Приближалась весна... По ночам морозило, но просыпался день, показывалось солнышко – и бежали шумные потоки. Каждая речонка играла, как и большая река; малый овраг, всегда тихий, теперь журчал и давал о себе знать: он встречал весну. Зима слабела, – с каждым днем на полях пропадал снег. Прошла неделя, другая – и только по вершинам и скатам гор белели его полосы. Долины ожили, зазеленели; разлилась над ними звонкая песня жаворонка. Давно уже распушилась верба. Пришла красная весна! Сёла и деревни улыбнулись весело, – близок Светлый праздник. Поселяне радостно налаживали бороны, сохи. «Снега были глубокие, урожаи будут хорошие», – толковали старики; бабы белили избы, чистили зимнюю копоть. Ребята ждали красных яиц. Кони нетерпеливо ржали, коровы порывались за ворота, видя зелень издали. Сонливые куры суетились, взбираясь повыше на плетни, повети, и оглашали отчаянным кудахтаньем дворы, хлевы и закуты.
Ожила и тихая Идолга, затерявшаяся в мирной котловине среди гор и пригорков; ее единственная улица, с десятком закоулков и переулков, подсохла; не видно нигде грязи; избы глядели по-праздничному; скворцы на новых скворешнях, распустив крылья, трещали заманчиво. Ребятишки притихли и ходили как шальные. Улица смолкла.
– Сенюшка, ты у меня по избе не шмыгай, нагрязнишь... Завтра, знаешь, какой день-то! – кричала на сына раскрасневшаяся от уборки, полная Степанида.
Худенький, беловолосый Сеня, в синей рубашонке, в избитых лапотках, то и дело заглядывал в чуланчик за печку; ему хотелось узнать, какие нынче красили яйца: есть ли желтые, синие, или, как и в прошлом году, одни красные.
– Зна-а-ю!.. – протянул он, наконец, и разом исчезла белая голова.
Дверь скрипнула, и Сенюшка выскользнул из избы ни с чем.
– Скоро ли звон пойдет?.. – шептал он, высунувшись в калитку и пристально поглядывая на церковь, белевшую с пригорка. – Поди, скоро; вон, солнышко заходит уж за гору!..
С противоположного двора выглянул другой мальчонка в затасканной шапчонке, босой, более плотный, хотя и пониже ростом; он тоже посматривал на церковь.
– Много ты знаешь в сапогах-то... тоже барчук выискался!.. Вон, мне дед изготовил лапти; откуда ни погляди – но-вы-е... и оборы [2] настоящие... нове-хонь-ки-е... Да-а!.. Сенюшка прищурил глаза и, видимо, соображал, чем бы сильнее поразить Мишутку. – А у нас поросенка жaрили..: боль-шо-о-й!.. петуха закололи... и кулич управительский дворецкий – тятин кум – прислал... кулич-то сдобный высокий, ст-р-а-с-т-ь какой! мамушка сказывает сладкий...
Теперь Мишутка притих и опустил глаза в землю. Сенюшка повеселел.
– Известно, дворецкий все может... на нем и одежа получше поповичей... – возразил Мишутка.
Из переулка выползла худенькая сгорбленная старушка; она еле плелась, опираясь на костыль. Старушку вела девочка... Мишутка, увидев их, шепнул:
– Митревна идет с Груней; нынче они что-то не сбирали милостыни... Им, поди, все дни равны!
Калитки притворились; ребята пропали во дворах.
– Груня!..
– Что, бабушка?..
– Грудке-то полегче после бани?..
– Полегче, родимая…
– Ну, слава. Богу!.. Спасибо Марье, не отказала в баньке перед великим праздником... Поправишься, пар-то целит!.. Перепугалась я: думала, кто старую водить будет по окнам за Христовой милостыней, как ты сляжешь? Далеко еще до церкви? Старуха видела плохо и еле на аршин на два различала знакомых.
– Далеко, бабушка.
– Ну, успеем; добредем и потихоньку к стоянью...
Из трех, четырех дворов женщины, увидав бабушку Дмитревну, вынесли ей по парочке крашеных яичек.
– Пошли вам Христос здоровья... яви Свою милость!.. – говорила старушка, отдавая подаянье Груне. – Вот за ваше здоровье мы с внучаткой и разговеемся.
– Приходи, бабушка, с девчоночкой-то обедать; чем Бог наделил, разговеемся вместе! – пригласила Дмитревну молодая женщина.
– Спасибо, ласковая... Мирские мы дети, старый да малый, немощные, миром живем!.. Женщина отошла.
– Вот, Груня, ты утром печалилась, причитала: «Чем мы, бабушка, разговеемся?!..». А Христос-то, видишь, и нашел нас, выслал молодицу...
По селу пронесся протяжный звон церковного колокола; полились густые, несмолкаемые звуки по всей окрестности... Старуха медленно перекрестилась.
– Слава Тебе, Господи! К стоянью заблаговестили... Близко мы, Груня?..
– Близко, бабушка.
– В ограде вздохнем... Ты, как стемнеет, сосни в сторожке у Власьича, – он не откажет в уголке до заутрени, а я постою в церкви... От старых людей бежит сон, да и грешно нам спать в это время... Ты мала, спи...
– Хорошо, бабушка...
Солнце опустилось за горы; небо заалело; скворцы заливались по всему селу; ребятишки в новых рубашонках шумно бежали к церкви; старики и старухи плелись вереницей; народ толпами двигался из ближних деревень через горы; звенели колокольчики, бубенцы господских троек; пестрели и алели новые платки, сарафаны, рубахи; слышались молодые, веселые голоса... Ожило село, ожили горы; молчаливая до той минуты котловина гудела, как пчелиный рой... Замиравший день боролся с наступающей ночью; вершины гор темнели, полутьма сползла в котловину... Ночь одолела день...
Вдруг горы и маленькая речонка, прятавшаяся за селом, блеснули яркими звездами; запылали костры, и настала торжественная ночь Светлого праздника... Все село в движении. У костров толпился народ в ожидании заутрени. Церковь наполнена народом; старый Иван Тихонович, мельник, под блестящим паникадилом читает «Деяния Апостольские»; голос его дрожит, большие очки в медной оправе спустились на кончик широкого носа, седые, щетинистые брови строго насупились; он внимательно вслушивается в каждое произнесенное слово, пристально всматриваясь в строки, закапанный желтым воском; старухи громко вздыхают по углам; на клиросе Петрович, покашливая, приготовляет белые глазетовые ризы, стихари к предстоящей службе; ребятишки, то и знай, выбегают на паперть и, собравшись кучами в ограде, горячо толкуют, где лучше катать яйца – у амбаров или у двух берез. В сторожке сын дьякона, Иван Алексеевич – семинарист шестого класса – спевается с любителями; в ограду вылетает то громкое отрывистое «Воскресения День...», то нежное протяжное – «Просветимся, людие...»; басы порывисто обрывают слова, тенора протяжно выводят, сопрано звенят серебряными колокольчиками... В ограде, против алтаря, на старой могиле покойного о. Александра идет вольная спевка; там желающие ходить с образами ребятишки твердят: «Христос воскресе из мертвых…», друг друга перебивают, забегают вперед, не договаривают слов.
– Постой, постой!.. – останавливает Вася, сын дьячка, который руководит этим хором. – Так нельзя... прежде надо вытвердить слова, а потом уж учить напев... Говорите сначала по одному, а другие запоминайте про себя... Ну, Степан, начинай за мной: «Хри-стос!...».
– Хри-стос...
– Во-скре-се...
– Во-скре-ся...
– Эх, ты!.. не воскреся, а воскресе... слушай хорошенько!..
– Не все одно...
– Kонечно, не одно: сказать верно или переломать слово...
– Чай, это не хворост ломать-то...
– Hy, Степаш, не спорь... Он ученый, знает, как слово-то сказывается... говори по его... – поднялись голоса.
Быстро бежит время... Полночь; опять гудит колокол; церковь горит огнями. Не прошло и часа – пошли с иконами по ограде, и разлилось в воздухе: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!..». Прошел еще час, все обнимают друг друга, повторяя: «Христос воскресе!..». – «Воистину воскресе!..». Меняются яйцами. У всех праздничные веселые лица; пропали печали, заботы, скрылась куда-то крестьянская нужда...
– И-и, кума, давай какое яичко попроще... свои люди...
– Девочке своей подаришь.
– Правда... снесу, порадую... только осмыслит ли это... Она у меня, знаешь, еще махонькая... – Глаза-то, поди, кум, у ней есть!..
– Есть... и шустрые... темненькие, кажись...
– Разглядит...
– Гуляйте к нам, кума, праздниками со своим-то большаком...
– Ваши гости, кум... К нам жалуйте с кумой Домной...
Небо покрылось молочными полосами; светлое утро гонит ночь; по селу идет гомон; народ христосуется на улице, на дворах, в избах; тухнут костры на реке, на горах; тухнут яркие звезды в безоблачном небе; встает светлый день... Час – и радостно блеснули первые лучи солнца из-за темного леса, молчаливо раскинувшегося по отлогому взгорью...
Обедня уже окончилась; осветили пасхи, куличи, яйца, – все разговляются...
Мишутка в новых сапогах, крепко смазанных чистым деготьком, в красной рубашке, размашисто вышел из калитки и поглядывал с торжеством на ворота приятеля Сени. Показался из калитки и Сенюшка в новых лапотках, в новой синей рубашке и в картузе со светлым козырьком.
– Показывай писанку-то...
– Вот...
– Не-важ-на-я... все полосы в одну сторону... Вон, у Васютки дьячкова писанка-то так писанка... вся цветочками... алые, желтенькие, разные, а промеж них зелененькие листочки...
– Не возьмешь, стало быть, эту... будешь к Васютке бегать... на его писанку любоваться!.. – не сводя глаз со своих сапог, говорил насмешливо Миша.
– Не-ет!.. возьму... своя будет – это ближе.
– То-то...
– На, утиное!..
И приятели обменялись яйцами.
– Видишь?
– Что?..
– Сапоги-то...
– А-а... знат-ны-е!..
– Износу им не будет, сказывает тятя... Гляди, на каких гвоздях!.. – поднимая одну ногу пяткой вверх, показывал гвозди Миша.
– Светлые... Поди, дорогие сапоги-то!..
– Не знаю доподлинно... три монеты, что ли!..
– Много!.. Да, на-ка куличика...
Мишутка осторожно взял изжелта-белый кусок кулича и долго разглядывал его, раздумывая: есть, или показать матери и маленькой сестренке.
– Ешь!..
Миша чуть-чуть кусает.
– Сласть!..
– Не едал такого-то добра?..
– Не-ет!..
– Да-а...
– Стеше малость дам отведать и... маме!..
– Что же – дай.
– Картуз-то откуда взял?..
– Васютка подарил...
– Ничего... справный... козырек блестит... Душа этот Васютка, не забывает приятелей!.. – оглядывая со всех сторон городской картуз, говорил Миша.
– У амбаров, что ли, будем катать яйца?..
– Бабка говорит: у кого с образами не побывают – грешно, вишь, тем игры заводить; а до нас нынче не дойдут... Известно, у амбаров лучше катать, там пригорочек способный и всегда народ.
– Ежели не дойдут – обождем, а дойдут – живо ударимся туда...
– Ладно...
По улице идут богоносцы с иконами, хоругвями и протяжно поют «Христос воскресе»... Их окружает рой ребятишек, которые подтягивают вперебой; на колокольною забрались молодые парни и, один за другим, весело трезвонят во все колокола... Всюду гуляет нарядный народ; старики, как домовитые аисты, важно обсели заваленки и вспоминают пасхальные дни прошлых лет. На широком господском дворе, усыпанном желтым песком, yправительские дети, гимназисты, бегают на гигантских шагах; к ним присоединились и трое детей батюшки – бледнолицые семинаристики; девочки – дочери управляющего играют в серсо; ребятишки, как галки обсели зеленый забор, глазея в решетки; некоторые забрались наверх; время от времени один из гимназистов бросает горстями за решетчатую ограду конфекты, орехи из больших мешков, стоящих на парадном крыльце; ребятишки комьями падают, проворно захватывая, кто успеет, соблазнительную подачку; неудержимый смех во дворе, здоровый смех за решеткой забора несется далеко по улице... У амбаров катают яйца мальчуганы и девчата из тех дворов, где уже были с иконами и пели пасху. Там полное веселье. На одном конце села, где духовенство обошло все избы и дворы, у пригорка, вкруг двух берез, девицы в ярких сарафанах, в белых фартуках, с алыми и синими лентами в тяжелых косах, сцепившись рука с рукой и плавно кружась, водят хоровод. «У воробушка головушка болела»... – поет румянaя, голосистая Дуня; хор подхватывает: «Болела... вoт тaк, вот так болела»… Стоящий в средине круга паренек, с чуть пробивающейся бородкой, в такт пения перевертывается на одной ноге, склонив на бок голову и закинув новую шапку назад; он изображает, как у воробушка болела голова, и при словах: «Вот так!..» прикладывает правую руку к зардевшейся щеке; серые глаза его смеются, а в углах крупных губ мелькает грустная улыбка... Неиграющие обступили хоpовод, грызут семечки, перешептываются, делая по временам замечания насчет неточного изображения слов песни, или ведут разговоры по душе.
*
В наших селах нет праздников светлее праздника Пасхи. От раннего детства и до глубокой старости, крестьянин и крестьянка наши проводят этот день светло – и на широкой Волге, и на мрачной Каме, и на светлой Оке, и на тихом Дону, и на серебристом Днепре, и на каждой маленькой речке, речонке, в горах, степях, лесах и долинах... Самый бедный и нищий в этот день бывает сыт, одет, по-своему счастлив и радостен.
1884 г.
Николай Соловьев-Несмелов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
