Бледнеет морозная ночь; алмазами искрятся в голубом небе далёкие звёзды; светлыми точками мигают огни по всему селу Чардыму, тихо дремлющему под пушистыми снегами; белые пары клубятся над широкими полыньями крепко скованной льдами Волги. На версту, на две по её равнине светятся ярко-горящие огни в старой деревянной церкви, стоящей на высоком холме, на самом берегу теперь молчаливой реки. Церковь полна народом; простые люди горячо молятся в эту морозную ночь в своём храме Новорожденному Младенцу Христу; лица всех обращены к маленькому иконостасу, освещённому копеечными, грошовыми свечками; умилённые взоры устремлены на святые лики тёмных икон. Тихий голос старца-пастыря в светлых ризах, белого как лунь, мягкий и ясный, сердечно исходит из синего, звёздного, как небо, маленького алтаря. Смирение и покорность видны на лицах молящихся. Эти люди, кажется, ясно видят Чудного Младенца, лежавшего в Вифлеемских яслях, Который принёс мир на землю, мир для кротких сердцем. За тихими возгласами пастыря светло и радостно разливается по всему храму стройное пение детей-поповичей. – Гаврюша и Митя Пимерковы, Андрюша и Сеня Мансветовы уже с неделю приехали к родителям – причетникам Петровичу и Тихонычу – на Рождественские праздники. Они отдохнули от тяжёлой науки, покатались вволю с маленькими сестрёнками с ледяной горы, ждали, день ото дня нетерпеливее этой Божьей ночи – и дождались. Скоро кончится утреня, и пойдут поповичи славить Христа к батюшке с матушкой, к старосте Михеичy, к бурмистру, к управителю. Гаврюша, два-три вечера перед этой ночью, уходил из низенькой горенки от брата Мити на простор, в ограду, и там, сидя за алтарем на камне, шептал что-то, глядя с пригорка в белую даль, расстилавшуюся над Волгой. Это была его тайна и пока для всех оставалась тайной.
Утреня близилась к концу; вдруг посреди стройного пения голос у Гаврюши оборвался, и мальчик ясно прошептал над ухом брата Мити: «Шла звезда и над Вифлеемом стала!». Митя вздрогнул и шепотком протянул:
– А-a! скрыл... Ты речь приготовил!
Щёки у Гаврюши зарделись, он смутился и отрицательно тряхнул головой, отнекиваясь:
– Нет, что-о ты!
Петрович строго посмотрел на детей и погрозил пальцем. Гаврюша и Митя затихли и потупили взоры. Сладкозвучное пение снова раздалось по храму.
Прошло десять, пятнадцать минут; в церкви звенел только голос Сени – он читал отчётливо, ясно псалмы первого часа. Послышался последний возглас о. Геннадия и тут же смолк. Восковые свечи догоpали, народ в храме заколыхался и волной двинулся в ограду.
Наплывало белое утро над проснувшимся селом Чардымом. В морозном воздухе серебром звенели голоса. Бледнели звёзды и угасали по краям неба. За оградой кучкой стояли поповичи – Гаврюша, Митя, Андрюша и Сеня; они поджидали, когда поедет по площади домой старый батюшка, о. Геннадий. Около них прыгала косматая собака, но поповичи, казалось, её не замечали; они не замечали и мальчонка, прижавшегося вблизи них к ограде. Собака, попрыгав с минуту, ткнулась мордой в ноги к Андрюше, гамкнула отрывисто на мальчонка. Андрюша крикнул: «Прочь, Бездомка!» – и оглянулся.
– Ты что стоишь тут, Авдюшка, что? – бросил он раздражённо вопрос мальчику.
Авдюшка, державший всё время шапчонку в руках, надвинул её на затылок и, переминаясь с ноги на ногу и посматривая на новые лапотки, не спеша ответил:
– А так... Нешто нельзя поглядеть на вас минутою?!.
– Чего глядеть-то, голова с мозгом! – оборвал его Андрюша.
– А так... Голосисты вы – стра-асть! Голосом-то заведёте дружка за дружкой – не уйти!..
– Ишь ты, любитель какой, а всё-таки иди домой...
– Послушаю вот ваше славленье – и пойду...
– За нами хочешь ходить? Нельзя!
– Я за дверкой постою... Гляньте, батюшка старенький чу-уть бредёт! – махнул рукой Авдюшка влево.
– Молчи! – сдержанно остановил его Митя.
Поповичи отошли вправо, не спеша, обошли кругом ограды и направились к шатровому дому о. Геннадия.
Не прошло и десяти минут, они робко входили уже в маленькую переднюю батюшки. Андрюша, притворяя дверь, махнул рукою в холодные сени, – там послышался глухой кашель.
– Авдюшка-то не отстаёт, – приложив ладонь к губам, чуть слышно сказал Андрюша Сене.
– Пусти его... вишь, он любит пение – ну, и послушает... Не бойся, не помешает, – ответил Сеня и, приотворив дверь, шепнул. – Иди, Авдюшка, иди, знай!
Авдюшка, как-то боком, словно кто его отталкивал, вошёл в переднюю...
«Возсия мирови свет разума...» – подхватил Гаврюша.
«В нем бо звездам служащии звездою учахуся...» – слились альты Сени и Андрюши.
«Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!» – разлились по светлой горенке голоса детей.
Подтянул было им в дверях передней и Авдюшка, но Андрюша отмахнулся рукой, как от навязчивой мухи, недовольно бросил через плечо: «Не вздорь!» – и тут же громко запел:
«Дева днесь Пресущественнаго раждает», за ним продолжили трое его товарищей: «И земля вертеп Неприступному приносит...». И звенели, переливаясь в комнате, голоса – «Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют». Авдюшка разинул рот и, то сдерживая дыхание, то беззвучно шевеля губами, боясь помешать «настоящим» певцам, всё-таки воображал, что поёт; Авдюшка развёл руками, шапка у него упала, он шептал себе под нос: «Волсви же со звездою путешествуют» в то время, когда поповичи пели: «Нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог», и когда Сеня и Митя уже разом проговорили: «Батюшка с матушкой, с праздником вас поздравляем», Авдюшка всё ещё повторял себе: «Волсви же со звездою…».
В эту минуту Гаврюша выступил вперёд и, глядя на светившуюся лампадку перед ликом Спасителя, заговорил:
«Была холодная ночь; Вифлеем спал; дремали пастухи за городом. Далеко за полночь они услышали пение с неба, очнулись – увидели сонмы ангелов; ангелы пели: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение...». Предстал пред ними один ангел и сказал: «Родился вблизи Вифлеема Христос, – идите, поклонитесь Ему...». Ангел указал им пещеру. Пришли в ту пещеру пастухи и увидели Младенца в яслях, при Нем Матерь Его и старца Иосифа, и поклонились Христу». – Голос Гаврюши дрогнул, он на минуту растерялся. Батюшка поднял руку и благословил его, он думал, что мальчик уже окончил свою речь, но Гаврюша припомнил забытое и продолжал: «Мудрые волхвы в эту ночь увидели дивную звезду на Востоке и сказали друг другу: «Там родился Царь, каких ещё не было на земле, – пойдём, увидим Его, поклонимся Ему...». И пошли к Нему с дарами мудрые волхвы. Дивная звезда шла впереди них. Пришли волхвы по звезде в Вифлеем, и звезда стала над тем местом, где были Младенец Христос, Его Матерь и старец Иосиф. Пали мудрецы пред Младенцем Христом, поклонились Ему, положили Ему злато, ливан и смирну... Нет у нас злата, нет смирны, нет ливана, мы – бедные дети бедных служителей Младенца Xриста, приносим Ему, как смиренные вифлеемские пастухи, нашу веру: Xристос, спаси нас!». Гаврюша сказал это с чувством, трогательно, в голосе его дрожали слёзы.
О. Геннадий смотрел на небо умиленно просветлёнными очами; он подошёл к нему, благословил и душевно молвил:
– Умна и проста твоя речь, отрок! – поцеловал его и обратился к худенькой старушке. – Мать, одели их... Присядьте, дети, на софу, отдохните. – Прошёлся по комнате к двери, ведущей в переднюю, заметил там Авдюшку и сказал. – А ты, малец, что же тут стоишь? Чей? По обличью-то, кажется, и знаком, а сию минуту не припомню, из какой семьи...
– А-а... как же... Добрая старушка, добрая... богобоязненная... Горюны вы... Без работников изба-то... Мать у тебя работящая – Бог ей силы даёт... Иди, иди присядь! – о. Геннадий указал Авдюшке на стул у двери.
Авдюшка подошёл к стулу и опустился на пол. Батюшка прошёл к двери направо и тихо сказал:
– Мать, одели ещё паренька...
– Хорошо, отец! – послышался тихий голос из-за двери.
Сухенькая старушка вскоре вышла из спаленки и, подойдя к детям, ласково промолвила:
– Вот вам, милые, по серебряному пятачку, а тебе, умник, – обратилась она к Гаврюше, – гривенник за хорошую речь... Тронул ты нас с отцом, до сердца тронул... Да! нет у нас злата, мы, бедные, служим Христу верой... Умный мальчик, мал pостом, а уж в третьем классе и первым идёшь... Надежда матери – попомни это!
– Покорно благодарю! – тихо обронил Гаврюша.
– Ну, растите, голуби... мужайте! – и, обратившись к Авдюшке, старушка спросила. – А ты, паренёк, зачем сел на пол-то? Али не попал на стул? Как тебя звать-то?
– Авдю-юшкой, – глухо ответил, немного приподнявшись на руках, Авдюшка и тут же снова опустился на пол.
– На и тебе, христослав! – сунула было ему большую гривну матушка.
Но Авдюшка упёрся ладонью в пол и, смотря исподлобья, скороговоркой прошептал:
– Спасибо... не надо... Я не умею славить-то Христа... Я так... за ними хожу... пенье слушаю...
– Ну, и ходи с Богом! – сказал, улыбаясь добродушно, батюшка. – А три-то копейки возьми... Отдашь слепенькой бабушке... Тебе ежели они в тягость, ей пригодятся...
– Благодарим, батюшка... Отдам бабушке...
– Да что её не видно?
– Вишь, не можется ей эту неделю... удушье одолело... Лежит на печи...
– Жалко старую, жалко... Дай-ка, мать, ему чего-нибудь съестного, помягче, для старушки.
Вскоре поповичи поднялись с софы, подошли под благословение к старому батюшке и вышли из шатрового дома о. Геннадия.
Авдюшка шёл следом за поповичами, но, идя по большой улице, дом от дома отставал от них. Он не зашёл в избу, крытую тёсом, к церковному старосте и простоял в сенцах. У бурмистра просидел на резном крылечке, придерживая руку на груди, где за пазухой лежала у него булка, что дала ему матушка для слепенькой бабушки Домны. К управителю Авдюшка не зашел даже во двор и стоял, прислонившись к воротам. Около него вертелась Бездомка, собака дьячка Петровича; она, чуя, что у Авдюшки хлеб, шла за ним по пятам весь этот путь, то забегала справа, то слева, то бросалась к нему на грудь и жалобно взвизгивала. Бездомку баловали дети, и она часто бродила с ребятами из двора во двор, потому Петрович и звал ее то Баловнем, то Бездомкой; на ту и на другую кличку она, виляя хвостом, бежала одинаково и ото всех ждала подачки.
Когда поповичи вышли от управителя за ворота, Гаврюша, увидев Авдюшку, смеясь, сказал:
– Что, христослав, не замерз ли тут? Неужли и отсюда ты слушал пение?
– Не-е... Вас дожидал... Теперя куды?
– По домам! – заявил Митя. – Отдохнём до обедни: скоро Антоныч ударит в большой колокол... Вишь, совсем уж бело...
– А по избам разве не пойдёте?
– По избам с тятеньками будем славить, – ответил Сеня.
– А то пошли бы к нам... Бабушке слепенькой прославили... она недужная, до церкви-то ей не дойти... К нам, поди, нескоро придёте...
– Братцы, пойдём к ним! Вон, как он ценит пение! – воскликнул Сеня.
– Ты вправду молвил... страсть люблю пенье... Птица ежели поёт – и то любо! – сказал, улыбаясь во всё лицо, Авдюшка и сказал это так горячо, искренно, что поповичи в один голос выкликнули:
– Идём к ним!
Изба Авдюшки пряталась в глухом закоулке. Поповичи повернули направо, прошли ускоренно длинный, кривой переулок, где многие избёнки, казалось, то низко припадали к земле, занесенные снегом, то от старости склонялись на бок, и на самом углу, пройдя крайние ворота, вошли в низенькую калитку на небольшой, снежный двор. Прямо под навесом лежала корова, закрыв глаза, вяло пережевывала жвачку; вблизи неё стояла, опустив голову над соломой, буланая лошадёнка с большим отвислым животом; в стороне стонала свинья; ей отвечали жалобным блеяньем две овцы. Поповичи быстро подошли к маленькому крылечку в три ступеньки, и Митя сказал Авдюшке:
– Хозяин, иди вперёд!
Авдюшка выдвинулся и, поправив шапочку, ответил: «Милости просим!» – толкнулся в низенькую дверку, тут же ввалился в тёмные сенцы, и с усилием дёрнул дверь в избу, но она застыла и не поддавалась его маленькой ручонке. Гаврюша и Сеня ухватились за скобку, дернули вдвоём, дверь распахнулась, и христославы все разом вошли в облаке пара в избу. Авдюша крикнул в чуланчик:
Высокая женщина с изжелта-бледным лицом степенно вышла из чуланчика, коротко молвила: «Здравствуйте, ласковые! Присядьте к столу», – и пошла к печи. Она на ходу случайно задела ногой за овцу, лежавшую с ягнёнком у рукомойника; ягнёнок поднялся, сунулся мордой к привязанному вблизи телёнку и жалобно заблеял – овца ответила ему протяжным блеяньем. Авдюшка вспрыгнул за матерью на приступок; с печи послышался удушливый кашель, прерванный возгласом: «Бабушка, поднимись, мы тебя с мамой сведём... Христа будут славить... помолишься». Медленно с трудом свели слабую старушку с печи и, поддерживая под руки, довели её до переднего угла. Авдюшка сказал ей:
– Стой так... Вон там божница-то! – и вытянул её правую руку вперёд.
Сгорбленная старушка широко раскрыла незрячие глаза; по морщинистым щекам её разлилась умилённая улыбка, – бабушка Домна, казалось, внутренно видела тёмную икону Богоматери с Предвечным Младенцем на руках, видела и чуть мигавший огонёк в синей лампадке и внятно прошептала: «Царица небесная, утоли мою печаль!». Поповичи запели; старушка выпрямилась, затрепетала, как встревоженная птица, и медленно с отрывистым кашлем, опустилась на колени – кашель её вскоре утих, и она повторила за поповичами слова пения. «Ангелы с пастырьми славословят, и земля вертеп Неприступному приносит», – повторила она громко, из незрячих очей её струились слезы, а на бледных губах играла радостная улыбка. «Батюшка Христос! благодарю Тебя, что дал грешной услышать пение ангельское!» – проговорила старушка и склонила седую голову на земляной пол... Авдюшка, стоявший слева, взял бабушку под руку и помог ей подняться.
– Ах, милые! Где они? Авдюша, покажи их!.. Даша, принеси квашонку, накрой шyбой, посади на её, кой поменьше!
Дарья быстро принесла из чуланчика высокую квашонку, повернула дном кверху, накрыла тулупом белой шерстью наружу и сказала Мите:
– Милый, присядь минутою! Примета такая идёт от старых людей: посидит дитё в христославленье на квашонке да на шубе, урожай добрый будет на лето... А вы, касатики, присядьте, вот на лавочке... Посиди и ты, матушка!
Настало глубокое безмолвие. Затих запутавшийся в верёвку и бившийся телёнок, затих и снова заблеявший было ягнёнок, вытянул голову к овце, и овца беззвучно лизала его шею. Из двери чулана высунула головёнку белобрысая девчоночка, карие глазёнки её с любопытством смотрели на поповичей, рот её полуоткрыт, веснушчатые щёки ярко зарумянились. Прошло минут пять раздумчивого молчания, и бабушка Домна снова повторила:
– Где они, милые, где? Покажи их, Авдюша!
Авдюша подвел её к поповичам; бабушка Домна провела костлявой рукой по волосам Сени, осторожно ощупала его лицо, проговорив:
– Круглолицый, кудрявый и волос мягкий... Доброе дитё... Петровичев сынок али Тихонычев?
– Тихонычев, бабушка.
– Так, так! Тебя, должно, грудным ещё на руках носила, когда зрячей была... Агевну– то, маменьку твою, довольно знаю... тихая она... По маменьке и ты пошёл... добрый!... А Петровичевы ребятки кои тут?
– Вот мы, бабушка, – открикнулись Гаврюша и Митя.
– А-а, чую по голосам-то... Забыли, поди, старую; бывало, в страдную пору, как родители ваши на поле выезжали, сиживала тоже с вами. Хорошие ребята, хорошие, храни вас Бог!.. Дарьюшка, дай им по кокурочке!
– Не надо, бабушка! – отозвался Митя.
– Нельзя, ласковый; чем Бог послал, делиться надо... Знаю, Дарьюшка кокурочки пекла, хоть из ржаного теста, а с маслицем, с запеченым яичком, вкусны они... Горазда на это Дарьюшка...
– Да вот с ребятами к батюшке от заутрени заходил.
– Неужто славил?
– Не-е... да-а...
Дарья прошла в чулан, на ходу отвела в сторону девчоночку, на ходу обронила тихо: «Не мешайся тут, Фроська!» – и вскоре вынесла на деревянном кружке горку круглых рассыпчатых лепёшек, с запечёнными яйцами в скорлупе, и, не спеша, раздала поповичам по лепёшке, сунула одну и сыну Авдюшке, сказав:
По селу гулко прогудел первый призывный звон колокола к обедне. В маленьком одиноком оконце в улицу, по морозным узорам алмазами блеснули первые лучи восходившего солнца и озарили ярким светом тёмную избёнку. Бабушка Домна и незрячими очами, казалось, увидала этот свет.
– Господи! как светло и радостно у нас, в избе! Спасибо, касатики, что пришли к нам, горьким, обрадовали старую!..
– Благодарим, бабушка, благодарим! Зайдём ещё к вам на праздник! – отозвались поповичи.
– Заходите, родные, проведайте! Старым-то с малыми всегда легче и светлее на душе...
А с деревянной колокольни преподобного Антония Печерского шире и шире разливался призывный звон по всему селу Чардыму; уходил он в тёмный лес, расплывался по неоглядной равнине Волги, скованной льдом, тонул в морозном воздухе; а светлый шар солнца, поднимаясь выше и выше, бросал яркие снопы горящих лучей на белые равнины, белые горы, белое село... И на призывный звон со всех дворов шли большие и малые к своему храму поклониться там кроткому Младенцу Христу, принести Ему, с робостью душевной, в простоте сердечной, свой дар – веру и терпенье...
Подготовка текста М.А. Бирюковой.
Публикуется по изданию: Н.А. Соловьев-Несмелов. Христославы. Картинки с Поволжья. (Из прошлого). СПб.: Издание Училищного Совета при Святейшем Синоде. 1908. 19 с.
Об авторе:
Николай Александрович Соловьёв-Несмелов(1849-1901) родился в селе Чардым, что стоит на берегу Волги, недалеко от Саратова. Мать его – из старинного дворянского рода Несмеловых, отец – служил сельским священником. Николай Александрович окончил Саратовскую духовную семинарию, затем Казанскую духовную академию. Служил сначала инспектором Саратовского духовного училища, одновременно публиковал свои статьи и рассказы в «Саратовском справочном листке» и в столичных детских и педагогических журналах: «Семья и Школа», «Детское Чтение», «Педагогический листок» и др. В 1875 году переехал в Петербург, где продолжил свою литературную деятельность, активно сотрудничая с большим числом видных газет и журналов. Принимал участие в редактировании изданий: «Семейные вечера», «Игрушечка», «Наше Время», с 1880 г. работал секретарём редакции газеты «Россия», а в 1892 г. – секретарём журнала «Мир Божий». Печатался в таких изданиях, как: «Родник», «День», «Юная Россия», «Задушевное слово», «Воспитание и обучение», «Друг детей», «Труд», «Всемирная иллюстрация», «Музыка и пение», «Звезда», «Русская Мысль».
Николай Александрович был знаком и поддерживал дружеские отношения со многими видными писателями и поэтами своего времени: Некрасовым, Достоевским, Григоровичем, Тургеневым, Лесковым, И.З. Суриковым, С.Д. Дрожжиным.
По словам писателя А.В. Круглова, Н.А. Соловьёв-Несмелов был «человек невысокого роста, коренастый, с медлительными движениями, с волжским выговором... философски смотрящий на жизнь ... часто играл роль успокоителя друзей, в минуты их личных невзгод», при этом «получал мало, а работал много». Поэт Дрожжин отзывался о Николае Александровиче как о «натуре... в высшей степени чистой в своих убеждениях и всесторонне образованной». Н.С. Лесковв письме к издателю Суворину характеризовал Соловьёва-Несмелова как «доброго, способного все отдать человека, живущего в страшной нищете». По воспоминаниям современников, «писатели – и старые, и молодые – относились к Соловьёву-Несмелову с какой-то особенной любовью», а его самого называли незаметным тружеником, чей творческий путь был особенно тернист из-за необходимости черновой работы, на которую толкала его нужда.
Но, несмотря на все трудности, Николай Александрович Соловьёв-Несмелов был плодовитым детским писателем, выпустившим сборники рассказов, сценок, картинок деревенской жизни, переработок сказочных сюжетов, компилятивных исторических и биографических очерков. Многие рассказы писателя были собраны в отдельные сборники: «Среди людей», «Незаметные люди», «С Поволжья. Родные картинки», «Из жизни великих и славных людей», «Русские поэты» и др., которые в дореволюционное время неоднократно переиздавались.
Критики отмечали поэтичность рассказов Соловьёва-Несмелова, хорошее знание языка простого народа и умение передать естественность крестьянского говора. В отзывах писали так: «Во все рассказы автор вложил много искреннего, неподдельного, хотя иногда и грустного чувства... в особенности в характеристиках детей и крестьянских стариков»; «Автор живет своими симпатиями к русскому народу, среди которого провел на Волге свое детство и молодые годы, и эти симпатии умеет со свойственным ему искусством передать другим»; «Рассказы Соловьёва-Несмелова выделяются среди детской беллетристики теплотою и сердечностью».
(По материалам очерка Е.А. Тахо-Годи).
Николай Соловьев-Несмелов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
