, но друзья убедили не делать этого. Скончался Вергилий Публий Марон в 735 году, если вести счисление дат от основания Рима, не дожив всего 19 лет до Рождества Христова. Погребли поэта в Неаполе, в каменном гроте на склоне горы. Место это поистине святое для всех почитателей «Князя Римских поэтов», как его величают повсюду вот уже третье тысячелетие. Великие творения никогда не стареют и воспринимаются всегда свежо и назидательно.

В Европе творения Вергилия начали осваивать уже в раннее Средневековье, осваивать и основательно собирать. Позже его признали величайшим поэтом античности, его слава всё возрастала, а творения глубже осмысливались. Данте в «Божественной Комедии», по существу, прямо канонизировал Вергилия. Появились ценные литературные исследования его произведений, публиковались талантливые подражания пастушеским «Буколикам» и описательные поэмы в духе «Георгик». Особым всплеском отличились такие подражания во Франции в XVIII веке. Русские поэты тоже не обошли стороной этот благодатный жанр, появилось несколько удачных произведений М.М. Хераскова и поэтов его поры, созданные в этом ключе. Многие из них представлены в нашей антологии «Цевница», что означает «Свирель» – звучала в русских усадьбах в 1790 – 1820 годах.

Обширная статья Николая Ивановича Надеждина «Вергилий» взята нами из ныне забытого «Энциклопедического Лексикона» (СПб., 1837, Вып. 10), переиздана по новым требованиям. Читатели узнают из неё о главнейших европейских изданиях Вергилия, включая русские переводы.

А.Н. Стрижев, М.А. Бирюкова

ВЕРГИЛИЙ

ВЕРГИЛИЙ, Публий, Марон, Publius Vergilius (иначе Virgilius) Мaro, знаменитейший Римский поэт, прозванный издрев­ле «princeps poёtarum», родился в 684 году от О.Р., за 70 лет до P.X., при консулах М. Лицинии Крассе и Кн. Пом­пее Великом, в октябрьские иды, что по нынешнему календарю соответствует 15 ок­тября. Местом родины его признается местечко Андес, которого следы находят в нынешней деревушке Банде, иначе Пьетоле, близ Мантуи, на Минчио; отсюда про­званья: Andinus, Minciades, Mantuanus, которые давали ему последующие стихотвор­цы. Отец его, по одним известиям был земледелец, по другим горшечник; впрочем, имел свой уголок земли, который оставил в наследство и сыну. При таких обстоятельствах, детство поэта конечно не могло быть слишком блистательно: Макробий называет его Венетом, воспитанным в сельской простоте, inter sylvas et frutices. Однако, не известно по каким побуждениям и с помощью каких средств, он рано оставил родительский дом и начал образование свое в Кремоне, откуда, по принятии тоги, следовательно пятнадцати или шестнадцати лет от роду, перешел в Медиолан, потом в Неаполь, и наконец в Рим. Здесь учился он Гре­ческому языку у Парфения Никейского, знаменитого в то время грамматика и литерато­ра, которого Цинна вывез пленником из Греции (см. Парфений Никейский). Эпикуреец Сирон познакомил его с система­ми Греческих философов; из них, поэ­тический Платон естественно привлек к себе энтузиазм юноши-поэта. И другие науки, процветавшие тогда в Италии, не были ему чужды; так что образование его, в современном смысле, было самое полное. По расположению ли к мирной сельской жизни, с которым не совместно честолюбие и другие сильные страсти, требующие город­ской атмосферы, или по недостатку связей и средств, так важных для успеха в све­те, по какой бы то ни было причине молодой Вергилий не остался в Риме, а возвратил­ся на родину, и жил несколько времени в скромной безвестности, наслаждаясь со­кровищами своей поэтической души. Веро­ятно, и тогдашнее бурное состояние Италии, снова потрясенной в основаниях убийством Цесаря и потом междоусобиями, много со­действовало к заключению поэта в самом себе и в тихой ограде своего уединенного наследия. Впрочем, та же самая бу­ря мятежных обстоятельств, лично коснувшись молодого отшельника, вырвала его из неизвестности, унесла в свет и бросила на широкий путь к храму славы. При образовании последнего триумвирата, северные провинции республики, в том числе и Мантуа с своим округом, достались на часть М. Антонию, который вверил управление их Азинию Поллиону, который с граждански­ми доблестями соединял страсть к литера­туре и сам был отличнейшим литератором того времени (см. Азиний Поллион). Вергилий сделался ему известен своими стихотворениями. Между тем сражение при Филиппах решило судьбу Рима окончательною победою триумвирата. Октавиан Цесарь воротился в Рим и немедленно приступил к раздаче наград ветеранам, обещанных прежде триумвирами за верную службу. Эти награды состояли в землях, конфискованных у городов, которые дер­жали сторону Брута и Кассия. Хотя Мантуа во все продолжение междоусобий не оказыва­ла неприязни против триумвиров, следова­тельно, не должна была и подвергаться опале, но в подобные времена права не разбирают­ся. Солдаты, привыкшие к грабежу и насильствам, брали все, что им нравилось. Из соседнего Кремонского округа, который был им предоставлен, они ворвались в Мантуанский, и наследственный уголок Вергилия сделался добычею одного из хищников. В этой крайности ограбленный поэт прибегнул к покровительству Поллиона, который рекомендовал его Меценату, а этот, известный друг талантов, представил его самому Октавиану, в котором проглядывал уже будущий Август. Дело Вергилия было немедленно решено в его поль­зу: Альфен Вар, который был главноуправляющим при раздаче земель, получил повеление ввести его опять во владение похи­щенной собственности. Но едва Вергилий успел воротиться назад из Рима, как по­кровитель его Поллион, должен был оста­вить свой пост в Венетии. Это возвратило дерзость хищникам. Поэт не только ли­шился опять своей земли и дома, но и самая жизнь его подвергалась опасности: едва мог он спастись бегством от убийцы, которого одни называют центурионом Аррием, дру­гие Клодием, третьи Миленом или Милиеном. Это принудило его сделать вторичное путешествие в Рим, следствием которого было не только ограждение его от притеснений, но и водворение порядка во всем Мантуанском округе. Все это происходило в 41 году до P.X., когда Вергилию было двад­цать девять лет. Эпоха эта была важнейшим переломом в его поэтической жизни.

До тех пор, кроме мелких стихотворных опытов, он занимался исключительно буколическими картинами сельского быта, совершенно согласными с его скромным пребыванием в деревне. Теперь, попавши в придворную атмосферу, которая начинала уже скопляться вкруг будущего самодерж­ца, он не мог избежать ее влияния. Это влияние весьма ощутительно и в последних его «эклогах». Еще ощутительнее отозвалось оно в «Георгиках», которые были написа­ны по заказу Мецената. Наконец пастуше­ская свирель превратилась в громкую эпи­ческую трубу: после сражения при Акциуме, Октавиан сделался единовластителем Римского мира. Вергилий замыслил «Энеиду». Вся остальная жизнь поэта была посвящена этому последнему труду. Больше двадцати лет провел он в этом новом периоде своей жизни. Император осыпал его милостями; дружба и покровительство Ме­цената были неизменны. Поэт был допущен в самый ближний круг Августа: вместе с Горацием, Варием и Плоцием, людьми, которые, подобно ему, не имели других отличий, кроме таланта, он нахо­дился в свите Октавиана, когда он держал важный конгресс с Антонием в Брундузиуме. За эти высокие милости Вергилий платил всем, чем мог: он не жалел поэтического фимиама для своего могучего покрови­теля. Есть анекдот о двустишии, которое он написал ночью на дверях Августова дома:

Nocte pluit tota; redeunt spectacula mane:

Divisum imperium cum Iove Caesar habet.

Август хотел знать поэта, который поравнял его с Юпитером; никто не сказывался. Какой-то Вафилл решился восполь­зоваться скромностью анонима, присвоил себе двустишие и получил богатую награду. Тогда Вергилий опять ночью подписал под двустишием новый стих, который изобличал обманщика:

Hos ego versiculos feci, tulit alter honores;

И с тем вместе присовокупил загадоч­ное начало другого стиха:

Sic vos non vobis.... повторенное четыре раза.

Вафилл не умел кончить фразу и доделать стих, по требова­нию императора; обман открылся, и знамени­тое двустишие возвращено было истинному автору, вместе с наградою. Щедрость Ав­густа и всей его фамилии особенно возраста­ла при чтении «Энеиды». Известна действи­тельно прекрасная тирада в шестой книге этой поэмы, где Анхиз выводится пророчествующим о Марцелле, племяннике и зяте Августа, юноше, которого преждевременную смерть все искренно оплакивали (см. Марцелл): говорят, что Октавия, мать прославляемого, слушая в первый раз это место, упала в обморок, при словах:

Тu Marcellus eris!

и потом велела выдать поэту по десяти больших сестерций за каждый стих всей тирады, что составило больше 20.000 рублей на наши деньги. Таким образом внешнее состояние поэта было совершенно обеспече­но: он мог свободно предаваться своим занятиям, проживая то в Риме, то в Неа­поле, то в прекрасной вилле, которую приобрел подле Тарента. Впрочем, он не употреблял во зло благосклонности всемогуще­го мировластителя; постоянно уклонялся от всех почестей и никогда не мог поладить с шумом света. Предполагают, что тай­ное чувство Римлянина крылось в его серд­це, что ему противен был новый порядок вещей, который созидался его благодетелем на развалинах древней республики; трудно этому поверить, читая «Энеиду». Скорее должно предположить, что Вергилий не находил в себе расположения и способно­стей к свету. В самом деле, известно из современных свидетельств, что он был очень робок и застенчив в обществе. На­ружность его была вовсе не предупредитель­ная, сложение слабое; он дышал весьма тя­жело и с трудом мог объясняться. Известен анекдот, что Август раз, сидя за обедом между Вергилием и Горацием, кото­рый был мокрослеп, сказал: «Ego sum inter suspirid et lacrymas» (Я теперь между вздохами и слезами). Недавно в окрестностях Капуи открыт мраморный бюст с именем Вергилия; уверяют, что лицо знаменитого поэта, судя по этому древнему и может быть современному бюсту, представляет удивительное сходство с Тальмою, но в ролях Ореста и Гамлета; оно запечат­лено грустным выражением глубокой, бо­лезненной меланхолии. Придворные остряки, завидуя его таланту, язвили его беспрестанно самыми наглыми насмешками, и бедный поэт редко умел найтись, чтоб отразить самую пошлую выходку; он только отмалчивался. Раз какой-то Филист, в присутствии самого Августа, до того забылся, что сказал Вергилию: «Ты нем; да, когда б у тебя и был язык, где тебе защитить себя?». Вергилий отвечал: «Мои творения говорят за меня!». И Август, любивший поэта, так обрадовал­ся этому простому ответу, что поддержал его рукоплесканием, как счастливую остро­ту, взяв, впрочем, предосторожность заста­вить молчать наглеца своею властию. Сверх того, несмотря на долговременное пребывание в высшем кругу Римского общества, Вергилий сохранял следы своего низкого происхождения: в нем проглядывала дерев­ня и провинция; он не умел дать вида сво­ей прическе, спустить тогу, подвязать сандалий, comme il faut. Это подвергало его насмешкам и презрению фашионаблей, из которых многие были его соперниками и завистниками по ремеслу, что естественно уве­личивало его застенчивость и могло наконец родить в нем решительное отвращение к обществу. Полагают, что Гораций описал его в следующих стихах своей первой сатиры:

Iracundior est paulo, minus aptus acutis

Naribus horum hominum: rideri possit eo, quod

Rusticius tonso toga defluit, et male laxus

In pede calceus haeret; at est bonus ut melior vir

Non alius quisquam; at tibi amicus, at ingenium ingens

Inculto jacet hoc sub corpore.

Последние нравственные черты этого портрета также совершенно согласуются с тем, что осталось в предании о характере поэта, и что можно заключить из всех его творений, обличающих нежную, чувствительную душу. Уже больше десяти лет трудился он над «Энеидою», как желание сверить мечты своей фантазии с действительностью, заставило его предпринять путешествие в Грецию, в тот край, кото­рый был отчизною воспеваемого героя, где находился театр Илиады, высокого образ­ца, находившегося постоянно перед его глазами. Гораций проводил его в этот путь прекрасною одою, известною и на нашем языке, в переводе И.И. Дмитриева. Есть предание, что Вергилий готовился про­вести там три года и посвятить их на строжайший пересмотр своей поэмы. Некоторые комментаторы хотят дать и этому путешествию скрытные политические причины: они приводят в подтверждение своих догадок то обстоятельство, что Август, который тогда сам путешествовал по Греции, встретив Вергилия в Афинах, отсоветовал ему ехать далее и убедил воротиться назад в Рим. Едва ли это не было след­ствием внимания и заботливости императора о здоровье своего любимца. В самом деле поэт хотел видеть еще по крайней мере Мегару; но в этом городе почувствовал себя очень больным. Несмотря на то он сел на корабль; переезд еще более усилил его болезнь. Через несколько дней по прибытии в Италию, он умер в Брундузиуме, а по другим в Таренте. Это было в 735 году от О.Р., за 19 лет до P.X., при консулах К. Сенцие Сатурнине и К. Лукрецие Веспиллоне, в x календы октября, что по-нынешнему падает на 22 сентября. Вергилию был тогда пятьдесят второй год от роду. Умирая, он хотел предать огню рукопись «Энеиды»; но друзья его Люций, Варий и Плоций Тукка, убедили его не только оставить это жестокое намерение, но и дозволить им выпустить в свет осужденную поэму, с тем только, чтоб ничего не прибавлять к ней. Обыкновенно думают, что Вергилий, зная недоконченность своего творения, не хо­тел оставить его потомству от излишней скромности, или от излишней щекотливо­сти самолюбия, которая впрочем делает честь поэту. Другие, все объясняя из скрытных причин, догадываются, что поэт сты­дился предстать на суд потомства в ливрее Августова царедворца: это доказывают они и тем, что умирающий, дозволив друзьям очищенное издание поэмы, требовал только, чтоб к ней ничего не прибавляли, чем безмолвно и, может быть, явно соглашался на выпуски. Впрочем, привязанность его к Августу сохранялась до последних минут, когда уж не было нужды притворяться и лицемерить. В завещании своем он не позабыл императора в числе прочих друзей, которым отказал свое, довольно значитель­ное имущество. По тому же завещанию, тело его перенесено было в Неаполь, город любимый им предпочтительно, где он провел лучшие годы своей молодости. На скате горы Позилиппо, сквозь которую просечена знаменитая Пуццуольская дорога, видны доныне развалины, которые издревле слывут «гробницею Вергилия». Пиетро де Стефано, писатель XVI века, уверяет, что он сам еще видел здесь мраморную урну, заключавшую прах поэта, и читал на ней из­вестную эпитафию, которую, по древнему преданию, сам будто Вергилий сочинил се­бе, умирая;

Mantua те genuit, Calabri rapuere, tenet nunc

Parthenope: cecini pascua, rures, duces.

Из всех древних и новых поэтов, ни один не пользовался такого огромною славою, так быстро возникшею, так долго и прочно сохранившеюся, как Вергилий. Еще при жизни он мог вкушать всю сладость упоения торжества полного, всеми признанного. Кроме немногих порицателей, кроме Бавиев, Невиев и Корнифициев, отвергнутых своим веком и перешедших к по­томству жалкими представителями завистливой посредственности, все современные зна­токи и ценители, даже самые поэты, которых голос в своем деле обыкновенно так раздражителен и пристрастен, благо­говейно склонились перед певцом Энея. Поэма эта еще не была окончена и выпуще­на, когда Проперций, известный элегист, в прекрасных стихах говорил об ней с восторгом. Хвастун Овидий трубил, что эпопея столько же обязана Вергилию, сколь­ко элегия ему, Овидию: в другом месте он выразился просто, без сравнения, что в Лациуме нет творения славнее Энеиды. Другие произведения Вергилия были не менее у­важаемы: рассказывают, что однажды, когда он взошел в театр, где декламировали его стихи, вероятно «эклоги», весь народ поднялся с криком и рукоплесканиями: честь, которая в то время воздавалась толь­ко императору. Есть предание, конечно баснословное, но между тем очень древнее, что подобный восторг был испытан Цицероном, когда знаменитый оратор, впрочем, умерший еще до появления Вергилия на сцене, услышал его шестую «эклогу», пропетую на театре мимисткой Цитеридой. Вскоре после смерти поэта, еще при Авгу­сте, как свидетельствует Светоний, его на­чали читать и изъяснять в школах: первый, взявший на себя этот труд, быль К. Цецилий Эпирота, приятель Корнелия Галла, приятеля Вергилиева. Калигула почему-то не мог терпеть ни его, ни Тита-Ливия: обоих их сочинения и бюсты он приказывал выбрасывать из библиотек и едва не истребил вовсе. Император Адриан также был что– то холоден к таланту Вергилия: Спартиан говорит, что он Энния ставил выше. Но это были исключения. Восторг, почти без­условный, был общее чувство, по крайней мере сколько нам известно из оставшихся памятников. Христианство, так неумолимое в первые веки против всех остатков языческой литературы, имело особенную снисходительность к Вергилию. Знаменитая «четвертая эклога», в которой воспето нача­ло новой эры, явление таинственной Девы и рождения еще более таинственного Младенца, бросали какой-то особенный свет на поэта, особенно в глазах энтузиастов, при тогдашнем разгорячении умов. Вергилия счита­ли полу-христианином. Такое мнение, перешедши в средние веки, превратило пев­ца Августова в совершенно мифическое ли­цо. Старинная биография Вергилия, припи­сываемая Тиберию Клавдию Донату, грам­матику последних времен Западной империи, биография и без того довольно басно­словная, разрослася в целую легенду. Вы­думали, будто Павел, апостол языков, прибывши в Неаполь, обратил взор к го­ре, где покоился прах поэта, и изъявил грустное сожаление, что не мог застать его еще в живых и просветить вполне светом веры. Эта басня была до того укоренена, что по свидетельству аббата Беттинелли, в Ман­туе, гордящейся по ныне рождением Вергилия, даже в XV веке, за обедней, в праздник Св. Павла, пели гимн, где находилась следующая строфа:

Ad Maronis mausoleum

Ductus, fudit super eum

Piae rorem lacrymae:

Quem te, inquit, reddidissem,

Si te vivum invenissem,

Poetarum maxime!

В народе, в Италии, господствует и те­перь другое поверье о древнем поэте: думают, что он был волшебник, владевший силою производить чудеса, заклинать стихии. Близ так называемой «гробницы Вергилия», на берегу моря, в утесе, образуемом продолжением Позилиппо, нахо­дится грот, первоначально прорытый волнами и потом распространенный уже руками человеческими (см. Позилиппо). Этотгрот, известный каждому путешественнику, Неаполитанцы называют «Scuola di Virgilio». Сюда, по их уверению, поэт удалялся, особенно во время бури, чтоб заклинать мо­ре. Они прибавляют, что Вергилий был добрый волшебник и открывал поселянам разные тайны, которые могли быть полезны при их работах: басня, к которой по­вод очевидно подали «Георгики». Ему даже приписывают и Пуццуольскую дорогу, про­изведение действительно удивительное, которую, говорят, он сделал в одну ночь. О подобном гроте есть предание и в Ман­туе; только его на самом деле не существует. Новейшие комментаторы полагают, что все это произошло от имени отца Вергилиева, который назывался Majus, что буд­то это слово было превращено невеждами в Magus. Скорее допустить, что народ­ное поверье было обезображенный остаток общего благоговения, которым классиче­ская древность окружала память Вергилия. Это суеверие принадлежало не одной неве­жественной черни. Люди грамотные гадали о будущем по Вергилию, так как другие гадали по священным книгам: выходившие в ответ стихи назывались «sortes Virgiliaпае». Наконец, довольно вспомнить о знаменитом Данте, которого можно назвать вольнодумцем своего времени: известно, что в его «Божественной Комедии» Вергилий поч­ти канонизован в святые (см. Данте). С возрождением наук, начавшимся в Италии, энтузиазм к Вергилию сделался просве­щеннее: в нем чтили уже не волшебника и не пророка, но величайшего из поэтов, который мог уступать разве только Гомеру. Петрарка был самый пламенный обожатель его гения: манускрипту Вергилия, сохраняю­щемуся теперь в Амвросиевской библиотеке в Милане, он вверил самую драго­ценную тайну своей души, историю любви своей к Лауре (см. Петрарка). В два по­следующие века Вергилий был настольною книгою всякого, кто имел притязание на образованность. Многие знали его всего наизусть. Рассказывают, что во время королевы Елисаветы, в Англии был ученый, который на всякой вопрос мог отвечать стихом из Вергилия, и отвечать кстати. Королева по­желала видеть этого чудака и, чтоб спутать его, сделала ему смешной вопрос: сколько раз был он наказан в школе, чтоб вы­твердить таким образом Вергилия? Тот, не запинаясь, отвечал стихом из второй книги «Энеиды»:

Infandum, regina, jubes renovare dolorem!

По Русскому переводу Жуковского:

О царица, велишь обновить несказанное горе!

В прошедшем веке, когда установился кри­тический ареопаг Французской школы, бла­гоговение к Вергилию освящено было в догмат эстетической веры: за ним узаконилось имя «князя поэтов». В конце столетия, когда слепой энтузиазм к древности из школ перешел было в жизнь, генерал Миоллис, Французский комендант Мантуи, учредил торжественное празднество в честь Вергилия; сверх того назвал одну из площадей города «Форумом Вергилиевским» и на ней, в память поэту, воздвигнул обелиск, который впрочем теперь уже не суще­ствует. Так, в течение осьмнадцати веков, певец Августа сохранил свою славу, при всех переворотах царств, мнений, народов и обстоятельств. Примерь едва ли не единственный в истории литературной!

Исчислим теперь все оставшиеся произведения музы Вергилиевой. Кроме разных мелких стихотворений, которых подлин­ность, большей частью, сомнительна, оне состоят из так называемых Буколик, Ге­оргик и Энеиды.

«Буколиками, Bucolica, Βουϰολιϰά», назы­вались у древних пастушеские поэмы, вкус к которым распространился преимуще­ственно с счастливых опытов Феокрита (см. Буколика, Пастушеская Поэзия и Феокрит). От Вергилия, под этим именем, дошло до нас десять небольших поэм, ко­торые обыкновенно называются «Эклогами, Eclogae»: слово, которое значит «отборные пьесы», в каком бы то ни было роде (см. Эклога). Все оне принадлежат к первым опытам Вергилия по времени: он написал их между двадцать пятым и тридцать третьим годом жизни. Порядок происхождения их, открытый проницательностью позднейших критиков, не тот, в каком оне собраны и издаются. Первою должна быть вторая в коллекции, называющаяся «Алексис». Она написана Вергилием около 45 года до P.X., когда ему было только двадцать пять лет, когда он, уединившись в своем скромном наследственном уголке, безвестный, не развлекаемый ничем, со всей искренностью предавался наслаждениям сельской жизни. Содержание этой маленькой поэмы чисто поэтическое: она воспевает несчастную страсть пастуха Коридона к пре­красному Алексису, любимцу более счастливого Эола. Место действия в Сицилии. Пред­мет, соблазнительный ныне, был в тогдашних нравах. Поэт очевидно подражал Феокриту. Критики предполагают, что поэт впоследствии изменил эту эклогу, сделал к ней разные прибавления в угождение своим покровителям. Вторая, тре­тья в собрании, называется «Палемон». Со­держание ее спор двух пастухов, Меналка и Дамета, кто из них лучше поет, ре­шаемый приговором третьего пастуха, Палемона. Вергилий писал ее, уже познакомясь с Поллионом, который восхваляется здесь и прямо и косвенными намеками, значит не прежде 42 года до P.X. Подража­ние Феокриту видно местами. Третья, в коллекции пятая, «Дафнис». Здесь воспевает­ся смерть пастуха Дафниса двумя другими па­стухами, Мопсом и Меналком, из них последний, представляющий самого Вирги­лия, причисляет умершего к лику богов. Многие комментаторы, в числе их известный Фосс, считают эту эклогу аллегориею, в которой, под именем Дафниса, разумеется Юлий Цесарь: поэт написал будто ее по совету Поллиона, чтоб снискать благосклонность Октавия; только объяснение всех подробностей эклоги в этом смысле слишком уже натянуто. Другие, и притом древнейшие, относят ее к брату Вергилия Флакку; иные – к Квинктилию Кремонскому, или к Квинктилию Вару. Вероят­нее, это было чисто поэтическое создание Вергилиевой музы. Образец, весьма похожий, есть у Феокрита. Четвертая, в собрании первая – «Титир». Эта эклога принадлежит к критической эпохе жизни поэта. Вергилий написал ее по возвращении из первого путешествия в Рим. Здесь выводится пастух Мелибей, который, будучи выгнан на­сильственно с своих родных полей, встречает пастуха Титира и дивится блаженному его спокойствию; Титир рассказывает ему, что он всем этим одолжен тому, что сам побывал в Риме. Это очевидно история самого Вергилия. Пятая, девятая по коллекции, называется «Mepuc». Рама взята у Феокрита; но в нее вставлена опять история са­мого поэта. Раб Мерис, встретясь с пастухом Лицидом, своим приятелем, ра­ссказывает несчастия своего господина Меналка, то есть Вергилия, в другой раз выгнанного и ограбленного по отбытии Поллиона. В эклоге много лестного для Октавия и для Вара, который остался единственною на­деждою поэта. Шестою считается знамени­тая четвертая эклога, называемая «Поллион». Комментаторы истощили все возможные до­гадки на счет Младенца, рождение которого воспевается здесь языком, выходящим из обыкновенного тона идиллии, близким к пророческому, вдохновенному слову. Бы­ло уже упомянуто, что христиане первых веков находили в этой эклоге настоящее пророчество о наступавшем царстве Мессии: такое объяснение встречается у Лактанция и даже в одной речи Константина Великого, где находится довольно порядоч­ный перевод эклоги на Греческий; оно при­нималось и в позднейшие времена многими учеными, с тем предположением, что Вергилий мог заимствовать это пророчество, ес­ли не из книг Сивиллических, то даже из собственного бессознательного прозрения в будущность. Толкователи менее вос­торженные ограничиваются обстоятельства­ми, ближайшими к поэту. Предмет эклоги составляет ожидание нового, блистательного периода, который должен открыться рождением какого-то младенца. Что касается до нового периода, одни полагают, что Вергилий имел в виду мистический цикл древ­ней Этрусской хронологии, которой последний, десятый, век начался с Силлы (см. Этруски), другие толкуют о введении Александрийской эры, которое около того вре­мени, именно в 30 году до P.X., декретировано было сенатом (см. Эра); третьи, наконец, еще простее объясняют весь этот пророческий эмфаз ожиданиями, возбужден­ными миром, который Октавий заключил с Антонием на Брундузиумском конгрессе, где сам поэт находился в свите Августа. Относительно воспеваемого младенца, догад­ки также различны. Судя по заглавию эклоги, многие уверены, что она относится непосред­ственно к сыну Поллионову, родившемуся в год Брундузиумского трактата, который заключен был при посредничестве Поллиона; это мнение тем вероятнее что осталось от самой древности: Сервий, грамматик V века, цитует место из Аскония Педиана, где один схолиаст уверяет, что К. Азиний Галл, сын Азиния Поллиона, сам рассказывал ему, что эклога написана в честь его рождения; Иероним, по-видимому, говорит то же. Другие полагают, что поэт поднимал выше, что он имел в виду или Марцелла, которым беременна была Октавия, сестра Августа, выданная, вследствие Брундузиумского трактата, за Антония, или плод брака самого Августа с Скрибониею. Наконец славный Гейне, недовольный всеми этими предположениями, готов верить, что этот таинственный младенец есть просто поэтический символ, и что под ним надо разуметь «новое поколение», которое дол­жно было насладиться плодами нового века. Впрочем, все критики сознаются, что тон этой эклоги имеет в себе что-то осо­бенное: в колорите всей картины очевиден мистический отлив ориентализма. Седь­мая эклога должна быть шестая коллекции – «Силен». Два молодые сатира, с помощию нимфы Эглеи, связывают пьяного Силена во время сна и заставляют выкупить свободу пением; Силен воспевает разные мифические предания из древней космогонии и из героического века: вот предмет эклоги. Вергилий посвятил ее Вару, в благодар­ность за покровительство. Осьмая, в поряд­ке времени и в собрании, есть так называ­емая «Чаровница», Pharmaceutria. Это по­дражание Феокриту. Два пастуха: Дамон и Алфезибей, вступают в прение, как и во второй эклоге: первый избирает предметом несчастную любовь одного пастуха, ко­торого любезная отдала сердце другому; вто­рой – женщину, старающуюся чарами при­влечь снова вероломного любовника. Пред­мет эклоги задан был Поллионом, при отправлении его на войну с Иллирийскими Парфенианами, в 39 году до P.X.; поэт представил ее возвратившемуся победите­лю. Девятою считают седьмую из коллек­ции; заглавие ее «Мелибей». Она в том же роде, как и предыдущая. Пастухи, Мелибей и Тирсис, состязаются друг с другом. Видно опять подражание Феокриту. Наконец, десятая и последняя, как по вре­мени, так и по коллекции – называется «Галл». Этот друг Вергилия, и сам поэт (см. Галл Корнелий) составляет предмет ее: ему изменила любовница, по имени Ликорида; Вергилий описывает грусть своего приятеля, представляя его под видом Аркадского пастуха. Эту эклогу, которую сам поэт называет своим «последним трудом», разумеется, в идиллическом роде, относят к 37 году до P.X. И так все де­сять эклог должны быть написаны в продолжение осьми лет, в следующем порядке:

1 по кол. II (до Р.Х. 45, от О.Р. 709)

2 по кол. III (до Р.Х. 42, от О.Р. 712)

3 по кол. I (до Р.Х. 41, от О.Р. 713)

4 по кол. V (id, id)

5 по кол. IX (до Р.Х. 40, от О.Р. 714)

6 по кол. IV (id, id)

7 по кол. VI (до Р.Х. 39, от О.Р. 715)

8 по кол. VIII (id, id)

9 по кол. VII (до Р.Х. 32, от О.Р. 716)

10 по кол. X (до Р.Х. 37, от О.Р. 717).

От «Буколик» не далек переход к «Георгикам». Так называется большая по­эма, предметом которой сельское хозяйство, в довольно пространном значении слова. Она принадлежит к так называемому ди­дактическому роду (см. Дидактическая поэзия). Поэт воспевает здесь главные виды сельских работ, существовавшие тогда в Италии, именно: земледелие, воспитание деревьев, скотоводство и пчеловодство. Он излагает весьма подробно их ход, произ­водство и правила, которыми должно руко­водствоваться для успеха в труде. Предмет, по-видимому, сухой, прозаический: но Вирги­лий умел осыпать его всею роскошью поэзии. Не говоря уже о языке, который дове­ден до высшей степени изящества, остав­шегося беспримерным образцом в истории Латинской литературы, поэма предста­вляет очаровательную галлерею высокой ландшафтной живописи, облитой идилличе­скою негою. Великолепные эпизоды, взятые из мифологии и современных происшествий, разнообразят интерес, который возвышает­ся с искусно выдержанною постепенностью. Поэма разделяется на четыре книги, по чи­слу четырех главных видов сельского хо­зяйства. Книга первая посвящена собственно земледелию. Поэт, после общего вступления в поэму (ст. 1-42), сначала описывает приготовительные работы, относящиеся к возделыванию и утучнению почвы (ст. 43-99); потом работы, следующие за посевом (ст. 100-159); орудия земледельческие и предосторожности, нужные при посеве (ст. 160-203); разделение времен (ст. 204-310); наконец предосторожности, которые должно наблю­дать до самого снятия жатвы (ст. 311-5I4). Объяснение метеорологических признаков дает ему повод вспомнить о небесных знаках, предвозвещавших смерть Юлия Це­саря, о междоусобиях, которые за нею по­следовали, и об Августе, который их кончил (ст. 464-514), чем и заключается пер­вая книга. Во второй, после краткого при­ступа и воззвания к Бахусу (ст. 1-8), описы­вается воспитание деревьев, и именно: спо­собы разводить вообще деревья, естествен­ные и искусственные (ст. 9-82); различие де­ревьев по родам и видам, по качеству почвы и по климату, где кстати воспевается прелестное небо Италии (ст. 83-176); свой­ства почвы, требуемые разными растениями (ст. 177-258); воспитание винограда в осо­бенности (ст. 259-419); воспитание других плодовых деревьев, и даже диких (ст. 420-457). В заключение (ст. 458-542), поэт предается мечтам о прелестях сельской жизни и о благодатных временах золотого Сатурнова века. Третья книга начинается большим приступом, в конце которого воззвание к Меценату (ст. 1-48). Предмет ее, которого новость особенно затрудняет поэта, есть воспитание домашнего скота. Сна­чала рассуждает он о крупном скоте, и именно: лошадях и коровах (ст. 49-285); потом о мелком, собственно об овцах и козах (ст. 286-473), причем весьма искусно вставлены две противоположные картины пастушеского быта Ливийцев и Скифов (ст. 339-383). Книга заключается превосходным описанием скотской болезни, известной в древности под именем Норической эпизоотии (ст. 474-566). Четвертая рассуждает о пчелах. Она посвящена также Меценату (ст. 1-7). Здесь описываются: жилища пчел (ст. 8-50); рои и обращение с ними (ст. 51-148); общественная жизнь пчел (ст. 149-227); ко­гда и как вырезывать соты из ульев (ст. 228-250); болезни пчел (ст. 251-280); спо­собы искусственного восстановления роев (ст. 281-314). Мифологическое предание об Аристее, которому приписывается начало пчеловодства, подает повод к блистатель­ной ткани эпизодов (315-558), между которыми находится известный рассказ о смер­ти Орфея и Эвридики (ст. 453-529). Затем заключение поэмы (ст. 559-566). Полагают, что она начата Вергилием в том же самом году, в котором написана последняя экло­га, то есть в 37 до P.X. Окончание относят к 30 году до P.X. Следовательно, Вергилий трудился над ней семь лет. Впрочем, грам­матики уверяют, что он не переставал исправлять ее до конца жизни. Хотя дидак­тическая поэма имела уже много образцов в Греческой словесности, особенно в Александрийском периоде (см. Греческая словес­ность в ст. Греция Древняя), однако нет ни одной, которая бы могла считаться мо­делью «Георик». С Гезиодовыми «Εργα ϰαι ‘Ημέραι» (см. Гезиод), поэма Вергилия имеет весьма отдаленное сходство. Следо­вательно, не только изложение и обработку ее, но и самую идею должно приписать Рим­скому поэту. Говорят впрочем, что она бы­ла заказана ему Меценатом, имя которого действительно находится в самом начале поэмы и потом повторяется часто. Сельское хозяйство, в то время расстроенное совер­шенно беспрестанными волнениями Италии, конечно, требовало особенного внимания со стороны правительства; многие уже писали о нем большие и дельные книги; но выро­дившиеся потомки Фабрициев и Цинциннатов гнушались плугом, ненавидели дерев­ню. Вероятно, просвещенный любимец Ав­густа хотел испытать действие поэзии над тогдашними помещиками, которые проматы­вали в Риме последние свои доходы; и он не мог ни к кому обратиться лучше, как к Вергилию, творцу «Буколик», энтузиасту по­лей и стад, певцу Дафнисов и Мелибеев. Вергилий вполне оправдал эту доверен­ность: его поэму, независимо от ее литературного достоинства, можно назвать ручным курсом тогдашнего сельского хозяйства (см. Георгики).  

Труднее было поэту переладить пастуше­скую свирель на трубу эпопеи. Он сам это чувствовал и высказал в известных че­тырех стихах, служащих приступом к «Энеиде». Известно содержание этого последнего произведения музы Вергилия, которое стоило ему одиннадцати лет непрерывных трудов, и все еще осталось не конченным. Поэт хотел воспеть Энея, Троянского выходца, поселившегося в Лациуме, и тем связать историю Рима с героически­ми преданиями Греции. Гомер очевидно был его образцом: он подражал обеим поэмам, дошедшим до нас под именем таинственного слепца. В настоящем своем виде «Энеида» состоит из двенадцати книг или песней: в шести первых воспеваются странствования Энея, подобно как в Одиссее Улисса; шесть последние посвяще­ны описанию битв, на манер Илиады. Поэ­ма начинается бурею, застигшею Энея на переезде из Сицилии в Италию, в седь­мой год его странствования; буря эта, воз­двигнутая по наущению Юноны, заклятой неприятельницы всех Троян, укрощается ходатайством Венеры, матери Энея, которая вслед за тем приводит его к берегам Африки, к Карфагену, где царствует Дидона, и внушает царице страстную любовь к пришельцу (кн. I). Эней, в благодарность за оказанное гостеприимство, рассказывает Дидоне печальную историю своих странствований, с самого взятия Трои (кн. II и III). Страсть Дидоны разгорается; Эней разде­ляет ее; Юнона уже торжествует, уверен­ная, что ему не достигнуть Италии; но Ярб, царь Гетулов, также любивший Дидону, об­ращается с жалобами к Юпитеру, кото­рый через Меркурия повелевает Энею не­медленно оставить Африку и снова продол­жать путь; вероломный тайно удаляется, и покинутая царица, среди проклятий, лишает себя жизни (кн. IV). Оставя Африку, Эней снова прибит бурею к Сицилии, где совер­шает годовую тризну по отце своем Анхизе, сопровождаемую воинскими играми; жен­щины, сопутствовавшие ему, взволнованные Ирисою, наперсницею Юноны, не хотят плыть далее и бросают огонь в суда; но пожар прекращается дождем, который послан Юпитером; Эней, по совету отца, явившегося ему во сне, покидает в Сицилии мятежных женщин и слабых стариков, построив для них город Ацесту (кн. V). Сам, отправясь далее, заезжает, по то­му же совету, в Кумы, где сходит в пе­щеру Сивиллы, а через нее, мимо Тартара, в Элизиум, и там получает через Анхиза откровение о будущей блистательной судьбе своего потомства в Лациуме, до Юлия Цеса­ря, Августа и безвременно погибшего Марцелла (кн. VI). Наконец цель странствования, предопределенная судьбами, достигнута: Эней входит в устье Тибра и высаживает­ся на Лаврентском поле, во владениях царя Латина, который с своей стороны не толь­ко принимает дружелюбно пришельца, но и сам предлагает ему в супруги дочь свою Лавинию; однако Юнона непримирима: вы­званная ею Алекто раздувает ссору между Троянцами и Латинами; главным врагом Энея является Турн, вождь Рутулов, прежний жених Лавинии (кн. VII). Весь Лациум и многие соседние города восстали против пришельцев: Эней принужден оставить избранное убежище, поднимается выше по Тибру и находит радушное гостеприимство у Эвандра, Аркадского выходца, царствовав­шего на горе Палатинской; потом удаляет­ся в Этрусский город Агиллу, откуда изгнан Мезенций, главный союзник Турна; Вулкан, по просьбе Венеры, приготовляет ему оружие (кн. VIII). В отсутствие Энея, Турн нападает на Троянцев; два друга, Низ и Эвриал, погибают в отважной вы­лазке против Рутулов; Турн, один, едва не врывается в осажденный город (кн. IX). Юпитер держит совещание о прекращении раздора, которое однако оканчивается предоставлением всего Судьбам: между тем Эней возвращается, подкрепленный союзни­ками; Рутулы хотят отрезать ему дорогу в город; Паллас, сын Эвандра, убит Турном; только чудесное покровительство Юно­ны спасло его от мести Энея; но Мезенций с сыном гибнут под его ударами (кн. X). Царь Латин склоняется уже к миру; но Турн непреклонен; Эней начинает действовать наступательно; он идет сам на Лаврент; Турн посылает ему навстречу конницу, и сам с пехотой остается в за­саде; конники схватываются с легким передовым отрядом Энея; в этой схватке гибнет Камилла, Вольская героиня, союзни­ца Рутулов; Турн спешит отмстить ее смерть; Эней соединяется с передовым от­рядом; ночь не дозволяет начать сражения (кн. XI). Видя упадок духа в Латинах, Турн предлагает Энею решить вражду единоборством: Эней соглашается; но Юно­на опять все запутывает: начинается общая схватка; Эней ранен стрелою; но, излечен­ный Венерою, опять является на бой; хитро­сти Юноны разводят его с Турном: тогда он решается на приступ; в городе рас­пространяется пожар; царица Амата, ненавидевшая Энея, думая, что Турн уже погиб, лишает сама себя жизни; Турн узнает все, и снова кличет Энея на едино­борство: враги схватываются; побежденный Рутул просит пощады; но вид перевязи умерщвленного Палласа, на плечах убийцы, воспламеняет месть героя; Турн падает, пронзенный мечом в сердце (кн. XII). Так оканчивается поэма. Конец ли это действи­тельный, предположенный самим поэтом, или в уме его оставалась другая развязка, которой смерть не дозволила ему выполнить, решить трудно. Было уже сказано, что Вир­гилий сам хотел истребить это творение, как не полное, не довершенное, opus imper­fectит; а когда наконец решился дозволить его издание, то требовал от друзей своих, чтоб они «ничего не прибавляли к руко­писи»; значит, было что прибавить, о чем может быть и рассуждали в дружеском комитете. В самом деле, если б Вергилий прожил долее, то может быть и предотвратил бы упрек нынешних критиков: зачем нужно было Энею от­нимать Лавинию у Турна? Вообще шесть последних книг поэмы далеко уступают ше­сти первым, не только в исполнении, но и в создании. Они и привязаны к первым весьма слабо, так что поэма кажется написанною не в следствие одной идеи и од­ного плана, а по частям, в два отдельные приема. Задача, которую предложил себе Вергилий, выполнена шестью первыми кни­гами: странствования Энея кончились; он достигвожделенных берегов Италии, Lavinia venit littora. Но в них нет еще страшных битв, horrentia Martis arma, которые поэт предполагал воспеть с самого начала поэмы? Так затем и прибавле­но потом шесть новых книг, посвященных одним битвам. Однако и в этих шести книгах, не доведена история героя до тех пор, как он воздвигнул город и водворил богов в Лациуме, dum conderet urbem inferretque deos Latio. Атак обеща­но в начале поэмы. Все это заставляет ве­рить, что поэт не от излишней щекотли­вости, и не из других тайных видов, а просто, по добросовестному сознанию недоконченности, хотел было унести с со­бою во гроб этот важнейший памятник своей музы.

Подлинность всех этих произведений, в том виде, как они существуют теперь, должна быть вне всякого сомнения. Один только патер Гардуэн (Hardouin), притча своего века (+1729), мог верить и уверять других, что нынешняя «Энеида» сочинена бенедиктинским монахом XIII века, кото­рый будто бы под именем Трои воспевал разрушение Иерусалима, а под именем Энея путешествие апостола Петра в Рим, для проповедования Евангелия (см. Гардуэн). Впрочем, и он даже не отрицал подлинности «Георгик». Что касается до других мелких стихотворений, приписываемых Вергилию, то критики, более строгие, колеблются. Ме­жду ними первое место занимает неболь­шая поэма, «Culex» или «Комар». Это шуточный рассказ, в котором стихотворец воображает, что ему приснилась тень ко­мара, убитого одним пастухом, и требует погребения. Древние приписывают Вергилию поэму, носившую точно такое имя; но они говорят об ней с уважением, ко­торого не оправдывает теперешняя пьеса. Гейне думает, что она искажена вставками и поправками грамматиков. Другая поэма, «Ciris», многими приписывается Вергилию оттого, что много стихов из ней повто­ряется в других несомнительных произведениях Вергилия, именно в эклогах, II и VIII по коллекции. Но с большей ве­роятностью другие приписывают ее Корнелию Галлу, другу и покровителю Вергилия, а повторение стихов считают дружеским комплиментом, по обычаю, который в то время водился между поэтами. «Moretum», отрывок, состоящий из ста двадцати трех стихов, где описываются домашние занятия поселянина с утреннего пробуждения до отправления в поле на работу, также находится между творениями Вергилия; на одном из древних манускриптов, именно Милан­ском, есть отметка, что это перевод Греческого стихотворения Парфения, Вергилиева наставника. Маленькая пьеска, под именем «Сора», то есть «Маркитантша» или «Танцовщица», состоит только из тридцати осьми стихов: она содержит в себе приглашение повеселиться в таверне. Есть од­на «Элегия», посвященная М. Валерию Мессале, покровителю Тибулла, которая в некоторых манускриптах приписывается Вергилию. Поэма «Этна», вероятнее, принад­лежит Корнелию Северу. Наконец, под именем «Catalecta», сохраняется несколько эпиграмм и других стихотворных мело­чей, которые считаются Вергилиевыми: за­мечательно, что одна из этих эпиграмм цитуется еще Квинтилианом, как принад­лежащая Вергилию. Все эти безделки, если точно Вергилиевы, должны быть отнесены к самым ранним игрушкам молодости поэта.

Итак истинная слава Вергилия должна основываться собственно на «Энеиде», «Георгиках» и «Буколиках». Нелегко прика­саться к их всемирной, колоссальной сла­ве, утвержденной таким длинным рядом веков. Однако долг справедливости требует определить их настоящее достоин­ство, без пристрастия и предубеждения. Это тем более важно, что Вергилий был представителем самого высшего развития Рим­ской литературы, которая до сих пор пользуется авторитетом классической; притом в его творениях выражается народ и век, имеющий высокое мировое значение. Начнем с «Энеиды». Критики, ободренные собственным сознанием поэта, отваживаются на некоторую строгость относительно этой поэмы; но их замечания касаются несовершенств частных, мелочных, отзываются ферулою школьных учителей. Это еще не большая важность, что поэт не представил достаточных причин нападение Энея на Лациум, что лицо Лавинии, на котором держит­ся вся последняя половина поэмы, не связы­вается с целым, как уже было замечено; что главный герой, в этой последней поло­вине, совершенно подавляется и исчезает перед соперником своим, Турном, так что, по замечанию некоторых остряков, Лавиния едва ли бы предпочла Рутулу Троянца, если б поэт оставил это на ее выбор, и прочее тому подобное. Главное в том, что эпопея Вергилия совсем не эпопея, прини­мая это слово в гомерическом смысле (см. Эпопея, Эпос). Вергилий слишком по­дражал поэмам Гомера; но это подражание относилось к их букве, а не к ду­ху, который, говоря правду, и не может быть предметом подражания: нельзя подра­жать тому, что заимствует всю свою пре­лесть от высочайшей естественности. Из­вестно, что существенный характер гомерического эпоса состоит в высшей сте­пени безыскусственности (см. Гомер); но «Энеида», с первого стиха до последнего, есть плод искусства, которое чем утончен­нее, тем противнее свойству истинного эпо­са, остающегося святынею народов. Гомер, или Гомеры, если их было не один, как догадывается новейшая критика, пели рапсодии, из которых составилась «Илиада». Вергилий сочинял свою «Энеиду». Как ни защищают энтузиасты своего любимца, нельзя не видеть с первого взгляда, что сочинение Вергилия имеет даже цель слишком определенную, цель вне себя, цель вовсе не поэтическую. Под предлогом подвигов Энея, поэт явно воспевает своего благоде­теля Августа, причтенного всеми неправда­ми в потомки Энею. Если даже и не видеть в Энее ни аллегорического символа, под которым постоянно скрывается Август, как догадывались давно некоторые критики, то все это эпос фамильный, а не национальный, родословная Юлианской династии, а не книга бытия Рима. Заметим, что и самое предание об Энее было вовсе не народное, время да­же мало известное в Италии. У Гомера есть место, где Эней представляется последним остатком Дарданова рода, потомству кото­рого предопределено царствовать над Тро­янцами и по разрушении Илиона (см. Эней); но где царствовать, этого не сказано. Боль­шая часть древних Греков держалась предания, что он удалился из Трои с колонией эмигрантов и основался, по одним во Фракии, по другим в Аркадии, по третьим в Сицилии, наконец, по некоторым в Ита­лии; но где именно в Италии, опять не опре­делялось. Уже после покорения Греции Риму, писатели Греческие, как-то Дионисий, Страбон, Плутарх, стали уверять, что Эней при­вел свою колонию именно в Лациум, без сомнения, чтоб польстить победителям, на­ходя род их в золотой книге «Илиады». Цесарь, хотя и ренегат патрицианской касты, воспользовался этою счастливою придумкою, чтобы свою, в самом деле древнюю фамилию, примкнуть к Троянскому герою, через Аскания-Юла (см. Юлий Цесарь), точно так Цесарь наших времен, нисколько не противоречил, когда услужливые генеало­ги производили скромный род Корсиканских Бонапартов от Византийских Кеса­рей, через каких-то фантастических Каломеров. Это был клад для Вергилия: он давно уже сбирался увековечить свою признательность к Августу, как видно из третьей книги «Георгик». Но где же тот общий, народный интерес, который счи­тается необходимым условием содержания эпопеи? В этом отношении «Энеида» уступает даже «Генриаде». Ограниченность це­ли поэта отразилась и в самом создании поэмы: оно удивительно как бедно. В поэме много имен, но людей очень мало; сам главный герой есть образ без лица: вся нравственная физиономия его совмещена в прилагательном «pius», благочестивый, чер­та, очевидно напоминающая Августа, который в эту эпоху неверия играл роль восстановителя древнего Римского благочестия. Конечно, не одни эпитеты должны составлять эпическую живость: характеры лиц еще ярче могут выражаться действиями; но в «Энеиде» нет действий: есть только приключения, которые дают ей вид не столько эпо­са, сколько романа. Рассказ этих приключений истинно превосходен; но они не имеют эпического, самостоятельного достоинства: они не вытекают из целого сами собою, по законам поэтической необходимости, не связаны меж собой, не поддерживают друг друга, ни даже сами себя одним внутренним, независимым интересом; напротив, каждая сцена, каждый эпизод просвечи­вает заднею мыслью, отливает применением, намеком: повествование беспрестанно перерывается пророчествами; прошедшее, в котором эпос должен двигаться исклю­чительно, затмевается настоящим. Таким образом поэма не имеет единства, главного условия всякого создания, ни в идее, ни в со­ставе, ни даже в эффекте. Или, напротив, она имеет последнее, она производит один сильный эффект; только эффект вовсе не поэтический, при котором Эней и его похождения остаются в стороне. Поэт все наклоняет к тому, чтоб примирить Римлян с наступившим порядком вещей, по­казать его древность, естественность и закон­ность; для этого всей поэме дан поддельный колорит: воспеваемый героический век подрумянен на манер золотого века Авгу­стова; следовательно, в поэме нет и той истины, высокой поэтической истины, переносящей вас в воспеваемое прошедшее, которая составляет основную прелесть гомерического эпоса. Все это недостатки су­щественные, коренные, внутренние, которых невозможно истребить никакими ча­стными поправками и переделками, потому, что они в духе создания, вовсе не эпическом, даже противном условиям всякого истинно поэтического творчества. Итак, «Энеида» не эпос; она и не сделалась бы никогда эпосом, хотя б Вергилий прожил еще две жизни и посвятил на ее улучшение. То же должно сказать и о «Буколиках». Эк­логи Вергилия очевидно назначались быть идиллиями; но это совсем не идиллии, не те живые миниатюрные картины, воспроизво­дящие предания о золотом веке в рамах сельского быта, которых существенное условие есть простота самая безыскусственная, наивность самая искренняя (см. Идиллия). В «Эклогах» Вергилия только на­ружность идиллическая: действующие ли­ца называются пастухами; но в них только и пастушеского, что имена, да костюм: это переодетые горожане, запечатленные всею утонченностью тогдашней Римской цивили­зации. Мы смеемся над Французскими идиллистами прошлого века, у которых пасту­хи и пастушки не умеют припрятать манжетов и фижм, выбивающихся из-под их сельского наряда; в эклогах Римского идиллиста еще хуже; тут пастушеские свирели часто розданы фигурам аллегорическим, за которыми поэт ставит себя и друзей своих, и притом так явно, что никакое обольщение не может иметь места: вы видите самого Вергилия, видите тонкого, образованного поэта, знакомого со всеми столич­ными приемами, и тоном высшего общества, и даже с этикетом возникавшего Двора. Здесь не место доказывать, как не свой­ственна аллегория идиллическому роду поэзии: заметим только, что, вследствие этого ложного, противуестественного направления, в эклогах Вергилия царствует удивительная монотония: все лица отлиты в одну бесцветную форму. Не то у Феокрита, которому Вергилий подражал очень явно, но подражал опять только в букве, как и Гомеру. Оста­ются «Георгики». Это самое совершенное, самое безукоризненное в своем роде про­изведение; лучшая дидактическая поэма не только Римской, но и всей древней класси­ческой литературы. Но дидактический род сам по себе есть род фальшивый, или, как говорят другие ученые, смешанный, в котором поэтическое творчество не сво­бодно, не есть чистое, истинное творчество. В дидактической поэме не может быть торжества для гения. Такой строгий суд не значит, однако, чтоб мы отнимали гений у «князя Римских поэтов»; дело только в том, что произведения, оставленные Вергилием, не только не могут считаться вечными, всемирными образцами изящества, как проповедуют иногда в школах, но что они и относительно далеки от совершенства. И это не столько должно относить к самому Вергилию, сколько к веку, в котором он жил, воздухом которого дышал и про­никался невольно. Известно тогдашнее пе­чальное состояние не только Рима, но и всего образованного мира, которого Рим был сто­лицей. В эту эпоху всеобщего упадка нравов и верований, притупления чувств и раз­врата самых понятий, не могло быть просто­ра истинному вдохновению. В такое время поэзия может быть только угодницей общего развращения, жрицей ложного остроумия, бесстыдного сладострастия, нечестивого ко­щунства, или преследовательницею господствующих заблуждений и нравов, воору­женною бичом сатиры, жалом эпиграммы, маской пародии; тогда царство Овидиев и Катуллов, Персиев и Ювеналов. Подобное видели мы в осьмнадцатом веке Француз­ской литературы, веке Грекура и Парни, Вольтера и Дидро. У Вергилия не было рас­положения ни к тому, ни к другому: он был слишком целомудрен, чтоб воспе­вать разврат, слишком кроток, чтоб его преследовать; ему не доставало духа ни на то, чтоб унизиться до своего века, ни на то, чтоб стать прямо вопреки ему; он сделал с ним сделку; принял систему золотой се­редины: ласкать не развращая, наставлять не раздражая. И он удержался твердо на этой середине, не как современник и друг его, Гораций, который, напротив, двигался между обеими крайностями, был и балагуром и брюзгой, и кощуном и проповедником (см. Гораций). Зато в произведениях Горация больше свободы, силы, жиз­ни: гений брызжет везде яркими, жгу­чими искрами; тогда как у Вергилия главный блеск от искусственной политуры, которая в самом деле доведена им до выс­шей степени совершенства. Но был гений и у него, гений истинно поэтический, даже может быть выше, чем у Горация. Составные начала этого гения были: нежная чувстви­тельность, светлое воображение, и ум не вы­сокий, но проницательный, тонкий, ясновидящий. Этот гений проявляется преимуще­ственно там, где поэт заглядывает в сердце, изученное им до такой степени, как никем из древних классических поэтов, ни прежде его, ни после. В самом деле, Греческая и Латинская поэзия древнего и нового мира не может представить ни­чего подобного четвертой книге «Энеиды», где с такою глубокого истиною, в такой верной и живой картине, представлена не­счастная страсть Дидоны. Поэт опередил здесь историю: он кажется современником трубадуров и менестрелей. Любовь, эта выс­шая поэзия человеческого сердца, освобожде­на им из того жалкого значения животного инстинкта или буйного опьянения чувственности, которое было господствующим в древ­ности. Дидона любит, как любили после, в средние веки, когда внутренняя жизнь раскрылась во всей своей силе; «Энеида» есть первая и единственная классическая поэма, где такая любовь не только выведена на сцену, но и составляет одну из главных пружин эпического машинизма, так что эту поэму можно почти назвать романтическою (см. Классицизм и Романтизм). Да и не одно это сближает Римского поэта с духом позднейших времен. Самый полити­ческий аллегоризм относится сюда же. Что-то рыцарски романическое отливает на всех его произведениях, начиная с музыкальных турниров пастухов в «Эклогах», до фантастической вязи приключений, из которых соткана «Энеида». Если мож­но кого поставить с ним в параллель из новых поэтов, то конечно Расина, который сохранил такую же верность золотой сере­дине, в веке столько же развращенном, ко­торый так же умел обработывать свои произведения до высшей степени искусственного совершенства, которого главное достоинство в знании ж сердца, который в своих трагедиях точно также аллегоризировал со­временный Двор Лудовика XIV, и у кото­рого, несмотря на классические имена, господствует колорит романический (см. Расин). Только поэт Французский был романтиком по воспоминанию, тогда как в поэте Римском романтизм несколькими ве­ками опередил себя. Что было бы, если б Вергилий родился во времена Данта, Петрарки, Тасса? По крайней мере, мы видим, как эти великие поэты возрождения постигали сродство его гения с их веком. И конечно это-то сродство было одной из главных причин энтузиазма, с каким он был при­нят всею возрожденною Европою, и кото­рый, больше по преданию, чем отчетно, про­должается доныне.

Всех изданий Вергилия невозможно перечислить. Упомянем главнейшие, наиболее уважаемые: самые древние, 1470, 1471, 1472, в-лист; Лионское, патера de la Cerda, 1619, в-лист, 3 том.; Парижское, ad usum Delphini, 1682, в-4; Флорентинское, 1741, в 4°; Римские: 1741, в-лист, с fac-simile употребленного для издания манускрипта, и 1763, в-лист, З том., с фигур.; Лондонские: Ogilbi, 1663, в-лист, с 102 фигур. и картой, и Sandby, 1750, в-8, 2 том., также с фиг.; Бирмингамское, Baskerville, 1757, в-4°, отличается роскошью исполнения; Амстердамское, Бурмана, 1746, в-4, самое полное; Лейпциг­ское, славного Гейне, 1800, 6 том., в-8°, обогащенное примечаниями и разными объясни­тельными рассуждениями: это последнее из­дано сокращенно, для школ, там же, тру­дами Вундерлиха, 1816, 2 том., в-8; ручные издания: Седана, 1625, в-32, и Эльзевира, 1636, в-12, также пользуются уважением. Из манускриптов Вергилия замечательны особен­но три Ватиканские. Первый находится еще в Риме, под № 3225; он заключает толь­ко две последние книги «Георгик» и «Энеи­ду»; его относят по крайней мере к V ве­ку; он украшен фигурами, принадлежал первоначально известному кардиналу Бембо, потом Флавию Урсину, который и подарил его Ватиканской библиотеке; с него-то сделано Римское издание 1741, и с фигурами, гравированными знаменитым Бартоли. В 1798 году, Неаполитанские войска вывезли его с собою между прочими драгоценностями; но в Террачине ящик, где он находился, попал в руки Французов: генерал Шампионе велел было везти его в Париж; транспорт был перехвачен Австрийцами, в окрестностях Форли: эти последние взло­мали ящик и разбросали по полю манускрип­ты; один крестьянин нашел Вергилия в борозде и отнес опять в Рим. Другой ма­нускрипт, числившийся в Ватикане под № 3867, содержит все главные творения Вергилия, кроме мелочей; он едва ли не древнее первого; также с фигурами. Третий, прежде принадлежал Гейдельбергской библиотеке, тоже весьма древний, но очень не полон: он теперь в Парижской королев­ской библиотеке под № 1631. В Париже, в той же библиотеке, находится еще важ­ный манускрипт, принадлежавший прежде библиотеке Медичисов в Флоренции; он пересмотрен Руфием Турцием Анпронианом, вероятно, тем Турцием, что был консулом в 494 году по P.X.; с него сде­лано Флорентинское издание 1741 года. Ману­скрипт Амвросиевской библиотеки, в Мила­не, замечателен только своеручною припи­скою Петрарки.

Комментарии на Вергилия начались очень рано. Один из них принадлежит Т.К. Донату, грамматику, жившему около V ве­ка, который вместе был и биографом, или лучше легендистом Вергилия. Лучший из древних комментариев есть Мария Сервия (по иным Сервия Мавра) Гонората, жившего тоже в V веке, при Феодосии и его детях (см. Сервий Грамматик). Четыре кни­ги (III – VI) «Сатурналии» Макробия (см. Макробий), содержат также любопытные замечания на «Энеиду». Новейших множество: из них всех полнее Бурман, всех тщательнее и разборчивее Гейне; он же составил и полное жизнеописание Вергилия из «источников».

Между новыми Европейскими языками ед­ва ли есть один, сколько-нибудь образован­ный, который бы не имел перевода Вергилия, иные даже по нескольку. Перечтем глав­ных переводчиков, в более известных литературах. У Италиянцев: Буколики – Bernardo Pulci, Antonio Ambroggi, Prospero Manura; Энеида – Cambiatore, Annibale Caro. У Испанцев: Буколики – Luis de Leon, Her­nandez de Velasco, Juan de Morales; Георгики – Luis de Leon, Juan de Guzman, Christoval de Mesa; Энеида – марк. de Villena, Her­nandez de Velasco, Christoval de Mesa. У Англичан: Георгики – Addison; Энеида – Gawin Douglas, граф. Surey, граф. Roscommon, Gilby; весь Вергилий – Dryden (1697), Straham (1767). У Французов: Буколики –  Clement Marot, Henri Richer, J.-B. L. Gresset, M.G. de Mancy (1828); Георгики – Segrais, Lefranc de Pompignan, абб. Delille, Roux (l800); Эне­ида – Du-Bellay, Segrais, абб. Delille, Lelond, P.F. Delestre (1829); весь Вергилий – Catrou, Mallemans, Marolle, абб. Des-Fontaines (1743). У Немцев: полный перевод всех творений Вергилия знаменитым Фоссом (1798), всех ближе подходит к под­линнику точностью и даже самым размером стихов (см. Фосс). У Поляков перевод Дмоховского. В 1826 году вышло в Лондоне великолепное издание «Георгик», в-лист, с пятью переводами: Немецким – Фосса, Испанским – Гузмана, Италиянским – Франч. Соаве, Английским – Сотсби (Sotheby), Французским– Делиля. На нашем языке есть переводы: Буколик – Мерзлякова; Георгик – Рубана и Раича; Энеиды первых трех книг Санковского, всей Пет­рова, первой книги Ветринского, второй книги Жуковского, и несколько отрывков Мерзлякова: выше и вернее всех переводов Жуковского, в гекзаметрах. В заключение упомянем, как о любопытной редкости, о переводе Вергилиевых «Георгик» и «Энеиды» на древний Греческий язык, в стихи Гомеровского размера, строения и цвета, трудами ученого архиепископа Евгения Булгара (см. Евгений Булгар).

Заметим еще странную участь «Энеиды». Эту поэму многие вздумали пародировать или, как говорится у нас, выворачивать наизнанку (см. Пародии и Изнанка). Замечательны из этих пародий: у Французов – Скарона и Моро; у Немцев – Блюмауэра. Мы также имеем две «вывороченные Энеи­ды» – Осипова и Котельницкого; да еще Малороссийскую – Котляревского, которая од­на имела три издания.

Подпись: Н. Н.

*«Энциклопедический лексикон». Т. 10. ВЕС – ВКУ. СПб.: В тип. А. Плюшара. 1837. С. 353 – 368.

Николай Надеждин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"