С Михаилом Тарковским я познакомился очень необычно, но, по-русски очень просто. Когда? Да… дай Бог памяти… запамятовал, но полпуда дневниковых записей вполне могут восстановить все обстоятельства моего знакомства, и хронологически точно. Да, конечно, дневниковые записи, которые я с 2000 года веду почти ежедневно, помогли мне восстановить и хронологию, и детали нашего знакомства. Я тогда был в своем деревенском доме, в Польском, в деревне, что в 3 км от бунинских Озерок. 15 января мне позвонили из Союза Писателей, сказали, что в направлении Ельца завтра выдвигается Михаил Тарковский. На это я и ответил, что собираюсь ехать в Елец завтра, и часам к 14 быть в Ельце.
16-го января 2013 года. Мороз – 23. Утром попытался завезти машину – не заводится. Даже не схватывает. Посадил аккумулятор. Думал уже идти к сторожу, Андрею, попросить, чтобы он постерег машину, а я пойду пешком в Озерки. Но вдруг – звонок:
- Здорово, Сань, это Михаил Тарковский.
Как здорово и как просто у нас в России, услышать голос человека, которого еще и не видел, но который уже тебе вроде как и родной.
- О! Здорово!
- Сань, мы тут подъезжаем к Становому. Когда будешь в Ельце?
Становое – это райцентр на трассе Дон, от которого есть сверток – на Озерки, от которого всего-то 25 км до моей деревни Польское. Какая удача – Михаил совсем рядом, но как до него добраться? Думаю пару секунд, в замешательстве от сложностей возможной встречи, реагирую:
- Не знаю. Машину не заведу.
У Михаила, спустя пару секунд готово решение проблемы:
- Я тогда сейчас пришлю водителя на джипе.
Вот так просто решался вопрос моего спасения. Рассказывать, как добираться от Станового до Польского я не стал – все же 25 км. путанной дороги, часть из которой – полное бездорожье. И я сказал, чтобы водитель джипа ориентировался на Озёрки. И – побежал в Озёрки, встречать. У Озёрок навстречу выскочила машина – вот оно, и мое спасение, и надежда на встречу с Михаилом! Полями – до деревни. Оттаявшие в тепле машины с морозу щеки, ноги. Пять – семь минут, и мы у дома. Толкнули с моей горки, внизу машина завелась. Вечером в Елец подъехал Тарковский, он уже успел где-то в наших местах, в Краснинском районе, покататься на снегоходах. В машине, кроме него и водителя – несколько человек «походного вида». Михаил познакомил меня с Игорем Петровичем Егарминым, который издал его книгу и помог снять документальный фильм о Бахте, со своей женой Таней… Я провез всю их компанию по Ельцу. Они были в восторге. Обменялись книгами, обнялись. Уехали. Но осталось чувство, что он – свой. В нем чувствуется «Сибирь», ее основательность, которой во мне так мало. Расставались с желанием увидеться. Теперь уже в Сибири. Неужто сбудется?
Оказалось – вполне сбылось. И довольно скоро. Уже через полгода, в августе мне позвонил Игорь Петрович Егармин и спросил: как я смотрю на то, чтобы поехать с ним в середине сентября на месяц к Мише Тарковскому в Бахту? Я обрадовался и сказал, что непременно «разгребу» свои дела, чтобы освободить время для поездки на месяц. Петрович слово сдержал. И 15 –го сентября, как и договаривались, утром мы стартовали из Ельца машиной.
15 сентября 2014. Елец - Москва- Красноярск.
Проснулся в 2 ночи: висевший на мне долг по работе – описание объектов культурного наследия не дал мне спать. Доделал до 5 часов еще один объект. Все, с долгами разделался – и душа на месте. Ровно в 7 подъехал Игорь Петрович. Едем.
В 11 мы уже были у не просто в Москве, а у ГЗ МГУ, куда я заехал к дочери Насте, студентке МГУ, чтобы завезти ей кое-какие домашние гостинцы. Оттуда – к родителям Миши Тарковского, на Юго-Запад. Какие же они оказались славные, гостеприимные, и их отношение друг к другу кажется состоянием счастья… Просидели у них за чаем часа полтора, обменялись книжками. Едем в аэропорт.
В самолете было отчего-то тревожно-тяжко: похоже, сказывалась моя сильная простуда, которую я подхватил неделю назад на теплоходе, когда плыли холодным морем на Соловки. Не настолько тогда казалось и холодным море, что я не удержался, и искупался в нем. Теперь казалось, что не хватает воздуха, и даже толком поспать не удалось, несмотря на то, что в прошлую ночь не выспался. За окошком самолета, по левую руку все время висел ковшик Большой Медведицы. Лету 4,5 часа, и за час до окончания полета небо слева впереди побледнело, и еще до восхода солнца приземлились в Красноярске.
16 сентября 2014. Красноярск-Подкаменная Тунгуска (Бор)
В Красноярск прибыли рано, не было и 7 часов утра. Вылет до Подкаменной Тунгуски в 15 часов. Договорились с таксистом – он повозил нас до 13 часов. Съездили до Астафьевской Овсянки, до ГЭС. Красноярск не похож ни на один из виденных мною городов, и причиной этому, конечно же – Енисей (Анисей - батюшка, как с любовью называют его здесь), с его крутыми скалистыми берегами. Еще при подъезде к городу от аэропорта стало ясно, что название город получил от глинистых обрывов сопок – они красные.
Игорь все время поездки, пользуясь тем, что есть связь, беспокойно обсуждал что-то по мобильнику: что-то не склеивается у Миши и всех тех, кто связан с нашей встречей. Миша, как я понял, на своем катере на воздушной подушке должен был доставить гостившую с ним в тайге группу туристов до Подкаменой Тунгуски (поселок Бор) к тому же самолету, на котором мы летели туда, и который возвращается обратно в Красноярск. По озабоченным обрывкам разговора Игоря с неизвестными мне людьми выходило, что катер в дороге сломался, и вместо Миши на катере нас будут встречать лодки, везущие туристов. Но Миша отремонтировался своими силами и перед Бором догнал лодки и все же довез туристов.
Встретил нас Миша усталый, какой-то серый; спал всего два часа, да и забот и переживаний за два дня навалилось на него на год вперед.
Облака сверху, в иллюминатор, выглядят абсолютно как снежно-ледяная каша на реке и даже казалось, что опусти я ноги и пройдись по ним – и останутся следы. А редкие прозоры в облаках казались темно-зеленой водой.
С Мишей встречал нас Виктор Степаныч, или просто Степаныч. Живет в Боре (поселок Бор, в котором находится аэропорт, названный по впадающей с противоположного берега реке Подкаменной Тунгуске). Степаныч – редкий тип человека, сочетающего в себе, кажется, несочетаемое: глубоко запрятанную душевность, непрерывное балагурство, чувство собственного достоинства, доходящего почти до высокомерия и – обидчивость. Сказанное кем-то какое-нибудь невпопад слово может показаться ему обидным, унижающим его достоинство немедленно, словно на дрожжах, выпирает за пределы его формы, и он готов далеко и надежно послать даже давно знакомого ему человека. Сидели в будке Мишиного катера, и, при отсутствии стаканов, нарезав донца от бутылок-полторашек, отмечали прибытие. И вот тут-то уши Степаныча что-то уловили в словах Петровича и – понеслось: «расставание навеки» и выяснение отношений. Удивительно, что сам Степаныч такие же слова, что кажутся по отношению к нему обидными, сыплет беспрестанно, и окажись его собеседник таким же обидчивым, так и послал бы его в том же направлении…. Но то – другие, а Степаныч, он… В общем – Степаныч он Степаныч и есть. Я не стал дослушивать ход перебранки, и пошел окунуться в Енисей. Вид голого купальщика в стылых сумерках отвлек спорщиков, и спор был окончательно забыт, когда я вернулся в каюту под стук импровизированных стаканов, вырезанных из донцев пластиковых бутылок. Отчаянные попытки Миши «уехать по светлому» были бесполезны: Степаныч сводил все к тому, что нам непременно надо ночевать у него в Бору.
- Да чего нам ночевать! Два часа – и мы в Бахте, - все настаивал Михаил. – Нам только тянуть не надо. Поехали, а?..
Но как ехать, если Степаныч упорно сидит в каюте, а ехать в Бахту ему ни к чему.
- Вы там, в своей Бахте… - укорял Степаныч Мишу и показывал на него пальцем, глядя на нас с Петровичем. – Вот, все они, бахтинцы, такие…
17 сентября. Бор- Бахта.
От Степаныча все же избавились: экипаж «бахтинцев» проголосовал - ехать, поддержав Мишино:
- Да тут ехать-то: сто пятьдесят километров, - и оставшийся в меньшинстве Степаныч нехотя сошел на берег.
Последнего его слова расставания я не услышал, лег на лавку и мгновенно заснул, отметив в какой-то момент, что все вокруг гудит и трясется, сначала негромко и мелко, затем все больше раскачиваясь. А потом вдруг все стихло. Темень стояла кромешная, волны все выше, ветер все сильней, и Миша понял, что засыпает: сказалась усталость от двух почти бессонных, канительных суток. Мы причалили к невидимому берегу на пару часов Мишиного отдыха.А Бахта показалась на рассвете.
Она была точно такой, какой я ее и представлял – и по карте, и по Мишиным фильмам. Перед Бахтой Енисей изгибается, и из окна Мишиного дома, у которого стоит обеденный стол, на два с лишним десятка километров видна даль Енисея, и его изгиб вниз по течению. Справа его загораживает противоположный высокий берег Бахты, щетинящийся верхушками елей в пестрых заплатках золотых березовых лоскутов. Мишин дом стоит самым крайним к месту впадения Бахты в Енисей, но мыса в этом месте нет; этот, левый берег Бахты низменный, и заливается Енисеем. От дома до устья Бахты без малого километр. Мишин дом, если идти по Енисею сверху, словно в створе, и на берег пред домом в ледоход напирает мощь его ледяного панциря. Вместе со льдом откуда-то сверху несет камни – от небольшой гальки до огромных многотонных валунов, образуя каменные горы-навалы. Каждую весну Енисей разрывает берег, и на свет Божий, спустя десятки тысяч лет, выходят кости мамонтов.
- Здесь мамонтиное кладбище, - говорит Миша и показывает огромную кость, лежащую возле дома.
К вечеру постепенно стали подтягиваться бахтинцы, и разговоры с песнями продолжались до 5 утра.
19 октября 2014, 17:23
Привет! Ну, вот я и на большой земле. Приехал три дня назад. Выезжал из сибирской зимы, а приехал почти в лето. Добирались почти двое суток: лодка, катер на воздушной подушке, вертолет, два самолета, машина. Впечатлений куча от диких таежных мест, где до ближайшего жилья 200 км. Надеясь хоть немного "акклиматизироваться" от пустынной жизни, безлюдья и разницы во времени, уехал в деревню с желанием спокойно поделиться с тобой пережитым за месяц, но забыл все зарядки. Знаешь, совершенно не было обычного для такой ситуации беспокойства и бесконечного заглядывания на экранчик телефона. Я им даже почти разучился пользоваться. Сегодня вернулся из деревни в Елец- завтра начнется сумасшедшая жизнь и поездка в Липецк. Далее везде, и по работе, и в театре, где подряд на следующей неделе будет шесть спектаклей. Пока ограничусь просто объявлением. Получу твой ответ - как ты, что ты - и напишу подробнее. Фоток наснято, наверное - с тыщу.
21 октября 2014, 8:21
Привет. Чтобы тебя сориентировать - чуть географии. Все это - Красноярский край, Туруханский район. Из Красноярска - два часа самолетом на север по Енисею до Подкаменной Тунгуски; там, как ты помнишь, упал 100 лет назад метеорит. Оттуда Миша Тарковский на катере на воздушной подушке - его называют по имени северного ветра "хивус"(или хиус) - всю ночь вез нас вниз по течению Енисея (стало быть, опять на север) до села Бахта. Там его дом, прямо на самом обрыве над Енисеем. Живет в селе 200 человек… Селу 406 лет. Дороги туда нет вообще, абсолютно нет. Только по Енисею или по воздуху (вертолет из Туруханска до Подкаменной - раз в неделю). Связи мобильной там нет, последняя - в Подкаменной Тунгуске, из которой я раз пять безуспешно пытался отправить тебе восторженное сообщение о первых впечатлениях о Енисее. Оно у меня так и висит в неотправленных. Впрочем, в переданной тебе Мишиной книге «Избранное» вполне детально все описано - и быт, и география, и все население, о которых нужно говорить отдельно и с огромным уважением. На первой партии высылаемых фото - первые дни в Бахте: дом Тарковского, берег Енисея, прямо под его домом, в котором ежегодно вымываются кости мамонтов. Вообще, как ни странно, село Бахта стоит на кладбище. Мамонтином. У Михаила у собачьей будки так и валяются мамонтиные кости. Кажется, пес-лайка Челак все еще гложет их. Здесь уже линзы вечной мерзлоты, и наименее состоятельные бахтинцы вместо холодильников используют вырытые во дворе ямки, в которых хранят продукты. Здесь, в Бахте - три магазина: один безымянный, а два других бахтинцы просто называют - "У Зины" и "у Лиды". Впрочем, Лида торгует прямо в сенях, в которых вход в жилье, но которые выглядят вполне как и магазин. Цены, сама понимаешь - те еще, ведь они прибывают сюда на торговой барже (плавмагазин) или на вертолете, но наличие ассортимента я определил сразу по стоящим прямо при входе ящикам с бананами (правда, тут они почти черные) и апельсинам. Почти все покупатели заходят в магазины без денег, берут товар, и говорят: «Зин, запиши». И Зина записывает в пухлую общую тетрадку имя покупателя, товар и задолженную сумму. О деньгах, наверное, тоже нужно сказать отдельно: их тут получают лишь учителя, медработник, воспитатели в детсаду, клубный работник, глава администрации и, кажется, моторист, который обслуживает движок, что обеспечивает всю Бахту электричеством. Остальные добываются охотой и рыбалкой, и рыбу, икру и дичь потом сбывают на плавмагазине, который изредка стоит на рейде у села, метрах в трехстах, и туда немедленно подтягиваются многочисленные лодки с добычей. Рыбы, мяса, дичи здесь полно - места дикие. Есть еще один вид бизнеса, освоенный исключительно пацанами: они по весне собирают вымытые кости мамонтов и продают их как сувениры проезжающим на теплоходах туристам. Итак, основная жизнь здесь - охотничья. Проще - здесь добывают соболя. Официально, каждый на своем участке, которые имеют размеры, ну, например, 120х30 км. или больше. Вся тайга поделена на эти участки. У кого-то ближе, у кого-то дальше. У Миши, например, за 150 км. от Бахты, по реке Тынеп, притоку реки Бахта. Добыча соболя идет полгода - только зимой (к этому времени мех "созревает", становится густым и с подшерстком, который дает переливающийся эффект). И готовиться к сезону начинают как раз в это время, когда я приехал в Бахту. Идет завоз всего того, что требуется охотнику на его участке, чтобы прожить там всю зиму. Это не только бесчисленное количество бензина и бочек с ним, не только сотня буханок хлеба, вездеход, бензопилы, консервы и проч., но и добыча мяса и рыбы, которые прямо здесь же, по избушкам, развешивается и раскладывается в металлические бочки, подвешенные на деревьях, чтобы не сожрал медведь или росомаха. Бьется глухарь (их набил в наш приезд около 40 штук мой напарник, с которым я приехал в Бахту - Игорь, он же - Петрович, бизнесмен и просто интересный человек), а я "специализировался" по рыбе. Этими трофеями питается всю зиму не только охотник, но и собаки-лайки, без которых охотничье дело просто немыслимо. Щук, огромных, жирных, наловленных нами, охотники вообще не едят - скармливают собакам. Для еды есть гораздо более вкусная рыба: таймень, ленок, сиг, чир, налим, хариус (здесь по-сибирски его называют "хайрюз"). И вот все это огромное к-во всяких "хохоряшек" (так по-сибирски называют вообще всякое барахло, вещи и прочие хохоряшки) нужно добыть, доставить и разместить по избушкам, которых у каждого охотника около десятка по всему участку. В это время реки уже начинают затягиваться льдом, устанавливаются устойчивые ледяные забереги, но здешний бывалый народ к этому относится спокойно: все огромное количество хохоряшек, включая даже снегоходы и бочки с бензином завозятся большими, длиной не менее десяти метров, деревянными лодками, которые изготавливают живущие где-то в глуши староверы. Они же, староверы, занимаются "бензиновым бизнесом": наладив однажды контакты с капитанами судов, они сливают у них топливо, а потом ездят и продают его. Бензина требуется на зиму охотнику немыслимое количество: у него им «питаются» снегоход, лодка, движок для света, бензопила и прочее механическое прожорливое хозяйство. Итак, спустя три дня подготовки и сбора вещей для отправки в тайгу, мы дождались Мишину жену Татьяну, она прибыла из Красноярска ночью на одном из последних теплоходов, следующих вниз по Енисею, к Норильску. Миша лет шесть назад овдовел - умерла его первая жена, и он в одну из поездок по Алтаю встретился с Татьяной, и добился своего: ее, редактора успешного издания из Барнаула, совершенно городского человека, мать двоих детей, увез в Бахту. Теперь она возвращалась из поездки в Барнаул, и мы ждали ее, чтобы вместе ехать в тайгу. На первых моих фото ты и увидишь первые наши дни, приезд за 80 км. в одну из ближних избушек по реке Бахта. Ну... пока займусь другими, бесконечно накопившимися делами, а ты - смотри и читай. К сожалению, большую часть фото выслать не смогу - они в какой-то программе, что никак не сжимает размер, пригодный к пересылке. Они как раз самые качественные. Буду брать количеством.. Пока. Ты тоже не отставай в своих сообщениях в количестве "буков". Ладно?
18 сентября.
Почти все лица местного народа, встречаемого на улице или приходящего к Мише, знакомы по его фильмам, а их судьбы и истории – по Мишиным книгам. Миша задумал перетащить штабель доски-дюймовки на чердак своего дома, чтобы настелить там пол. Подтащили со двора к дому, Миша и Петрович забрались на чердак через узкий лаз в карнизе в дворовой части, я подавал доски снизу. На половине этой работы за забором из прозрачной сетки – рабицы замелькала маленькая шаткая фигура. Одеты здесь все приблизительно одинаково: х/б воинской раскраски – штаны, куртки с капюшоном, и распознать в чужом человеке с наброшенным капюшоном, если он находится на хозяйском подворье, самого хозяина – дело обычное.
- Миша! – закричал маленький человечек, одетый в то же охотничье одеяние, только засаленное до состояния пола в авторемонтной яме.
Я оборачиваюсь, и гость издалека начинает сомневаться – а хозяйская ли борода торчит из-под моего капюшона.
- А Миша где? – спрашивает неуверенно.
Я показываю на чердак, но, видно, гостю показалось, что – на дом, и его фигурка исчезает за домом и через минуту слышен его голос из сеней:
- Миша!
- А! – громко отзывается Миша с чердака, но гостю кажется, будто из дома.
- Миха! Ты где?
- Да тут я, Коля, на чердаке!
Гость, бурча, появляется из-за дома: маленькая фигурка, плоское, обветренное до красноты, лицо.
- Миха! – на ходу зовет гость.
- Коля, я тут, на чердаке.
То, что говорит Коля, понять можно только на полтора-два процента: разговаривает он почти одними гласными. Понять первый его вопрос можно было примерно так:
- Коль!.. Денег-то у меня нет, - осторожно говорит он. Но решение он находит сразу: он высовывает в лаз руку и раздвигает большой палец и мизинец, образовывающих знакомый зазор: - Давай, я тебе стакан налью. Только с тобой я тебе ничего не дам.
Коля кивает и утвердительно произносит свои гласные. Голова Миши исчезает и сразу показываются его ноги, нащупывающие ступени шаткой латанной лестницы. Внизу он здоровается с Колей и представляет нас друг другу:
- Вот, Василич, познакомься, это Коля, Николай Петрович. По простому – Коля Страдивари, - лицо Коли становится еще шире от улыбки с мелкими, полусъеденными зубами. – Просто Коля единственный на всю округу человек, кто может делать нарточки. Он их всем поделал. Они – как скрипочки!
Коля надежно садится на стопку досок, крепко и надолго, и начинает что-то путано и непонятно лопотать, словно во рту у него пара ложек каши. Волосы у Коли прямые и серые, как у всех остяков. Направление его мыслей в разговоре меняется каждые несколько секунд.
- У тебя чо болит?
Я чуть теряюсь, соображая: задает ли он вопрос или уже ставит готовый диагноз, успев сделать это за две минуты нашего знакомства.
- Да кашляю вот. Легкие, наверное, застудил, - говорю, ожидая его реакции.
Она следует немедленно.
- Расстегнись.
- Чего?
- Расстегнись, - показывает Коля на ворот моей куртки. Я расстегиваю ворот, опускаю молнию – почти до конца, и Коля немедленно приближает прокопченный кулак к моей груди и дважды тычет в нее.
- Все, - говорит Коля. – Завтра все перестанет болеть.
Я не успеваю сообразить: что это было, как он начинает бормотать о том, сколько какого народу он успел вылечить здесь, в Бахте – больше, чем все врачи. И даже «эти вылечены… олигархи», неизвестно как появившиеся здесь, в Бахте из Америки, Германии и еще Бог знает откуда, и они сразу предложили Коле ехать с ним в Америку и за это давали ему – сразу! – «два миллиона, - нет, два миллиарда».
- Не-е… - трясет головой Коля. – Я никуда не уеду. Зачем мне Америка? - И вдруг тема его разговора контрастно меняется. – А вот могу тебя с одного удара убить. Сразу! Я же был этот… боксер который. Нет, это, я каратист. У меня один удар – и все. Сразу!
И я уже подумал, что сейчас Коля начнет показывать на мне, как он может с одного удара убить. Но появился Миша с пластиковой бутылкой, налитой на четверть, с рюмкой и пластиковой крышкой от какой-то одноразовой посуды, с мелкой вяленой рябой, кусочками щуки и кружком колбасы.
Коля налил в рюмку, едва попав в нее из бутылки, предложил мне и Мише, но мы категорически отказались:
- Коля, нам еще работать. Мы не будем.
Ужасно морщась, Коля выпил, со второй попытки, двумя пальцами взял кружок колбасы и долго гонял его во рту, загороженном мелкими коричневыми зубами, при этом рассказывая что-то и улыбаясь.
Коля еще пару раз предлагал присоединиться к нему, показывая на стопку, но Миша давно залез на чердак, откуда слышался веселый стук молотка, прибивающего доски. А я тоже не менял своих показаний:
- Нет, Коля, мне еще работать.
Минут десять спустя Коля дожевал кружок колбасы и, потеряв надежду на поддержку, сказал что-то вроде:
- А! Как хотите, – и стал собирать закуску, пытаясь положить ее в карман куртки. Но на том месте, где был карман, была огромная, бесформенная, как туча, дыра, начинавшаяся подмышкой и заканчивающаяся у края куртки.
- Коля! Ты не клади в карман, - посоветовал я ему. – Все же вывалится.
Коля изучил взглядом свой карман и согласился, покрутил кулак с торчащими из него головками и хвостами тугуна. Если бы не енисейское происхождение этой рыбки, то она носила бы более свойственное ей название килька. И стал запихивать кулак с тугуном в карман штанов. В другой карман штанов сунул бутылку, поглядел на стопку и, подумав, сказал:
- Стопку тоже возьму, – и пошел, не прощаясь.
До ворот он пару раз упал, разглядывая место падения и удивляясь вслух:
- Стока ям тут понарыли! – и еще минуты три была видна его мотающаяся по проулку спина.
Мы «добили» штабель досок, перетаскав их на чердак, и лишь к 6 часам вечера Миша вспомнил, что мы еще не ели. Мы сварили странное «первое»: грибы с вермишелью, Миша настрогал нельмы и ленка (это ласковое уменьшительное имя краснобокой рыбины диной под метр так не шло ей). Насыпал тугуна. Этим и поужинали, а заодно и пообедали, и позавтракали.
Не доев, выбежали с Петровичем на улицу, держа наготове фотоаппараты: в окно виднелась сказочная эпическая картина заката над Енисеем. А на пеньке у калитки лежал замурзанный, затасканный пиджак Коли Страдивари. Зачем он оставил его? Может, чтобы был повод потом снова зайти…
На вечер, в ночь намечалась поездка «на снасти», на которую нас должен был взять Артур, один из Мишиных бахтинских знакомых. Потому легли совсем рано, чтобы «часочек выспаться». А в 2 часа ночи теплоходом «Валерий Чкалов», шедшим по рейсу Красноярск – Дудинка должна прибыть Таня, Мишина жена. Все, как нельзя лучше, укладывалось в этот график: мы на ночь «на снастях», а Миша встречает молодую жену. Но вот уже и полночь, а Артура все нет. Дошли слухи: «Артур забухал». После часа ночи сверху по Енисею показались веселые приближающиеся огоньки, будто в гости в Бахту ехала какая-то деревня, с десятком скученных дворов.
Миша встретил Таню, сняв ее на лодке с теплохода, стоявшего на рейде в 150 метрах от бахтинского берега. Таня привезла прогноз на дождь – ливень, шквалистый ветер и сброс воды с Красноярской ГЭС. Все это говорило знающим характер Енисея о том, что вода в нем может резко подняться. Обеспокоенные этим прогнозом, мы срочно снялись, поехали на «квадрике» - квадроцикле на берег, чтобы загнать катер повыше, на берег. Миша, разогнавшись по воде, залетел на песок. Зачалили якорем и заодно пошли вытаскивать две Мишины лодки, что стояли у устья Бахты. Лодки - изделия исключительно староверцев, сооружения в 10 и больше метров, из досок. Зацепили их, затащили выше. К 2-30 неожиданно быстро управились. Сидели в доме, пели до утра.
26 октября 2014, 14:20
16 файлов
Привет! Как оказалось, интересных, качественных фото не так и много, и я все более-менее качественные тебе уже выслал. Лишь по ним ты можешь составить представление, насколько интересна природа тех краев, в которых я побывал. Остались много повторяемых фото, или из числа тех, на которых "я на фоне" или "я с очередной пойманной рыбой", и это не представляет для тебя никакого интереса. Ну, а для иллюстрации моего прибытия в Красноярск, шлю эти примитивные фото. Не суди по ним о самом Красноярске. В нем мы с моим напарником Петровичем провели несколько часов, проехав от аэропорта 20 км до него и через него добравшись до Красноярской ГЭС (это около 40 км от Красноярска). От степного рельефа в районе аэропорта ближе к городу начинаются сопки, и они на срезе выглядят как красные глинистые обрывы-яры, от чего и сам город получил такое название. Неподалеку от Красноярска, по сути - в пригороде - деревня Овсянка, в которой родился и жил писатель-классик советской литературы Виктор Астафьев. Дорога до нее живописна, идет вдоль правого берега Енисея и слева по движению, в разрывах круто поднимающегося леса видны скалы - знаменитые Енисейские столбы; серые вертикальные скалы причудливых очертаний в красно-желтом обрамлении осеннего леса. У Овсянки, на круче енисейского берега, стоит памятник: Царь-рыба, как напоминание о том, какая рыба ловилась в Енисее и о повести Астафьева с тем же названием. Вокруг памятника смотровая площадка, от которой виден Енисей во всем своем величии. Красноярская ГЭС, несмотря на свои грандиозные размеры, не дает такого впечатления грандиозности, поскольку из-за "режима" к ней нет близкого подхода, и издалека размеры ее вовсе не впечатляют. Пришлось снимать из-за сетки. Красноярск не оставил большого впечатления из-за отсутствия оригинальной архитектуры, но его точно не спутаешь ни с каким другим городом из-за рельефа. Он весь почти в долине Енисея и обрамлен серыми, словно глухариные крылья, скалами и красными глинистыми ярами. На левом берегу Енисея, над городом поднимается одна из сопок, и на ее вершине стоит часовня, вид которой известен всякому, кто держал когда-нибудь в руках 10-рублевую купюру и видел на ней изображение этой часовни. Отсюда, с этой сопки и виден почти весь Красноярск, отсюда каждый полдень отсчитывает он время выстрелом из пушки, так же, как и в Питере. Повторюсь: в Красноярске я не увидел оригинальной архитектуры, а старины в нем увидел мало. Наскоро пробежавшись по достопримечательностям Красноярска, мы едва успели в аэропорт. Самолет летел в поселок Бор, в котором находится аэропорт "Подкаменная Тунгуска", так как напротив него в Енисей впадает река с таким названием. Она известна как литературный образ Угрюм-реки, и еще тем всемирно известна, что в ее бассейне, примерно в 300 км восточнее поселка, сто лет назад упал Тунгусский метеорит. На площадке прилета с громким названием "аэропорт" нас встречал Михаил (вот он, на фото, следует к нам). Он перед этим, поднимаясь вверх по Енисею из Бахты (150 км) на катере на воздушной полушке (он же "хивус", по названию сибирского ветра) вез группу туристов на обратный рейс нашего самолета и по дороге сломался. Не спал перед нашей встречей почти двое суток и был очень усталый. Долго колбасились по этому самому поселку Бор, поскольку у Михаила после долгой дороги оставалось мало бензина и мы мотались по этому Бору, где встречные мужики с охотой наливали не только топливо, но и, узнавая Мишу и его гостей, радушно приглашали "зайти хоть на минутку". Заправились, несмотря на отговорки, лишь к ночи и шли на катере полночи в темноте, а полночи - черной, холодной, ночевали в катере. Перед отплытием не удержался - искупался в Енисее, с надеждой "выбить клин клином", поскольку за сутки до этого у меня была температура и прихвативший поясницу радикулит не давал даже завязать шнурки... Ничего, помогло. Рано утром, по пути завезя какие-то вещи каким-то людям в каких-то селах по Енисею, мы добрались до Бахты. Далее можешь по хронологии читать мои первые сообщения, а последующие свои впечатления я изложу в следующих посланиях. Не суди за "дохлые" фотки - чем богаты...
19 сентября.
С ночи, совершенно тихой и на удивление теплой, к утру погода изменилась: задул какой-то восточный ветер, потом пошел с северо-востока, против течения Енисея, и в окно казалось, что Енисей остановил свой бег. Погода за сутки меняется три-четыре раза и с ней меняется и Енисей, и небо над ним. Оно невероятно красиво: от изумрудной зелени до стальной тяжести, и оттого так изменчив и цвет енисейской воды. В ночь намечается еще рыбалка с кем-то из рыбаков, на тугуна. А Артур, с которым мы должны были идти вчера проверять снасти на стерлядь, опять забухал.
Утро было не ранним, после позднего вчерашнего отбоя проснулись около 12 часов – у нас дома еще 8 утра. И тут же, через минуту, в дом зашла знакомая Миши – Галина. Первый же взгляд на нее отмечает, что Галина – учительница. Удивительно само это узнавание, не требующее никакого опыта или простого знания: вот ведь похож человек на учителя, а не на бухгалтера или парикмахера – и все! Оказалось, и правда, Галина – учительница, и она, узнав от Миши о моем приезде, пришла договариваться о моем вечере-встрече со школьниками. Под это мероприятие уже затеяны пироги, будет чай, и все это намечается на послезавтра. Но горло мое совершенно неспособно воспроизводить необходимые для песен звуки. Решили перенести недели на две, после нашего возвращения из тайги, пока восстановится голос. Все последние четверо суток нахожусь в обычной при перемещении и встрече со старыми знакомыми, прострации, в которой непонятно что на что влияет: это все отголоски болезни на смену времени и непременное при этом невысыпание. Похожее было на Алтае у Васи Вялкова или в Черном, или в Индии. Где-то на 4-5 день все обычно «устаканивается». Вероятно, это и сейчас так. Если бы не недавняя болезнь.
У Миши (как и у Васи Вялкова) целый парк разбросанной повсюду техники: машины, катер, моторы, квадроциклы, подвесные лодочные моторы… При таком количестве техники, при таком ее наборе, в городе неизбежно содержали бы целый штат: механики, слесаря, снабженцы. Но поскольку Бахта вдали от «большой земли», то делают и налаживают все это движущееся хозяйство Мишины руки. Ладони его грубые, сковородистые, с заусеницами. Даже Татьяна, когда Миша задел ее рукой, спросила удивленно: «Что это у тебя за занозы?» И лучшего для мужика, как мне кажется, комплиментарного, с оттенком удивления, вопроса и быть не может. Руки мужские в делах, знают настоящий труд. Когда-то, в стройотряде, да и на стройке дома, мои руки были такими же и провести ими по лицу означало бы поранить его до царапин, как и крупной грубой наждачной шкуркой. Такими ладонями впору шлифовать черенки для лопат.
Так вот, о Мишиной технике. Ее количество таково, что редко случается день, когда что-нибудь из многочисленного его парка не сломается. Женский взгляд на это, Танин, звучит, на первый взгляд, совершенно в виде справедливого упрека:
- Миша! Ну что же у тебя каждый день что-то ломается!
А мужикам понятно: есть же какая-то критическая масса, после которой необратимо явится та или иная поломка, там или сям, на нашем отечественном старом ГАЗ -66 или «позорном американце», как сказал Миша о квадроцикле «Arktik-cat» (по русски «Морской котик»). И вот оба эти технические средства «полетели» именно сегодня, когда на них ложилась основная роль по доставке всего, что обеспечит нашу предстоящую экспедицию в тайгу. Какую – я пока в неведении и полагаюсь всем своим болезненно-изнеженно-ленивым существом на Мишин опыт и оптимизм Петровича. Вот и сейчас они ушли что-то подтаскивать, что-то налаживать и собирать свои очередные и весьма многочисленные «хохоряшки», а мне поручено следить за топкой бани. Вот уже и 21 час, забежавший в дом Петрович сказал, что убегает с Серегой на тугуна, а меня они не берут – жалеют мое горло. Миши все нет, он или где-то что-то ремонтирует из своей техники, то ли ищет у знакомых редкую запчасть. Таня бесконечно, безостановочно, вот уже 8 часов подряд снует по дому, пытаясь навести порядок. А я то пишу сюда, в дневник, то пробегаю глазами журнал «Енисей», главным редактором которого – Миша, но все время, каждые четверть часа, выбегаю, чтобы подколоть дров и подбросить их в бане. Печек в бане две: та, где каменка, и печка-плита, со стоящей на ней вываркой. В бане, несмотря на то, что Миша затопил ее в 17 часов и чугунная плита раскалилась до малинового цвета, отчего вода в стоящей на ней 50-литровой выварке клокочет и норовит к концу топки до дна выкипеть – несмотря на это в бане все еще прохладно. Часов 5-6 по Енисею кипят белыми барашками волны под натиском упругого верхового ветра, и этот ветер уверенно, по хозяйски давит на Мишину усадьбу, открыто стоящую на самом берегу. Ветер гудит в крыше дома и баня, крепко, по-сибирски стоящая на валунах, еле выдерживает этот натиск. Два черпака, лежащие на полке, погромыхивают от тряски всей бани на этом ветру.
Теперь только ждем результата Мишиных трудов по приведению в порядок техники, от которой зависит наша поездка в тайгу. Да, с таким распорядком жизни не зажиреть, как мне: Елец и Польское с относительно налаженным бытом лишь прибавляет жирку моим, и без того раздавшимся, бокам, да вводят лень, постепенно превращающуюся во вселенскую. За окном едва видно в грустных сумерках темно-серое полотно Енисея и узкая полоска дальнего берега за ним. И лишь ветер, ветер, ветер, низко гудящий на крыше и за окном.
Едва видны голубые и красные точки бакенов, обозначающих речной фарватер. Густые синие сумерки висят над Енисеем, над Бахтой. Енисей здесь совсем казался бы Волгой, если бы не ели да березы по той стороне. Он такой же ширины, что и Волга, и так же уверен и ровен его бег, от этого состояние уюта, почти домашнего даже в этих далеких от родных волжских берегов местах. Если бы не пути, способные доставить тебя туда, куда тебе надо. Ведь добраться сюда несоизмеримо сложнее, чем, скажем, на родной волжский хутор Глухой: только пароходом или вертолетом. Но через пару недель завершится на Енисее навигация, а зимник по нему установится ли, и когда – на все воля Божья, да его, Анисея-батюшки непредсказуемого характера.
Задыхаюсь, холодею от пота – остатки болезни. Но надеюсь, что здесь, в эту поездку выбьется из меня лень-дурь, появится стимул к улучшению жизни и не такой уж и сложной и невыполнимой покажется предстоящая работа.
26 сентября. Р. Бахта, зимовьё Ворота.
21-го, на Рождество Богородицы, вышли из поселка Бахта по одноименной речке на «хиусе», катере на воздушной подушке вверх 90 км. Холодно, ветрено. Погода на Енисее меняется с той же последовательностью, с которой за сутки ночь сменяется утром, утро – днем, день – вечером, вечер – ночью. На правом берегу зимовьё «Холодный» - база с обширной избушкой, очень просторной и совсем новой, при ней баня и «маленький домик». Все стоит на месте пожарища – зимой прежняя база сгорела вместе с новым «Бураном». Вокруг торчат обгорелые пеньки. И дом, и баня стоят при впадении в Бахту, с левого ее берега, шумного ручья, его грохот слышен и день и ночь.
Ночевали на Холодном две ночи, пошли выше по Бахте, где в нее справа впадает Бахтинка, и по Бахтинке еще поднялись километров на 25, пока по ней мог пройти хиус. Река очень уютная, берега невысокие, и течет она как в корыте; сразу по урезу воды берег вертикально уходит вниз на полтора метра. Вода прозрачная, красноватая. Маленькая избушка зимовья, маленькая банька. Все совершенно однотипно не только по набору построек и взаимному их расположению, но и по рельефу: прямо избушка, слева ручей, чуть выше по нему, метрах в двадцати – банька. У дома, перед дверью – входная сень на столбах, часть «стенок» под ней сложена из чурок: они и места не занимают, и сохнут, и защищают от ветра и снега. Домик обычно 3х4. В центре торцевой стены низкая дверь, справа у входа железная печка, слева и справа вдоль длинных стен – лежаки, так что в стандартной избушке обычно, без тесноты, могут заночевать три человека. Так как нас четверо, то Миша с Таней спят в избушке, а мы с Петровичем или в бане или в катере. По стенам, над лежаками и оконцем – полки с массой хохоряшек и пакетов с продуктами. Под ними набито несчетное количество гвоздей, так что на них и висят хохоряшки – многочисленные мелкие предметы. На противоположной от входа стене – маленькое окошко, заставленное обычным куском стекла или мутным целлофаном, под ним стол.
Вот и сейчас, уже третья избушка в тайге на Бахте, у «Ворот» - удивительно красивого места, где река прорывается между двух скал 30-метровой высоты, особенно крутая – по правому берегу. Река Бахта наносила по своим берегам несметное количество камней, вплоть до невероятных размеров 4х5 метров и трудно представить, что все это делают вода и лед. Вода творит и иные чудеса, осознать которые трудно. Иногда небольшой камень попадает в какую-то расщелину или скол в громадном камне и его так начинает крутить, что он просверливает в нем глубокие, до метра глубиной, совершенно идеально круглые, будто бы гигантским сверлом просверленные, отверстия. Найди я такой просверленный камень где-нибудь, где в древние времена текла такая река, и я бы с полной уверенностью убеждал бы и других, что это дело рук человека, при этом совершенно не мог бы объяснить, каким образом человек мог сделать это.
За все эти дни Петрович добыл шесть глухарей, и рыбы наловлено столько, что не успеваем поедать, но такая рыбалка здесь не считается удачной. Как сказал кто-то из местных, бахтинцев: «Все. По хариусу я закрылся». Вот так и я с первой же рыбалки наловил вдоволь хариуса, и даже отпускал его, хотя размером он больше, чем на Алтае: до 500-600 грамм, и вытаскивать его научился с легкостью. Ловил и ленка по 1,5 -2 кг. Вся рыба очень мощная, так как все реки енисейского бассейна порожисты, своенравны и быстры. Тайменя пока не поймали, но сошла крупная щука, оторвав блесну.
Вчера был утренний мороз – 3, сегодня – 9. Сапоги при таком морозце, когда выходишь из воды на камни, прилипают подошвами к их ледяной поверхности. Тонкий лед – припай, когда лодка подходит к берегу, мелодично позвякивает, будто стайка птиц на прибрежных лиственях шумно и очень весело приветствуют утро. А утра и дни очень солнечны.
27 сентября. «Ворота».
Теперь оживают те слова и понятия, что поминал Михаил в своих книжках.
Хиус (или хивус) – ветер и названный по нему катер на воздушной подушке.
Капалуха – самка глухаря. Минуту назад выходил из избушки, а она, вспугнутая моим появлениям, взлетела в 10 метрах от меня.
Свал – сходящий с камня водяной поток.
Буду теперь записывать эти новые слова «по мере их поступления». Наверняка, много местных слов наберется.
Утром Миша отправился к катеру и спугнул сидевшего на берегу глухаря. Тот полетел в сторону избушки и сел где-то рядом. Собака Челак облаял его, и Петрович, ночевавший в бане, выскочил в чем спал, схватил ружье и, видя Челака, лаявшего вверх, на лиственю, разглядел на ней глухаря и в один выстрел убил его. О! У Петровича это уже восьмой глухарь! Петрович в первый же день двумя выстрелами убил двух глухарей и «сбавил пыл»: в остальные дни часто промахивался, хотя глухарей видели множество. Вчера на берегу сидело восемь штук, но он, затратив 4 выстрела в одном месте, так и не убил ни одного. Зато на другом берегу взял двух капалух. Весь вечер потом, подозревая, что сбился прицел, Миша с Петровичем пристреливали ружье на берегу, у зимовья.
Тугун – мелкая рыбешка, «на подвид» селявки. Ее заготавливают в больших количествах, бочками на зиму.
Лиственя – лиственница.
Кулёмка – самодельная ловушка-капкан на соболя из двух бревен и палочки- челака.
Челак – палочка-насторожка на кулемке. Имя Мишиного кобеля, которому идет 9-й год.
Тозовка – ружье Тульского Оружейного Завода (ТОЗ).
Карга – каменистая коса на реке, обычно – за речным поворотом. На них обычно по утрам собираются глухари для сбора мелких камней.
У Петровича есть и свой лексикон, не местный, но быстро осваиваемый окружающими:
«Чижик» – любой человек, к которому у него неуважительное или пренебрежительное отношение. Например, у него ситуация, когда собака прозевала глухариху звучит так: «Этот Челак – чижик, капалуху просохатил, а она рядом на листвене сидела».
После этого сегодняшнего удачного выстрела, с которого начался день, у Петровича поднялось настроение. Они с Мишей поехали вдвоем на глухарей. Происходит эта охота так: ранним утром на каргу слетаются глухари, поклевать камешки. Лодка идет посередине реки, и все смотрят по берегам. Река здесь 300-500 метров шириной с сильным, как у всех сибирских рек, течением. Обычно Михаил, сидящий за мотором, видит первым вытянувших шеи глухарей, еще метров за 200-300. На это нужен наметанный глаз, поскольку серое оперение глухаря совершенно сливается с камнями. Миша вытягивает руку, Петрович переспрашивает, уточняя – где? Миша сбавляет ход, лодка медленно подходит к берегу, стараясь держаться точно по курсу на глухарей, на 50-70 метров, и тут важно не упустить Челака, который уже видит глухарей и начинает яро рваться из лодки, раскачивая ее и мешая целиться. Еще хуже, когда он при этом начинает лаять. Метров за 5-10 от берега Челака не удержать никакими силами, он вырывается и прыгает в воду. Выстрел! Обычно глухари остаются целы, ведь хорошо прицелиться в этой собачьей суматохе на качающейся лодке сложно. Но после выстрела глухари (а их может сидеть на карге и по десятку) взлетают на листвени и прячутся в верхушках, и делают они это весьма искусно, вытягивая шеи, словно сучки. Наша задача – приметить, куда они полетели и, по возможности – где сели. У Челака задача – подбежать к дереву и облаять глухаря. Даже если глухарь залетел метров за 50 в тайгу и не виден нам с берега, он найдет глухаря и бежать нужно на его лай, вычисляя по его вытянутой морде, где сидит глухарь.
Еще у Петровича любимая поговорка – строчка из известной песни: «Что ж вы, гады, ботик потопили». Он пользуется ей по любому недоразумению, в котором участвовали какие-то очередные «чижики».
Вчера же вечером, после неудачной рыбалки «на тайменя», когда напрасно протаскались по всем ближайшим свалам на каменистых грядах-порогах, вечером ходили в тайгу, где давно были налажены солонцы на лосей. Дорога-путик едва приметна, но на деревьях есть насечки, обозначающие ее, да и ловушки на соболя стоят слева и справа от нее метрах в ста друг от друга, указывая путь. Солонец – это две большие сваленные осины, в которых пропилены бензопилой кормушки – продольные желоба с насыпанной в них когда-то солью. Следов зверя не видно – кормушки запущены и давно не снабжались солью, но на одной из осин видны застарелые следы зубов сохатого, дравшего кору. Обновили кормушки двумя пачками соли. Назад шли, снимая бересту на растопку. Спустились к водопаду: хаос наваленных каменных глыб, упавшие замшелые стволы деревьев, причудливый ковер мхов, волнами покрывающих их и камни. На камнях, что в русле ручья – лед, свисающий сосульками, словно на тортах, облитых глазурью. Всё: и природа, и постройки здесь, на заимке Ворота – настоящее Берендеево царство. Истинная глушь, где никогда даже лесоразработок не было, только охота. Лес здесь непромысловый. Выше избушки, в гору, он совсем молодой, ему лет 20-30, но это не оттого, что он пиленый, а растет на месте гари. Вечерний лес, освещенный сквозным солнцем, садящийся за Бахтой, в тишине тихо сыплется желтая хвоя лиственниц… Дивное, волшебно-сказочное состояние.
С утра Миша с Петровичем ушли на охоту, а я взялся читать Л. Толстого. Здесь, в избушке, которая считается «избушкой Толяна», Мишиного напарника, с десяток-полтора книжек, среди них пара томов Толстого. Прочел давнее, еще из детства: «Кавказский пленник» и несколько рассказов на деревенскую тему. Удивительно просто написано, но ничего повторить нельзя: все в прямой речи героев насыщено и простотой, и образностью, и точностью слов, которые уже напрочь исчезли в нынешней жизни. А при Толстом все это было «в ходу» и на слуху. Как сжато здесь у Толстого, просто, ясно и точно. Нет, «под Толстого» написать невозможно, особенно там, где у него действуют простые люди. В романах он совсем другой: и мир Толстого, и язык, и форма изложения. А как мелькнет в романе или мужик или какое-то деревенское событие, и язык вдруг становится иным.
Ну вот: охотники уплыли на охоту, а я, спускаясь к берегу, на галечнике спугнул девять глухарей. «Просохатили капалух!» - сказал бы Петрович.
Еще в поселке Бахта узнал о таком явлении: староверы. Но понятие это, классически известное давно, здесь имеет совершенно другой смысл. Да, это, вроде бы, те самые отшельники-староверы, живущие где-то по дальним берегам Енисея и Бахты. Но не их скрытность определяет их характер для обычных бахтинцев. Их, наоборот, видно и слышно за одну-две версты по их странным катерам с торчащей будкой и палубой, обычно заставленной разноцветными двухсотлитровыми бочками из-под бензина и еще какими-то ящиками. Они торгуют бензином и оттого их приравнивают к цыганам. Да, они не станут пить с тобой из одной кружки и есть одной ложкой, но, заявившись к кому-то из местных по каким-то делам, запросто могут стащить приглянувшуюся им вещь. Потому у бахтинцев есть и такое выражение: «Да староверы – они как дихлофос!» Суда, суденышки староверов и их лодки то и дело появляются то у поселка, то где-то по рекам у заимок, и их лодки узнаются по ярко-пестрым, словно лоскутное одеяло, бочкам, которых в их огромных, до 12 метров, лодках можно насчитать до двадцати. Вчера две такие лодки спускались вниз по Бахте и, завидев наши катер и лодку, пристали к берегу. Обычные парнишки, безбородые и безусые, в таких же, словно луковичная шелуха, надетых друг на дружку, охотничьих одеждах, о чем-то пару – тройку минут переговорили с Мишей. Он просил их кому-то что-то в Бахте передать на словах и что-то прихватить на обратном пути. После этого обе огромные лодки – одна «деревяшка», другая сваренная из кусков металла, покатились дальше вниз, весело разнообразя реку пестротой бочек.
Днем Миша с Петровичем в очередной раз что-то ремонтировали в хиусе, а я на лодке обходил со спиннингом оба бахтинских берега, начав от противоположной стороны, от скалы. Дошел до карги, что метрах в шестистах от нашей пристани. В один из бросков показалось, что зацепился за камень, но стал подтаскивать и с метр-полтора тащил будто бревно, которое секунд через пять стало метаться. По тяжести будто на поводке ведро с бетоном. Я уже стал искать глазами, чем бы ударить, если вдруг это «что-то» подтяну к берегу. Секунд через десять это что-то, рванув 5-6 раз, отцепилось. Подошел Миша и однозначно сказал: это таймень. И дал инструкцию, как действовать, если опять попадется.
Вечером мы еще кидали у этой карги, только не за – а перед свалом. Миша покидал и ушел по делам к избушке, Петрович отошел поговорить по спутниковому телефону, и я, решив, что уже хватит, забросил в последний раз. Блесна опустилась к свалу, и тут дернуло… Позвал Петровича. Минуты в три-четыре мы вытащили таймешка в 1,5 килограмма. Красивая, сильная рыба. Когда я держал его в лодке за голову под жабры, он своим хвостом то опирался на лавку, то выгибался весь, и никакая сила не заставила бы его распрямить.
28 сентября. Ворота.
Ночью был мороз -12. Если пару дней продержится, то надо уходить, иначе Бахту забьет шугой.
Таня почти не выходит из избушки. Сидит на лежанке с моим «Палом». За 2 дня прочла его. Задает вопросы: «а это так было? А это реальная история?»
Мише тяжко; он охотник и его действия по-охотничьи просты: отрубил-бросил, отрезал, порубил, и все делает там, где удобно. Но Тане бесконечно хочется невозможного – того порядка, который свойствен городской квартире с евроремонтом, поэтому бесконечно слышно:
- А ты сейчас резал тем же ножом, которым разделывал глухаря? А ты что – рыбу резал на той же доске, что и мясо? Я же видела эту доску после того, как на ней рыбу разделывали… и т.д.
Вечером, когда Миша, усталый приваливается на их лежанке:
- Миша, ты зачем в одежде лег?
- Да я только прислонился немного… Чуток отдохну.
- Но ты же опять в своих штанах сел на мой спальник.
- Тань! Я его отодвинул.
- Я что – не вижу?! Нет, я так больше не могу бороться… - и Таня выходит из избушки, закрыв дверь. На улице темно, и совершенно понятно, что Таня не только не сделала ни шагу от избушки, но стоит у двери и боится отпустить ручку на ней. Так и держится. В избушке тишина на целые десять долгих секунд. Миша сидит. Дверь отворяется ровно настолько, чтобы из-за нее можно было убедиться в этом, и снова захлопывается. Миша улыбается, левый глаз его и угол рта подергиваются: «вишь как?!» Он сидит, не шевелясь, еще секунд десять, привстает и аккуратно садится на самый краешек лежанки. Мгновение спустя дверь приоткрывается, потом решительно распахивается, и заходит спокойная Таня.
29 сентября. Ворота- Холодный.
Есть у Миши литературный образ этих мест по реке Бахте. Называется он звучным загадочным именем Шиштындыр. Весело и очень как-то близко ко всему этому миру. Я предлагал Мише написать повесть «Дорога на Шиштындыр». Слово это заворожило, прилипло, и в шуточных разговорах выяснилось не только, что может быть и Верхний Шиштындыр, и Нижний, но и то, что у Миши, оказывается, уже есть такая повесть «Шиштындыр», одна из первых, написанная лет 15 назад.
Опять ночью мороз -12, и по Бахте пошла шуга-каша, занимая почти всю ее поверхность. Предполагая это, на сегодня наметили отход вниз, в зимовьё Холодный, новую, построенную в прошлом году взамен сгоревшей базы Анатолия. Хиус стоит далеко на галечнике: при морозе вода сошла почти на полметра. До воды от хиуса теперь – метра два, а весит он не меньше двух тонн. Пришлось напрячься, чтобы столкнуть его в воду. Опять сбор и погрузка ящиков и хохоряшек. Оказалось, что ночью Челак сожрал двух капалух и Миша взял его за загривок и кричал на него сквозь зубы:
- Я тебя! – и лупил его по морде остатками капалушьей тушки так, то перья летели. А потом, когда Челак, освобожденный от железной Мишиной руки, отлетел, Миша добавил:
- Вот, Таня, до чего доводят твои куски со стола.
Таня робко возражала:
- Нет, Миша, я ему не давала.
Еще ночью, под утро, я выходил из избушки и удивлялся, что в тройной будке, сгороженной из горбыля и рассчитанной на трех собак, не видно Челака. Ночью он обычно сидел в будке и высовывал нос, сопровождая взглядом всякого вышедшего из избушки. Утром Миша с Петровичем по-быстрому мотнулись на лодке поохотиться, и Петрович одним выстрелом снял глухаря. Я выходил к костру за чайником и прямо у избушки, в пяти шагах, увидел капалуху, а еще раньше я слышал Челака, облаивавшего где-то совсем рядом, какую-то птицу, лаем непривычным, каким-то ленивым и коротким. Я удивился: охотники ушли по реке, а Челак остался. Такого никогда не было. Я оделся потеплее и направился к карге, чтобы побросать блесну. Сходя с берега, увидел на галечной косе девять глухарей! Они спокойно «паслись» - клевали камушки, и я дважды спокойно мог пересчитать их. Я метнулся назад с мыслью: а вдруг Миша оставил ружье? Гвоздь, на котором Миша вешал ружье, был пуст. Ничего не оставалось делать, и я снова стал спускаться к реке и уже на крыле снова пересчитал взлетевших при моем появлении глухарей. Их – и точно – было девять, и они перелетели на другой берег.
С час, но впустую я кидал по свалу, пока сверху не затарахтела лодка, направившаяся ко мне. Я подошел к приставшей лодке. Петрович, довольный, достал огромного глухаря: красивого, «фотогеничного» оттого, что раны не было видно. Я тут же достал фотоаппарат и Петрович, с вытянутой рукой с глухарем, эффектно отставил ногу. Наверху, на каменной гряде далеко за Петровичем виднелся силуэт спокойно сидящего Челака. Обычно он крутится возле дичи, беспокойно заглядывает в глаза или пытается облизать кровь с добычи.
- А вон и Челак. Эй, Челак! Сюда! – Челак ни ухом не повел, и ни пошевелился. – А вы что, без Челака ездили?
- Да он, как мы вышли – смылся, кого-то облаял. Мы его звали – звали, и не дождались. Наверное, за капалухой бегал.
Челак так и сидел в отдалении и не проявлял никакого интереса ни к охотникам, ни к трофею. А обычно он крутится возле, тычет морду в глухариные перья.
- Челак, Челак! – Крикнул Петрович. – Иди сюда, сфотографируемся с Петей.
Челак нехотя спустился к Петровичу, почти брезгливо протянул морду к трофею-Пете и сразу же отошел в сторону, подальше. Все это было подозрительно.
У избушки нас встречала Таня с известием.
- А Челак, кажется, капалуху поймал.
- Как поймал?
- Где?
- А вон там, - и Таня показала в сторону путика. – На дорожке он её ел.
Вдали, на тропинке, в сорока шагах от избушки лежала бесформенная кучка перьев. Миша подошел, глянул на нее, еще не доходя и все понял. Двух капалух, повешенных вчера под навесом у избушки, не было.
- Где-то ж должна быть и вторая?
Кинулись по тропинке и еще чуть дальше, метрах в пятидесяти, валялась такая же бесформенная кучка перьев, из которых торчала капалушья голова с закатившимися глазами. Миша поднял ее за шею, заглянул в ее закрытый глаз, и стал срывающимся голосом звать:
- Челак! Челак!!
Так Челаку досталось по морде за его потраву, и остаток времени, до самого нашего отъезда, Челак скитался где-то в стороне, стараясь не попадаться Мише на глаза.
После второго ночного мороза пришлось идти по шуге. Миша с Таней с горой хохоряшек – на хиусе, мы с Петровичем на резиновой лодке – сзади, и еле-еле, боясь повредить винт мотора, резиновые дно и борта. Мы медленно обходили участки шуги, старясь идти открытой водой, но такие свободные участки составляли менее четверти поверхности Бахты. Спустя полчаса Петрович постепенно осмелел, стал все увереннее лавировать, а иногда и просто пролетать участки шуги, где ее толщина казалась небольшой. Тревога за то, что за предстоящие полсотни километров забитой толстым слоем шуги с острыми ледяными краями мы рано или поздно окажемся в воде либо остановимся со срезанным винтом, постепенно сменялась уверенностью, что доберемся без приключений. Тревога за резиновую плоть нашей лодки, поначалу держала в напряжении, и все внимание было только на поля шуги и те участки свободной воды, которую уже мысленно проходили. Но лодка, сменяя ровный гул мотора по воде на чуть глохнущий звук в каше шуги, все увереннее и быстрее шла под все укреплявшейся в доверии к ней руке Петровича. И мы уже не пробирались, а уже почти не снижая скорости летели, и вместо тревоги появилось чувство радости за ту красоту, что открывалась нам – от перламутрово блестящих под солнцем ярких блесток льдинок в шуге, оттеняемых чернотой свободной воды, до безоблачного неба – ясного, яркого, солнечного; красных яров правого берега Бахты, отороченных взбегающих на них зеленым ковром елей. Чувство уверенности преодоления речного пространства без приключений лишь усиливало восприятие этой бахтинской красоты, что подарили нам ночной крепнувший мороз, дневное солнце, ласкающее теплом обветренные лица. Миша, вначале далеко отойдя от нас на полном ходу, пролетая над полями шуги, заглушил хиус, чтобы дождаться нас. Но мы к этому времени уже уверенно летели над ледяными полями Бахты, и, разогнавшись, помахав руками, ходко проскочили мимо него дальше с пару километров, пока его было видно. Но, проскочив это расстоянии, было видно, что хиус так и стоял у галечника. Я забеспокоился, показав Петровичу рукой назад: стоят!
- Это тактика у Миши такая, - не оборачиваясь, уверенно прокричал сквозь ровный гул мотора Петрович. – Он дождется, пока мы уйдем подальше, а потом подлетит.
У первых красных яров вдали показалась идущая навстречу лодка. Петрович прищурился, с минуту вглядываясь.
- Кажись, Толян, - неуверенно предположил он. Через пару минут, когда лодка приблизилась, он уже радостно разводил руками: - Толян! Конечно Толян!
Толян, Анатолий Блюме – один из двух мифических для меня Толянов, о которых столько упоминали мне в разговорах еще в Бахте и в тайге. Он – напарник Миши в его охотничьей таежной жизни, вместе они охотились на одном участке, вместе делали охотничьи избушки.
Подошли под самым яром друг к другу, прижались бортами, радостно здоровались и знакомились. У Толяна в лодке две собаки: кобель Удэге и сука. Кобель – двухлетняя молодая лайка. У нас - Челак, который, памятуя об утренней выволочке из-за капалух, к Мише не сел, хоть его звали. Да и к нам-то он запрыгнул нехотя, уже когда мы оттолкнулись от берега, он все же сообразил, что бежать берегом, переплывая ручьи, будет долго и сложно. А к Мише… нет, к Мише сейчас опасно. Лучше с нами.
Когда мы причалились борт к борту, Челак сразу запрыгнул в лодку к Толяну. Началась настоящая собачья свалка-грызня! Разверзнутые оскаленные пасти, злобные резкие рыки, катающийся по дну лодки клубок… Эту серьезную кобелиную разборку едва смог остановить сапог Толяна. Когда собачьи страсти улеглись и мы спокойно сплавлялись в шорохе шуги по бортам Толяновой лодки при ярком солнечном блеске, исходящем и с неба, и от ледяной шуги под самыми красными ярами, явилась бутылка с тягучей от мороза содержимым, а следом, за отсутствием стопок и стаканов – маленький заварочный чайник с лукавой для его содержимого чайной надписью «tess» и еще какой-то, но тоже чайной надписью на импортном языке. Пили из чайничка. Спустя полчаса мимо нас проскочил Миша на хиусе и без остановки подался на Холодный. Мы привязали нашу резиновую лодку к Толяновой, и она до самого Холодного болталась за нами по шуге, с торчащей за ее бортами головой дважды опального Челака.
На Холодном проводили Мишу с Татьяной и списком нужных вещей и продуктов в Бахту. С твердым Мишиным обещанием «вернусь послезавтра». Петрович с Толяном, хозяином этой базы «Холодный» поплыли ставить сетки, а я взялся ловить хариусов в устье Холодного ручья. РучЕй, как мы говорим по-европейски здесь – рУчей. К вечеру наловил ровно дюжину крупных хариусов. Правда, я поначалу с полчаса безрезультатно стоял с указанном мне Толяном месте (вот тут вот хариус ловится!), впустую кидал то спиннинг, то удочку с наживкой. Толян невозмутимо взял удочку, пока я держал спиннинг и классически продемонстрировал мне «ловлю хариуса». О забросил – и тут же вынул хариуса. Снял его с крючка, не глядя кинул его назад на берег, снова закинул – и снова вынул! И все это меньше, чем за минуту! Два заброса, два хариуса! Петрович, пока я приходил в себя от этого урока, успел вырезать глаз у пойманного хариуса, взял у Толяна удочку, нанизал его на крючок. Закинул , и… тут же вытащил хариуса. Петрович вынул из моей руки спиннинг, сунул, ни слова не говоря, удочку мне в руку. Мой заброс был с тем же блестящим результатом: попался такой крупный хариус, что сломался кончик «крутой» удочки, привезенной Петровичем! Этот «зверь» сошел. Наскоро наладили удочку и меня оставили долавливать. Вечером на ужин была огромная жаровня хариусов.
Каждый вечер, где бы мы ни были – непременно топится баня. Ну, баня – она и есть баня, в городе она с банальной целью: попариться. А здесь это еще одно из событий - перед сном снять дневную усталость, посидеть после баньки за столом, поговорить, развернуть гармошку. Тем более, здесь есть с кем и серьезно поговорить, и посмеяться, и попеть, и прочее. Ну, народ здесь такой, вполне соответствующий всему этому. Баня… А, ну и конечно же, самое главное потом, после всех банных мероприятий – в бане мы ночуем. По очереди. Из-за недостатка койко-мест в избушке, из-за того, что здесь Таня и Миша. Нормальное, обычное дело. Обыкновенно баней занимается Петрович. Само собой сложилось, что он берет ее (баню) в свои руки: спокойно натаскивает воды из ручья, который тут же, у бани в двадцати шагах, колет заготовленные чурки, разжигает печку, выскабливает баню… десяток нехитрых дел по затопке бани. В другой раз это делаю и я, с тем же порядком банных приготовлений. Как славно, разведя огонь в банной печке, спуститься с ведрами к гремящему на камнях ручью, в две секунды набрать воды в ведра и подняться к бане с чувством, что вот сейчас вылью воду в баки, а потом опять спущусь с ведрами к ручью. Уже не торопясь, приостановлюсь у него, зная, что вода в баке налита и стоит на разгорающемся огне, и присяду на плоский, давно кем-то специально выбранный при ручье камень, к которому проторена тропинка или сделана лесенка в десяток ступенек. Громыхну ведерными дужками, наберу сначала в них воду, но не стану спешить, а поставлю их на этот камень, а потом, наклонившись, выхвачу ладонями толику из этого гремящего потока, и утолю, успокою на лице жар, принятый минуту назад от печной топки. И буду представлять, как потом, после «второго захода», с пару, спущусь по этим ступенькам, голыми подошвами ощущая и тающий на них снег, и мягкие душистые хвоинки лиственницы, усыпавшие их проступи… Ах, как славно воспринимать все это: и эту бегущую, гремящую ледяную воду, и набирающийся жар бани, и этот речной простор, и тайную глубину тайги, и горьковато-сладкий дым от костра и из труб, и теплый свет вечернего окошка, в котором пока заносишь воду в баню, видишь, как ходят по избушке, занятые вечерними хлопотами, мои друзья… Весь день мы где-то мотаемся: охота рыбалка, очередной переход, заготовка лесин на дрова, пилка-колка дров – весь этот круговорот завершается к вечеру. Я остаюсь у реки, вернее – при впадении в нее ручья (а ни одна избушка не строится без ручья), и в этом месте ловлю хариуса или ленка; Таня с Мишей топят избушку и налаживают костер перед домом – готовят, а между делом разделывают добычу. Какие чудные вечера на Бахте, когда стоишь с удочкой или спиннингом у воды. Шумит ручей, над западным берегом вполнеба полыхает вечерняя заря. Пахнет свежестью холодной воды и – чуть-чуть – дымком и от костра, и от бани. Дергает очередная рыбина. Не давая ей проявить характер и силу, вытаскиваю, нанизываю на кукан. Обычно Миша, определившись уже с меню для ужина, выйдя на берег, кричит мне:
- Василич!
- А!
- Восемь штук лови и хорош!
- А больше?!
- Да больше не надо, нам уже и так хватит на сегодня. По две на каждого – и хватит.
- Хорошо!
Да, действительно, хариус хорош только свежий, даже пойманный вчера и вчера же замороженный – он уже «не то». Поэтому ловим столько, сколько нужно именно на еду, и я уже знаю, то вот тот, следующий, восьмой хариус, которого я сейчас поймаю, он будет через полчаса-час лежать на сковородке, горячий, свежий, в виде закуски. Ну, разве только баня чуть-чуть оттянет это время. Шкурка поджаристая, коричневая, мясо белое… М-м-м… Хрустит… Ну вот, замечтался, а вот и последний, восьмой, дернул и потащил так, как тащит в наших черноземных прудах килограммовый карась. Не канителюсь, тащу, не давая ему сопротивляться. Ну, вот он и на берегу, бьется между камней… Удочки даже не сворачиваю, оставляю на берегу. Завтра с утра опять приду, половлю. Иду наверх, гремя сапогами, неся ощутимую ношу – восемь хариусов на кукане из срезанной здесь же, у реки, ветки лозинки. Сзади – черный частокол стены елей на том берегу, над ним и под ним – алое полотно неба и его отражения в тихой вечерней Бахте. Впереди – избушка, баня, и – целый вечер с друзьями. Вдохнул таежный воздух, насколько смог вместить, выдохнул, и – вперед.
В этот вечер, когда Миша с Таней уехали, ночевали все втроем в избушке: хозяин Толян, Петрович и я. Баня всю ночь остывала, но уже без постояльцев.
Вечер впервые за последние две недели был без Миши и Тани, но появился Анатолий – Толян. С ним мы очень быстро, с первой минуты нашего знакомства на реке, в лодке, под яром, сошлись без напряжения, и все склонности характеров и вопросы о прошлой жизни определялись как-то сами собой, по ходу нашей жизни здесь, в тайге. Во мне уже жило чувство ожидания Миши, что вот еще день и ночь, и он вернется. И привезет свежие новости и все мои оставшиеся хохоряшки; Петрович, учитывая складывающуюся погодную обстановку с возможным полным ледяным становлением Бахты и Енисея, при которых мы не сможем выбраться на лодках или хиусе из тайги, уже выходил на берег, где бывает спутниковая связь, и оттуда, с берега, я слышал его беспокойный голос, решающий проблему нашего выезда из тайги. Он рассматривал такой вариант, когда мы будем вынуждены вызывать вертолет сюда, на зимовьё и улетать, минуя Бахту, сразу в Подкаменную Тунгуску, потом – на Красноярск, и дальше – в Москву.
Улетать отсюда, вертолетом, конечно, вариант необычный и интересный, но ведь мы планировали быть здесь еще почти две недели. Жалко будет, если во все наши планы вмешается погода. Да и в Бахте, в доме культуры и школе уже ждут концерта и встречи. У них здесь так редко бывают «мероприятия», да и просто новые люди.
30 сентября.
Ночью было -10 и льда прибавилось. Но Толян невозмутимо сказал, что пойдем на «Ворота», чтоб «забросить продукты». Гора продуктов уже стояла в его громадной, более 10 метров, лодке-деревяшке. Оставалось дело за малым – стащить ее, вмерзшую в лед, в воду. Она намертво вмерзла в лед и примерзла к камням, да еще и вода сошла, но Анатолий притащил вагу – еловый подтоварник в 6 метров, и мы вместе подвинули лодку к воде. Потом долго кололи слой берегового четырехметрового ледового припая. Поехали снимать сетки. Сначала сняли две сетки из трех, поставленных накануне. Тянули ее в лодку вместе с вмерзшими в нее брусками льда и через десять минут в лодке лежала гора льда, испещренного зелеными ромбиками сетки, вперемежку с рыбой: щуки, язи, сиги. Одна из щук – больше десяти килограмм, всего рыбы примерно 35 кг, а со льдом – с сотню. Чтобы не тащить эту тяжесть наверх, к избушке, Анатолий выбрал рыбу, вывалили сеть на берег, и он, все так же невозмутимо, решил:
- Едем.
Трудно в это поверить: идти против течения, по льду и шуге, мощность которых с подводной частью до 60 см.! Но пошли по Бахте вверх до самого зимовья у ворот. Двадцать километров прошли часа за три. У последнего поворота реки перед «Воротами» увидели то, что боялись. Мы уже знали, что весь шедший навстречу нам лед и шуга – это то, что намерзло по реке ниже Ворот, а сами Ворота уже «стоят», надежно сдерживая весь скопившийся выше лед. Но перед самыми Воротами, километра за полтора мы увидели не просто лед, а то, что можно вполне считать настоящими айсбергами. Видимо, весь ледяной запор на Воротах только что сошел. Мы пристали перед поворотом к камням на правом берегу, чтобы переждать проход большого льда, пройти и посмотреть на обстановку. Да, так оно и было: айсберги толщиной до метра то стояли по реке, припаянные к камням, то плыли по быстрине. Немного постояли, подождали, пока сойдет основной лед и между несущимися ледяными полями образуются достаточные для прохода полыньи. Через полчаса мы причалили к галечнику у зимовья, перетаскали продукты. Назад идти – уже не так душа болела: скорость реки приличная и, случись что с мотором, нас сплавит обратно в те же три-четыре часа. Спускаясь, увидели чей-то хиус, стоявший у изголовья острова напротив устья Бахтинки.
- Турики, - как всегда прокомментировал Петрович, имея в виду туристов, которых возят здесь на хиусах. Так оно и было: один из хиусов, ходивших в паре (нам они уже встречались раза два по Бахте), ждали второй. Уже вечером, около 6 часов они оба прогудели, сплавляясь вниз, к Енисею.
Вечером разделали рыбу (щук, огромных, жирных, нагулянных, Толян заготавливает на зиму на корм собакам), я наловил за полчаса пять хайрюзов, солили ее. Толян взялся учиться играть на гармошке: с охотой и очень успешно. Петрович наблюдал со стороны. Раньше он говорил, что обязательно научится играть на ней, но брать в руки отказался, сказал:
- Я куплю гармошку и сам научусь, а пока посмотрю, - и мне показалось, что он сказал это вполне серьезно.
Сардон – по эвенкийски (с Мишиных слов) - щука. От этого он образовал еще одно слово – сардонарий, т.е. более спокойная заводь по реке, место, в которой водятся щуки.
3 октября. Холодный – Ворота.
Вчера после обеда подошел Миша на хиусе. Прислушивались еще с утра. Толян и Петрович отправились за глухарями, я и Миша – на хозяйстве. Решили ночевать на Воротах. Толян с Петровичем на деревяшке ушли вверх, мы с Мишей собирались, таскали хохоряшки в хиус. К 3 часам были на Воротах. Там все еще торосы.
5 октября. Ворота – Тынеп.
Вышли с Ворот хиусом вверх, до Тынепа, оставив лодку Толяна на Воротах. Тынеп – река, по-эвенкийски – «место, где пасут оленей». По дороге – удачная охота – четыре глухаря. От Ворот до Тынепа идти около 80 километров. Избушка на левом берегу Тынепа, в 12 км. от устья. Изба срублена Мишей в 1988 году, а несколько лет назад он сделал к ней прируб к дальней стенке, а стену выпилил. Получилась двухкомнатная избушка: кухня с топчаном, а дальше – «спальня» на два топчана. Противоположный берег Тынепа – темно-зеленая, почти черная стена елей, изредка перемежающаяся золотистыми облачками лиственниц, и это фон, будь он нарисован на холсте маслом, будто бы прочерчен обратным концом кисти по холсту – узкие длинные столы берез. Устройство нехитрого быта по прибытию стандартно: костер на кострище с моментально повешенным чайником, топятся печки в домике и бане. Все это происходит в считанные минуты. Набирается вода в ведра, чайники и баки в бане. Попутно чистится рыба, отрезаются глухариные «сиськи» (грудки), вешается котелок и ставится сковородка на костре. Через час «стряпальшик» шумит:
- Эй, ну чё вы там, есть-то будете? – слышно мне с реки. – Василича зовите!
- Василич, все готово, - кричит мне тот, кто поближе к реке.
- Иду! Последний заброс.
- Не последний, а к”айний, - добавляет непременно Петрович.
10 октября. Холодный.
В зимовье на Тынепе ночевали две ночи. Во второй день, 6-го октября, поднялись на хиусе по Тынепу вверх километров на 40, пока была проходимость по воде. В ручье, у которого пристали, длинное устье после спада воды сверху. Пока мужики возились с чаем и костром, я натаскал в этом устье полтора десятка очень крупных, больше, чем по полкилограмма, хайрюзов. На обратном пути сплавлялись, и мне попались на одном из плесов сразу два таймешка килограмм по пять. Первый водил минут пятнадцать (с хиуса) так, что ломило потом кисть правой руки. Второй дался неожиданно очень легко, но его отпустили. Спускаясь, заглянули в одну из Мишных избушек, в которой, как он сказал, не был года два. Еще при подходе к ней было видно, что ее разорил медведь. Коробки валялись перед ней, стекло в оконце выбито, все внутри избушки перевернуто и изодрано. Возвращаясь, подошли к «сардонарию». Часть его, что постоянно в тени от берега, уже затянута льдом. Сразу взял четырехкилограммового «сардона» - щуку, но больше уже, кажется, вряд ли будет: холодно и даже видно в прозрачной воде, как щука ходит, но не проявляет никакого интереса к блесне.
7-8-го октября жили на Воротах. Сыро, дождливо со снегом, с утра каждый день поднимались вверх по Бахте и спускались вниз, спугнули трех глухарей. Теперь уже, кажется, из-за снега, последних. Как говорит друг Миши и Толяна Анатолий Соловьев: «похоже, по глухарям и сардону мы «закрылись» в этот сезон». Петрович, в общей сложности, добыл почти четыре десятка глухарей и капалух. Миша очень хотел снять глухарей на видео, но надо было делать это раньше, теперь глухарь пропал. Зато за две ночи, пока ночевали на Воротах, очень выручали сети. Было несколько хороших щук, больше 10 кг, таймени, чиры по 4-5 килограммов. Тайменей всех из сетей выпускали. Один был даже под 20 кг, и, пока мы его распутывали в сети, чтобы отпустить, я успел снять его красноватые бока. На спиннинг уже ничего не идет, только хайрюз, но его уже тоже принципиально не берем. Только взятой с собой из сетей рыбы, пожалуй, наберется больше 50 кг. Чир «трется» по гальке, выметывая икру, и плоское, как лопата, тело «чирих» почти целиком забито икрой; внутренностей в пятикилограммовой рыбине едва наберется с полкулака, зато икры не меньше полукилограмма. Ее сразу в миску, присаливаем – и готова. Как ни странно, щука, какой бы она ни была, в еду идет только собакам. На Енисее щуку не едят. Таймень, если попадается в сети, отпускается, и только раз-два в году рыбак позволяет себе взять тайменя. Вчера пойманного мною тайменя пожарили, но гораздо вкуснее он – чуть присоленный и повисевший пару дней у костра, под дымком, пока готовится еда и кипятится чайник. И вкус его – отменный! Но традицию отпускать тайменей мы придерживаемся. Потому сегодня, в совсем «нерыбный» день, когда все забросы были пустыми, мне попался все же таймень на 3-4 килограмма, мы легко взяли его саком, но я уже знал, что мы его брать не будем и только лишь устроили с Мишей игровое видео, когда я уже вытащенного тайменя, без совета с Мишей и Петровичем, вновь насадил на тройник блесны и поводил его в воде, пока Миша снимал. Он и сам ушел, оборвав блесну. Жалко только, что такие «игры» оборачиваются трагедией для тайменя: я, цепляя его, зацепил крючками за обе губы и теперь он уже вряд ли сможет охотиться.
Вчера, еще на Воротах, затеяли испытание привезенного Петровичем вертолетика, оснащенного камерой для съемок. Заодно стали снимать и сюжет с Мишей для «Земляков». Миша придумал, что будет съемка панорамы с воздуха, потом вертолетик спустится к нему, сидящему на берегу. Из-за маленькой практики вертолет то дергался, то летел не туда, куда надо и мы промучились часа три, в основном из-за того, что надо было без конца перезаряжать его быстро садящийся аккумулятор. Наконец Петровича и Толяна отправили на лодке вниз, на Холодный, а сами еще около часа снимали на обычную видеокамеру Мишино обращение к сайту «Земляки».
Сегодня поднимались по Бахтинке вверх километров на 40, пока возможно было пройти пороги. Петрович надеялся встретить зверя, но видели только волчьи следы (ночью выпал снег). У избушки снова снимали с вертолета Мишин выход из нее. Конечно, очень красиво, когда камера снимает в свободном движении и на любой высоте, но несколько раз вертолет падал, задев за ветки деревьев. Решили, что кое-что из снятого можно будет выбрать.
Вернулись на Холодный к сумеркам, взяв, все-же из-за безрыбья четырех крупных хайрюзов (а днем их выбрасывали!) На берегу у Холодного среди лодок маячила фигура другого легендарного Толяна. Его присутствие в дни нашего отъезда на Тынеп засвидетельствовали зашитый фронтон избушки, подвешенный мешок с рыбой и к стене избушки ящики с привезенными продуктами. Он не дождался нас и уезжал в Бахту, и сегодня снова приехал с утра, увидав издалека хвост уходившего на Бахтинку Мишиного хиуса. И весь день ждал.
27 октября 2014, 8:24
Не знаю, дошел ли до тебя высланный мною ранее видео-файл с песней, записанной Мишей на Бахте. А сейчас шлю еще немного видеоматериала... Как раньше говорили - кино. Вишь как жизнь-то повернулась вдалеке от цивилизации! Доказательство тому - этот рабочий отрывок из фильма Тарковского (ты только прикинь - сниматься у Тарковского!) под рабочим названием "Мелодии Енисея", где мне уготована одна из главных ролей. Ладно, шучу. Но, в самом деле, музыка воды удивительна! И сказать сразу перед камерой можно или то, что близко к сердцу лежит, либо глупость. Получилось второе, хотя музыка-то на душу легла, тем более, что слышать ее приходилось в разное время дня и состояния природы целый месяц. Не думал, что кому-то придется показывать это, просто Миша попросил после наших с ним разговоров о музыке тайги и воды сказать на камеру. Душа была переполнена... Поймал, как говорится, на слове. А быть, как ты знаешь, надо проще. И говорить - тоже. Народ местный так и поступает, а я, все в том же сравнении с ними все ловил себя на том, что сам-то суетный, иразговоры мои тоже.Народ тут скупой на разговоры, но очень точный на определения.
17.10. 2014 г. Польское.
Ну, вот и моя долгожданная деревня. Как все скоро, но как же все отличается! Буквально зима в Бахте (это после -12 градусов две недели назад и снегов в тайге, из которых мы выбирались!) 10-го октября забазировались на Холодном, смотались на Бахтинку без ночевки. Вечером – на базу, на Холодный.
12-го в обед снялись с Холодного. Толян Блюме поехал на лодке - алюминьке впереди. Мы- следом на хиусе. По пути Толян махал руками на лев берег Бахты: «там! Там!». Петрович всколготился так, как никогда до этого: - Зверь!.. Зверь! – и вылез в верхний лючок салона. Но, оказалось, что это был глухарь. Выстрел Петровича был верным, но подраненный глухарь, слетая, забился в глухую, забитую снегом, чащу.
- Там! Там! – кричал, махая руками, Толян. – У той елки!
Глухаря нашли в глухом завале, еще живого. Увидев Петровича, он мгновенно забился еще глубже.
- Что ж ты его? А? Надо было стрелять! – Вскипятился Миша. И Петрович добавил еще заряд.
Сфотографировались с этим, уже явно последним в этом году трофеем. И выглядели на фото совсем как на картине «Не замай, дай подойти!» - все по колено в снегу, под склонившимися заснеженными ветками на фоне Бахты. Этот глухарь завершил почти четыре десятка добытых Петровичем глухарей.
13 октября. Бахта.
«Бенефисный день». В школе – обещанная «встреча» школьников «со мной». Тему вечера определили как «Музыка малой родины». При таком нехитром названии темы я, вдруг, после тайги и всех моих странствований минувшего лета: Волгоград с родными моими хуторами, Кубань, Москва, волжский путь от Москвы через Кижи, малые города верхнего Поволжья, до Белого моря и Соловков, Питера и Ладоги, Онеги… Что-то ж я и запамятовал из моих странствований этого года, но я рассказывал. А еще – пел, и на вопросы детей отвечал. А дети – удивительные три-четыре десятка школьников поселка, в котором живут лишь две сотни человек – они во все глаза смотрели на меня, и как же важно было и словом, и нотой подтвердить их в том, что Россия с ее культурой велика, но и они – каждый из них - часть этой великой культуры. И не только подтвердить, но и направить их. Жить – где бы они не были – настоящими людьми, любящими свой край, пусть далекий от «благ цивилизации», но настолько родной, что будет помниться им, где бы они не были… И в подтверждение этого дети не стали жаться по углам, а вышли и вдруг – на удивление талантливо – стали читать свои стихи. Замечательные, простые, талантливые, но – главное – свои.
Вечером – мой «концерт» в клубе. Было человек сорок (во всей Бахте живут 200 человек). После концерта нас ждал накрытый стол у сцены. И те же женщины, которые скромно слушали и подпевали мне из зала, вдруг так распелись! Да так слаженно! Оказалось, что это ансамбль «Бахтиночка», только поют они теперь время от времени. А славные же у них глаза! Да и натура – тоже.
Обещанный вертолет (тот, что раз в неделю, по вторникам, летает из Туруханска в Бор) вместо 12 часов прилетел в 13. Здесь с этим не считаются – прилетел же! Поднимая снежную бурю над теми, кто стремился попасть в его жаркое громыхающее нутро. В Бору встретил нас Степаныч – Пилюгин, тот, что встречал нас в начале нашей поездки. Зачем встречал – непонятно. Он выглядел словно официальное лицо, а не прежний собутыльник: пожал руки, обменялся несколькими словами и вопросами, и – ушел.
Впереди был Красноярск, самолет на Москву и автобус до Ельца. Сутки – и я в другом мире. От которого так отвык за месяц жизни в тайге.
Уже дома, в Ельце, получил я от Михаила Тарковского, уже как от главреда журнала «Енисей», вопросы для его журнала, чтобы получить как «от гостя», мнение о том, как видится-представляется Анисей-батюшка глазами заезжего «европейца».
Свои вопросы он сформулировал так:
Я свои вопросы доведу как надо для издания, а пока даю кратко для сути, чтоб ты отвечал: 1. Знаю что Сибирская земля для тебя родная, что ты ее очень любишь, и знаешь, но что на Енисее впервые. Скажи, как ты себе представлял Батюшку-Анисей, и каким он оказался? Чем удивил? Поразил? Заворожил? Разочаровал? Насколько отличаются расхожие представления о Енисее далеких людей и то, что есть на самом деле? Как ты себе представлял нашу тайгу? Реки? Вообще места? 2. Что думаешь о реках? 3. Что ты думаешь о русском огромном пространстве, о душе писателя и понятиях большой и малой Родины? Может ли быть для русского писателя одинаково близким и родным все пространство России от допустим Ельца до Магадана? 4. Расскажи о духовных мостах, которые через людей соединяют далёкие регионы. 5. Как сблизить разные места России? 6. Через каких русских писателей происходило твое открытие Сибири? 7. Почувствовал ли ты чем отличаются жители Енисея? 8. Что бы ты хотел пожелать Красноярскому краю и его людям? 9. Какова с твоей точки зрения роль сибирской литературы в нынешнем литературном процессе? 10. Что ты думаешь о литературе либерально-московско-рыночной и глубинной, русской, почвенной. За которой победа? Какая сильней именно по массе, по численности войска? 11. Знаю твою любовь к русской песне хочу спросить: песни которые поют на Енисее – те же что ты слышал в Средней России? 12. Что нужно сделать, чтобы объединить людей из разных регионов?
Если еще что-то захочешь сказать - сформулируй сам вопрос и ответь на него. Пиши.
Я, не затягивая надолго, да и пока еще свежи были впечатления, написал Михаилу ответы на вопросы, которые потом он опубликовал в очередном номере журнала «Енисей».
Сибирь для меня началась с Алтая, когда в 2000 году меня, родившегося на Нижней Волге, в великом Сталинграде и живущего теперь на Дону, в древнем Ельце, пригласили выступить на Шукшинских чтениях. С тех пор в Сростки ездил не раз. От Сросток, от Шукшина, стал я «осваивать» Сибирь. Проехал и Степной и Горный Алтай до Телецкого озера, до Белухи, староверческих деревень в Уймонской долине. Потом каждый год – и не по одному разу на год – бывал в Тюменской области, на Вагае, где погиб Ермак, рыбачил на Заиртышских болотах, проехал три года назад Сибирь от Тобольска на севере до Уймонской долины на юге. Тогда впервые побывал в Омске, в какой-то степени родном для меня городе – там моя мама с семьей была в детстве в эвакуации, ее отец на омском танковом заводе был испытателем танков. Потом была и Якутия, где пришлось побывать в составе писательской делегации. Все эти сибирские пространства среднестатистическому человеку, выросшему в российских европах, очень трудно уложить в сознание. Они громадны и почти непостижимы. И это тем более удивительно, когда часов восемь летишь над огромными просторами Сибири, и почти все время не видишь и признаков человеческого влияния на природу, что так отличает «с воздуха» любой кусочек «российской Европы». Но еще более поражает, что все это колоссальное, непреодолимое для сознания нынешнего простого человека, было пройдено и принято под государеву руку в 16-17 веках русскими людьми, казаками, почти за полвека! Представляя возможности преодоления этих гигантских пространств, мы, избалованные средствами связи и транспорта, сегодня и мыслим-то иначе, когда даже накоротко утраченная возможность мобильной связи или плохой участок привычной асфальтированной дороги нами воспринимаются чуть ли не как трагедия. А ведь путей-дорог в Сибири для первопроходцев никто не строил. И для многих современных людей будет откровением, что этими путями-дорогами были реки: в летнее время на лодках, в зимнее – по льду. И лучших путей-дорог представить нельзя! Так было в средневековье по всем русским просторам – европейская ли это часть России, или Сибирь. Мы, нынешние, «русские средней полосы» этого совершенно не понимаем. Но стоит заглянуть в средневековые хроники – и почти все сообщения о путешествиях – торговых ли, ратных или посольских – указывают на плавание по речным системам: по одной ли реке или с переволоками между бассейнами рек.
Вода, реки - первое, самое главное, без чего человек не может существовать физически. Реки были основами цивилизаций, которые, так или иначе, связаны с бассейнами крупных рек. Даже государственное устройство часто определялось, исходя из направления, движения рек, их бассейнов. Екатерина Великая, например, для простоты управления, разделила Российскую Империю на 50 губерний, исходя из численности населения примерно в один миллион. Оттого размеры губерний в густонаселенной европейской части были несоизмеримо меньшими, чем восточные губернии. А Петр Первый административное устройство подчинил геополитическим целям. Он в начале 18 века создал, например, Азовскую губернию, размеры которой и географический контур кажется сегодня непонятным, исходя из такого привычного нынешнего административного деления: как могли соединяться воедино земли, входящие ныне в Пензенскую, Тульскую, Воронежскую, Ростовскую, Орловскую и другие области? Оказывается – очень просто: у Петра была цель выйти в Азовское и Черное моря, а главным путем на юг был Дон, с его бассейном, и все нынешние административные границы только разъединяют донской бассейн, а при Петре все работало на создание флота. Потому в каждом из нынешних городов донского бассейна все работало на это: в Павловске, Воронеже делали корабли, а для этих верфей с лесов нынешних Тульской и Липецкой областей сплавляли лес с корабельных рощ. В Ельце и Липецке ковали якоря и детали корабельной оснастки, и делали малые суда, а в других северных частях донского бассейна делали канаты из пеньки, гнали деготь. Вся река, с ее притоками и селениями, с городками и городами, работным и ратным людом на огромном пространстве вдруг сделались единым организмом, служившим одной цели. А сейчас мы к рекам относимся иначе, примитивно: как месту отдыха или рыбалки. Но стоит проплыть по реке, и вдруг открывается совершенно другой мир – мир постепенного, неспешного, но надежного движения, мир освоения пространства и познания природы. Когда дети мои были маленькими, я как-то спросил их: а знаете, как рождаются реки, и где их начало? Это было тайной, и эта тайна повела нас к истокам маленькой, в 20 с небольшим километров, речки Ельчик, которая еще в 18 веке носила имя Елец, дав имя и нашему древнему городу. Мы спустились под собором, который стоит на круче- мысу, образованном при впадении Ельчика к его устью, где он впадает в реку Быстрая Сосна. И пошли вверх по течению. Мир, который открылся нам по берегам, заросшим деревьями и кустарниками, то поднимающийся скалистыми обрывами, то заболоченный или струящийся родниками оказался - даже в черте города – удивительным и необычайно непохожим на обычное представление о давно известном пространстве города. А и стоило всего-то отойти от привычных прямых асфальтированных улиц с давно знакомыми домами, перекрестками, переулками, словом, всем тем, что веками создавал человек, и спуститься к реке, и следовать всем ее извилинам, продиктованным заповедным замыслам природы. В долине реки царил свой, природный порядок. Да, берега частью были захламлены, и к ним выходили тупики улиц или мосты, вдруг казавшиеся от воды почти незнакомыми, и наполненными ранее неведомыми загадками, но все равно, вдруг открывались какие-то тайны не только природы, но и самого города, отчего-то вот так, разбитого на слободы, и монастырь, ранее доступный пешему ходу по прямой улице в десять минут, оказался тем самым дальним скитом, о котором я знал прежде из истории монастыря, но никак не мог представить именно эту его роль, как форпоста, стоящего на высоком берегу, изрезанном глубокими оврагами с отвесными стенами. От реки вдруг почувствовалась вся та глубокая древность и этих мест, и самого города, недоступная с улиц. Дальше, за городом, за высоким мысом древнего городища с валами и рвами, долина речки расширилась, за густым лесом в скалистых обрывах открылся простор; все положе, все дальше и просторнее открывались берега. Так даже малая река открыла неведомый мир – мир связи человека с первородной природой. Ее, этой первородности в европейской части России, почти не осталось – она везде дает о себе знать вытоптанными берегами, дорогой, идущей вдоль берега, поднимающимися домами и дачами, кучами мусора… И вот – Енисей!
Я родился на Волге, на крутом Сталинградском развороте, и ширина простора Волги, с синеющим лесом Заволжья всю жизнь живет во мне. Она – мерило моего чувства открытого пространства, где бы я потом не был. От этого мне проще сравнивать и понимать неожиданную разницу между, действительно, великой русской рекой Волгой и сибирскими реками. Это там, по западную от Урала часть России, нет большего, чем на Волге, речного простора. Но потом, в Сибири, я видел Бию, Иртыш, Обь, Катунь, Лену, и вот теперь – Енисей. Разве можно сравнивать с простором Енисея-батюшки полтора километра волжской ширины у Волгограда – а там у матери-Волги, почти во всем течении перепруженной плотинами, она, пожалуй, единственный живой простор, данный ей природой. Я смотрел на Бахту – не самый большой приток Енисея, и понимал, как невелик Дон, тоже в народе заслуженно именуемый батюшкой. А что уж говорить о Енисее! Мощь, простор; потаенная, но в то же время и открытая красота! Словно Сибирь рванула на груди тельняшку, разведя ее берегами: нате, смотрите, душа моя нараспашку! Нет, не лаской, а силою своею притягивает Енисей. Древним серебром отлиты его воды, свинцом и оловом – все в холодно-серых тонах. И вдруг, из этого простора, открытого, сияющего под солнцем то сдержанным холодом «севера», то тепло- волглого отсвета «верхового» ветра, обрамленного высоким берегом с одной стороны и зубчатым, словно острожным, частоколом леса с другой стороны, открывается какой-то умеренный простор Бахты, словно и бы и с тем же, что и у Енисея, характером, но по-дочернему более сдержанный. И все дальше, все потаеннее места по рекам-притокам енисейским, в которые снова и снова впадают малые реки, со своими, еще более малыми, но шумными водами: Бахтинка, Тынеп, Хуринда… Их дикие, но такие уютные берега, снова и снова прорезаются шумными сбегающими с их берегов, словно дети с горки, малыми шумными потоками; и поневоле убеждаешься в правоте здешних наименований обычных, казалось бы, этих явлений: РучЕй вдруг становится в Сибири - рУчей. И, прислушавшись к такому необычному произношению, вдруг понятнее становится, что малый поток не только за воду принимается, а как руки, раскинутые рекою. Здесь, именно в Сибири, я, услышав неожиданное произношение знакомого слова, и впервые задумался над истинным его происхождением. И не ошибся! Уже дома заглянул в Словарь Даля – главную, на мой взгляд, книгу русского человека. И не нашел у Даля отдельной статьи на слово «ручей», но нашел его в статье «рука»! Так, давно забытое, первородное значение слов бывает запрятано за стандартное, ставшим привычным представление. Но вот услышишь – так, как здесь, на Енисее, необычное слово, или даже необычное произношение, и начинаешь заглядывать в истинную историю… Слова и речь здесь, на Енисее, это не просто речь, а отражение и быта, и истории, и жизненного уклада людей, живущих здесь со времен первопроходцев. Та же Бахта уже заселена русскими людьми вот уже четыре с лишним века. И слова, услышанные здесь впервые, по какой-то генетической памяти вдруг отдают чем-то знакомым, будто бы в тебе, если ты русский человек, таится отголосок его. По степени первородства, в большинстве своем эти слова родственны тем, что доныне употребимы на русском Севере. Да и не мудрено: трудно степному человеку осваивать быт жителей холодных вод и хмурой тайги. Оттого архангельские и вологодские слова отголоском отзываются в речи жителей берегов Енисея. Скажу более того: уже и Русский Север обезлюдел, попав в водоворот центробежной силы, имя которому – Москва, уже и слово-то старое на русских Северах не в чести, словно валенки на московском проспекте. А здесь, в Сибири, лишенной столичной суеты и толкотни, живет еще тот быт, в котором не обойтись без того старого слова, что единственно точно обозначает явление, предмет или охотничье ремесло, которые исчезли в шумных городах. Потому и живы здесь «хохоряшки» - всякая мелочь и вещи, собираемые на охотничий сезон. А нужен ли «колун» городскому жителю? И веет ли для него хиус? А кто такая капалуха, и что такое карга, челак или ветка (совсем не древесный сучок, а лодка-долбленка из единого дерева)….. Нет, конечно, все в языке исчезает: если нет предмета, применяемого в обиходе, нет и применения слову, которое его обозначает. Так мы теряем язык, так уходит простой быт, а с ним и история. Есть явления в русском языке, которые точно определяют и время и даже состояние общества, пусть даже кратковременные. Если я скажу «малиновый пиджак» или «чисто конкретно», или «реальный пацан», то они мгновенно определят жизнь больших городов в очень короткий промежуток нашей истории – 90-е годы. А здесь, на Енисее, в виду устойчивого уклада жизни, те слова, что записаны в словаре Даля как вост.-сиб. или сев., арх. , то есть употребляемые еще два века назад, когда Даль собирал свой словарь, эти слова употреблялись как в Архангельской губернии, так и в Восточной Сибири, а, значит и на Енисее. Так что Батюшка-Анисей не только кормилец и великий путь по великим просторам Сибири, но еще и хранитель языка, и традиций, принесенных на его берега с Русского Севера.
Самолет в аэропорт Подкаменной Тунгуски прибыл вечером, и добираться до Бахты нужно было ночью. Грешен – я, где бы ни был, на каких бы реках – в России ли, или за ее рубежами, считаю обязательным для себя окунуться в воды тех рек, на которых я побывал или проезжал. Волга, Ока, Дунай, Волхов, Иртыш, Бия, Катунь, Лена, Дон, Великая (у Пскова), Свирь, Черное, Белое, Балтийское, Азовское моря- везде хотя бы окунался в их воды. Воды Енисея в день нашего знакомства, у Подкаменной Тунгуски, приняли меня как брата – без лишних нежностей, плотными надежными объятьями. Как крестный отец. Ничего после этого приобщения к Енисею мне, степному человеку, совершенно незнакомому с тайгой и нравом рек, рельефа и животного мира здешних мест, мне уже не казалось страшным. И в тот месяц, что я провел в тайге, мне оставалось только учиться: у реки, у тайги, у людей, что окружали меня. Этот месяц, проведенный в тайге открыл для меня многие, ранее неизвестные тайны. Первое, что я понял, что нахожусь не в какой-то далекой окраине России, а самом настоящем ее центре, и Енисей, как об этом уже писал Михаил Тарковский – это тот самый меридиан, что делит Россию ровно на две части – западную и восточную, и что все мы, кучей сбившиеся на западном крайнем краешке России, ничего не знаем о той половине, что лежит за восточным берегом Енисея. Я немало видел людей, которые ни разу в жизни не выбирались за пределами МКАДа (Московской кольцевой дороги), и которые никогда не видели, как садится солнце за лес и за реку, как растет хлеб или земляника на поляне… Но, увидев их, сугубо городских людей, для которых единственным обременением в жизни является отсутствие денег, и тех настоящих мужиков – охотников с берегов Енисея, для которых нет надежды на кого-то, кроме как на себя, на свой опыт и опыт предков, я понял одну очень важную вещь, разубедить в которой меня теперь невозможно: если бы такие мужики-сибиряки в ноябре-декабре 41 года не прошли угрюмой сплоченной колонной по Красной площади Москвы – не видать нам Дня Победы! Такие люди, сибиряки – суть настоящих русских людей: крепких, умелых, надежных, мастеровитых, немногословных. И – очень-очень открытых и приветливых. Все время, пока находился в тайге, не переставал удивляться их спокойствию и умению. Окажись я или кто-то другой, овеянный степными ветрами и ублаженный городскими пространствами и удобствами - здесь, в тайге, мы бы вряд ли выжили. Но для сибиряка-таежника, способного выжить здесь, за сотни километров от жилья, нет ничего, кроме собственного здоровья, что может помешать ему наладить быт, простой уют и пищу. Был бы за поясом топор да ружье – и все наладится. Даже все те относительные новшества: лодочные моторы, снегоходы, аккумуляторы, бензин и бензопилы, они лишь упрощают теперь жизнь таежных отшельников, но никак не способны заменить ее. Они и без них проживут – и это чувствуется всегда, когда бы и что ни случилось в далекой тайге, где нет ни автосервисов, ни магазинов, ни ремонтных бригад. В тайге каждый охотник выживет, и даже один справится с такими сложными делами, с которыми, кажется, неспособна разобраться и бригада специалистов. В их жизни в тайге, в одиночку, действуют неписанные правила: сломалось – починим, потеряли – сделаем новое, забыли – заменим, тяжело – дотащим, не встречалось – придумаем. И нет в этом бесконечном перечне проблем нерешаемых. И от этого так уверенно чувствуешь себя рядом с людьми, которых взрастил Енисей. Они – надежны… Они – сильны. Они- настоящие. Они – совершенно родные мне люди. Люди, живущие на Енисее. Они же – и хранители русского слова.
Надо сказать, что за многие годы здесь, на Енисее, я ни разу не слышал тех мусорных слов, которыми забито не только медийное, но и бытовое пространство. Не слышал ни разу: «как бы», «практически», … А это говорит уже о том, что народ тут больше смотрит на природу, Енисей, родную землю, чем в телевизор или газеты. Но от этого они не стали глупее или необразованнее.
После Енисея жизнь показалась мне другой.
Александр Новосельцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
