1852 год. 29 января. Во вторник утром в 8 часов скончался престарелый трудник в обители сей, Антоний Никитин; от роду имел более ста лет, а в монастыре находился с 1834 года на монастырских трудах в числе послушников, с дозволения своего господина, помещика Егорьевского уезда Рязанской губернии, гвардии штабс-капитана, Николая Петровича Полозова. По паспорту покойному было до 94 лет. Крепок телом, был обходчиком монастырского леса. С 1849 года ослабело у него зрение, а потом ослеп. Пред смертью поболел, исповедался, приобщился Св. Таин, особоровался в совершенной памяти и удостоился видеть внутренними очами посещение его Богоматерью, но не мог подробно изъяснить того посещения. Тихо почил о Господе. 31 по Литургии погребен на братском кладбище.
Как от земли до неба, так и наша современная жизнь монашеская от жизни тех великих духом, кто положил основание чудному житию монашескому! А все-таки нет на земле ему равного, и не оставляет нас Господь Своею милостью: хотя плохо, с трудом, хромая на оба колена, а тянемся мы, нерадивые монахи, к Царству Небесному. Не то в миру: там о Царстве Божием, кажется, и вовсе забыли. Чем только все это кончится?...
Сказывал мне иеросхимонах Антоний:
"Один отставной военный спрашивает меня:
– Можно ли поминать мне мою родную матушку? – а сам заплакал.
– Почему ж не поминать? Ведь ты сын: кто ж должен более поминать, – отвечаю, – как не ты?
– Так-то так, батюшка! Да вот наш священник запретил; даже поминанье выбрасывает в окно из алтаря, где имя ее вписано. "Пожгу, – говорит, – ваши поминанья, где эти проклятые вписаны. Или вымарайте их, а так не носите в церковь!"
– Да почему ж, – спрашиваю, – такое запрещение?
– Да они, вишь, в бунте побиты, их много.
– Какой же это бунт и по какому случаю он был?
– Я в это время не был дома, а состоял на службе. Вот сестра моя, тоже солдатка, та вам все расскажет: она была это страшное время дома, все видела и потому все знает... Когда меня отдавали в солдаты, наш народ был зажиточный, благочестивый; хлеба, скота – всего вдоволь. А как отслужился, пришел в свое село да как глянул: сердце замерло!.. Ну, ты, сестра, рассказывай, что своими-то глазами видела!
"Наша слобода Масловка, – так повела мне свой рассказ сестра военного, – принадлежала одному графу, которого ни мы, ни старики наши и в глаза не видали: он все жил то в Питере, то где-то в чужих землях. Жил он, сказывали, очень роскошно, оттого и прожился. По этому самому и продал он нас богатому армянину. Даром что это был армянин, а у него на груди было много медалей и крестов разных: попали, значит, в хорошие руки! Да нам бы – Бог с ним: ведь и жиды бывают богатые; а нам, крестьянам, кому бы ни работать, все же работать. Да дело-то только вот в чем: он – хозяин, дело свое знает, а жены у него нету. Говорили другие, что есть, да она жить с ним не захотела. Вот и приказат он бурмистру выбрать для его горницы девчонок лет в 15 и до двадцати. Делать нечего: хочешь – не хочешь, а исполняй волю барскую, хоть он и не природный наш барин. Потом оказалось, что он всех этих девчонок насильно осквернил, чего у нас в слободе сроду не было, чтобы нечестная девка да замуж выходила. А армянин велел: какую ни на есть, да бери девку замуж – барин, мол, велел. А на место тех давай, бурмистр, новых!
– Ваше благородие, – говорит бурмистр, – у нас того не было; ведь народ обижается!
– А, ты еще учить меня стал! Чтоб было, что приказываю! Имение мое: что хочу, то и делаю! – Раскричался армянин, растопался на бурмистра...
Народ – к священнику.
– Что ж делать? – говорит священник. – Надо повиноваться!
– Нет, батюшка, не так говоришь! – отвечает народ. – А вы скажите-ка барину, что у нас каждый за свое дитя на смерть готов.
С того времени священник барину сделался друг и приятель: везде с ним целые ночи гуляют и даже на охоту с ним стал ездить...
Барин еще имел слободу верстах в 80. Он там при доме устроил рукодельню, куда набрал девок из Масловки; а в Масловке тоже была своя рукодельня, куда он набирал девок из той слободы. Поживет-поживет он в Масловке, да туда и переедет: там ему с девками – своя воля. Постов у него, как у басурмана, никаких не было. А в Масловку переедет: с девками, что из той слободы, что хочет, то и делает; а потом опять меняет. Брюхатых поп венчает. А как возьмут девок-то домой, да как они своим порасскажут, что он – нечистая сила – с ними делал, то прямо ужас возьмет.
Вот собрались наши, помолились Богу, пошли к барину: какую, мол, хочешь работу мы на тебя будем делать, только не твори ты этого с детьми нашими!
Как закричит на них армянин:
– Если я делаю – кто мне указ? Я ведь вас купил: что хочу, то и делаю! Свиньи! Не понимаете, что никто мне запретить не может; ведь и кожа ваша, и та – моя собственность!
Накричал, цукал, чертакал, даже зубы многим расколотил до крови; а кончил тем, что сказал:
– Если вы еше осмелитесь прийти, то всех велю передрать кнутьями, а свое все-таки делать буду.
– Ну что тут делать, братцы? Его, басурмана, хоть как проси, а он только злится да потешается, да кнутьями нас драть собирается, Видно, не сдобровать нам!
Собрались опять к барину.
– Ну, что пришли? Становимся на колени:
– Опять к вашей милости! Мы к вам назначенных девок не пустили – не во гнев вашей милости будет!
– Как? Стало быть, не я, а вы будете мною распоряжаться?.. Эй! Кнутьев!
– Нет, барин! Мы ни один не виноваты. Пусть нас по суду наказывают, а мы больше тебе не слуги.
Чего-чего только он тут ни делал: кричал, проклинал, ругал! Но мы, как один человек, уперлись на своем.
На другой день он укатил в Ставрополь. Что он там делал, кому там на нас жалобу заносил: только нагрянул на нашу Масловку суд и команда солдат, с пушками. Судьи поместились в барском доме, а солдат расставили по слободе. Начали нас водить поодиночке под караулом с ружьями. Все показывали одно: от барина, мол, мы – не прочь, но за насильство наших дочерей не хотим повиноваться. Потом собрали сход. На сходе то же все говорили; а судьи все увещевали барину повиноваться.
– Мы готовы, – говорим, – только вот он требует наших дочерей на осквернение и уже скольких осквернил: за это мы не повинуемся и готовы на смерть!
Потом собрали нас к церкви. Вышли к нам благочинный, протопоп и наш священник. Поставили аналой, положили крест и Евангелие.
– Ну, православные! Знаете ли, – говорят, – что вы наделали своим неповиновением?
Ответ был один: мы повинуемся, а дело-то ведь не за то, а за дочерей наших.
– Ведь вот, – говорим, – батюшка знает: мы ему все наше горе рассказывали.
Стали они тут Евангелие читать. Зашумел народ наш:
– Что это еще, батюшки, отцы наши духовные, наставники наши! Да чему же вы нас учите? Чтоб наших дочерей водили к басурману на осквернение, а мы бы молчали? У вас свои дети есть: ну-ка, попробуй кто вашу дочь тронуть! Что вы тогда заговорите?.. Ах, отцы наши, наставники! Вы бы судьям то внушили, чтобы они барину сказали закон христианский, а вы еще настаиваете на том, чего от нас басурман требует. Грех вам непростительный! Пусть нас Бог судит, а вашего наставления мы принять не можем!
– А-а! Так вы, проклятые, нас теперь учить стали! Не христиане вы есте, коли властей не слушаете! – И все трое закричали в один голос:
– Команда, делай свое дело! – Взяли аналой, крест и Евангелие и понесли в церковь...
Вдруг раздался из пушки холостой выстрел. Народ вздрогнул. Обратились все к церкви, начали молиться; послышался плач, рыдание; начали друг с другом на смерть прощаться; руки к небу воздевают... Команда кричит:
– Смирно!
И этой команды слушать некому: сплошной стон стоит над толпой – ничего уже не слышит народушко... Как ударят тут по народу из пушки картечью – так целую улицу и вырвало мертвых! Боже мой, что тут было! Кругом – мертвые тела, и между ними ворочаются в своей и чужой крови раненые, но еще живые... Бросился было народ к убитым, да солдаты не допустили и начали всем вязать назад руки. Я тоже кинулась к убитой своей матери – у нее вся голова была разбита, и мозг с кровью залил ей все лицо – а солдат меня схватил за шиворот так крепко, что едва не задушил, и отбросил меня, как сноп, в сторону: только и видела я родимую!.. А теперь и поминать не велит, как проклятую!"... И рассказчица при этих словах залилась слезами. Я спросил:
– Скажите же, чем все это кончилось?
– Да чем? Всех разогнали по домам, хоть и рвался народ к покойникам. Вырыли солдаты две большие ямы и начали туда зря кидать мертвых. Накидали в одну сто тридцать человек, а в другую, которая была вдвое больше, валили без счету. Говорят, что всех было четыреста: ведь там были из слободы все до единого человека, да еще с младенцами на руках. Священники погребения служить не стали: сказали, что будто они все одно, что удавленники – сами, мол, шли на смерть; к тому же и нас-де, отцов своих духовных, не послушались, а еще и нагрубили... Ямы зарыли; а судьи и священники в барские хоромы отправились. И был им бал на всю ночь: перепились все мертвецки. И эта непросыпная продолжалась у них около месяца. А солдат расставили по всей слободе; велено им было гулять и вольничать, как хотели. Вот тут-то мы и еще больше горя хлебнули... Как только потерпел его Господь?.. По примеру барина потребовали и власти девок да молодых баб: и пошло тут сплошное насилие. Довелось этого греха вкусить и попам. Рассорилась как-то уж после попадья с попом и, не таясь, при всем народе кричала, упрекала его в этом. Да и барин тоже после говорил:
– А что? Вот и попы ваши то же делали, что и я. Да я-то – барин, а они-то к чему такую беду творили?
Солдаты хоть и вольничали, но не делали такого насилия, как власти. И пока девок-то да баб в хоромы водили да власти там сидели да бражничали, солдатам строго было приказано из слободы никого не выпускать, боясь доноса. Собираться двоим-троим вместе тоже не было позволено; от могил, и от тех отгоняли людей. Каждый почти день оседали могилы, и их обваливали свежей землей. Долго не зарастали могилы... Шесть человек отправили в тюрьму. Четыре человека ушли было тайком доносить Государю; их поймали, да в ту же тюрьму. А тут и власти разъезжаться стали, довольные-предовольные барином. Благочинный от барина получил пару жеребцов; протопоп – заводскую кобылу, а нашему попу он дом выстроил и всем хозяйством обставил... Так это и прошло. Крестьян разорили. Кого в тюрьме сгноили; кого при усмирении убили, а кто и сам помер с горя да со страху"...
Такую-то вот едва вероятную историю поведал мне иеросхимонах Антоний и еще добавил:
– Служивый, бывший у меня, справлялся в судебном месте своего губернского города по этому делу. Ему дали выписку, а в выписке было сказано: масловский-де бунт усмирен благоразумными мерами губернских властей. Хотя и было прибегнуто к огнестрельному оружию, но больше для оказания страха: причем урон в бунтовавшей толпе был самый незначительный...
К чему приведет Россию все умножающееся беззаконие – подумать страшно! Страшно еще в особенности и потому, что ей вверено Богом Православие, она – единственный крепкий приют и могущественный оплот истинной Христовой Церкви на земле. Правда, в описанном мною беззаконии действующим лицом был армянин-иноверец. Но так ли стало теперь чуждо его духу наше коренное российское дворянство! Если вспомнить грехи его за время, протекшее со времени приобщения его к западной лжецивилизации, то как не сказать, что вольтерианизм, иезуитизм и т.п., продажа своей чести и руки откупщикам, подрядчикам, поставщикам, раскольникам, скопцам, христоборцам, казнокрадство и все беспорядки управления Россиею – все это тяжелым бременем наипаче ляжет на дворянство! А катастрофы восшествия на престол! А смерть Петра III, Павла I, Ивана Антоновича, 14 декабря! Во всем этом блистают благородные имена. Стоит только вспомнить о Перекусихиной, о шутах и шутихах – невольно подумаешь, что иногда царям и царицам дворянство служило не одною верою и правдою. О, Русь! Куда ты катишься?.. Еще укажу на одно: любовь к французам и подражание их моде и обычаям. Это дворянская болезнь, доходящая до помешательства ума. Французы разорили Москву, поругались над святынею Кремля. Французы – вечные враги России. С этою мыслью я живу. Нынешнее поколение забыло страшный 12-й год... Будущее никому не открылось. Исправить нас может Единый Всемогущий Господь. Но если греки ничем не исправлялись и заслужили разорение своего святого города, преисполненного святынею, то и нам к древней простоте возвратиться невозможно. Хотя в России хранится ковчег Православия, но и ее не пощадит Господь. Руки Его не отведет даже и консервативное дворянство. Да оно, это консерваторство, никогда не останавливало потока, ежедневно все более наполняющегося разными притоками и ручьями, и консерваторы наши, как и французские жирондисты, увлечены будут общим потоком.
Я думаю, что и наше дворянство кончит на французский манер... Но да не возглаголют уста мои дел человеческих!
Сергей Нилус
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
