как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».
(Откровение 3:21)
По дороге в монастырь шла женщина и курила…
Дошла. Долго стояла в стороне у ворот, докуривая паписросу, не решаясь зайти. Потом тщательно затушила, а пачку с оставшимися бросила далеко в кусты. У нее было лицо пьющего человека.
У жизни разные лица. Вот и у человека оно меняется в силу различных обстоятельств: обретая то еще большую красоту, то увядая до отталкивающего состояния. У пьющих мужиков – лица выцветшие, тихие, примятые, но в любой момент могущие стать остервенелыми и страшными. У пьющей женщины лицо особенное – потухшее, лишенное привлекательности. Лишь в глазах можно иногда увидеть пусть угасающий, но еще мерцающий уголек, что говорит об отчаянной попытке удержаться на этом свете. Причины, приведшие людей к этому состоянию могут быть различные, но всех их объединяет одно: на лице пьющего уже нет интереса к жизни, и несет, крутит его бедолагу по мутной реке Пьянь, и к какому берегу он прибьется – одному Богу известно.
Ларисе повезло, она зацепилась за берег Шамординской женской обители.
Наконец, она собралась с духом и вошла. Как могла перекрестилась и вскоре оказалась у благочинной. Рассказала о себе. Благочинная выслушала. Помолчала. Потом спросила: «На сколько пришла?» Лариса ответила: «Навсегда».
– Подожди здесь,– сказала сестра, – скоро получишь ответ. Сама пошла докладывать настоятельнице:
– Матушка игуменья, там женщина просится в монастырь, но такого страшного вида.
Игуменья, подумав, ответила:
– Ну, что ж, пусть поживет пока. А там посмотрим.
Ларису приняли. Она обрела берег. Впервые ощутила пусть незнакомую, но твердую землю. Здесь, от монастырского порога, она не столько увидела, сколько почувствовала покой и надежность. Ей открыли двери, пусть на «пока», но как долго и мучительно она шла к этому «пока».
Лариса родилась в Москве после войны. Ее мама была сирота, росла и воспитывалась в приюте. Став постарше, получила неплохое для того времени образование и нужную профессию телефонистки, при которой можно худо ли бедно прокормиться. Вышла замуж. Но счастье было недолгим. После рождения сына муж ее бросил. Не потянул молодой отец послевоенные семейные заботы, подался в бега за легким хлебом, за новой юбкой.
Лариса родилась от второго брака. Была она подарком своим родителям за многолетнее терпение, так как до ее рождения у них долго не было детей. Рождались мертвыми. Лариса – единственная из новорожденных, оставшаяся в живых. Она была настолько поздним ребенком, что с братом от первого брака разница получилась в двадцать лет. Может быть, поэтому их родственные пути разошлись, хотя она долго искала возможность с ним встретиться. Но тут уже ничего не поделаешь: родная кровь не всегда родная душа.
Родители Ларисы, как принято говорить, были люди благополучные, жили скромно, ладили с соседями. В общем, все было по-человечески, как у людей, а главное, не пили и не курили и к пьющим-курящим относились осуждающе. Лариса, видя родительское недовольство к пьянчужкам, активно им вторила, укоряя хмельных, прокуренных, говоря при этом, что такой никогда не будет сама и муж тоже будет не пьющий. Доукорялась… Неожиданно начала курить сама.
Кто первым узнает о шалостях наших детей? Естественно, соседи. Мало того, что у родителей всегда в последнюю очередь открываются глаза, так еще постарайся их в этом убедить! Ларискина мать (редкий случай) соседям поверила сразу и спросила у дочери:
– Ларисочка, люди говорят, что ты куришь?
Ответ беззаботной и скорой на язычок дочери был довольно дерзким:
– Мама, хочешь, чтобы не говорили, что я курю? Давай выйдем в скверик, сядем на скамеечку, и я буду курить при всех!
Вот те на! Признание было как капризное утверждение. Что-то здесь тогда и произошло. Не то надорвалась, не то лопнула кажущаяся такой крепкой ниточка дочернего послушания, и поплыл Ларискин жизненный кораблик все больше сам по себе, где капитаном была неопытная и дерзкая девчонка. Хотела юная душа простора и воли, вот и получила ее, топнув ножкой. Воля– дело хорошее, только не понимает еще юный человечек, что воля и своеволие– это не одно и то же.
Эх, молодость, молодость! В этом возрасте хочется всего и сразу. В 17 лет не бывает компромиссов. Жизненный азарт таков, что считается постыдным кому-то уступить. Если поступать, то в ВУЗ и самый престижный. Упорство– качество хорошее. Поставить цель и упорно добиваться результата, чем не показатель усидчивости и терпения. Но молодые и горячие с кипящими чувствами и желаниями уже сразу видят себя в тех креслах, к которым другие идут, как правило, годами. Мамкино: «Остынь! Давай подумаем, может быть не сюда тебе надо… не твой это путь»,– юного инженера или бизнесмена только раздражают. И где уж там родительское слово или предостережение?! Кто же его услышит, когда перед тобой внезапно открывается такая яркая и многогранная жизнь! В этом возрасте любят жить по своим законам, где понятие упорство легко подменяется упертостью, любовь – влюбчивостью, гордость и гордыня обретают одинаковый смысл.
Лариса поступила в престижный московский авиационный институт, как она сама потом сказала исключительно по гордыни. Хотя у нее, действительно, был технический склад ума.
Лекции, семинары, факультативы – закружила девчонку студенческая жизнь. Эта пора самая плодовитая на идеи и творчество. Тот период времени вообще был богат различными кружками, секциями, литературными вечерами. А студенческие общежития – это всегда незабываемая романтика. Когда всем хочется на танцы, а туфли – одна пара на троих. Ну, чья очередь уступать каблучки? И ведь уступали!
Однажды в студенческое общежитие заглянули молодые летчики из Сибири. Вместе с бурей восхищения и восторга героической и легендарной профессией, когда от одного только слова «летчик» у девчонок перехватывало дыхание, а ребята сгорали от зависти, пилоты привезли бурого медвежонка. Крепких жизнерадостных парней в летной форме встретила легкая на юмор смешливая студентка Лариса с подружками. И вот, досада. Того, кому привезли маленького ушлого Топтыгина, дома не оказалось и, когда будет – неизвестно. Ну, и кому теперь вручать столь неожиданную косолапую бандероль? У пилотов нет времени ждать, скоро вылет, хотя от девчонок уходить быстро так не хочется, да и сердце подсказывает, что не всегда «первым делом самолеты». Медвежонку, похоже, тоже многое понравилось в симпатичной девчоночьей коммуналке, и он явно не спешил на северный полюс.
Первой нашлась Лариса, мужественно произнесла:
– Оставляйте! Передадим вашему другу, когда вернется.
Летчики, как не искали, так и не нашли больше причин задержаться. Небо, увы, звало. В общем, горько на душе у обеих сторон: у тех, что ушли, у этих, что не удержали. Ну, да ладно. В утешенье оставлен третий. К тому же пока не лишний. Все радость.
Третий, что был в радость, потратил всего полчаса, чтобы называться своим. Он уже вовсю шуровал по тумбочкам и кастрюлям. Девчонки с удовольствием наблюдавшие за диковинным гостем, умилительно спросили:
– Мишутка, есть хочешь, маленький?
Тут оказалось, мало того, что кормить маленького особо нечем, да еще и не знают чем. Правда, ребята успели вкрадчиво рассказать, что в самолете пока Потапыч летел в гости в институт, из всего предложенного трескал только сгущенку. Он по достоинству оценил этот деликатес и за три часа полета лихо уничтожил весь летный паек, выданный экипажу на неделю. В итоге пилоты остались без всякого сладкого.
Но самолет самолетом, а что делать с ним в общаге? Первая ночь для молодежи оказалась настоящим курсом молодого зоолога.
Едва закрылись студенческие глаза, Потапыч рявкнул по своему, по медвежьи, чем-то похожее на:
– Ка-а-к?! Вы еще и спите?!.. А я? Маленький, неуклюжий и голодный?!
Для пущей убедительности возмущенный сибиряк оборвал обои и стал выковыривать студенток из кроватей когтями. Те под матрацы. Но нам ли медведям это считать преградой! Девчонки шмыгнули под кровати. Спасались там секунд двадцать. Более того, девчачий визг косолапый принял за восторг и окончательно разошелся в своих забавах.
Ночь в авиационном институте была летная. Ребята, подарившие Потапыча, летели в Сибирь. Студентки, вспоминая их добрым словом, летали по общежитию.
Утром в институт шли молчаливые, вздрагивающие на каждый шорох девушки, нервно прижимая к себе учебники и тетради.
Остаться с задиристым юным сибиряком выпало Ларисе. Как могла, нашла с забиякой общий язык. Вроде подружились. Медвежонок пошел на уступки, пообещав временную передышку за какую ни наесть еду и несколько кусочков сахара. Не сгущенка, конечно, но пока сосал, обещал вести себя тихо и Ларису не трогать.
Скоро гостю захотелось посмотреть город. Косолапый стал требовать экскурсию и место на подоконнике. У Ларисы внезапно проявились способности дрессировщицы. Она начала даже покрикивать на медвежонка и пару раз шлепнула его по холке, на что опешивший сибиряк только хлопал глазами. На всякий случай смирился, видимо, не желал поднимать на девушку лапу.
Пошли гулять. Как могли, надели поводок. Спустились во двор, и отправились в рядом находившийся парк. Тут все и началось. У медвежонка, увидевшего что-то родное, помутился разум, и он, ошалевший от счастья, мгновенно залез на дерево, победно гаркнул, потерял равновесие, сорвался и повесился на поводке. Ну, благо, что не высоко. В городском саду такую эксклюзивную ситуацию местные гуляющие не видели никогда: под деревом стоит девушка с высоко поднятыми руками и держит под попку самого смирного в мире медвежонка. Оба боятся пошевелиться и даже что-то сказать.
Проходившие мимо ребята с ее курса, увидев такое неожиданное зрелище, с минуту гипнотически молчали, а потом стали громко хохотать.
Пришло Ларискино время сердиться:
– Что смеетесь?! Не видите, медведь повесился? Помогите лучше снять.
Институт еще долго обсуждал эту необычную историю.
Студенческие годы, как и школьные, протекают быстро, словно солнечная гремящая звонкими ручьями весна. Потом наступает лето, но в этот период помимо привычной жары и теплого дождя может начаться холодный затяжной ливень вперемешку со снегом и градом на фоне черного неба, зловещей молнии и грома. Перед этими изменениями бессилен даже июль.
Ларискино жизненное лето длилось не особенно долго. Она получила хорошую работу, приличное жалование и зажила безмятежно и счастливо. По крайней мере, ей так казалось. Ну, а дальше… А дальше, когда у человека довольно продолжительное время все идет как по маслу, и когда вдруг его жизненный корабль, летящий в густой пелене кажущейся благодати начинает неумолимо уклоняться с главного курса на ложный, он теряет в небе реальную ориентацию, чувство горизонта и высоту. Это очень опасное состояние – вваливаясь в штопор пилот верит, что им все выполняется безукоризненно, по инструкции. От «штопора» летного до штопора бутылочного один шаг. В жизни, как и в небе, плохое нередко надвигается также стремительно. Это на доброе нужна воля. А на недоброе дело для начала и мало-мальского безволия достаточно.
Лариса инженером работала с удовольствием. Способности у нее были хорошие, с ней советовались, ее ценили, а на солидном предприятии заслужить такое уважение не просто.
И все же ей было одиноко. Одиноко – это когда в одно око. Одним оком смотришь в окно, на все, что тебя может ожидать днем, вечером. А женщине в таком возрасте уже хочется жить в два ока. Лариса мечтала о семейном уюте, желала встречи с положительным мужчиной.
Скоро она встретила, как ей казалось, хорошего человека. Но он оказался пьющим. Мужчина вызвал у Ларисы сострадание, и она пожалела этого хронического алкоголика. Эх, ты бабья жалость! Сколько вас погорело на ней. Вы слепо желали счастья, слепо верили, что вот оно долгожданное нашло вас, но финал всегда мучительный и жестокий.
Оказалось, что мужик был уже запущенный алкоголик и страдал белой горячкой. Человек в таком состоянии теряет всякий человеческий облик, становится непредсказуемым и страшным. В такие минуты его жестоко трясло, он хриплым голосом орал, что за ним приехали инопланетяне и сейчас заберут его. Лариса была женщина не робкого десятка и тут же отвечала:
– Сейчас я с ними разберусь! Я к ним выйду и тебя выкуплю.
– А чем будешь выкупать меня?– визжал муж.
– Тыквой. Они тыкву любят!
Тыквой Лариса собиралась платить потому, что у нее больше ничего не было.
Она, как могла, билась с этой болезнью, надеялась, что хватит сил и уменья самой излечить страшный недуг. Стала изобретать свой способ борьбы. Творила, творила и натворила. Под видом быть своей, всепонимающей, начала потихоньку прикладываться к рюмке сама. Такой поступок объясняла просто и убедительно, а главное, верила в его результативность: мол, вызову огонь на себя, если у него пол литра, то четверть пусть будет моя.
Последствия такой борьбы с алкоголизмом не прошли бесследно. Далеко ли давно курящей женщине от привычной папироски до первой рюмки вина и сладких манящих искушений? Да чуть-чуть. Рукой подать, и вот вам загадочная «горькая» становится сладкой, весело кружит голову и вроде уходит вдаль печаль, исчезает все чаще и чаще появляющаяся грусть. Если человек страдает, то он ищет сострадающего ему. Если есть бутылка, то нужен и собутыльник, и он находится. Увы, проверенная жизненная практика– любая попытка близких вразумить пьющего только раздражает и злит его, к тому же, если надо, он изобретет сто новых способов обойти преграды и в итоге всегда добивается успеха.
Мужик мучил жену недолго. Скоро от белой горячки и умер. Последствия такой семейной жизни не прошли бесследно. Лариса сломалась окончательно. От горя она начала пить еще сильнее. Но, несмотря на такие потрясения, разум не покинул женщину. Рухнувшую семейную жизнь она воспринимала как епитимью за свое осуждение. Все годы потом в этом каялась.
Но, как бы то ни было, все равно надо жить. В ее горемычной судьбе многое изменилось в худшую сторону. Плохо закончились отношения с коллективом, и Лариса уже не была уважаемым инженером. Как могла, перебивалась случайными заработками. Полученные копейки шли, в основном, на утешение водкой. Благо, еще осталась квартира, которую она из последних сил содержала. Но беда в одиночку не ходит. У нее всегда есть дряные издевочки-подружки. Проявили они, негодяйки, свой подлый нрав через соседа-наркомана, который давно питал недоброе к слабеющей простодушной женщине. А почему бы и нет? Заступиться за Ларису было некому, а нагадить ей в ее положении много ума не надо.
Недолго думая, он со своими дружками предложил Ларисе поменять квартиру на меньшую с доплатой. Главный аргумент был убедителен: мол, погасишь накопившиеся долги, да и на жизнь останется. Лариса, видя такое внимание, даже повеселела. Ну, и согласилась, потеряв от радости бдительность и утратив всякую осторожность.
В первые дни на просмотры приходили вроде бы хорошие люди, а когда дошло дело до оформления документов, смутно начала догадываться, что это ловушка. Стала отказываться. Тут-то и появились известные всем «славные» ребята из так называемой «солнцевской» группировки. Вот ведь как бывает, даже у известного светила есть немало тех, кто ворует его брэнд. Кстати, эта братва «светила» недолго, скоро засветилась и позорно сгорела. Но это, к слову.
На тот час, когда «солнцевские» замаячили перед Ларисой, на блатном рынке они еще были в цене. Лариса, как женщина дремучая в воровской терминологии, будучи человеком мирным и доверчивым, о них вообще слыхом не слыхивала, но все одно умудрилась пересечься.
Молодые быки ростом под потолок завалились к ней поздно вечером. Игриво помахивая бандитским арсеналом под дефицитную на ту пору жвачку развязно, как о решенном сказали: «Будешь подписывать!» Ну, собственно, и все…
Затравленная, загнанная в угол женщина попросила время до утра. Братва уступила, процедив сквозь зубы:
– Но учти… до утра.
А утро у всех наступает в разное время.
Судя по тому, с каким тайным смыслом Лариса попросила оттянуть решение вопроса до завтра, было понятно, что рассвет она встречать не собиралась. Неглупая, но отчаявшаяся и уставшая от безысходности женщина решила закончить свою беспросветную жизнь. Достала привычную и проверенную подружку водку, налила в стакан, положила смертельную дозу снотворного, выпила и легла умирать.
Что было потом, Лариса не помнила даже смутно. Этот период времени в ее судьбе, как она потом ни пыталась, не смогла восстановить.
Бандиты, войдя в квартиру и увидев бесчувственное тело, подумали, что женщина умерла, погрузили ее в машину, вывезли за город и выбросили.
То ли доза яда была чуть меньше, то ли неведомый ей ангел-хранитель вовремя вмешался в ее судьбу, но очнулась она уже в каком-то доме, где-то под Алексиным в Тульской области. Едва придя в себя, Лариса так и не смогла вспомнить, как здесь очутилась. Постоянно впадая в забытье и ненадолго выходя из него, Лариса решила, что на самом деле она умерла, а где она сейчас, это и есть «тот свет». Уверенность в своей смерти у нее была еще и от того, что увидев один раз тех, солнцевских бандитов, у нее напрочь вошла в сознание мысль, что, если она не отравилась, значит, ее убили. Другие варианты ей в голову даже не приходили. Но третий вариант в жизни насмерть отравившейся женщины все-таки случился, и воля Божия тому яркое подтверждение. Господь Своим решением сохраняет нам нашу грешную жизнь по только Ему ведомым причинам. Поэтому Лариса, несмотря на реально совершенное самоубийство, все-таки открыла глаза. А, может, в эту минуту у нее открылись глаза не только на земное, но и на небесное? Кто знает…
Дом, в котором она оказалась, был обыкновенным бомжатником. Было очень страшно, но деваться было некуда, да и не было никаких сил. На фоне общей массы окончательно опустившихся людей, там, помимо нее, была еще одна молодая особа. Те постоянно приставали к ней с недвусмысленными требованиями, а за отказ вонючие люди зверели и грозились убить. Муки той женщины неожиданно укрепили Ларису. Она с трудом поднялась, из последних сил доползла до замученной и встав на колени, закрыла ее собой.
– Убейте лучше меня,– слабым голосом произнесла Лариса.
Такое самопожертвование было для нее характерно. При всей кажущейся слабости и беспомощности в Ларисе еще сохранились островки мужества и воли. Возможно такое благородство, живущее в ней, несмотря ни на что, и спасало Ларису в самых, казалось, безысходных ситуациях.
Это ощущалось и потом, когда она жила в доме у неких хозяев, почему-то взявших ее к себе, особо не вникая в подробности ее судьбы. Они не отличались ни доброжелательностью, ни великодушием. Порой их отношение к служанке с улицы доходило до настоящих издевательств. Работу Лариса выполняла самую черную и грязную: ухаживала за свиньями, убирала дом, готовила еду и, как ни странно, воспитывала их семилетнюю дочь. Девочка при этом постоянно материлась, особенно в те часы, когда Лариса преподавала ей уроки. Она неплохо учила девочку, ставя при этом ей одно условие– не сквернословить. Та постепенно начала привыкать к нормальной речи, не употребляя грязных слов.
Лариса не работала, а вкалывала. Хозяева всегда попрекали ее куском хлеба, хотя не платили ни копейки. Оскорбления и издевки хозяев постепенно переросли в привычное циничное унижение. Было ощущение, что их злило и выводило из себя ее смирение, от этого они буквально заходились в гневе. При таком отношении любой человек вольно или невольно начинает искать утешение, желает куда-то податься, уединиться, прийти в себя, а то и просто поплакать. Лучше всего поделиться горем с близким человеком, если его нет – посидеть в тихом благодатном месте. Где найти такое место лучше всего подскажут сердце и душа. Душа и сердце подсказали Ларисе верное направление– идти в храм. И она пошла. Со своей бедой и муками.
А с чем и зачем еще сегодня идет человек к Спасителю и Божией Матери? Все больше с муками, чтобы выплакать горькую судьбинушку, получить совет, утешиться и успокоиться от Отцовской и Материнской ласки .
Лариса не была тепло-хладной, по возможности старалась чаще ходить в церковь и даже причащалась Святых Христовых Таин. Но, при всем этом, как ни старалась изменить свою жизнь, так и не могла. Каялась и тут же грешила. Впрочем, как и многие из нас.
Ее покаяние было, увы, вполне закономерным и привычным для русского человека. Когда она находилась, как говорят, под «шафе», то ее молитва была не за себя, а, как она сама потом признавалась, за спасение России. В дальнейшем Лариса так и не сумела объяснить такой всплеск искреннего патриотизма.
Однажды, во время очередного обильного употребления она увидела, как от нее, одурманенной до безумия, отходит ангел. От такой неземной и содрогающей душу картины она онемела, потом ее внезапно обдало огненным жаром, и тут же словно обволокло ледяным холодом… Позже, вспоминая со страхом и трепетом эти секунды, она скажет: «Мне было так страшно, но я в тот момент ничего не могла поделать!»
В те дни, лежа на диване пластом, совершенно обессиленная, она, как никогда вдруг, нестерпимо захотела уйти в монастырь. То видение с ангелом, как грозное предупреждение, и последующие за ним духовные потрясения не прошли для Ларисы бесследно. Она начала писать стихи. Появившаяся тяга к святым местам стала проявляться в ней все сильнее и сильнее. Вдохновленная немолодая поэтесса привезла свои произведения в один женский монастырь и показала матушке. Настоятельница терпеливо ознакомилась с творчеством замызганой героини и деликатно посоветовала: «Сожги».
Что и было сделано. Выйдя после беседы с опытным критиком в чистое поле, несколько расстроенная творческая натура добросовестно выполнила волю разбирающейся в стихах настоятельницы. Но, как говорится, нет худа без добра. Взамен непризнанного литературного творчества Ларисе была послана настоящая благодать – она потеряла всякий интерес к алкоголю и перестала пить. Вот уж, действительно, кому скажешь, не поверят: чтобы стать трезвенником, надо начать со стихов.
Жизнь продолжалась. Ларисины инженерные способности пригодились при восстановлении храма в Алексине. Где советом, где засучив рукава, она не боялась и не стеснялась любого труда, а тем более в благодатном месте. Здесь Лариса чувствовала себя молодой, здоровой и крепкой женщиной. Здесь она черпала вдохновение.
Но взбодрившая и укрепившая ее работа внезапно прервалась от нового испытания.
Разошедшиеся в злобе хозяева выставили женщину за порог в метельную февральскую ночь. Единственное, что Лариса успела схватить – это латаное пальтишко да осенний платок. Так и брела она ошеломленная и потерянная по колено в снегу через поле. Разбушевавшаяся метель была словно сестрой и единомышленницей жестоким хозяевам, безжалостно осыпая плохо одетую женщину горстями колючего снега.
Вот и все. Дальше идти было некуда. Земля и небо слились в неистовой пляске. Ледяной ветер хохотал в снежной круговерти, наслаждаясь муками несчастного окоченевшего человека. Лариса не то добрела, не то доползла до небольшого стожка сена, навалилась спиной и медленно сползла в сугроб.
«Лягу и умру»,– вяло подумала она.– «Чем так мучиться, лучше быстрее замерзнуть».
Как могла повыдергивала пучки сена, чтобы получилась хоть какая-то норка-домик, залезла в нее, свернулась клубком, засунула одеревенелые красные ладони в зряшные рукава пальтишки и стала забываться.
У человека, оказавшегося в такой ситуации, от холода происходит оцепенение, замедляется реакция и сопротивляемость. Он постепенно начинает засыпать. Во сне и замерзает. Если рядом никого нет, надежды на спасение практически никакой. У смерти свой расчет – безжалостный и жестокий. Но, пожалуй, при замерзании один из немногих случаев, когда она нисходит до некой гуманности и не истязает несчастного, коченеющего человека. Она позволяет ему уснуть без особых мучений. Без права проснуться.
Лариса не забылась. И не уснула. Более того, несмотря на холод, она была в сознании. Того, едва ощутимого крохотного тепла, которое она для себя создала в стогу сена все-таки хватало на сохранение жизненного потенциала и необходимого для организма кровообращения. Человеческие усилия имеют предел. Способности организма Ларисы в неравной борьбе с холодом сдались и выключились. И вот наступило то, что вне человеческого сознания и разума. Включился з а п р е д е л. Явление необъяснимое, неподвластное никаким научным гипотезам.
Было холодно. Очень холодно. Женщина находилась в какой-то полудреме. И все же она, несмотря на смертельную ситуацию и угасающую жизнь, вопреки всему, ж и т ь х о т е л а…
В ней едва ощутимо пульсировала одна мысль. Даже не мысль, а какое-то мерцающее желание, как просьба:
– С с п а с с с и и и… с с о х р р а а н и и и …ссс пп аа ссс иии… ссс ох рр а ан иии…сссс пп ааа сс иии… ссс ооо хр а нн иии…
Мороз уже звенел. Лариса почти бессознательно сжималась, как бы пытаясь удержать крохи тепла. Но! В этой замерзающей и почти умершей женщине в ритм крепчающей молитве постепенно начала разгоняться кровь!
В февральском завьюженном небе засерел рассвет, который уверенно и властно стал все быстрее и быстрее заполнять зимнее небо ярким всеосвещающим светом.
Лучики зари заглянули в стожок в полузакрытые глаза Ларисы. Всего на чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы они открылись. Женщина шевельнулась, попыталась встать. Вылезла из своего убежища. Постояла качаясь и ежась. Ей было хотя и холодно, но она была жива. Ровно билось сердце. Закоченевшее тело требовало движения. Лицо, руки, ноги вроде были не отморожены.
Женщина пошла по заметенной зимней дороге. В сторону города. Он был виден. Дымящиеся трубы многоэтажек были как родные. Она шла все быстрее и быстрее. Ей в такт ясно звучали те два спасительных слова: спаси– сохрани…спаси– сохрани… Звучали вдохновенно, напевно. Ларисе словно вторил Некто. А, может, это был ее ангел, который услышав горячую, жгучую молитву, исходящую от сердца, и не отходил далеко? Словно, предчувствуя это, он постоянно был рядом. Скорее всего, так. На то он и ангел-хранитель.
А смерть? Что смерть, просто еще не ее время. Значит, живым надо жить. И хорошо жить. Несмотря ни на что.
Лариса добралась до города в «час пик», когда большая часть жителей спешила на работу. Внешность бредущей по тротуару женщины многих невольно заставляла взять левее или правее. Специфический внешний вид не позволил Ларисе долго бродить по городу. Она быстро привлекла внимание представителей правопорядка, которые доставили незнакомку в официальное специализированное госучреждение для людей без определенного места жительства, называемое у местного населения «культурным бомжатником».
Бывалые сотрудники распределителя опешили, когда к ним завели нечто, больше напоминающее обмякшего грязного снеговика– нос морковкой. Доставленная ничего не могла объяснить, двигалась невпопад, хлопала глазами и неуклюже терла багровые руки с обмороженными пальцами.
Ее раздели, обогрели, отмыли, переодели, придали надлежащий вид и… О! Прибывшая оказалась вполне приличной женщиной. Лариса довольно быстро освоилась. Возможно, переход из одной среды в другую был для нее легким потому, что подобное она уже проходила и ничего нового здесь не увидела. Просто здесь с порога отнеслись к ней теплее, она отогрелась, понравилась медперсоналу. Ее потепление произошло еще и потому, что в замерзшем теле Ларисы не замерзли ее душевные качества – простодушие, доброта и безотказность. К ней не надо было искать особый подход и тщательно придумывать, что с нее взять. Взять с Ларисы было нечего, но она обладала редким богатством: из нее при любой жизненной ситуации бил родничок доброты. Этот кристальный источник не замерзал даже при самом ледяном к ней отношении. Сохранил он свою благодать и в ту лютую февральскую ночь.
Показать бы ей, еще той, цепкой на ум смешливой студентке из института, буквально на секунду себя сегодняшнюю… Упаси, Господи! Случился бы инфаркт. Да, нет, все-таки не надо нам знать свое будущее в таких подробностях. Уж больно мы хлипкие и слабые на этот счет. Вот разве что упредить, не дать такой беде случиться… Но, чтобы упредить, надо предупредить. А сделать это часто некому. Да и будем ли мы, сегодняшние, дерзкие и самоуверенные, слушать мудрый совет? А надо бы.
Ларису приняли на бессрочное содержание. Так ей прямо сказала директор. Оформить не можем, но и не выгоним. Живи. Женщина дрогнула плечами, затеребила пальцами платок и, опустив глаза, закивала головой. А, может, заплакала. Когда ей еще так просто скажут: «Живи».
Первые несколько дней были для нее, как курс молодого бойца. Народ здесь, несмотря на текучку, был битый, бывалый и наглый. Бомжи, видя ее, как не совсем свою среди своих, все же настойчиво приставали и провоцировали на выпивку:
– Выпей с нами! Че ломаешься?!
Лариса, как могла, отказывалась. Делала это даже как то по особенному, культурно. Постепенно потерявшие всякую надежду сообразить с ней на троих, завезенные с округи, стали от нее отставать. Сложнее было с городскими, не охваченными милицией и государством. Среди них встречались те, кто ее узнавал.
– А, Лариса!
Потом шел откровенный восторг и желание поболтать с неожиданно повстречавшейся знакомой, переходящее в стандартное предложение забулдыги – отметить встречу. Стыдившаяся такого внимания Лариса старалась пройти мимо. Разочарованные отказом несвежие, изношенные жизнью бывшие дружки не понимали, почему на их бурную доброту такая холодная реакция.
Лариса жила уже не просто так. Пришло время думать. Думать серьезно о себе и решать. Она понимала, что даже самое умное на человеческий взгляд решение, требует утверждения духовного, а попросту благословения. Она пошла к о. Михаилу. Лариса знала его давно и была настроена на серьезную исповедь. Разговор был долгим. Она рассказала священнику всю свою жизнь. Неподдельное сострадание батюшки и его искреннее желание помочь, располагало к самому глубокому покаянию. Лариса открылась вся, выскоблив со стеночек своей души даже самые малозаметные грешки. Потом она услышала то, ради чего пришла– это совет священника: « Ступай в Шамордино. Там тебя примут», -и получила Божие благословение на эту дорогу.
В Шамордино Ларису привело сердце. К этому располагало все состояние ее души, подкрепленное Божием благословением отца Михаила.
В монастырь ее приняли «на пока». До кованых ворот женской обители она шла всю жизнь. И здесь вновь услышала это укрепляющее слово: «Ж и в и». И Лариса зажила. А как иначе, если ее благословили на это?
Лариса переступила порог иного государства, и для нее началась новая жизнь.
Начало монастырского послушания для будущей монахини началось с казуса. Все случилось по житейски буднично, даже обыденно. Лариса крайне ответственно подготовилась к первой шамординской исповеди. Дело нужное и хорошее. Да вот незадача. Священник, увидев ее толстенную тетрадь с грехами, выразил естественное изумление:
– Батюшки святы! Когда ж ты успела их столько насобирать?
Лариса застенчиво молчала.
– Что ж делать с тобой?– вслух обдумывал ситуацию иеромонах.
Исповедница смиренно развела руками, что, видимо, означало: на Ваше усмотрение. Долго слушать столь великую грешницу батюшка не мог, так как ему предстояло служить да и сестер на исповедь было много, вот он и принял единственно верное решение:
– Ну, коли так, иди в Оптину.
Лариса слова иеромонаха «иди в Оптину» поняла буквально, как благословение и пошла. Пешком.
У вышедшей за ворота монастыря на большие просторы трудницы что-то предательски защекотало. Вот те кусты, в которые она так лихо и размашисто бросила последнюю пачку сигарет. Стоит листвянка и манит: «Подходи, бери свой табачок…» Дрогнула Лариса, сдалась. Нашла ту пачку. Смотри, и впрямь целая! Ну, и затянулась с наслаждением. Дальше шла ходко, курила, пачка таяла. Перед Козельском папиросы кончились. Глядя на пустую коробку, начала приходить в себя. Сразу стало дурно и невесело. В монастырь вошла скованная, напряженная. Мало того, что и так грехов целый том, а тут новый, как хорошо забытый старый. И все-таки Лариса верила, что пришла не зря. Трепетала и верила. Ее мольба вознаградилась. Она получила совет, в котором нуждалась: мудрый и необычный.
– Я боюсь сейчас идти в монастырь…– сказала она священнику. Мучает меня одно: я курю 30 лет и бросить не могу.
Ответ духовника был таким:
– Попытайся не курить хотя бы перед Причастием, с вечера.
У Ларисы от такого враз отлегло от сердца. Обратно она прошагала с удовольствием. Что там какие-то тридцать километров, коли тебя поняли и простили. Так бы и шагала каждый день.
Такой, казалось бы мягкий и простенький совет о воздержании от курения перед Причастием в итоге возымел сильное воздействие. Курить бросила сразу, как отрезала. Лишь однажды, едва не оступилась и не согрешила в прежнем. Но удержалась. Позже, смущаясь и краснея, жаловалась одной сестре:
– Вот, соблазнилась, подняла окурок, положила в карман.
И тут же быстро начала уверять:
– Но не выкурила. Боролась!
– А окурок-то где?– спрашивает сестра.
– Да, вот,– горько вздыхает Лариса,– иду выбрасывать.
Лариса уже год трудилась на скотном дворе. Несмотря на монастырские тягости по всему чувствовалось, что она здесь прижилась. Старалась одеваться во все черное, платок подвязывала как послушница, ей все нравилось, и было в радость. Видя такие изменения, сестры подумали, что Ларису, как говорят на монастырском языке, «одели». И она стала смущаться. Оказалось, что новая послушница так увлеклась своим пребыванием, что допустила в одевании некую вольность, отчего потом сильно пригорюнилась и решила покаяться при первой же возможности. Увидев сидящую в машине настоятельницу, собиравшуюся отъехать по делам, скоренько подошла, упала на колени, развязала платок и выпалила:
– Матушка, я самозванка!
– Что так? Почему?– всерьез удивилась игуменья.
– Я сама оделась. Теперь меня стали поздравлять,– уже едва слышно, чуть не плача лепетала Лариса.
Матушка засмеялась и сказала:
– Ну и ходи так!
Скоро прощеная Лариса стала инокиней Леонтией.
Ее ладная душа ладила со всеми. Легкая в общении с людьми Леонтия так же легко находила общий язык со всей галдящей фермерской оравой. Причем на их языке. Своих детей у нее не было. Вот вся окотившаяся, объягнившаяся да отелившаяся мелюзга и были ей чем-то вроде ребятишек. В общем, все везде родное, все везде свое. Уже свое.
Крестьянский труд всегда был нелегким. Мужские и женские руки не делили его на «мое» и «твое». Тем более при монастырском послушании. Леонтия впряглась в эту работу, не жалея сил. Но годы уже властно и болезненно показывали свои невзгоды. Здоровье угрожающе сдавало свои позиции: отказывали почки, мучило высокое давление. Были и другие болячки, о которых она не говорила, стараясь перетерпеть. Стойкость ее была поразительна. Леонтия никому не жаловалась, не тяготилась любого труда. Удивительно, но чем хуже ей становилось, тем больше она шутила. Сестры ее называли «жизнерадостный рахит».
Настоящей радостью и облегчением было для Леонтии общение с молодежью. С ними мать Леонтия была совсем своя. Скорая на шутки она словно заново переносилась в свою институтскую общагу, к той поре, когда пара туфлей на троих, к тому задиристому медвежонку, привезенному молодыми пилотами из Сибири, за что получила еще одно прозвище «вечная студентка». Последние к ней буквально липли. Эта вездесущая немолодая «болячка» успевала всюду. Инженерные задатки в ней не пропали, а скорее удвоились. Мать Леонтия расконсервировала свое мастерство, сдула с него пыль, сходу включившись в разработку проекта будущей больницы. «Умная ж до чего!»– восхищались рабочие. Здесь на нее возлагались большие надежды. Но жизнь не советовалась с ней и не церемонилась, подбрасывая все новые испытания.
Работа на скотном дворе для Леонтии завершилась больно смешно. То есть и больно, и смешно. Шел обычный день. Дойка, выгон коров на луга, уборка конюшен. Мать Леонтия у лошадей чистила, как всегда, с привычной для нее старательностью, обязательными расспросами жеребчика и кобылки об их здоровье, шлепками по холке, вежливыми просьбами «подвинься вправо». И надо же, млеющая от такого внимания кобылка, возьми да и исполни красивый подскок…
Финал грациозного взбрыкивания был слышен далеко за пределами конюшни. Кричала мать Леонтия. На ее крик со всех сторон огромными шагами бежали сестры. Увиденное впечатляло: на кучке навоза сидела зажмурившаяся, резко раскачивающаяся из стороны в сторону мать Леонтия. Обхватив обеими руками стопу и, несмотря на нестерпимую боль, она пыталась объяснить произошедшее, тщательно подбирая слова:
– Она…– дальше долго– а-а-а-у-у-у… своей…эта…пазнактью… наступила на мою па– а-а-зна-а-а-акть!...
И опять долгое: «А-а-а!..»
Сразу после этого мать Леонтию были вынуждены снять со скотного двора по болезни. Утешили тем, что перевели на не менее ответственный участок работ. Ее боевитость будила любой уснувший строительный объект. Во характер! Куда ни придет – сразу открывается фронт. Даешь огород! Но скоро вражья бомба попала и сюда. Схватил радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться.
Значит, снова смена позиций. Новое место для разносторонне подготовленной профессионалки нашли быстро: определили на должность кладовщика. Часто отъезжавшую по разным делам начальницу мать Леонтия замещала во всем: распределяла транспорт, планировала завоз-вывоз продуктов, да мало ли чего еще, плюс вещевой склад и инструменты. И все одна. Сегодня на этих должностях несколько сестер.
Неугомонную, гремящую огромной связкой ключей, мать Леонтию было слышно везде. Ко всему на нее была возложена крайне важная обязанность – кормить рабочих. Мать Леонтия, вся состоявшая из добра, просто перестроила к ним отношение. Ее забота о рабочих была по– настоящему материнской. Бывало, строжилась на сестер:
– Почему плохо относитесь к рабочим и нет даже мороженого?! Они же маленькие, 16-17 лет. Им тоже хочется сладкого.
Рабочие ее очень любили. Искренне. Они делились с ней своими переживаниями, мыслями, как на исповеди. Она была им духовной матерью, и другой такой у них не было. Знали они и об ее тяжелой болезни, и о том, что в монастырь она пришла умирать. От чистого сердца предлагали ей:
– Мать Леонтия! Мы тебе дубовый гроб сколотим!
Но она тут же им запретила:
– Ни в коем случае! Сестры не донесут, тяжелый.
Чувство юмора было свойственно ей всегда, при любой ситуации.
Как бы то ни было, время брало свое. Если вода точит камень, то тяжелые болезни человека истязают и стругают еще быстрее.
Уставшая от жизни мать Леонтия все чаще говорила о смерти. Она говорила о ней всегда, с первых дней прихода в монастырь, но эта тема у м. Леонтии скоро стала настолько главной, что она сама начала читать себе отходную. Сестра, которая жила с ней в келье, всерьез начала ее ругать:
– Что ты делаешь, разве так можно?
Тот, чья жизнь начинает завершаться, чаще всего в своем поведении становится непонятным даже самым близким. Одно дело, когда ему за 70. Но, когда немного за 50… Нам ли знать тайну бытия и время пребывания на этом свете? Мы не видели красоту того света, а те, немногие, кому посчастливилось его созерцать, неохотно, с большим нежеланием возвращались в нашу хмурую действительность.
В один из дней м. Леонтии стало так худо, что она вынуждена была поехать к врачу. Диагноз, который поставил ей доктор, окончательно подтвердил ее догадки.
– Дело очень плохое, но вы пока не умрете,– произнес он. Врач решил, что таким заключением он как-то утешит матушку, но получилось наоборот.
– Да, вы меня очень огорчили,– вздохнула м. Леонтия.
Так они и расстались: один не понял, чем огорчил, другая… Что думала на самом деле непростая пациентка нам неведомо. Она просто расстроилась.
По приезду в монастырь на вопрос сестры, что ты такая невеселая, мать Леонтия грустно ответила:
– Вот, ездила к врачу. Сказал, что еще не умру.
Однажды ей стало совсем плохо. Отказывали почки. Мать Леонтию положили в больницу в Калуге. Там больной ввели лекарство, от которого ее состояние резко ухудшилось. Когда боль становилась совсем нестерпимой, она кричала:
– Господи!!! Я слабая… Я немощная… Я не потерплю боли!..
Стойкость и сила духа ее была такова, что сестры, и все, кто знал ее, не помнили ни одного случая, чтобы настолько больной человек хотя бы раз осудил врачей.
Сама, живя в постоянных страданиях, она, как никто другой, испытывала пронзительное чувство сострадания к другим людям. Мать Леонтия взяла на себя, по большому счету, подвиг. Угасая физически, она до самой смерти молилась за тех опустившихся пьяниц, с которыми ее в свое время свела судьба. Ежедневно читала акафист Божией Матери «Неупиваемая чаша». Делала это везде. Даже в больнице. Она на следующий же день передала сестре записку с просьбой: «Привези мою тетрадь с пьяницами». Такую обязанность мать Леонтия воспринимала, как епитимью.
Новый 2001 год принес ей новые мучения. Знающие ее и ежедневно общающиеся с ней сестры видели, что мать Леонтия наполовину была уже где-то там, далеко от земной суеты.
Январь, потом февраль нещадно заваливали Шамордино снегом, успевая щедро осыпать купола собора и аллеи. Боль м. Леонтии все чаще становилась совершенно нестерпимой, отчего ей при высокой температуре, было очень холодно. Не согревала и хорошо протопленная келья. Видимо, у лютой зимы и лютой боли есть что-то родственное. После тяжелых приступов она становилась похожей на человека с глубокого похмелья. Матушку сильно тошнило, она почти ничего не ела. Но даже в этом состоянии, едва ей становилось чуточку лучше, она, как могла, пыталась работать. Видевшие это сестры тайком плакали, пряча от нее слезы. Это необъяснимое мужество, вероятно, подкреплялось тем, что, когда мать Леонтия пришла в монастырь, сразу взяла на себя большое, почти монашеское правило – читать Пяточисленные молитвы, обетование Матери Божией. Кто их читает, того Господь перед смертью не оставит без Причастия.
У м. Леонтии было поведение человека, который давно готовился в дальнюю дорогу, и теперь осталось совсем немного времени, чтобы проверить, не забыл ли чего. Со всеми ли простился, не оставил ли долгов, всех ли близких и друзей обзвонил, обошел. Если упустишь и вспомнишь об этом в пути, тогда будет долго сопровождать чувство неловкости, досады, и дорога станет не такой желанной. Тем более, что покинувший родные места знает, что не вернется сюда никогда.
Было и еще, что всерьез беспокоило Леонтию,– это то, что она была в иноческом постриге и могла не дожить до монашеского, но очень этого хотела.
Иноческий постриг – это как в миру помолвка с женихом. А монашеский,– как венчание. В миру с женихом, в монастыре – с Господом.
Шестого февраля м. Леонтии стало опять плохо. Был день памяти м. Софии. Медики сказали игуменье, что м. Леонтии жить осталось совсем недолго. Все может случиться вот-вот. Настоятельница тут же благословила собрать монашескую форму, чтобы на следующий же день совершить постриг. Постриг– это торжество, награждение. Его мать Леонтия получила 7 февраля, в день памяти муч. Виталия, став монахиней Виталией. К этому великому званию она шла всю жизнь. Ее и постригали не в традиционно принятое для этого время поста, а в будни, сделав исключение за мужественное терпение и перенесение страданий. Этот день был особенным вдвойне. День 7 февраля был престольным праздником иконы Божией Матери «Утоли моя печали». Вот и утолились печали монахини Виталии, и вознаграждена она была по достоинству за стойкость свою. Этот день был чудесным праздником для всего монастыря. Счастье одного простого человека сжало сердечко каждой шамординской сестры. И катились счастливые слезы, и долго их не могли остановить. Так уж устроена наша душа, у которой на все есть слезинка, что на горькое, что на сладкое. Все одно – слеза.
Через несколько дней боли у м. Виталии обострились. Срочно вызванные врачи вновь предупредили: жить ей осталось максимум два месяца. Монахини боялись смотреть на календарь. Близкая сестра, с которой она жила, очень переживала надвигающуюся разлуку, каждый день плакала. Решила пойти к игуменье и рассказать ей об этом. Игуменья, стараясь успокоить, спросила:
– А ты знаешь, как переводится ее имя? Виталий – значит, жизненный. Может, Господь и продлит ее жизнь. Я же не зря ее так назвала.
Сестры надеялись на продление жизни земной, а получилось в жизнь вечную.
Мать Виталия свой безупречный ясный ум сохранила до конца. Ее слог, разговорная речь доказывали, что она полностью контролировала свои мысли. При таком диагнозе многие пред смертью сходили с ума оттого, что, как говорят в народе, моча «ударяла в голову». В полном смысле этого слова. М. Виталия через силу шутила: «Мне сходить не с чего, поэтому надеюсь, что с ума не сойду».
Перед смертью ей стало легче. Она несколько раз побывала в храме на службе, причастилась. Видя небольшое улучшение здоровья м. Виталию даже переселили в больницу. Так как она своими вещами уже не пользовалась, сестра Леонида спросила:
– Что мне делать с ними? Сохранить?
Виталия ей ответила:
– Весной они мне уже не понадобятся. Посмотри сама: что-то выкинь, что-то раздай.
Раздали все вещи. Их взяли, не присматриваясь, не примеряя.
В начале апреля ей стало еще легче. Она начала даже прогуливаться. Однажды так разгулялась, что говорит сестре:
– Мне надо к ребятам сбегать, к рабочим. Туфли-то дай!
Та в ответ:
– Мать Виталия, ты же сказала все раздать, помирать ведь собралась…
***
Красив монастырь весной! Шамординский апрель добродушнее и теплее московского, веселее и звонче. В это время на монастырских аллеях и у источников глубже дышится, дальше видится, лучше думается. И хочется чего-то совсем простого и очень важного, а чего? Ну, конечно, хочется жить! Что может быть важнее и краше этого желания?! Но, когда истекает жизненный срок, важнее может быть только вечная память.
В апреле приехала сестра Серафима, которая раньше работала с м. Виталией на скотном дворе и привезла для нее от отца Кирилла (Павлова) благословение и иконку-складень. В центре было Воскресение Христово, с одной стороны складня – жены-мироносицы, с другой – ангел, сидящей на камне, отваленном от гроба Господня. Тогда у сестер невольно зародилась мысль: она умрет на жен-мироносиц.
Весенний апрель, которому посчастливилось принимать Пасху, продумал все до тонкостей, чтобы язычки благодатного огня своим теплом коснулись Шамординской обители. В те дни здесь играло и сияло буквально все. Парила земля, согреваемая солнечными лучами. Радовались и веселились лужицы-сестрички, в которых, как в зеркале отражались ослепительно белые пушистые облака, высоченное голубое небо, купающиеся в них ершистые воробьи и подозревающие всех и во всем вороны. Легкий хрустальный воздух кружил голову, настраивая на хорошие мысли. Красоту этого дня м. Виталии еще было дано увидеть.
После Пасхи она начала слабеть и больше не вставала. Человек в таком состоянии разговаривает с родными, в основном, глазами и краткие слова произносит лишь в самых крайних случаях. Так было и с близкой сестрой, которая присела к ней рядом, дотронулась до руки и не столько услышала, сколько ощутила едва уловимое: «Не унывай…»
Но какова же была ее сила! Монахиня, покидающая этот мир навсегда, старалась сберечь близкого человека. После этого сестра уже никогда не плакала. Почему не плакала? Наверное, потому, что одного слова «не унывай»(но как сказанного!) хватило, чтобы утешить и вдохновить родную душу. А еще потому, что от такого вдохновения у сестер появилась надежда, что она спасенная.
Последние дни жизни м. Виталии связаны с несколькими чудесными случаями.
Незадолго до кончины в ее келье одна сестра постоянно читала молитвы. Другая, зашедшая сюда ненадолго, видимо, в сердечном порыве, подала м. Виталии конфетку. На это угощение матушка, не открывая глаз, поморщилась и отвернулась. А святую воду принимала осторожно, по капелькам. Это была уже жизнь не тела, а духа.
Потом случилось такое, чего в медицинской практике еще не было. М. Виталия впала в кому и уже находилась в этом состоянии постоянно. Дальше было необъяснимое. К ней ежедневно приходил батюшка со Святыми Дарами, подходил к кровати и мать Виталия в ы х о д и л а(!) из комы. Священник спрашивал:
– Ну, что, будешь причащаться?
Мать Виталия кивала, открывала глаза.
– Грешна?– задавал вопрос батюшка.
Опять кивала головой. Читалась разрешительная молитва и священник ее причащал. После этого мать Виталия снова впадала в бессознательное состояние. Возможно, эта кома была послана ей, как обезболивающее.
Она угасала стремительно. Буквально на глазах. В последний день мать Виталию причастили только «кровью», как младенца. На эту единственную минуту она вновь пришла в себя, приняла Святые Дары и снова впала в кому. Этот случай с точки зрения медицины необъясним, как вообще неподвластны объяснению нашим земным умом дела Господни.
Наступил тихий предмайский вечер. Настолько тихий, что казалось, сама природа не решалась нарушить этот нерукотворный покой, и было в этой тишине что-то неведомое.
В комнату м. Виталии падали теплые солнечные лучи. Ее окна выходили на запад, поэтому светло было долго, даже, когда солнышко замирало золотисто-багровым гребешком на несколько секунд, как бы желая всем спокойной ночи.
Сестры стали петь для м. Виталии пасхальные песнопения. Она не раз говорила, что мечтала умереть на Пасху. В тот вечер сестры испытывали особые, необъяснимые чувства. Они по очереди подходили к м. Виталии и, прощаясь с ней, говорили: «Ничего, умирай. Мы за тебя помолимся здесь, ты за нас – там».
Эти слова произносили те, для кого уход из земного бытия воспринимался с Евангельским смыслом. Сердце монахини, ее душа познала, что, если есть рождение, то по истечении жизни следует перерождение, а значит, жизнь продолжается.
Продолжались песнопения. На душе была пасхальная радость. Ощущалось явное торжество вечной жизни над смертью! Две сестры решили прочитать все правило, которое любила м. Виталия. Читали долго. Никому не хотелось уходить. В келье чувствовалась удивительная гармония тихого вечера и тихой радости. Угасал день, ему на смену наступала ночь. Молчаливая, безветренная. Шамординские небесные просторы были густо усеяны крупными мерцающими звездами. Наступила звенящая тишина.
Полночь. В храме начали петь «Се Жених грядет в полунощи…» Это связано с обетованиями тем, кто читает Пяточисленные молитвы. Их всегда читала м.Виталия. Под любимую молитву, около часа ночи она и отошла ко Господу. В неделю жен-мироносиц, 1 мая 2001 года.
На погребении были все. Кто не ходил, их катили на колясочках. Молодые сестры несли м.Виталию. Несли легко, без чувства тяжести и усталости. Периодически останавливались, читали из «Апостола»… о крещении апостолом Филиппом евнуха. Закончили словами «…пошел в свой путь радуясь…» Сестры плакали. Это были слезы родных о родной. И пели. Позже одна сестра скажет: «Тот день и то песнопение были для меня, как напутствие матушки Виталии. С женами-мироносицами она пошла встречать воскресшего Господа». А, может, так сказала не одна сестринская душа? Наверное, многие.
Известие о ее кончине облетело всех ее знавших. Щедрая, любвеобильная м. Виталия за свою небольшую жизнь согрела, утешила и пожалела многих. И не только людей, но и животных. Она их так любила, что в ее могилку напрыгали невесть откуда взявшиеся лягушки и мышки. Причем, там они оказались такой дружной кучкой, словно сговорились. А, может, и впрямь сговорились и так выразили свои лягушачьи-мышиные чувства. Кто знает? Но все одно рабочим самим пришлось спрыгнуть в могилку, чтобы достать оттуда всех ушастых и перепончатых участников земной печали. Им вторил старый сиамский кот Микки, которого она несколько лет назад подобрала и приласкала. Когда М.Виталия болела, он приходил к ней в келью, чтобы погреть и полечить свою спасительницу оглушительным мурлыканием. В последние минуты перед ее смертью Микки по-настоящему плакал и бился в окно.
После погребения разошлись не скоро. Просто стояли, думая о своем у небольшого скромного холмика. И молчали. Молчание в таких случаях красноречивее всяких слов и воспоминаний. Да и что тут скажешь? Матушка Виталия упокоилась, сестры успокоились.
Прошли поминальные дни: третий, девятый, сороковой. Монастырь продолжал жить, служить, молиться. Сестры и рабочие, которые больше общались с м.Виталией молились не только о ее упокоении, но и просили помолиться за себя там.
Повседневная жизнь, порой суетная каким-то образом отразилась и на уходе за могилками. Сестра Леонида, жившая раньше с Виталией в одной келье, так уставала на других работах, что не успевала своевременно следить за ее могилкой.
Однажды, придя на кладбище, она увидела, как многие холмики, в том числе и м. Виталии, заросли травой. «В воскресенье прийду и почищу»,– подумала сестра. Был тяжелый день, она сильно устала, очень хотелось спать. Едва дошла до кельи, как вдруг почувствовала зов. Не чей-то, а именно м. Виталии. Это был ее голос. Она просила прийти к ней. Сестра Леонида вернулась, обработала могилку, потом еще несколько таких же заросших холмиков. Стало необъяснимо хорошо. Было чувство, что она пообщалась с ними со всеми вживую.
Сегодня к могилке м. Виталии протоптана не зарастающая тропинка. В том числе и мной. Каждый раз, приезжая в монастырь я люблю постоять у «мамкиного места». Почему-то так ее могилку назвала моя душа. М.Виталию уже сегодня просят о помощи. О чем? Да, в общем-то, обо всем: о заблудившихся в жизни детях, непутевых мужьях и женах и, конечно, о пьющих. И она помогает. Просто познал этот добрый человечек, что такое плохая, горькая жизнь. Вот и старается, как может, чтобы у других она хоть чуточку стала краше.
Матушка Виталия, светлая душа, моли Бога о нас!
Виктор Николаев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
