Источником для написания этой художественной биографии Юрия Кузнецова стало творчество великого поэта, в первую очередь – его поэзия. Разумеется, я изучила и комментарии, и сопроводительные статьи к его пятитомному собранию стихотворений и поэм, и посвященные ему многочисленные литературоведческие труды, и воспоминания его современников, но все они имели для меня, по сравнению с творчеством поэта, весьма вспомогательное значение.
Биографию Ю. Кузнецова я буквально вычитывала из его поэзии, так что бесполезно искать в этой книге подтверждение или опровержение расхожих сплетен, басен и легенд.
Благодарю всех, кто принял дружеское участие во мне и моем труде, и в первую очередь вдову поэта Батиму Каукенову.
Книга о Юрии Кузнецове посвящается светлой памяти тонкой ценительницы его поэзии моей матери Ольги Михайловны Соловьевой.
От автора
***
Поздно вечером они вернулись из загорода, и он сразу лёг спать и провалился в волшебный сон. Он видел чудесный сад, в котором всё было на радость людям: звенел подснежный колокольчик, белел нежный ландыш, а рядом с ним росла скромная незабудка. До него доносились запахи фиалки, сирени и жасмина. Кругом летали птицы и ощущалось присутствие незримых ангелов. В середине сада красовались огромные розы, из которых выглядывали девичьи лица: из белой розы глядела белая девица, из красной – красная, из черной – черная. Эти розы обрамляли чистый водоём, в котором сияла царственная лилия. Её аромат, казалось, сливался с Божьим дыханием, а на всём лежала печать недостижимого на земле покоя. Он слегка пошевельнулся и вдруг увидел скорбное лицо своего отца Поликарпа Ефимовича. Из-за его плеча робко выглядывала мама. Тут с белой розы упала росяная капля, и Юрий Поликарпович медленно стал просыпаться. Он обвел взглядом комнату, понял, что находится в московской квартире и что пора собираться на работу в журнал «Наш современник».
Тем временем верная Батима накрывала на стол. Завтракали они вместе со старшей дочерью Аней и приехавшими в Москву погостить из Казахстана сестрой и племянницей Батимы. Все почувствовали, что поэт погружен в себя, но, поскольку это с ним случалось нередко, не придали этому значения.
Он же, словно получив сигнал из мира иного, мучительно что-то обдумывал. Наконец вышел из-за стола, взял в руку папку с бумагами и сказал Батиме:
— Домой! Я должен ехать домой!
— Юра, ты дома. Тебе пора на работу, – сказала удивленная Батима.
Он успел дойти до дивана, сел и потерял сознание. Аня бросилась вызывать скорую. Сестра Батимы, сама врач, стала прощупывать пульс и покачала головой. Приехавшая скорая смогла только диагностировать свершившееся – поэт скончался. Далее Батима ничего не помнила. Она отключилась. У Ани потом хватило сил ознакомится с результатами вскрытия. Её шестидесятидвухлетний отец ничем не болел, не имел хронических болезней. Но вскрытие показало, что, по словам врача, у него было сердце 96-летнего человека. И Аня знала, почему. Он страшно переживал за Россию.
Верно, мне позволил Бог увидеть,
Как умеют предавать свои,
Как чужие могут ненавидеть
В ночь перед сожжением любви.
Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия.
Я погиб, хотя за край хватаю:
— Господи! А Родина моя?
В его лирике неоднократно возникала тема его посмертной судьбы. Ещё в 1974 г., почти за тридцать лет до смерти, он писал в стихотворении «Завещание»:
Объятья возвращаю океанам,
Любовь– морской волне или туманам,
Надежды– горизонту и слепцам,
Свою свободу– четырем стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть– плакучим ивам,
Терпение– неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Между тем посмертная судьба поэта сложилась на редкость удачно. Если при жизни у него не было достойного такого таланта квартиры, не говоря уже о даче и машине, то после смерти он получил, казалось бы, всё, о чем мог мечтать любой поэт: каждый год Институт мировой литературы, Литературный институт и Союз писателей России проводят посвящённые его творчеству научно-практические конференции и издают соответствующие научные труды. Вышло его пятитомное собрание стихотворений, издаются сборники воспоминаний. В сознании если не народа, то по крайней мере выражающей его интересы интеллигенции, всё более утверждается мысль: Юрий Кузнецов для своего времени был первым поэтом России.
Однако накал трагизма в его поэзии, плач о погибели Земли Русской столь высок и велик, что даже эти отрадные события не могут его снизить, свести на нет. На его могильной плите на московском Троекуровском кладбище выбиты две строки, написанные им ещё в 1970 г.:
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.
ШЁЛ ОТЕЦ, НЕВРЕДИМ
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб клубящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
Погибшего отца Юрий Кузнецов видел во сне всю жизнь. «Столб взрыва идёт на меня, на мою детскую память», – вспоминал он. Ещё в 1954 г., тринадцати лет отроду, поэт написал об отце:
Настала ночь, последняя для многих,
Неясно слышен разговор бойцов.
Осколком мины прямо на дороге
Убит был подполковник Кузнецов.
Заплачут дети, мать их зарыдает,
И слезы литься будут без конца.
Но детям что? Они не понимают,
Как будто вовсе не было отца.
Позднее поэт скажет: «В детстве я писал о самом главном», т. е. о погибшем отце и о родном городе».
Отец поэта был человеком замечательным. Звали его Поликарп Ефимович Кузнецов (жена чаще звала его Павлом), родился он в 1904 г. на Ставрополье, служил в Красной Армии, вначале в погранвойсках, а потом, в годы войны, возглавлял разведотдел десятого стрелкового корпуса и первым с тридцатью бойцами вброд перешёл Сиваш. Погиб он 8 мая 1944 г. близ Сапун-горы.
Только в 1982 г., навещая мать и сестру в Новороссийске, Юрий Кузнецов впервые прочитал семьдесят писем отца, написанных в 1941–1944 гг. Раньше он их почему-то читать боялся.
О Поликарпе Ефимовиче известно следующее. Он был начальником заставы на бессарабской границе. В конце 1930-х гг. поступил ложный донос о его кулацком происхождении, его лишили звания и должности, но он сумел встретиться с «тройкой», рассматривавшей его дело, и узнать имя доносчика. Затем Поликарп поехал в родное село Александровское, разыскал доносчика и заставил его изложить всю правду на бумаге.
К этому времени Поликарп Ефимович с женой Раисой Васильевной Сониной, сыном от первого брака и дочерью Авиетой беспрерывно скитались. О Раисе Васильевне Ю. Кузнецов писал следующее: «Свою родню я знаю только по материнской линии, да и то неглубоко. Мой прадед Прохор лежит на кладбище в деревне Лубонос Шиловского района Рязанской области.
Мой дед Василий Прохорович Сонин родился в 1879 году в деревне Лубонос, тогда Касимовского уезда. Умер в 1958 году в станице Тацинской Ростовской области, где и похоронен.
Моя бабка Елена Алексеевна Сонина (в девичестве Громова) родилась в той же деревне и была на три года старше деда. Умерла в 1952 году и похоронена на тихорецком кладбище. Это была набожная старушка. Благодаря ей сестра и я были крещены в тихорецкой церкви. После её смерти наш дед продал хату и переехал к сыну Ивану в станицу Тацинскую».
Это о своей матери поэт скажет в стихотворении «Отпущение»:
Я знал прекрасных матерей,
Но мать моя была прекрасней.
Я знал несчастных матерей,
Но мать моя была несчастней.
Дальше он вспомнит о предсказании, сделанном его матери астраханской гадалкой, когда девочке было пять лет:
Ещё в семнадцатом году,
В её младенческие лета,
Ей нагадали на звезду,
Ей предрекли родить поэта.
11 февраля 1941 г. в кубанской станице Ленинградской, бывшей Уманской, на свет появился великий русский поэт Юрий Кузнецов.
В войну Поликарпа Ефимовича призвали и вскоре направили в Академию им. М. В. Фрунзе. В это время его семья продолжала оставаться в станице Ленинградской. Поликарпа Ефимовича направляли в командировку в Сталинград, затем перебросили в Ташкент.
В начале июня 1942 г. Раиса Васильевна с детьми перебралась на родину мужа в село Александровское, а Поликарп Ефимович летом 1942 г. окончил Академию. В июле 1942 г. ему присвоили звание майора.
А в августе 1942 г. в Александровское вошли немцы. Раису Васильевну чуть не расстреляли как жену командира Красной Армии. В январе 1943 г. советские войска перешли в наступление, и, получив отпуск на три дня, к семье вырвался Поликарп Ефимович. Как писал в своей автобиографии Ю. Кузнецов, «звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял отец».
В 1943 году Советская Армия готовилась к наступлению на Крым, Кузнецов возглавлял в десятом корпусе разведотдел. Утром 1 ноября 1943 г. он вместе с тридцатью бойцами первым вброд перешёл Сиваш, за что был представлен к званию Героя Советского Союза, которое, по неизвестным причинам, не получил. Поликарп Ефимович всё время слал семье полные любви и заботы письма. А 8 мая 1944 г., близ Сапун-горы, П. Е. Кузнецов был убит осколком мины и первоначально похоронен на братском кладбище. Друг Поликарпа Ефимовича майор Литвиненко писал Раисе Васильевне: «Он первый с разведкой форсировал Сиваш и на том берегу со своим отрядом начал громить фрицев!»
Безутешная Раиса Васильевна взяла детей и поспешила к родителям в Тихорецк.
Юрий Кузнецов пронесёт память об отце через всю жизнь.
В 1969 году он напишет:
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете.
Смотри на мать– она сплошной рубец.
Такая рана– видит даже ветер.
На эту боль нет старости, отец.
В 1977 году он напишет знаменитое стихотворение «Я пил из черепа отца».
Ю. П. Кузнецов в документальном фильме «Поэт и война» (1990) рассказал, как он нашёл братскую могилу, в которой был перезахоронен его отец, и восстановил фамилии около 400 бойцов, похороненных вместе с ним: «Лет 15 назад мы вместе с матерью приехали сюда, искали… на этом месте стояло аляповатое подобие памятника – бойца с автоматом – и начертано «Старший лейтенант…» «Тут лежит один!» – воскликнули мы в один голос. «Тут лежат все», – ответил старожил. Я отогнул бумажный венок, прочитал «… и др.», что означает «и другие», и содрогнулся: «Что значит «др.», когда тут братская могила, тут лежат сотни погибших, и у них есть имена! Это забвение многих ради памяти одного… Значит, бывает и такое?» И опять новое перезахоронение. Ныне на обелиске начертаны почти все имена погибших. Память почти восстановлена».
Этому восстановлению памяти Юрий Кузнецов посвятил стихотворение «Четыреста»:
Он вёл четыреста солдат
До милого крыльца.
Он вёл четыреста солдат
И среди них отца.
— Ты с чем пришёл?– спросила мать.
А он ей говорит:
— Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
— Россия-мать, Россия-мать, —
Доныне сын твердит, —
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
Тема отца прошла через всё творчество поэта и обусловила ряд других тем его поэзии: тему Великой Отечественной войны, тему памяти. Поэт собирался встретить отца и в своем «Раю».
В 1965 году поэт пишет стихотворение «Память»:
Снова память тащит санки по двору.
Безотцовщина.
И нет воды.
Мать уходит в прошлое, как по воду,
А колодец на краю войны
Ты в тепле, зажав лицо руками,
Станешь слёзы медленные лить…
Будет отмороженная память
Через годы с болью отходить.
Но позднее Кузнецов говорил о гибели отца: «Если бы он вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом; пошёл бы по боковой линии народной жизни, как обеспеченный генеральский сынок».
Между тем Раиса Васильевна жила с детьми у своих родителей, где Юра, по словам своей сестры Авиеты, был всеобщим любимцем. Его даже прозвали поцелуйником. Раиса Васильевна хотела было устроить свою жизнь, но Юрий ей этого не позволил.
В 1949 году Раиса Васильевна определилась работать администратором в местную гостиницу. Вскоре Авиета закончила школу и уехала учиться в Пятигорск. Старший сын Владилен закончил Новгородский геологоразведочный техникум и отправился на урановые рудники под Навои.
А Юрий с двенадцати лет начал писать стихи. Он очень много читал и подружился с таким же книгочеем Шурой Сердюком. В шестом классе Юра сочинил поэму «Корвет «Ураган», в которой мало что предвещало появление будущего гения. Впрочем, наверно, с детства у поэта осталось превосходное знание старинных кораблей. Я общалась с поэтом один раз, на ужине в португальском посольстве, и он беседовал с послом Нунешем Барату именно о португальских кораблях.
Одно время Юрий мечтал стать лётчиком, «любил ездить на буферах и крышах поездов, а порой – сидеть у тихой степной речки и слушать под кваканье лягушек что-то своё».
Под влиянием соседа-журналиста Кузнецов сочинил стихи о трактористе. Он отправил их в местную газету «Ленинский путь». И 30 июня 1957 г. эти стихи были опубликованы:
Как прибой, рокочут склоны,
И простор волнист.
Пашет поле запылённый
Юный тракторист.
Ветер мягко гладит кожу
И качает лист.
И мне жаль, что я прохожий,
А не тракторист.
После этого послал в «Ленинский путь» другие стихи, и они также были опубликованы. А вскоре кузнецовское стихотворение «Пни. Костры… травы в пыли» появилось в «Пионерской правде». Было это 6 августа 1957 г.
Между тем юный поэт совершенно запустил уроки и был оставлен в девятом классе на второй год. Это сделать посоветовала ему и мать: пока он учился, он получал пенсию за отца.
О второгодничестве Кузнецов также писал стихи. Но не только о нём. В 1955–58 гг. создается стихотворение «Последняя ночь», посвящённое памяти отца.
Он полз упрямо… Бомбами искомканный,
Передний край вставал, огнём паля.
Завыла мина. Брызнула осколками,
И зашатались небо и земля.
А ранним утром– скрежет, свист и пламя,
Последний бой в Крыму,
Последний вал.
И над горой простреленное знамя,
Которое вчера он целовал.
Вскоре, 4 ноября 1957 г. Кузнецов пишет письмо главному редактору «Нового мира» Константину Симонову с просьбой посмотреть его стихи, но ответа не получает.
Он отправляет свои стихи в Краснодар в газету «Комсомолец Кубани». Там они понравились некому Игорю Ждан-Пушкину, особенно знаменитая строка «Выщипывает лошадь тень свою».
Юрий продолжал дружить с Шурой Сердюком. Вдвоем они съездили в Минводы, посмотрели пушкинские и лермонтовские места.
Вскоре у них появился приятель Валерий Горский, сын второго секретаря райкома партии, тоже поэт. Ребята записались в поэтическую группу при газете «Ленинский путь».
Редактор «Ленинского пути» Ф. Авраменко направил Кузнецова в начале июля 1960 г. в Краснодар на краевой семинар молодых писателей. Свою роль сыграла и помощь И. Ждан-Пушкина. Возвращаться в Тихорецк из Краснодара Ю. Кузнецову не захотелось. Он вместе с Горским остался в Краснодаре и подал документы на историко-филологический факультет местного пединститута. Там они познакомились с поэтом-второкурсником Вадимом Неподобой и с третьекурсником Иваном Бойко, автором книги рассказов «Разлад».
На пятом курсе учился Виктор Лихоносов. Кстати, Иван Бойко потом стал кумом Ю. Кузнецова и Батимы – крестил их дочку Аню.
Ещё одним сокурсником Ю. Кузнецова был впоследствии знаменитый критик Ю. Селезнёв. Как вспоминает Виталий Кириченко, литераторы встречались по выходным в аудитории на Тельмана, 4, читали прозу и поэзию, потом складывались по рублю и шли пировать в общежитие.
На чтения заходил и Юрий Кузнецов. А вот лекции он пропускал и тетради для конспектов испещрял рифмованными строками.
Весной 1961 г. благодаря Ждан-Пушкину юным литераторам Кузнецову, Горскому и Неподобе предложили поездку с чтением стихов по районам Кубани. Но народ их стихов не понял.
В мае 1961 г. Кузнецов решил учёбу оставить. Он разругался с кем-то из преподавателей: то ли с Духиным, то ли с Дергольцем, бросил учёбу и вернулся к матери в Тихорецк. Там его вскоре нашла повестка в армию.
Армия. Карибский кризис
В ноябре 1961 г. Кузнецова призвали в армию. Он был направлен в Читу и стал связистом, летом 1962 г. был переброшен в Белоруссию, оттуда – в Калининград, а оттуда, в гражданской одежде, – на Кубу. С августа 1962 г. корабль стали облетать американские самолёты, вплотную подошёл и американский сторожевой корабль. Но советский корабль благополучно вошёл в порт, и Кузнецов попал на базу близ городка Камагуэй.
Я шёл на ночные выстрелы,
На огневые трассы.
По Кубе бродила контра,
Как банды в двадцатых годах.
Мы спали на карабинах,
засунутых под матрасы.
Лежали подсумки чёрствые
у каждого в головах.
Юрий Кузнецов в полной мере осознал всю остроту Карибского кризиса, но это не произвело в нем немедленного душевного переворота, хотя и оставило след на всю жизнь. В очерке «Воззрение» (2003) он писал: «Я ушёл в армию на три года, два из них пробыл на Кубе, захватив так называемый «Карибский кризис», когда мир висел на волоске. Там мои открытия прекратились. Я мало писал и как бы отупел. Я думал, что причина кроется в отсутствии книг и литературной среды, но причина лежала глубже. На Кубе меня угнетала оторванность от Родины. Не хватало того воздуха, в котором «и дым отечества нам сладок и приятен». Кругом была чужая земля, она пахла по-другому, люди тоже. Впечатлений было много, но они не задевали души. Русский воздух находился в шинах наших грузовиков и самоходных радиостанций. Тоска по Родине была невыразима».
Кубинские стихи не составили эпоху в творчестве Кузнецова, хотя способствовали его становлению как человека и гражданина.
Я помню ночь с континентальными ракетами,
Когда событием души был каждый шаг,
Когда мы спали, по приказу, нераздетыми
И ужас космоса гремел у нас в ушах.
С тех пор о славе лучше не мечтать
С искушенными изнутри губами, —
Забыть о счастье и молчать, молчать —
Иначе не решить воспоминаний.
Есть в кубинских стихотворениях и наивные признания:
Как мальчишка, заплачу от счастья,
Что погиб за народную власть…
В фильме «Поэт и война» Кузнецов говорил: «Куба рано дала мне два преимущества: первое – моя человеческая единица вступила в острую связь с трагической судьбой всего мира, я напрочь лишился той узости, которая называется провинциализмом; второе – чувство Родины, ностальгия – необычное чувство. Родина находилась за двенадцать тысяч километров, а притягивала, как гигантский магнит. Я понял, что я русский, я частица России, и она для меня – всё.
Почему человек убивает человека? Это древний вопрос, и в самом этом вопросе есть тень ответа: человек не должен убивать! Что касается поэта, то из всех грехов ему не простится два – убийство и измена Родине. Из всех смертей самая праведная смерть – это отдать жизнь за Отечество».
Между тем напряжение спало, Карибский кризис благополучно разрешился, а Кузнецова продолжала грызть «пронзительная, ясная, белого каления тоска». Близилась демобилизация, и незадолго до демобилизации Кузнецов с приятелем ушли в самоволку – посмотрели бар, выпили ликера, затем отправились в гаванский район красных фонарей. Кончилось это гауптвахтой и плохой характеристикой с места службы. А стихи о Кубе не разрешали печатать вплоть до перестройки – на тему был наложен категорический запрет. Поначалу поэт, по-видимому, огорчался – он искренне считал, что эти стихи могут его прославить, но время шло, и всё яснее перед ним вырисовывалась центральная тема его лирики – Россия в переломный, трагический момент её развития. Эта тема стала главной в его творчестве.
В дальнейшем в поэзии Кузнецова не было никаких воспоминаний о Кубе – видимо, события кризиса остались навсегда в его памяти, но были переосмыслены в плане глобального постижения мировой истории. В конце июля 1964 г. Кузнецов демобилизовался. Его ждала Россия.
В Литинституте
Когда читаешь о годах, проведенных Ю. Кузнецовым в Литературном институте им. М. Горького, то, несмотря на все сложности разворачивавшегося вокруг его творчества дискуссий, возникает ощущение, что это лучшее место на земле. Институт был создан в 1933 г.; специфика его заключалась и заключается в том, что значительную часть профессорско-преподавательского корпуса составляют писатели, которые делятся со студентами секретами своего профессионального мастерства. Это подразумевает более свободную, чем в традиционном филологическом вузе, форму занятий: приглашение на них известных писателей, широкое обсуждение творческих работ членов того или иного семинара, творчески составленный учебный план.
10 апреля 1965 г. Ю. Кузнецов отправил в Литинститут из Краснодара заявление с просьбой о приеме, автобиографию и подборку стихов.
Потребовали и ещё кое-какие документы, а кузнецовскую подборку отдали на рецензию известному поэту и критику Александру Коваленкову. Как человек отсидевший, он был предельно осторожен, но всё-таки отметил ставшие знаменитыми кузнецовские строки из стихотворения «На реке»: «И снова за прибрежными деревьями / Выщипывает лошадь тень свою». Он дал положительный, хотя и не содержащий в себе восторгов отзыв о стихах Кузнецова.
Более щедрым на похвалы оказался второй рецензент Кузнецова – известный поэт Владимир Соколов.
Экзамены проходили в октябре, и сдал их Кузнецов без блеска, получив тройки за сочинение, литературу устную и историю, четверку – за русский устный и пятерку – за испанский язык. Этих баллов хватало для поступления на заочное отделение, а поэт не переставал мечтать о дневном.
Я считаю, что в Литинституте ему также сразу повезло – он попал в семинар знаменитого критика Александра Алексеевича Михайлова, специализировавшегося на исследовании поэзии. Александр Алексеевич был оппонентом моей кандидатской диссертации, и я его хорошо знала. Доброжелательный, особенно к молодежи, блестяще знающий свой предмет – получить его отзыв о себе считалось само по себе хорошей рекомендацией. Он был автором книг о А. Яшине, А. Вознесенском. Он сделал много дельных замечаний Ю. Кузнецову, например: «Зачем вам эта поза усталого от жизни, разочарованного и разуверившегося человека? Ей же Богу, это уже скучно, и неинтересно, и давно всем надоело…»
Кузнецов просил у Михайлова характеристику, чтобы перевестись на дневное отделение. Но Михайлов дал характеристику настолько сдержанную, что полный негодования Кузнецов швырнул в него стулом.
Помог Ю. Кузнецову поэт-фронтовик Михаил Львов. Он, с одной стороны, заручился ходатайством председателя творческого бюро поэтов Ярослава Смелякова, с другой – договорился со своим другом Сергеем Наровчатовым, который вёл в Литинституте поэтический семинар. С осени 1966 г. Кузнецов стал этот семинар посещать. У Наровчатова была традиция построения семинаров: на первых занятиях он выслушивал написанные за лето стихи студентов, затем проводил беседы – о происхождении поэзии, назначении поэта и поэзии, стихосложении. Часто обсуждались стихи популярных поэтов и студентов-»семинаристов». Лично мои воспоминания о Наровчатове относятся как раз к тем годам, когда у него учился Кузнецов, и показывают его как личность колоритную. Помню, мы с сестрой и родителями едем из дома творчества «Коктебель» в аэропорт Симферополя на «Рафике» вместе с четой Наровчатовых. Сергей Сергеевич совершенно пьян, и Галине Николаевне мучительно стыдно за него. Она умоляет папу не спускать с него глаз, чтобы он не миновал нужного нам самолета. Наровчатов время от времени бросает величественные реплики типа: «Не с кем здесь общаться. Хемингуэй застрелился, а Шолохов сюда не ездит». Или: «Были с писательской делегацией в Париже. Все покупали себе тряпки. А мы ничего не купили, не нашли размеров» (оба были очень полны). В тот раз мы Наровчатова в самолет погрузили, и папа дружил с ним до конца его дней. У него была прекрасная библиотека, которой, в частности, пользовался и Ю. Кузнецов. Вообще в семинаре Наровчатова он резко повысил свою эрудицию, ибо там речь шла об Ахматовой, Сологубе, Гумилёве, Ксении Некрасовой, к студентам приходили Д. Самойлов, Евг. Винокуров, М. Зенкевич.
И вот 6 декабря 1966 г. на семинаре должно было обсуждаться стихотворение Ю. Кузнецова «Зеленые поезда» (впоследствии переработанное в «Стихи о сельском интеллигенте»). В стихотворении показан интеллигент, «начистивший туфли щеткою зубной», едущий вместе с сельским трактористом Митькой в город. При этом деревня трактуется как «здравый смысл России», а в городе интеллигент для себя места не находит.
Обсуждение превратилось в разгром. Двенадцать студентов, имена большинства которых неизвестны даже специалистам по русской литературе, высказались о стихах резко отрицательно. Не бросил камня в Кузнецова лишь Лев Котюков. Наровчатов заявил, что главный герой Кузнецова – это «нервный, колючий, неустроенный подросток». Но прибавил: «Работа интересная. Я за такие поиски».
Всех своих «семинаристов» Наровчатов перевёл на третий курс.
Через год Кузнецов опять обсуждался на семинаре и прославился не только на весь институт, но едва ли не на всю страну стихотворением «Атомная сказка».
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад.
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленье полета
По сребристому следу судьбы
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
«Пригодится на правое дело!» —
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке играли века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Это стихотворение теперь входит даже в школьную программу, хотя думается, что не оно является шедевром Кузнецова, но некоторым очень нравится воспринимать русский народ в виде Ивана-дурака. А в те годы о стихотворении Кузнецова писали и А. Михайлов, и влиятельный критик Ю. Барабаш.
Естественно, что похвалил своего студента и С. Наровчатов, порекомендовавший перевести его на четвертый курс. Но это оказалось не так просто.
Ю. Кузнецову навязали курсовую работу о Я. Смелякове, и молодой поэт осмелился высказать ряд критических замечаний в адрес мэтра. Этого Литинститут допустить не мог, и рецензию на курсовую работу Кузнецова писал маститый советский критик Василий Семенович Сидорин. Конечно, он взял Смелякова под защиту, и переведен на четвертый курс дерзкий студент был только стараниями Наровчатова.
Сложная история с курсовой не сделала Кузнецова осторожнее. Следующее недоразумение произошло у него с профессором Друзиным на семинаре по творчеству Блока. Всё началось из-за незначительной реплики.
Друзин процитировал знаменитые слова Блока:
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Тут раздались слова: «Это легковесно для Блока!»
К поэзии Блока Кузнецов относился уважительно. В 1970 году в стихотворении «Поэзия давно легендой стала» он писал:
Три поколенья после Блока– серо,
Соперника не родилось ему.
Кто искру даст славянскому уму?
На Западе нет вещего примера,
И сами не приходим ни к чему.
Тем не менее конфликт с Друзиным пришлось улаживать долго.
Вообще же Кузнецову в институте из преподавателей нравились античница Аза Алибековна Тахо-Годи, «древница» Ольга Александровна Державина, зарубежники Валентина Александровна Дынник и Сергей Дмитриевич Артамонов, преподаватель русской литературы Михаил Павлович Еремин, аспирант Константин Кедров.
Что касается друзей, то в молодёжных компаниях, которых всегда так много собиралось в общежитии, поэт участвовал, но «в поколенье друга не нашёл». Он высоко ценил Рубцова, но они практически не общались. Однажды Рубцов зашёл на кухню, где находился Кузнецов. Подставив под кран пустую бутылку, он взглянул на Кузнецова и спросил:
— Почему вы со мной не здороваетесь?
Кузнецов пожал плечами, а Рубцов уходя, сказал:
— Я гений, но я прост с людьми.
Кузнецов подумал: «Не много ли: два гения на одной кухне?»
Жизнь поэта в итоге всегда тайна. Особые обстоятельства сопутствовали его знакомству с его будущей женой Батимой Каукеновой.
Я лично познакомилась с ней уже после смерти поэта, когда готовила передачу о нём для Народного радио.
— Простите, а как вас по отчеству?
— Да не надо отчества.
— Но я хочу прочитать посвящённое вам стихотворение «Серебряная свадьба в январе». Оно ведь вам посвящено?
— Да, но неудобно, что у великого русского поэта жена – Батима Жумакановна.
— Наоборот, удобно.
Потом мы увиделись, и она поразила меня своим изяществом и сходством с Нефертити. Такая красавица была под стать первому поэту России! Но начиналась эта история не так просто и обросла полумифическими подробностями.
Достоверно известно, что «душой исполненный полёт» Ю. Кузнецова произошёл 9 ноября 1967 г. Его позвали в студенческую компанию, где его уже дожидалась неизвестная красавица. Поэт захотел её поцеловать, она стала уворачиваться.
— Или-или! – закричал поэт.
— А что такое? – спросила она.
— Или я прыгаю из окна.
До земли оставалось шесть этажей, и Кузнецов прыгнул в сторону водосточной трубы, по которой он надеялся добраться на землю. На высоте четвёртого этажа он вначале застрял между стеной и трубой, затем разжал руки и полетел вниз. Его срочно увезли в больницу.
А в это время его однокурсница с переводческого отделения Батима Каукенова звонила с первого этажа общежития родным в Семипалатинск. Это она вызвала скорую и стала навещать Кузнецова в больнице, где он пробыл, впрочем, недолго. Юрий давно нравился Батиме, но раньше они не общались.
И вот теперь:
За сияние севера я не отдам
Этих суженных глаз, рассечённых к вискам.
В твоем голосе мчатся поющие кони,
Твои ноги полны затаенной погони.
И запястья летят по подушкам без ветра,
Разбегаются волосы в стороны света.
А двуострая грудь серебрится…
Так вершина печали двоится.
Батима Каукенова, на которой Кузнецов женился 11 января 1969 г., стала его верной спутницей, матерью двух его дочерей, заботливой хозяйкой его дома, а после смерти поэта – хранительницей памяти о нём.
Не всегда всё было гладко, как в любой семье, и эти шероховатости порой отражались в лирике Кузнецова, но истинное отношение его к жене отразилось в стихотворении «Серебряная свадьба в январе» (1994):
Луна и снег блестят. И серебрятся
Уже навеки волосы твои.
А чёрные до пят– мне только снятся.
Их шум напоминает о любви.
Про эти сны, про этот шум потери
Я расскажу тебе когда-нибудь.
Покуда гости не толкнулись в двери,
Я всё забыл– и свой увидел путь.
Садился шар. Заря в лицо мне била.
Ты шла за мной по склону бытия.
Ты шла в тени и гордо говорила
На тень мою:– Вот родина моя!
И волосы от страха приживала,
Чтоб не рвались на твой родной Восток.
Ты ничего в стихах не понимала,
Как меж страниц заложенный цветок.
Хотя мы целоваться перестали
И говорить счастливые слова,
Но дети вдруг у нас повырастали
Красивые, как дикая трава.
Над нами туча демонов носилась.
Ты плакала на золотой горе.
Не помни зла. Оно преобразилось.
Оно теперь как чернь на серебре.
Ю. Кузнецов говорил о Батиме: «…Я за всю жизнь сказал, кажется, только три раза «люблю». И один из этих трёх раз выпал, конечно, той женщине, которая стала моей женой. Она у меня первая и последняя».
После смерти поэта Батима Каукенова сделала всё для издания его произведений, отказавшись от каких бы то ни было гонораров и поддерживая каждого, кто интересуется поэзией Ю. Кузнецова.
В марте 1969 г. начались защиты дипломных работ в Литинституте. Отзывы на работу Кузнецова прислали Наровчатов, Владимир Мильков и зарубежник С. Д. Артамонов. Не пришедший на защиту Наровчатов в своём отзыве сосредоточился на «Атомной сказке». Присутствовавший на защите С. Поделков назвал прелестными знаменитые кузнецовские строки «И снова за прибрежными деревьями выщипывает лошадь тень свою». Очень серьёзно подошёл к написанию отзыва С. Д. Артамонов. «В стихах Кузнецова, – писал он, – ощущается какая-то большая печаль. Она присутствует почти в каждой строке».
С. Д. Артамонов говорил о неоруссизме автора, в котором видел здоровый консерватизм поэта.
«Стихи Юрия Кузнецова задушевны, лиричны и умны… Я от всей души желаю ему счастливого пути в большую поэзию».
Сергей Наровчатов из учителя постепенно стал другом Кузнецова:
После окончания Литинститута Юрий Кузнецов и его жена Батима оказались без прописки и без работы. Начались годы скитания по съёмному жилью. Вначале была комната на Лосиноостровской улице, потом – на улице Дыбенко. Батиме удалось оформить себе и мужу временную прописку на год. Сама она стала работать в Союзе писателей консультантом по казахской литературе, но длилось это недолго – у Союза писателей Казахстана был свой кандидат на этот пост.
Далее Батиме помог видный критик и парторг Союза писателей Чингиз Гусейнов. Он знал, что Верховному Суду нужны специалисты-тюркологи. Там Батима и проработала всю свою жизнь вплоть до недавних времён.
В декабре 1970 г. у Кузнецовых родилась старшая дочь Аня. А вскоре нашёл работу и Юрий Поликарпович.
В 1970 году по инициативе русских писателей Леонида Соболева, Юрия Бондарева, Ивана Акулова, Сергея Михалкова и председателя Госкомиздата России Николая Свиридова было создано издательство «Современник». Оно не скрывало своей патриотической направленности.
Первым директором издательства был замечательный специалист по творчеству Есенина Юрий Прокушев, способствовавший возвращению творчества поэта в официальное литературоведение. Первой выпущенной в издательстве книгой стала военная проза М. Шолохова. В издательстве работали тонкий лирик Ю. Панкратов, писатель-деревенщик Владимир Крупин, поэты Игорь Ляпин, Геннадий Фролов, Алексей Миньков, публицист Александр Байгушев. Главным редактором издательства в 1970–80-е гг. был поэт Валентин Сорокин.
Есть легенда, что Сорокин и привёл Кузнецова в издательство, ибо в Тихорецке его об этом слёзно молила мать поэта Раиса Васильевна, работавшая администратором в гостинице, где остановился Сорокин.
Хлопотал за Кузнецова и Сергей Наровчатов, ставший к тому времени руководителем Московской писательской организации. Взяли поэта вначале на низовую должность младшего редактора в редакцию национальных литератур. Его начальником был прозаик Ванцетти Чукреев, сделавший в 1973 г. Кузнецова своим заместителем.
К этому времени «Современник» считался лучшим издательством России. Он выпустил книги Ф. Абрамова, В. Белова, В. Шукшина, В. Распутина, В. Лихоносова, Б. Можаева, В. Чивилихина, П. Проскурина, А. Иванова.
В такой атмосфере рос и закалялся неповторимый талант Ю. Кузнецова, который работал в издательстве не за страх, а за совесть.
Он многое сделал для издания аварского поэта Адалло, коряка Коянто, ительмена Поротова.
Работа Кузнецова была непроста, ибо многие русские поэты рассматривали перевод национальных поэтов как кормушку и узаконенную халтуру. За этим стояла борьба целых переводческих кланов. Кузнецов пытался этому противостоять, но это не всегда получалось.
В издательстве Кузнецов завёл друзей – Геннадия Фролова, Ванцетти Чукреева, Юрия Панкратова, Владимира Дробышева.
«Улучшились» и его жилищные условия. В 1972 году Верховный Суд предоставил Батиме с мужем и дочкой шестнадцатиметровую комнату на Большой Серпуховке. По воспоминаниям современников, окно у поэта было завешено старыми газетами, мебель отсутствовала, в углу располагался резиновый матрас. Прожил там поэт по 1977 г. Соседями по коммуналке были татарская (он – безногий, она – слепая) и еврейская семьи.
В 1978 году Ю. Кузнецов написал стихотворение «Воспоминание о Большой Серпуховке»:
На базарах сороки-воровки
Не болтают про те времена,
Как я жил на Большой Серпуховке
На кошмарах и ступе вина.
Что за думы на крюк попадались!
Что за сети ловили мой дух!
Что за твари на шею кидались!
Что за бури тягчили мой слух!
За стеною кричала старуха
И таился у самых дверей,
Напрягая отвислое ухо,
Человек непонятных кровей.
Но, не глядя, по русскому нраву,
По широкой привычке своей,
Я плевал на забвенье и славу
И на подлую тень у дверей.
Конечно, работая в издательстве, Кузнецов мечтал об издании своих книг. И вот, в 1974 г. вышла его книга «Во мне и рядом – даль», о которой заговорила вся литературная пресса. Была даже идея о выдвижении Кузнецова на премию Ленинского комсомола. В 1975 году поэт был избран делегатом на IV съезд писателей РСФСР, где выступил с резкой критикой состояния советской поэзии.
«Мне лично кажется, – заявил он, – что вот уже лет двадцать в поэзии царит быт… А ведь назначение поэта в том и состоит, чтобы за поверхностным слоем быта узреть самое бытие».
Свободными от быта Ю. Кузнецов считал Твардовского, Сергея Орлова, Ник. Рубцова, Ник. Тряпкина, а пленёнными бытом – Евг. Винокурова, Л. Мартынова, И. Шкляревского.
Эту речь постарались замолчать, и карьера Кузнецова в «Современнике» приостановилась. Уже не могло быть и речи о назначении его на должность заведующего редакцией национальных литератур.
В 1976 году у поэта вышла вторая московская книга «Край света – за первым углом», после чего Кузнецов решил уйти на вольные хлеба.
Время работы Кузнецова в «Современнике» совпало с дальнейшим его становлением как поэта.
В 1970-е годы были созданы такие его стихотворения, как «Поющая половица», «Востоку», «Возвращение», «Четыреста», «Я пил из черепа отца», «Знамя с Куликова», «Память», «Муха», поэма «Золотая гора».
За некоторые из них ему досталось от критики. Больше всего, наверно, за стихотворение «Я пил из черепа отца»:
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
Кузнецову пришлось оправдываться, объяснять, что первую строчку стихотворения следует понимать метафорически. Это стихотворение было написано 9 мая 1977 г., а 9 мая 1944 г. отец поэта Поликарп Ефимович был похоронен на братском кладбище села Терновка под Севастополем. Поэтому
И повторял я имена,
Забытые землёй.
Раньше, в 1974 г. было создано стихотворение «Четыреста», посвященное тому, как Юрий Кузнецов восстанавливал имена бойцов, погибших вместе с его отцом:
Остановились на лету
Хребты и облака.
И с шумом сдвинула плиту
Отцовская рука.
В земле раздался гул и стук
Судеб, которых нет.
За тень схватились сотни рук
И выползли на свет.
А тот, кто был без рук и ног
Зубами впился в тень.
Повеял вечный холодок
На синий Божий день.
Иногда можно встретить утверждения, что поэзии Кузнецова не хватает лиричности. Но лирика – это раскрытие характера в переживании, а переживание – это не обязательно эмоция, связанная только с любовью, дружбой или созерцанием природы. Кузнецов – не творец чистой лирики, ибо его переживание чаще всего связано с судьбой страны, осознанием распада великой державы, униженности народа и одновременным поиском выхода из духовного тупика.
Сажусь на коня вороного —
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.
Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моём.
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.
Сам Ю. Кузнецов осмыслил миссию поэта в речи на VII съезде писателей в 1981 г.: «Несколько слов о державности поэтического мышления, – говорил он. – Ещё в 1919 г. Блок записал: «Быть вне политики? С какой же это стати? Это значит бояться политики, прятаться от неё, замыкаться в эстетизм и индивидуализм». Голос государства слышали и Державин, и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев. Разумеется, все они не соглашались с некоторыми чертами современного им государства, но при этом сама идея государственности была для них незыблемой… И поэт должен слышать голос державы. Ибо, по слову того же Блока, тот, кто прячется от всего этого, разрушает музыку бытия. И творчество оказывается неполнозвучным».
За аполитичность от Кузнецова досталось и женской лирике (он тогда прославился своей критикой Ахматовой и Цветаевой), и «певцам малого быта», «лишённым государственного слуха». Ю. Кузнецов ещё раз похвалил Н. Тряпкина и Н. Рубцова за их «державный завет»: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»,
Конечно, есть у Кузнецова и чисто лирические стихотворения. Вот, например, блестящее четверостишие «Востоку», явно посвящённое Батиме:
Давным-давно судьба перемешала
Твоих сынов и дочерей твоих,
Но та, что спит в долине рук моих,
Спала в бороздке твоего кинжала.
А вот – удивительное стихотворение «Я в поколенье друга не нашёл». Начинается оно с размышления о судьбе поколения, а заканчивается воспоминанием о прекрасной женщине, когда-то написавшей поэту письмо:
Такой души на свете больше нет.
Забытую за поколеньем новым,
Никто не вырвал имени на свет
Ни верностью, ни мужеством, ни словом.
Многие критики, опираясь на первую строку стихотворения, поспешили объявить Кузнецова сумрачным и одиноким гением. То, что это не так, видно даже по посвящениям его стихов. Многолетняя дружба связывала его с критиком и историком В. Кожиновым, скульптором П. Чусовитиным, поэтом и в дальнейшем священником отцом Владимиром Неждановым, его учителем С. Наровчатовым, критиком и литературоведом С. Небольсиным и многими другими людьми. Но в интервью критику Л. Звонаревой (Литературная Россия, 1 сентября 1995 г., № 35) Ю. Кузнецов трагически оценивал судьбу своего поколения: «Нам дали свободу действий, когда многим уже было далеко за сорок. В самых разных областях было засилье стариков. Нас далеко не пускали, насильно отстраняли… Моё поколение передержали на мелких, подсобных ролях».
Сам же Ю. Кузнецов, несмотря на это, главную миссию свою выполнял: подобно Пушкину, он «числился по России».
Ученица Ю. Кузнецова по Литинституту Оксана Шевченко вспоминает, как он заботился о своих «семинаристах»: «Когда я слышу о том, что Юрий Кузнецов был суров в общении и ворчлив, мне становится обидно. Сложно представить себе более доброго человека. С первого курса он печатал своих учеников в одном из лучших толстых журналов России – «Нашем современнике», где занимал должность редактора отдела поэзии. Когда он видел, что кому-то из нас нужна помощь (в том числе и материальная) или поддержка, он никогда не отказывал… Те, кто считал Юрия Кузнецова высокомерным и суровым, никогда не пытались понять его и услышать, да и просто – взять те знания, которые он щедро раздавал своим ученикам».
Интересно, что Ю. Кузнецов состоял в переписке с великим русским композитором Георгием Свиридовым. 2 января 1986 г. Свиридов писал: «Я – Ваш давний почитатель. Мне очень близко Ваше Слово, оно часто – как бы и моё. То есть в том смысле, что, имея дар, я бы говорил именно так и именно то, что говорите Вы подчас. Такое бывает исключительно редко!» Так что каждому бы таких друзей!
ПЕРВЫЙ ПОЭТ РОССИИ
В 80-е годы ХХ века Юрий Кузнецов безусловно становится первым поэтом России. Конечно, впрямую это не афишируется официальной критикой – в стране ведь есть Евтушенко и Вознесенский – но вот только список поэтических сборников Ю. Кузнецова, изданных в это время: «Отпущу свою душу на волю» (М.: Современный писатель, 1981); «Русский узел: стихотворения и поэмы (М.: Современник, 1983); «Ни рано ни поздно: Стихи и поэмы» (М.: Молодая гвардия, 1985), «Душа верна неведомым пределам» (М.: Современник, 1986), «Золотая гора: Стихотворения и поэмы разных лет» (М.: Советская Россия, 1989), «После вечного боя: стихи» (М.: Современный писатель, 1989) «Стихотворения и поэмы / сост. В. Кожинов. М.: Детская литература, 1989).
Именно в эти годы окончательно формируется кузнецовская концепция трагической судьбы России. В частности, создаётся знаменитое стихотворение «Маркитанты», показывающее роль мировой закулисы в судьбах мира.
Было так, если верить молве,
Или не было вовсе.
Лейтенанты всегда в голове,
Маркитанты в обозе.
Для переговоров два войска посылают навстречу друг другу «толмачей-маркитантов».
Маркитанты обеих сторон
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времен
Понимают друг друга.
А наутро, как только с куста
Засвистала пичуга,
Зарубили и в мать и в креста
Оба войска друг друга.
Душа поэта охвачена ощущением нависшей над Родиной смертельной угрозы:
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают, и топчут её
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твоё
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук,
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
С тревогой говорит поэт о нравственной деградации части народа, с безразличием относящейся к судьбам Родины. Его стихотворение «Фомка-хозяин» (1985) во многом напоминает повесть В. Распутина «Пожар»:
Фомка– изрядный хозяин двора,
Но не державы.
А на закате пылает гора,
Блики кровавы.
Глянь: полыхает! Но он не глядит,
Не замечает.
— Там ничего моего не горит, —
Так отвечает.
Надежду на нравственное возрождение народа поэт черпает в его героическом прошлом.
Несмотря на все испытания, выпавшие на долю Родины, поэт верит в её грядущее спасение и счастье.
Я скатаю родину в яйцо
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где никто в лицо не мечет стрелы.
Раскатаю родину мою,
Разбужу её приветным словом
И легко и звонко запою,
Ибо всё на свете станет новым.
Запад воспринимается поэтом как сила, не желающая понять Россию, считающая её только олицетворением дикости и бескультурья и несущая ей одно горе. Знаменитому стихотворению «Петрарка» предпослан эпиграф из письма итальянского гуманиста, в котором он жалуется на обилие в Венеции людей со «скифскими чертами лица». Поэт вспоминает, как итальянцы пришли в Россию в годы Великой Отечественной войны, и в числе их ему видится Петрарка.
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались, как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух —
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал,
Но узнал. И довольно об этом.
Тему русского милосердия продолжает стихотворение «Русская бабка» о русской старушке, сыновья которой полегли на войне и которая связала тёплые носки стоявшему в её хате немецкому солдату.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку порой вспоминал
И свои непонятные слёзы.
Духовные силы поэт черпал и в повествовании о лучших людях России, многие из которых были его друзьями и которым он посвящал стихи.
Замечательные стихотворения посвящены памяти поэта Анатолия Передреева («Он во сне перешёл свой предел», 1987), Критика Ю. Селезнёва («Он умер. Он брошен. Товарищ, не лги!», 1984), стихотворение «Здравица памяти» посвящено скульптору П. Чусовитину. Но, наверно, больше всего стихов посвящено Вадиму Кожинову, так что это даже стало предметом размышлений Вячеслава Огрызко в статье «Нас, может быть, двое» (послесловие к IV тому «Стихотворений и поэм» Ю. Кузнецова. М., 2012).
Надо сказать, что о Юрии Кузнецове писали многие: Лев Аннинский, Евгений Сидоров, Инна Ростовцева, Александр Михайлов, писал и Вадим Кожинов. Правда, Кузнецов не вписывался в кожиновскую плеяду «Тихой лирики», к которой можно было отнести, например, Рубцова. Но в 1974 г., после того как Кузнецов отправил Кожинову свой сборник «Во мне и рядом – даль», поэт и критик подружились. Дружба эта фактически продолжалась до смерти Кожинова в 2001 г. и вызвала к жизни много стихотворений Кузнецова, показывающих, с каким сочувствием и сопереживанием он подходил к людям.
Вот, например, стихотворение, содержащее в себе ощущение единства перед лицом тягчайших земных испытаний:
Ты прости: я в этот день печален,
Потому что солнце не взошло.
Дух добра и света изначален,
Но смотреть на землю тяжело.
Вот бредут, покачиваясь, двое
И поют навзрыд во мраке дня:
— Цареград уйдёт на дно морское,
А Москва погибнет от огня.
Это значит, надо торопиться,
Из людей повыбит сущий дух.
Кроме праха, ничего не снится…
Как ещё ты держишься, мой друг?
Это стихотворение было написано в 1991 г. А ещё раньше Ю. Кузнецов отразил в своих стихах и круг научных интересов Кожинова. В стихотворении «Сей день высок по духу и печали» (1987) он пишет об исследовании Кожиновым хазарского вопроса:
Видать, копнул ты глубоко, историк,
Что вызвал на себя весь каганат.
Ты отвечаешь:– Этот шум не стоит
Внимания. Враги всегда шумят.
В стихотворении «Повернувшись на Запад спиной» (1979) говорится об евразийских симпатиях Кожинова:
Свои слёзы оставь на потом.
Ты сегодня поверил глубоко,
Что завяжутся русским узлом
Эти кручи и бездны Востока.
Может быть, этот час недалёк!
Ты стоишь перед самым ответом.
И уже возвращает Восток
Тень твою вместе с утренним светом.
В стихотворении «Здравица» (1982) сказано:
В кольце врагов займёмся русским делом.
Нас, может, двое, остальные– дым,
Твоё здоровье, Кожинов Вадим!
Фигура В. Кожинова вызывает в памяти поэта и более трагические переживания:
Друг от друга всё реже стоим
В перебитой цепи воскрешений.
Между нами разрывы и дым…
Мы давно превратились в мишени…
(1988)
Кузнецов говорил, что именно Кожинов вдохновил его на перевод выдающегося памятника древнерусской литературы «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, осуществлённый в 1994 г.
Вместе с тем поэт не идеализировал своего друга. Уже в первом посвящённом ему стихотворении «Прощание с Вадимом Кожиновым» (1975), с одной стороны, упоминаются «орлиные круги твоей беседы», с другой – критик существует «в тумане мировой полукультуры», и говорится о том, что он «промотал полжизни, не считая», а также иронически упоминаются члены так называемой кожиновской плеяды.
Всё это не помешало поэту правильно оценить место Кожинова в общественном движении 1980–90-х гг.
Очень трогательные стихи обращал Ю. Кузнецов и к своим не отмеченным славой друзьям. Так, в 1987 г. он пишет «Некролог», посвящённый памяти друга своей молодости В. Горского:
Это умер не он, а цветок,
Что был сорван давно, но об этом
Догадаться ни разу не мог,
Потому что родился поэтом.
Он увял, он упал не дыша.
Он упал! Помолчите, народы!
Пусть без страха вступает душа
Под иные высокие своды.
Умираем не мы, а цветы,
Ничего мы не знаем о смерти.
И с отчизной и Богом на «ты»,
Мы живем, как жестокие дети.
Одно время Ю. Кузнецов даже хотел написать «Жизнь В. Горского». Сохранилось немало воспоминаний о том, как, работая в издательстве «Современник», Ю. Кузнецов поддерживал национальных поэтов, кормил и поил их в ресторане Центрального дома литераторов и в итоге давал им путёвку в большую литературу.
К сожалению, были и такие друзья поэта, которые воспользовались его смертью, чтобы дать волю своей зависти. «Они не стоят слов, взгляни и мимо», – говорил когда-то Данте, и я не стану называть тех, кто в бессильной злобе пытается изобразить великого поэта горьким пьяницей, мрачной и одинокой фигурой, самодовольным гордецом. Юрий Кузнецов был, с одной стороны, человеком прямым и смелым (чего стоит одно его выступление на IV съезде писателей РСФСР), с другой – чрезвычайно ранимым. Друзей у него было много, но поэту действительно порой необходимо уединение для обдумывания творческих замыслов. Конечно, и литературная среда ему также необходима, но всё хорошо в меру, и Ю. Кузнецов, по-видимому, иногда вынужден был защищаться от навязчивых собеседников, сотрапезников и собутыльников, что отнюдь не умаляет его величия. Ещё Пушкин говорил: «Ты царь – живи один». Кузнецов жил не один и был душевно щедрым человеком. Юрий Могутин вспоминал, что когда в 1995 г. Кузнецов как редактор издал в «Современном писателе» трёхтомник Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», он подарил его самому Могутину, отцу Владимиру Нежданову, Марии Аввакумовой – раздал огромную стопку книг.
Нежность души Ю. Кузнецова предстаёт в его стихотворении «На плач дочери», посвящённом маленькой дочке Кате:
В угол забилась и плачет… Что делать, не знаю.
В горле стучит. Я с трудом своё сердце глотаю.
Кто испугал? Кто обидел? Не слышу ответа.
Катятся слезы, бегут прямо в душу поэта.
Дочка, не плачь!.. Уходи!– говорит, обнимая,
Как мне уйти? Я всегда уходил, понимая.
Что понимать? Что мое понимание значит?
Боже, мне больно, скажи, отчего она плачет?
Тем более обидно читать у некоторых мемуаристов о высокомерии, грубости и презрительном отношении к людям, якобы присущим Кузнецову, а также о его беспробудном пьянстве.
Следует сказать и об отношении Ю. Кузнецова к поэтам. Конечно, порой он допускал слишком категоричные оценки их творчества. Он ещё в студенческие годы был во многом несправедлив к Я. Смелякову. Но наибольший протест вызвало его отношение к женской поэзии, когда в 1998 г. в интервью «Независимой газете» он сказал: «В поэзии для женщин существует три пути. Истерия (тип Цветаевой), рукоделие (тип Ахматовой) и подражание (общий безликий тип)».
Но здесь следует понять, что поэт как бы примерял к себе традиции своих предшественников, особенно Ахматовой как автора «Реквиема», и понял, что ему предназначено идти другим путём. Отсюда такие заявления, как: «Конечно, ни народа, ни родной страны поэтесса не видит». И отсюда же и обобщения: «Женский талант наиболее полно выразился в пении, хореографии и лицедействе… В остальных искусствах их талант невелик. Они исполнители, а не творцы. Женщины не создали ни одного великого произведения».
В 1991 году, когда стал разваливаться Союз писателей, Кузнецов предложил реформировать (т. е. ликвидировать) в нём секции переводчиков, детских и юношеских писателей, критиков и драматургов. Впрочем, в настоящее время секционной работы в Союзе писателей вообще не ведётся, так что вообще все секции можно считать расформированными.
Кузнецов очень высоко чтил Пушкина («Мы верим в Пушкина, как в ангела России»), но в 1980 г. в статье «О воле к Пушкину» осмелился сказать: «Пушкин как поэт недосягаем, но считать, что им всё исчерпано, это значит парализовать свою творческую волю и обрекать себя на духовное бесплодие».
Юрий Кузнецов искал самостоятельных путей в поэзии. Он понял, что не сможет идти ни вслед за Смеляковым, ни вслед за Симоновым, ни вслед за Ахматовой. Отсюда, может быть, слишком пристрастное отношение к их поэзии. Но это отношение поэта-творца, и оно заслуживает понимания.
ПУТЬ К БОГУ
В девяностые годы материальное положение семьи поэта резко ухудшилось, и он с апреля 1994 по ноябрь 1996 г. работал в издательстве «Современный писатель». Позже, с 1997 г. и до последних своих дней он работал заведующим отделом поэзии в журнале «Наш современник», где проводил два дня в неделю: понедельник и среду.
Работа в «Современном писателе» ознаменовалась двумя фактами. Первый – Кузнецов смог там издать три тома «Поэтических воззрений славян на природу» Афанасьева. Эта книга очень важна для понимания миросозерцания Кузнецова, ибо в очерке «Воззрение» он говорил о себе: «Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием… Именно народные архетипы и бродячие сюжеты сформировали мою душу». Можно вспомнить, что основные образы, например стихотворения «Я скатаю родину в яйцо» взяты у Афанасьева. Издав книгу, поэт с радостью раздаривал её самым близким друзьям.
Второй факт – его же заставили сидеть возле издательства и продавать собственные книги, о чём поведал германист Юрий Архипов. Друзья скупили большую часть книг поэта.
С начала девяностых годов и вплоть до смерти поэта в 2003 г. его лирика знает две центральных темы – гибель России и возможность её нравственного возрождения.
Где ты, Россия, и где ты, Москва?
В небе врагами зажатый,
Это бросает на ветер слова
Ангел с последней гранатой.
Пала Россия, пропала Москва.
Дико уставила взоры
Анти-Россия и анти-Москва
На телеящик Пандоры.
Происходившие в стране перемены Ю. Кузнецов встретил без иллюзий. Надо сказать, что с 1975 г. он был членом КПСС. Ему это не было нужно для карьеры – карьеру он не делал. Вероятно, свою роль во вступлении поэта в партию сыграла память о его отце и понимание того, что коммунизм многое дал народу. Дал великую страну, во имя которой и жил Ю. Кузнецов. Но воспринимал он коммунизм не догматически. В 1988 году он написал знаменитое стихотворение «Захоронение в Кремлевской стене»:
Когда шумит поток краснознамённый,
Рыдай и плачь, о Русская земля!
Нашёл кирпич почетную замену,
Которую потомство не простит.
Ячейки с прахом прогрызают стену —
Она на них едва ли устоит.
Но намного больший ужас вызвали у Кузнецова развал Советского Союза и расстрел Белого дома в октябре 1993 г.
Что мы делаем, добрые люди?
Неужели во имя любви
По своим из тяжелых орудий
Бьют свои… неужели свои?
Не спасает ни чох, ни молитва,
Тени ада полышут в Кремле.
Это снова небесная битва
Отразилась на русской земле.
Эти настроения не были мимолётными. Год спустя поэт пишет стихотворение «Годовщина октябрьского расстрела 93-го года»:
С любовью к октябрю Россия увядает,
Она жива сегодня, завтра нет.
Зажги свечу и плачь! Уж осень отряхает
Кровавые листы – их так любил поэт.
Народная слеза в осадок выпадает,
Народная тропа уходит на тот свет.
Он возвращался с собственных поминок
В туман и снег, без шапки и пальто,
И бормотал: – Повсюду глум и рынок,
Я проиграл со смертью поединок.
Да, я ничто, но русское ничто.
— Всё продано, – он бормотал с презреньем, —
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем —
Вот что такое русское ничто.
Гибель страны рассматривается поэтом как его собственная боль:
Прощайте, любовь и свобода!
Как тати, враги и друзья
Ударили в сердце народа,
А в сердце народа был я!
Но, несмотря на все тяготы русского пути, поэт ищет надежду на духовное (и геополитическое) возрождение России. Он вновь обращается ко временам Великой Отечественной войны и создаёт поэму «Из Сталинградской хроники» (1995), наиболее сильным фрагментом которой является стихотворение «Жертва Алексея Ващенко». Алексей Ващенко в бою с немцами встал во весь рост, метнул гранату во вражеский дзот и в ту же минуту был сражён немецкой пулей.
Там, на небе, меж злом и добром
Дух твой светлый рванул напролом
На мятежное вражье светило.
А на нашей на грешной земле
Твоё тело внизу на земле
Тот небесный рывок повторило.
Россия – страна, стоящая перед Богом, о чём иносказательно говорится в стихотворении «Потягивание богатыря»:
Тянулся в небо змей… Ужо!
Он сшиб его единым чохом.
И сон прошёл! И хорошо
Потягиваться перед Богом!
Историософская доктрина «Москва – Третий Рим» вспоминается поэтом в стихотворении «Строитель», посвящённом человеку, пришедшему «из пустыни разбитого духа»:
Он песчинку в раскрытой руке показал.
— Вот твердыня! – он голосом веры сказал. —
Вот основа Четвертого Рима!
Поэт полон веры в непоколебимость вековых устоев России, способной переварить любую политическую доктрину и остаться верной себе. В 1995 году Евгений Чеканов записывает свою беседу с Кузнецовым:
— Юрий Поликарпович, семья ваша бедствует… судьба детей ваших непонятна… Так что главное – поэзия? Или всё-таки, как Розанов говорил, наши дети «с их тёмным и милым будущим»?
— Поэзия!
— А как же дети?
Он (в страшном гневе, выпучив глаза):
— Да что ты говоришь? Что ты говоришь?»
Ещё раньше, в 1993 г., в год великого испытания, он создаёт гениальное стихотворение «Федора», в котором Россия предстает в образе таинственном и мистическом, полном несокрушимой внутренней силы и мужества, и главное – принципиально непобедимом.
На площадях, на минном русском поле,
В простом платочке, с голосом навзрыд,
На лобном месте, на родной мозоли
Федора-дура встала и стоит.
На лезвии ножа, на гололёде,
На точке I, откуда чёрт свистит,
На равенстве, на брани, на свободе
Федора-дура встала и стоит.
Меж двух огней Верховного Совета,
На крыше мира, где туман сквозит,
В лучах прожекторов, нигде и где-то
Федора-дура встала и стоит.
Стояние России (кстати, Федора в переводе с греческого означает дар Божий) происходит перед Богом. Именно размышляя о путях выхода родной страны из состояния тотального кризиса, в который она была искусственно ввергнута «прорабами перестройки», поэт приходит к православию и создает образ Христа.
В 2001 году поэт пишет стихотворение «Видение Христа в урагане. 12 июня 2001 г.»
Шёл ураган на город тёмной славы,
Пластом ложилась каждая верста.
В разломе туч, над главами державы,
Я увидал иконный лик Христа.
Ещё в 1997 г., обращаясь в стихотворении «Рука Москвы» к русскому богатырю, поэт говорит:
Врагам надежд твоих неймётся.
Но свет пойдёт по всем мирам,
Когда кулак твой разожмётся,
А на ладони – Божий храм.
И вот в 2001 г. Ю. Кузнецов призывает:
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра
Освещённый, как все.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц,
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
И вот в 2000 г. в газете «День литературы» публикуется поэма Ю. Кузнецова «Детство Христа». В дальнейшем она была продолжена и оказалась частью триптиха «Путь Христа», который вышел в свет в издательстве «Современный писатель».
11 апреля 2000 г. в Литературном институте Ю. Кузнецов провёл семинар для слушателей Высших литературных курсов под названием «Бог – вечная тема поэзии». Свою поэму он рассматривал как словесную икону, отстаивая тем самым своё право на изображение Христа. «Христос – воплотившийся Бог, – говорил Ю. Кузнецов, – поэтому его можно изображать». Ссылаясь на источники поэмы, он, помимо Священного Писания, назвал апокрифическое евангелие Фомы. «Я копнул апокрифы, – говорил он. – До чего же они наивны! Хотя два-три сюжета я потом использовал. И уже замахнулся на поэму. Я полагался на интуицию, воображение и память о детстве. Поэма о детстве получила такой разгон, что я уже не мог остановиться. Надо было писать и юность, и зрелость Христа».
А начиналось написание поэмы с Христовой колыбельной:
Солнце село за горою,
Мгла объяла всё кругом.
Спи спокойно. Бог с тобою.
Не тревожься ни о ком.
Я о вере, о надежде
О любви тебе спою.
Солнце встанет, как и прежде,
Баю-баюшки-баю.
С моей точки зрения, предельной задушевностью проникнута вся поэма. Прекрасна песня Лазаря с призывом «подняться на подвиг», прекрасен Плач Богородицы («Не Тебя ли я под рёбрышком лелеяла?»), величествен рассказ о страстях Христовых, выразителен эпилог, которому было не суждено воплотиться:
Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное – и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне высокую старость и мудрый покой!
Думается, что лучше всего о христианских поэмах Ю. Кузнецова сказал отец Владимир Нежданов: «То, что у него возникало на бумаге – образный ряд, цельная структура стиха, такая необычная, – этого человек придумать не может, он записывал то, что Бог ему давал».
Однако не все были благосклонны к новаторской поэме Ю. Кузнецова.
Поэт собирался опубликовать свою поэму в «Нашем современнике». 8 декабря 2000 г. грозное письмо главному редактору журнала Ст. Куняеву направил верный супруг Анечки Левиной протоиерей Александр Шаргунов с резким окриком: «Суть в том, что она [поэма] – ложь… О Христе-Боге он пишет как о земном человеке, облечённом в фантастические яркие одежды. Сплошь и рядом – профанация святыни… Поэму вовсе не украшает эта её псевдонародность с псевдорусскими словами, с как бы перенесением на русскую почву евангельского сюжета…
Защищал Ю. Кузнецова В. Кожинов, но лучше всех поэт защитил себя сам. Он назвал поэму «Путь Христа» «своей словесной иконой» и сказал, что его критики (Крупин, Переяслов, Кокшенева) впадают, «сами того не ведая, в ересь иконоборствующих, которая с ходу ведёт в иудаизм с его запретом на изображение».
«Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили… Я лет десять размышлял над образом Спасителя, как бы всматривался в Него, представляя Его как живого. Я думаю, что в написании поэмы участвовало не только мое сознание, но и моя личная память, и память родовая. Ведь наши предки представляли Христа не как словесную абстракцию, а как живого Богочеловека. Именно Богочеловека, а не человека, как это часто получалось в литературе XIX – XX веков. Поэтому меня не удовлетворяли ни Ренан, ни Булгаков, ни даже Достоевский с его «Великим инквизитором». В их Христе нет Бога, он у них просто добрый человек».
Священник Ярослав Шипов после публикации поэмы «Путь Христа» демонстративно вышел из состава редколлегии «Нашего современника». Впрочем, поэму поддержали отец Дмитрий Дудко и Станислав Куняев. Отец Дмитрий Дудко писал: «Спасибо Ю. Кузнецову за удивительную поэму, заставляющую нас думать и жить не по привычным законам и шаблонам, а, отрешившись от своих привязанностей, смотреть на всё с чистым чувством. Тут даже можно воскликнуть по-евангельски: «Если око твоё будет чисто, то всё тело твоё будет светло»«.
А вот слова Станислава Куняева. В статье «Путь Христу» (2001) он писал: «В «Пути Христа» Юрий Кузнецов явил мироощущение человека, пришедшего к живому Христу, к Тому, Который сказал: «Не мир Я вам принёс, но меч». К Тому, Который изрёк: «Царствие Мое не от мира сего». К Тому, Который обронил: «Воздвигну храм Свой и врата адовы не одолеют его». С какой же благотворной тяжестью воспринимались сии истины!»
Между тем Христос и потусторонний мир, судя по всему, продолжали являться поэту в его видениях. В 2002 году он создаёт поэму «Сошествие в ад» и говорит в интервью Вл. Бондаренко: «Спросишь, откуда такой опыт? Из моих кошмаров».
«В Священной Истории меня привлекло одно удивительное место – промежуток в три дня от смерти Христа до Его Воскресения. Согласно Священному Преданию, Христос в этот промежуток сошёл в ад и вывел оттуда праведников и святых в рай. Вот находка для поэта! И единственная возможность сойти на тот свет вместе с Христом!»
Господь говорит в поэме Кузнецова:
Рай недалёк. Но дорога пойдет через ад.
Христос обещает вывести из ада Иоанна Предтечу, Сизифа, Лао-Цзы, трёх волхвов, Исава:
И потянулись внутри светоносных лучей
Сонмы великие поднятых Богом людей.
Вон три волхва, Иоанн, патриархи с Исавом.
Это восшествие душ было впрямь величавым.
Естественно, всякий, кто пишет об аде, вступает в творческое соревнование, вольное или невольное, с Данте. Кузнецов осмелился бросить вызов великому флорентийцу. Он говорил: «Перейдём к Данте. Он пошёл по линии меньшего сопротивления, чем я. Его сопровождает Вергилий, а я следую за Христом. Загнав в ад своих политических врагов, он поставил свою поэму (Inferno) в рискованную близость к политическому памфлету. У него в аду из 79 конкретных исторических лиц 32 флорентийца. Среди «живых» персонажей моей поэмы нет ни одного моего личного врага». Но есть в кузнецовском аду враги его Родины, целая группа русских предателей, самих себя душащих. Среди них – Олег Рязанский, Курбский, Мазепа, Павлик Морозов. В аду находятся и деятели более близкого к нам периода русской истории: Хрущёв, Сахаров, Солженицын, Ельцин, Чубайс. Впрочем, здесь у поэта нет односторонности: Иван Грозный, Пётр Великий и Сталин также помещены в ад. Впрочем, низвержение в ад не является для души окончательным приговором. Христос говорит:
Многие будут в раю, кто Меня поминает
И поддаётся прощенью по выслуге мук.
Мы видим это прощенье как бы воочию. О Гоголе сказано:
Раньше по плечи горел, а теперь по колени.
Примерно то же самое произошло и со Сталиным:
Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.
Поэма представляет собой бесценный источник и для понимания точки зрения Кузнецова на мировую историю и культуру. В аду оказались тамплиеры, Гуттенберг, Колумб, Эразм Роттердамский, Шекспир, Декарт, Вольтер, Руссо, «храбрый Корнилов и честный Деникин» как участники Гражданской войны, Тухачевский, Черчилль и Рузвельт. Интересно, что первоначально план кузнецовского ада мыслился более усложнённым. 23 декабря 2001 г. Кузнецов звонил скульптору Петру Чусовитину, «спрашивал, нельзя ли представить ад в виде лабиринта, и просил сохранить разговор в тайне». Но уже 16 декабря 2002 г. Чусовитин записывает за ним: «Поставил последнюю точку 24 октября… От пространственной модели ада как лабиринта пришлось отказаться из-за тесноты, отсутствия простора. Мой ад – это долина, сень»…
В поэме сказано:
Мы приближались к пучине под именем ада,
К бездне, окутанной тучами страха и смрада.
Полный печали и трепета, я произнёс:
— Мы под Землёй? – Под Вселенной! – ответил Христос.
Но далее перед визионерским взором поэта предстаёт картина искупления – Христос поднимает прощённых грешников в рай.
Встал Бог на тучу и поднял высокие знаки
И невечерние – свет преломился во мраке.
И потянулись внутри светоносных лучей
Сонмы великие поднятых Богом людей…
Свет перед нами летел над волнами эфира.
Мне открывалось иное сияние мира.
Полный восторга и трепета, я произнёс:
Мы над Землей? – Над Вселенной! – ответил Христос.
Впрочем, в беседе с Вл. Бондаренко Ю. Кузнецов замечал: «Ты поверхностно читал мою поэму и не заметил кита (или Левиафана). Не заметил и того, что в поэме как бы два ада. Один с прописной буквы, а другой с маленькой…
Остров, он же кит, он же Левиафан – это воплощение сатаны. В поэме Кузнецова Христос всё время спрашивает, где сатана, и наконец находит его:
Ты обозвал Меня братом. Обмолвка сия
Паче безумной гордыни твоей… На колени.
Несть! – заревел Сатана, выступая из тени.
Это был Левиафан! И ударом хвоста
Ад всколыхнул и обрушил его на Христа.
Бог огляделся во тьме и нахмурил чело:
— Всё поддаётся прощению, только не зло.
Я изменю и его! Эй вы, люди, в дорогу!
Пыль из-под ног посылала проклятия Богу.
И, как ни испепелял Господь сатану, но в конце поэмы
Испепеленный незримо стоял где-то рядом…
Поэма «Сошествие в Ад» оказалась энциклопедией исторических, философских, политических и культурологических взглядов Кузнецова, во многих отношениях – ключом к его предыдущему творчеству, и больше всего он боялся умереть, не окончив её.
Поэт жаждал донести до читателя то, что открылось ему в его вещих сновидениях. В 2002 году он сказал Чусовитину: «Когда было написано уже около трёхсот строк, я вдруг испугался, что умру и поэма останется незаконченной… Державин, к примеру, умер, не дописав стихотворения, ну и что? Одним стихотворением меньше – ничего страшного. Но у меня же другой случай… Всё время думал, только бы не умереть, только бы не умереть».
Но вот поэма окончена, и поэт пишет её последние строки:
Странно и сладко звучат невечерние звоны.
Солнце садится, и тени ложатся на склоны.
Сладко и больно последние листья ронять.
Я возвращаюсь за письменный стол – умирать.
Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное – и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и мудрый покой.
Мы знаем, что до смиренной старости поэт не дожил и не знаем, возможен ли в мире ином «мудрый покой».
Новаторская поэма Кузнецова вовсе не была принята на «ура». Ему досталось, в том числе и от своих – патриотов.
Критик Николай Переяслов разразился статьёй, в которой, в частности, заявил: «Говоря о последней из христианских поэм Юрия Кузнецова и факте самовольного помещения поэтом ряда своих – если бы вымышленных, а то ведь реально существовавших в истории и живущих сейчас! – персонажей в адские глубины, просто невозможно не коснуться нравственной стороны его творчества и, в частности, такого из «смертных» для христианина грехов, как гордыня. Именно она ведь является той движущей силой, что позволяет приверженцам метода постмодернизма без малейших колебаний использовать по своему усмотрению не принадлежащие им художественные открытия и находки своих литературных предтеч».
Упрёк в высшей степени несправедливый. Кузнецов творчески отнёсся к традиции Данте и ничьих открытий и находок не присваивал. Фантастика отнюдь не противопоказана реалистическому произведению, и никакого постмодерна в его поэмах я не вижу. Думается, лучше всего о творческом методе Ю. Кузнецова сказал переложивший на музыку многие его стихи композитор Г. Дмитриев: «Кузнецов в моём понимании – поэт авангардный… честные и серьёзные духовные искания – духовные взыскания – это всегда передний край… В то же время он – поэт до мозга костей национальный, глубоко и прочно укоренённый в русской традиции, в эпосе, в архетипах народного сознания. Русский консервативный авангард – очень редкое и очень ценное в отечественном искусстве явление, характеризующееся такими качествами, как аристократизм и всемирность. Это есть и у Кузнецова».
В очень спорной книге Ст. Куняева «И бездны мрачной на краю» сказано: «…Для Юрия Поликарповича создание этой поэмы было его личным, его собственным путём к Богу и к спасению души». Без сомнения, поэмы «Путь Христа», «Сошествие в ад» и «Рай» стали ещё одним залогом спасения души великого поэта, но думается, что Господь спас бы её и за одну Федору.
Ю. Кузнецов говорил поэту Игорю Тюленеву: «…Я уже написал свою лучшую вещь «Сошествие в ад». Равную ей уже не напишу. О рае написать не смогу, потому что время в стране как раз для ада, а не для рая».
Конечно, и «Рай», по-видимому, был дан поэту в его сновидениях, но это не исключает его большой работы и с литературными источниками. Поэт опять отталкивается от традиции Данте: «…Я увидел Данте с той стороны, с которой его ещё никто не видел: великим себялюбцем, глядящимся в зеркало, имя коему Беатриче. Печать женственности лежит на всей поэме, но уже раньше в «Новой жизни» поэт сближал Беатриче с Богородицей и с Христом, а это есть величайшее ослепление, и ослепление от того, что он глядится в зеркало… Поэтому его рай холоден и бессодержателен».
Поэт всё время искал в религии душевную теплоту и содержательность. Параллельно «Раю» он писал религиозные стихи, наиболее примечательными из которых являются «Поэт и монах» и «Молитва». Стихотворение «Поэт и монах» посвящено Игнатию Брянчанинову, который, по мысли Кузнецова, был против обращения писателей к религиозной тематике.
Поэт вскричал: – Да это враг!
Окстился знаменным отмахом —
И сгинул враг, как тень в овраг…
Но где монах? И что с монахом?
Когда Кузнецов незадолго до смерти показал это стихотворение Куняеву, тот вначале не решился его напечатать, и только авторитет отца Владимира Нежданова способствовал публикации стихов.
Характерно для Ю. Кузнецова и стихотворение «Молитва» о трёх старцах, безыскусно молившихся Господу:
Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!
Потом два старца умерли, а третьего попытались научить Молитве Господней, но он её не осилил и вынужден был молиться по-старому.
Этими стихотворениями поэт отстаивает право каждого человека на собственное понимание религии. Три его христианских поэмы неслучайно названы золотыми. Они действительно напоминают иконы.
Я отрываюсь от письменного стола и оглядываю свою комнату. Так получилось, что в нашей семье не сохранилось старых икон. По мере нашего воцерковления мои родители и я покупали современные иконы – в России, Болгарии, Греции, на Святой Земле – и были благодарны современным мастерам, которые, опираясь на старые традиции, создали для нас эти «окна в мир иной».
Между тем Ю. Кузнецов силился увидеть в небесной выси сияние рая. Прежде всего он разглядел в раю символизирующий Россию Китеж, потом – Адама и Еву, Ангелов, в том числе и своего Ангела-хранителя, двенадцать апостолов. Он хотел описать в «Раю» свою встречу с отцом. В раю опять же он увидел ворона, олицетворявшего собой сатану и сражённого Георгием-Победоносцем, и древо познания, осыпавшее свои «плоды роковые».
«Рай», по-видимому, давался поэту нелегко. Он сказал отцу Владимиру Нежданову, что за «Раем» должен последовать Страшный Суд. Но сам факт обращения поэта к образу рая и изображение искупления России и (в лице Адама и Евы) всего человечества показывает, что Кузнецов вовсе не считал добро и зло равновеликими, как утверждают некоторые исследователи. Подобно Леониду Леонову, он боялся «равновесия света и мрака», но он верил в непобедимое стояние Федоры и пустынника («Когда подымает руки, / Мир озаряет свет. / Когда опускает руки– / Мира и света нет»), в вечность «светлейшей страны», где «свеча закона… бледна пред солнцем благодати».
Ещё в 1994 г. в стихотворении «Время человеческое» поэт умолял ему дать до Судного Дня время «помолиться за всех и за вся»:
Голос был свыше, и голос коснулся меня
За полминуты до страшного Судного Дня:
— Вот тебе время – молиться, жалеть и рыдать.
Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!
В своём творчестве он действительно молился, жалел и рыдал, оплакал свою Родину и указал ей путь духовного возрождения после перенесённых ею катастроф. Трудно согласиться с тем, что после написания христианских поэм «дальнейшая земная жизнь для него потеряла смысл, поскольку он исполнил всё, для чего пришёл на нашу грешную землю». Он всегда был певцом своей Родины, а как автору гражданской лирики, государственному мыслителю в поэзии ему, возможно, не было равных в ХХ веке.
Когда он пытался разглядеть благодатную долину рая, он был восхищён от нас высшей силой и, возносясь в воспетую им долину, радостно произнёс: «Домой!» Теперь его сновидения продолжились в мире ином, и оттуда он видит свою дорогую Россию, жену, дочерей и внука, и былых соратников, из которых мало кто оказался достойным его памяти. О своих грехах он говорил: «В душе моей много грехов, но Христос отжал эти грехи, это очень страшно было. И моё воображение содрогнулось». Из селений праведных он молится за свой народ и страну и великодушно прощает всех, кто и посмертно пытается свести с ним счёты.
О ПЕРЕВОДАХ Ю. КУЗНЕЦОВА
Естественно, что, работая в редакции национальных литератур издательства «Современник», Ю. Кузнецов столкнулся с такой проблемой, как переводы национальных поэтов на русский язык. Впрочем, переводил он не только национальных поэтов, но и митрополита Илариона, Шиллера, Негоша, Зоговича, Балтрушайтиса и даже Байрона, Китса, Рембо и Мицкевича.
Лучшие его переводы были изданы в 1990 г. в книге «Пересаженные цветы», предисловие к которой написал В. Кожинов.
По собственному опыту, связанному с переводом португальского поэта Камоэнса, могу сказать, что за переводами в годы социализма стояла мафия, ибо они обеспечивали относительно безбедное существование их авторам. Часто одни и те же деятели переводили со всех мыслимых и немыслимых языков – от португальского до японского. Вяч. Огрызко передаёт разговор А. Передреева с кавказским поэтом, жаждущим быть переведённым на русский язык.
«—Толя! Я уже подготовил подстрочники…
— Подстрочники? Да я тебе переведу без подстрочников. Скажи только свою фамилию».
Кузнецов также переводил со многих неизвестных ему языков. Но он пытался понять дух переводимого произведения. Например, он много общался с переводимым им азербайджанским поэтом Мамедом Исмаилом, ездил к нему на родину, и это помогло ему в работе переводчика.
Ю. Кузнецов избирал для перевода не самых престижных и известных поэтов-современников – так, с аварского он переводил не Гамзатова, а Адалло.
Очень интересно выступление Ю. Кузнецова в 1999 г. по поводу перевода ненцем Ю. Вэллой маленькой трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери». Ю. Вэлле пришлось сделать главных героев трагедии не композиторами, а охотниками, что вызвало реплику деда поэта: «Какой Пушкин умный! Как он глубоко проник в душу ненецкого народа!» Кузнецов пришёл к выводу, что Ю. Вэлла в своих исканиях был прав.
Кузнецов много переводил поэтов Северного Кавказа, может быть потому, что в детстве жил на Кубани и по-соседски понимал их психологию.
Но думается, что больше всего ему нравилось переводить поэзию южных славян.
Она привлекала Кузнецова по многим причинам. Во-первых, в ней отразилось то самое столкновение цивилизаций, продолжение которого поэт видел уже в ХХ веке и над которым напряжённо размышлял, например, в стихотворении «Петрарка». Кстати, оно явственно перекликается с переведенной Ю. Кузнецовым поэмой черногорского поэта Радована Зоговича «Венеция», посвящённой судьбе вождя черногорского восстания православного священника Куриджи, проведшего сорок лет в венецианской тюрьме и оставшегося духовно несломленным.
Вопрос о столкновении христианской и мусульманской цивилизации ставится в переведённых Ю. Кузнецовым песнях южных славян «Хайка Атлагич и молодец Йован», в которой девушка-турчанка бежит из дома с сербом, и «Замужество сестры Любовича», в которой девушка-сербка бежит от жениха, престарелого турка, с бедным гайдуком-сербом.
К переводу, возможно, лучшего произведения, созданного на сербохорватском языке, – поэмы Петра Негоша «Горный венец» – Ю. Кузнецов подошёл с максимальной ответственностью. По-видимому, ему решительно импонировала личность самого поэта, беззаветно преданного России, но главное, учитывая время создания перевода – 1988 г., можно думать, что Ю. Кузнецову оказалась созвучной тема предательства Родины и отношения к нему тех, кто остался Родине верен. Можно вспомнить, что эта тема мощно прозвучала в поэме «Сошествие в ад».
В «Горном венце» Негоша ставится вопрос о потурченцах – сербах и черногорцах, принявших ислам. В поэме Негош чаще всего называет их просто турками. Герой поэмы предок Негоша владыка Данила говорит:
Потуречились по-свойски братства,
стоит нам напасть на здешних турок,
сразу им сородичи на помощь,
так дробится родина на роды,
так мы скоро перебьем друг друга,
чёрт и дьявол в вихре покумятся
и задуют сербскую лампаду.
И опять же речь идёт о безразличии Запада к страданиям славянства. Воеводу Драшко, вернувшегося из Венеции, спрашивают:
Воевода, есть ли там юнаки?
Он отвечает:
— Бог свидетель, там их не встречал я.
О юнацтве не было и речи.
Но они к себе нас заманили,
наших бедных ясноглазых братьев,
далматинцев и хорватов храбрых,
заманили да и похватали,
земляками корабли набили
и давай их слать по белу свету,
и тащить добро со всего света
и душить и города, и страны.
Он заканчивает свой рассказ о Западе словами:
…понял я по мрачным подземельям,
что они убили божью правду
и что скоро царство их погибнет
и к достойным перейдет навеки.
Завершается поэма рассказом о том, как православные черногорцы, причастившись, порубили и изгнали со своей земли потурченцев.
Ю. Кузнецов подошёл к переводу Негоша с максимальной ответственностью. Подстрочник поэмы сделал И. Д. Юферев под редакцией и с примечаниями О. Д. Кутайсовой.
Серьёзно отнесся Ю. Кузнецов и к выбору размера для сербского десятереца, десятисложного стиха с цезурой после четвёртого слога. На русском языке были попытки передачи его четырёхстопным рифмованным ямбом (1887 г., перевод Е. Г. Лукьяновского) и пятистопным белым хореем (1948 г., перевод М. А. Зенкевича). К этой традиции примкнул и Ю. Кузнецов. Его перевод выполнен пятистопным белым хореем с женской клаузулой. Уже после смерти Ю. Кузнецова А. А. Шумилов попытался перевести «Горный венец» с сохранением цезуры после четвёртого слога, но думается, что русскому слуху (в отличие от сербского, где за этим стоит фольклорная традиция) этот приём ничего не говорит.
В предисловии к сборнику переводов Ю. Кузнецова «Пересаженные цветы» В. Кожинов выделил два типа переводов: перевод-исследование (например, переложение М. Лозинским «Божественной комедии») и перевод-соперничество, когда «поэт как бы выдвигает перед собой цель не дать представление о переводимом им произведении, но создать подлинное явление русской поэзии, воссоздающее смысл переводимого «оригинала». Суждение более чем спорное. Перевод, убивающий дух оригинала во имя его буквы, ничего не исследует и отвращает читателя от зарубежной поэзии.
В переводах Ю. Кузнецова исследование сочеталось с созданием полноценных произведений на русском языке. К своей миссии переводчика он относился очень серьёзно, ибо она была для него связана с постижением судеб мира. Вместе с Шиллером он размышлял о трагедии Орлеанской девы, вместе с Витезславом Незвалом и Яном Пиларжем постигал психологию славянства, сравнивая их поэтические наблюдения с собственными наработками, вместе с Байроном видел, как мироздание погружается во тьму («Тьма»).
Переводы Ю. Кузнецова – это всегда со-творчество, со-работничество, со-творение нового художественного мира.
О ПРОЗЕ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА
Проза Ю. Кузнецова (при жизни он издал одну повесть, четыре рассказа и один очерк) занимает в его наследии весьма скромное место в сравнении с его поэзией. Но она подчас впускает нас в творческую лабораторию писателя, разъясняя темы и мотивы, которые в стихах были едва намечены.
Так, в повести «Худые орхидеи» (1995–96) показано кризисное духовное состояние художника Алексея Петровича, потрясённого разрушением великой державы и с горя запившего. Герой чувствует, что его обрабатывают «голоса» и усиленно сопротивляется этой обработке. Постепенно он приходит в себя, но «Родина по-прежнему изнемогала. И всё-таки самое страшное было впереди… Жаль детей и внуков, жаль. Эта жалость – единственное наше оправдание. В каждом храме горели свечи».
Особое место среди прозаических произведений Ю. Кузнецова занимает рассказ «Николай и Мария». Его героиня Мария является олицетворением красоты и чистоты. Любящий её муж Николай служит в спецназе. Однажды он возвращается с задания, жена с любовью встречает его и после минут любви просит убить её.
«– Как я счастлива! – странно повторила она и глубоко вдохнула полный запах розы. – Так счастлива, что хочу умереть от твоей руки. Сию минуту! Ты слышишь меня?»
Николай убивает её, попадает после этого в психлечебницу, откуда бежит в морг, чтобы умереть возле тела жены.
Его друг Виктор, также влюблённый в Машу, на сороковой день после её смерти уходит на задание и погибает.
Ю. Кузнецов действительно плохо видел место «чистой красоты» в окружавшей его действительности. Красота, конечно, есть и в Федоре, и в Сергии Радонежском, и в Алексее Ващенко, но эту красоту ещё надо увидеть. Безоговорочная же красота на какое-то время ушла из русской жизни.
Что ж, мистики хватает и в христианских поэмах Ю. Кузнецова, она их только украшает и без неё они немыслимы.
Вообще же, на вопрос: «Не собираетесь обратиться к прозе?» Ю. Кузнецов отвечал: «Зачем писать прозу, если она будет похожа на мои стихи? Проза сейчас нуждается в новом качестве… как надо сейчас писать прозу – не знаю. Разбавлять же свои стихи, делать на основе своих баллад новеллы – не хочу».
СИМВОЛ И МИФ В ПОЭЗИИ Ю. КУЗНЕЦОВА
Однажды Ю. Кузнецов сказал С. А. Небольсину: «Есть лад и есть миф… Лад великолепен, но он ушёл, и его не возродить… А миф остался, его труднее выветрить, и пока есть миф, есть и народ. Мифом и надо писать, я так и пишу».
В статье «Воззрение» поэт утверждал: «Мифическое сознание неистребимо. Народы мира живут мифами, даже ложными, вплоть до газетных «уток»… миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьёзно». Поэт приводит примеры использования мифа у Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Гончарова, Есенина и говорит о себе: «Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием… Именно народные архетипы и бродячие сюжеты сформировали мою душу». Ю. Кузнецов сам ссылался на трёхтомник А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» как на один из главных источников своей мифологии.
«Из меня повалили богатыри, герои, мужики, цари, солдаты, лежебоки, дети, старики, и это был один человек… Всё, что касалось меня, я превращал в поэзию и миф».
Вот один из примеров поэтического использования Ю. Кузнецовым книги А. Н. Афанасьева:
Я скатаю родину в яйцо
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где никто в лицо не мечет стрелы.
Раскатаю родину мою,
Разбужу её приветным словом,
И легко и звонко запою,
Ибо всё на свете станет новым.
Можно привести множество мифов из стихотворений Ю. Кузнецова: «Елена», «Макбет», «Знамя с Куликова», «Тайна Гоголя», «Где-то в Токио или в Гонконге», но думается, что наиболее выразительно использован миф в «Сказании о Сергии Радонежском». Писатель придумал, что родители преподобного Сергия Кирилл и Мария попали в татарский плен и темник приказал «из тяжкой боярыни вырезать плод»:
Его он увидит, и я посмотрю…
Никак, это сын? Он похож на зарю
И славу Батыя!
Так Сергий возник предрассветным плодом
Народного духа… Что было потом,
То помнит Россия!
Но думается, что не меньше, чем мифы, у Кузнецова фигурируют образы-символы: последний человек, русская бабка, маркитанты. Вершиной его образного мышления, конечно, является образ Федоры, символизирующей Россию.
Есть у Кузнецова и образы-архетипы. Исследование О. В. Ланской «Концептосфера художественного мира Ю. П. Кузнецова» (Липецк, 2014) показало, что ключевыми словами в поэзии Ю. Кузнецова являются «душа», «свет» и «тьма» Кроме того, особую символику в стихотворениях Ю. Кузнецова приобретает образ дома-родины, связанный с образом отца. А отсюда уже перекидывается мостик к теме возвращения/не-возвращения, и к образу матери, ждущей сына, и к образу лирического героя – «человека, по-настоящему любящего своё Отечество, с болью и надеждою размышляющего о его настоящем, прошлом и будущем».
Немало символических образов встречается и в христианских поэмах Ю. Кузнецова.
Вот что сказано о Богородице в поэме «Путь Христа»:
Чашу пустую поставит Она пред собой
И наполняет по капле водой дождевой.
С тайною радостью смотрит на полную чашу,
Будто в ней видит счастливую жизнь – но не нашу.
Этот образ пришёл к Ю. Кузнецову от Лао-Цзы.
В поэме «Сошествие в ад» образом-символом всепобеждающей любви является цветастый платок, который пришедшая из рая Анастасия оставляет томящемуся в аду Ивану Грозному. В этой же поэме есть символические образы душащих себя русских предателей от Курбского до Власова. В поэме «Рай» сияющий куполами Китеж. Там же, в раю, мы видим символический образ древа познания, охраняющего покой мироздания. Символикой проникнут весь художественный мир Ю. Кузнецова, в этом его специфика и сила.
ПОЭТ О ПОЭЗИИ
В течение многих лет Ю. Кузнецов вёл поэтические семинары в Литературном институте и на Высших литературных курсах. Сохранились записи его «семинаристов» – Марины Гах, Оксаны Шевченко, Дениса Ступникова.
Марина Гах записала немало о вечных темах и образах в поэзии.
Одной из таких тем Ю. Кузнецову представлялось детство. «Детство в поэзии есть закономерная связь с природой», – говорил он и цитировал Гельдерлина, Клеменса Брентано, Уитмена, Антонио Мачадо, Бунина. Можно было бы процитировать и его самого, поэму «Путь Христа» («Памятью детства навеяна эта поэма») с её прекрасной колыбельной («Колыбельные песни – это душа народа»).
Одна лекция была посвящена теме «Ложь и обман как категории поэзии». Ю. Кузнецов исходил из того, что «отец лжи – дьявол», и в связи с этим можно вспомнить такие его стихотворения, как «Пустой орех», «Поступок», «Испытание зеркалом», «Седьмой», «Откровение обывателя», «Видение», «Ложные святыни», «Наваждение».
Следующая лекция касалась темы «Природа и поэзия». «Поэзия природы – свойство самой природы, – говорил Ю. Кузнецов, – в ней многозначность и единство, она творит стихами и стихиями». Он цитировал Тютчева, Гельдерлина, Заболоцкого, Гёте, Лермонтова, Баратынского, Басе. Интересно, что у самого Ю. Кузнецова стихов о природе «в чистом виде» чрезвычайно мало. Тема природы либо сливается с темой Родины и подчиняется ей, либо соединяется с темой народа. Исключение составляет поэма «Красный сад», и то надо сказать, что описывается не просто природа, а природа рая.
Далее Ю. Кузнецов читал лекцию о теме Родины в поэзии, ссылаясь на опыт Киплинга, Тютчева, Есенина, Некрасова, Андрея Белого. «Понятие «русский человек» – духовное понятие, – говорил он. – Это смешанный народ. В русском народе чувство Родины просыпается в «минуты роковые».
Тема Родины является центральной для самого Ю. Кузнецова. Трудно перечислить все его стихотворения, посвящённые этой теме. Назовём «Тегеранские сны», «Петрарку», «Солнце Родины смотрит в себя», «Строителя», «Федору», «Руку Москвы». Эта тема и прославила поэзию Ю. Кузнецова.
Одна из лекций Ю. Кузнецова называлась «Безумие – вечная тема поэзии», при этом поэт ссылался на Шекспира, Пушкина, Тютчева, Баратынского, Беранже, Бодлера, Апухтина. Но в творчестве самого поэта стихов на эту тему не обнаружено.
Следующая лекция была посвящена славе и опиралась на творчество Сапфо, Полонского, Пушкина, Горация, Державина, Есенина, Ахматовой. У самого Ю. Кузнецова немало стихотворений посвящено этой теме – «Сказание о Сергии Радонежском», «Сказка о золотой звезде», «Поединок», «Поездка Скобелева. 1881 год», «Неизвестный солдат» и другие.
Ещё Ю. Кузнецов выделил тему возвращения (вспомним его стихотворения «Возвращение» и «Четыреста») и образ дороги как сквозной образ мировой поэзии («Бывает у русского в жизни», «Ты не стой, гора, на моём пути», «Распутье»).
Кроме того, были прочитаны лекции о символе, образе чуда, образе прикосновения в поэзии, эпитете у Пушкина, женском и мужском голосах в поэзии. Фактически поэт прочитал своим ученикам историю мировой поэзии, рассмотренную с разных точек зрения.
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Ю.П. КУЗНЕЦОВА
1941, 11 февраля – в семье кадрового военного Поликарпа Ефимовича Кузнецова и Раисы Васильевны Сониной в кубанской станице Ленинградской рождается Юрий Поликарпович Кузнецов;
1942, июнь – переезд Раисы Васильевны с детьми на родину мужа в село Александровское;
1942, август – в село входят немцы;
1943, январь – освобождение Александровского, встреча П. Е. Кузнецова с семьёй;
1944, 8 мая – гибель подполковника П. Е. Кузнецова на подступах к Севастополю;
1955 – Ю. Кузнецов оканчивает семилетку в г. Тихорецке;
1957, 28 июля – публикация подборки стихотворений поэта в тихорецкой газете «Ленинский путь»;
1957, 6 августа – публикация подборки стихотворений поэта в газете «Пионерская правда»;
1957, 4 сентября – публикация двух стихотворений поэта в тихорецкой газете «Ленинский путь»;
1960 – Ю. Кузнецов оканчивает десятилетку и поступает на историко-филологический факультет Краснодарского пединститута;
1961 – уходит из пединститута;
осень 1961 – призыв в армию, направление в Читу;
лето 1962 – переброска в Белоруссию, затем в Калининград, затем на Кубу;
июль 1964 – демобилизация, возвращение в Тихорецк, работа инспектором в детской комнате милиции;
июнь 1965 – отъезд в Краснодар;
1965, 10 апреля – отправляет документы в Москву для поступления в Литературный институт;
1965, октябрь – сдача вступительных экзаменов в Литинституте в Москве. Зачисление на заочное отделение;
1966, осень – перевод на дневное отделение;
1966 – выход в свет в Краснодаре первой книги стихов «Гроза»;
1969, 11 января – женитьба на Батиме Каукеновой;
март 1969 – защита дипломной работы в Литинституте;
1971, начало – принят на работу младшим редактором в редакцию национальных литератур издательства «Современник»;
весна 1974 – выход в свет первой московской книги стихов «Во мне и рядом – даль»;
ноябрь 1974 – вступление в Союз писателей СССР;
1975, декабрь – выход в свет книги стихов «Край света – за первым углом»; уход из издательства «Современник»;
1977 – получение отдельной квартиры;
1978 – выход в свет книги стихов «Выходя на дорогу, душа оглянулась» и книги «Стихи»;
1981 – выход в свет книги стихов «Отпущу свою душу на волю»;
1981, 1 июля – выступление на VII съезде Союза советских писателей;
1983 – выход в свет книги «Русский узел»;
1985 – выход в свет книги стихов «Ни рано ни поздно»;
1986 – участие в празднике славянской письменности в Мурманске;
1986 – выход в свет книги стихов «Душа верна неведомым пределам»;
1989 – выход в свет поэтических сборников «Золотая гора», «После вечного боя», «Стихотворения и поэмы»;
1990 – Государственная премия за сборник «Душа верна неведомым пределам»;
1990 – выход в свет поэтических сборников «Избранное: Стихотворения и поэмы», «Орлиное перо: Стихи», «Пересаженные цветы: Избранные переводы», «Стихотворения», «Стихотворения и поэмы»;
1991, июль – поездка в составе творческой бригады журнала «Наш современник» в Дальневосточный военный округ и на Тихоокеанский флот;
1992 – выход в свет поэтического сборника «Ожидая небесного знака»;
осень 1992 – поездка в составе творческой бригады журнала «Наш современник» в Приднестровье;
весна 1994 – работа в издательстве «Советский писатель»;
1997–2003 – работа заведующим отделом поэзии в журнале «Наш современник»;
лето 1999 – поездка в Петербург на пленум Союза писателей России;
1999 – выход в свет поэтического сборника «Русский зигзаг»;
2000, март – публикация поэмы «Детство Христа» в газете «День литературы»;
2000, сентябрь – публикация поэмы «Юность Христа» в журнале «Наш современник»;
2001, февраль – публикация поэмы «Путь Христа» в журнале «Наш современник» и издательстве «Советский писатель»;
2001, март – поездка в составе делегации Союза писателей в Дагестан;
2001, май – поездка в составе делегации Союза писателей на Колыму;
2001 – выход в свет поэтического сборника «До последнего края»;
2002, декабрь – публикация поэмы «Сошествие в ад» в журнале «Наш современник»;
2003, весна – поездка в составе делегации Союза писателей в Нальчик;
2003, май – поездка в Пермь на юбилей И. Тюленева;
2003, 17 ноября – смерть;
2004, ноябрь – публикация неоконченной поэмы «Рай» в журнале «Наш современник»;
2006 – публикация составленного самим поэтом сборника «Крестный ход. Стихотворения и поэмы».
Ольга Овчаренко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
