Максим Горький как теоретик литературы

К юбилею писателя

Тема, вынесенная в заглавие этой статьи, является, в сущности, необъятной и позволяет во многом дополнить известный нам образ Горького. В принципе она заслуживает коллективного труда и не может быть исчерпана в одной работе, что связано не столько с объемом материала, сколько с бесчисленностью теоретических проблем, поставленных Горьким как мыслителем и художником, и выходом этих проблем на кардинальные аспекты человеческого бытия, среди которых и вопрос о необходимости преобразования жизни и его способах.

Сознавая, что сейчас, когда публикуется Полное Собрание Сочинений писателя и становятся общедоступными многие ранее малоизвестные материалы, эта работа может быть лишь первым приближением к осмыслению вклада Горького в теорию литературы, тем не менее попытаемся наметить основные теоретические проблемы, попавшие в поле зрения писателя.

1. 1.                  Проблема кризиса критического реализма и необходимости его обновления

Кризис критического реализма был осознан Горьким еще в самом начале его творческого пути, что и явилось причиной недоумения Короленко, считавшего его реалистом и романтиком одновременно. Впрочем, Короленко говорил: «Это – романтизм, а он давно скончался. Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресения… Реалист вы, а не романтик, реалист»… («В.Г. Короленко»)

А в 1900 г. Горький писал Чехову по поводу «Дамы с собачкой»: «Знаете, что вы делаете? Убиваете реализм. И убьете вы его скоро – насмерть, надолго. Эта форма отжила свое время – факт. … реализм Вы укокошите» [1].

В свое время за концепцию кризиса реализма был подвергнут критике замечательный горьковед Б.В. Михайловский. В наши дни эту концепцию возрождает, например, М.М. Голубков [2], но без ссылки на предшественников.

Думается, что Горький всю жизнь искал пути обновления реализма.

В «Истории русской литературы» писатель так определяет реализм: «Объективное изображение действительности, изображение, которое выхватывает из хаоса житейских событий, человеческих взаимоотношений и характеров наиболее общезначимое, наичаще повторяющееся, слагает наиболее часто встречающиеся в событиях и характерах черточки и факты и создает из них картины жизни, типы людей» [3].

Критикуя концепцию, согласно которой основоположником русского реализма был Гоголь, Горький считает, что в «Ревизоре» он представил искаженное изображение русского чиновничества («во времена Гоголя провинциальными чиновниками были Герцен, Огарев, Бакунин, Сатин, Сазонов, Пасек, Витберг, Салтыков-Щедрин и еще десятки таких же крупных людей; сам Гоголь – тоже чиновник».

«В «Мертвых душах» – тот же недостаток объективизма, свойственный вообще всем романтикам: время Чичикова и Гоголя имело уже таких дворян, каковы были Аксаковы, Хомяковы, Киреевские, Виельгорские, Бакунины, Жадовские, Сазоновы, Растопчины и опять-таки целый ряд исторических семейств, общекультурное влияние которых на жизнь в ту пору уже начало сказываться») [4].

Горький упрекает Тургенева в слишком критическом изображении «лишних людей» [5], а также, наряду с Гоголем и Толстым, в упрощенном изображении народа («Все они в описании психических свойств мужика сходятся, одинаково ярко подчеркивая его кротость и способность к терпению, все замолчали его склонность к бунтам»[6]).

Любимым писателем Горького был Лесков, и это объясняется тем, что он сумел разглядеть положительного героя в русской жизни и изобразить его в литературе. «Лесков изображает своих героев праведниками, людьми крепкими, ищущими упрямо некой всесветной правды, но он относится к ним не с истерическими слезами Достоевского, а с иронией добродушного и вдумчивого человека <… > особенность Лескова: он писал не о мужике, не о нигилисте, не о помещике, а всегда о русском человеке, о человеке данной страны.

Каждый его герой – звено в цепи людей, в цепи поколений, и в каждом рассказе Лескова вы чувствуете, что его основная дума – дума не о судьбе лица, а о судьбе России» [7].

В статье «Н.С. Лесков» (1923) Горький писал: «Он прекрасно чувствовал то неуловимое, что называется «душою народа»… После злого романа «На ножах» <… > он начинает создавать для России иконостас ее святых и праведников. Он как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством, опоздавшую жить, вшивую и грязную, вороватую и пьяную, глупую и жестокую страну, где люди всех классов и сословий умеют быть одинаково несчастными, – проклятую страну, которую надо любить и почему-то необходимо любить так, чтобы сердце каждый день и час кровью плакало от мучений этой любви, столь похожей на пытку невинного сладострастным мучителем» [8].

Горький постоянно размышлял о богатых возможностях романтизма, необходимости обновления реализма и возможности приукрашивания жизни с целью создания у масс боевого, революционного настроения.

В 1919-1920 гг. в предисловии к «Сказкам об Италии» Горький доказывал:

«… вообще – немножко прикрасить человека – не велик грех; людям слишком часто и настойчиво говорят, что они плохи… Если всегда говорить людям только горькую правду о их недостатках – этим покажешь их такими мрачными красавцами, что они станут бояться друг друга, как звери, и совершенно потеряют чувство доверия, уважения и интереса к ближнему… Кроме огромных недостатков, в людях живут маленькие достоинства, и вот именно эти достоинства, выработанные человеком в себе самом очень медленно, с великими страданиями, – эти достоинства необходимо – иногда– приукрасить, преувеличить, чтобы тем поднять их значение, расцветить красоту ростков добра, которые – будем верить! – со временем разрастутся пышно и ярко»[9].

Писатель с молодых лет задумывался о том, как обновить реализм. Романтизм всегда привлекал его, и в «Сказках об Италии» он отразил не столько итальянскую действительность, сколько свое, «духоподъемное» представление о ней, так что это произведение, конечно, романтическое.

Известно, что Горький «прославился» своим делением романтизма на «активный» и «пассивный», в свое время входившим даже в школьные учебники литературы. Отказавшись определить романтизм теоретически, Горький квалифицировал его как «настроение, сложное и всегда более или менее неясное отражение всех оттенков чувствований и настроений, охватывающих общество в переходные эпохи, но его основная нота – ожидание чего-то нового, тревога перед новым, торопливое, нервозное стремление познать это новое… Можно очень удобно разделить романтизм на два течения: первое исполнено болезненно повышенной чувствительностью, непомерно развитой фантазией, это направление – пассивно, оно не имеет иных задач, кроме желания выразить смутную тревогу, а иногда – ужас перед чем-то непонятным, что обнимает человека со всех сторон и душит его…

Второе направление более широко, оно имеет характер активный, воинствующий, оно складывается уже после 1789 года» [10].

В 1928 г. в статье «Еще о механических гражданах» Горький утверждал: «Пассивный романтизм – это романтизм усталых мещан, он всегда является на сцену жизни после бурных общественных трагедий и на смену активному романтизму, который обычно предшествует революциям» [11].

Тем не менее, из приводимых Горьким цитат понятно, что он осознает, что романтик отражает мир не столько в тех формах, в которых его создал Бог, сколько в тех, в которых его воспринимает сознание художника. Приведя соответствующие слова из Тика, Горький замечает: «Все наши русские модернисты во главе с Ф. Сологубом радостно подпишутся под этими словами; признает их истиною и Л.Андреев – современный нам представитель романтизма воинствующего, активного» [12].

В этой цитате заключено немало интересных мыслей. Во-первых, из нее следует, что Горький признает вечность романтизма, перманентность его существования в мировом литературном процессе; во-вторых, писатель понимает, что, по крайней мере, некоторые модернистские течения являются разновидностью романтизма, что, по нашему мнению, совершенно верно.

Конечно, противопоставление «активности» и «пассивности» внутри романтизма носит скорее политический, чем эстетический характер.

Проблема творческого метода волновала Горького всю жизнь, и у него можно найти подчас самые противоречивые высказывания о романтизме и модернизме.

В 1896 г. в статье «Еще поэт» он отрицательно отзывается о творчестве Сологуба, но в том же году выходит в свет знаменитая статья «Поль Верлен и декаденты», где Горький заявляет, что «декадентство – явление вредное, антиобщественное, – явление, с которым необходимо бороться» [13]. И в то же время Горький пишет, что декаденты «искали выхода из буржуазной клоаки, из этого общества торжествующих свиней» и сочувственно упоминает Бодлера, Метерлинка, Малларме, Рембо и, конечно, самого Верлена. Вообще статья свидетельствует о том, что Горький (насколько это возможно в переводах) серьезно изучал поэзию французских символистов.

В том же 1896 г. Горький на Всероссийской промышленной и художественной выставке познакомился с творчеством Врубеля, в частности, с панно «Принцесса Греза» и «Микула», но, на первых порах, нашел в них «нищету духа и бедность воображения» [14].

«Или искусство понятно и поучительно, или оно не нужно для жизни и людей, – писал Горький. – Доказано, что искусство Врубеля понятно только специалистам. Каково же его жизненное значение?» [15]

И еще: «В жизни достаточно непонятного и туманного, болезненного и тяжелого и без фабрикантов фирмы Врубель, Бальмонт, Гиппиус и Ко. Жизнь требует света, ясности и нимало не нуждается в туманных и некрасивых картинах и в нервозно-болезненных стихах, лишенных всякого социологического значения и неизмеримо далеких от истинного искусства»[16]. Впрочем, как утверждает Б.А. Бялик, к 1918 г. отношение Горького к Врубелю изменилось [17].

 Он стал относиться с большим вниманием и к творчеству других модернистов. Как показывают новейшие исследования, он сумел воздать должное Гиппиус («В русской литературе немало женщин-поэтесс, некоторые из них сильно и своеобразно талантливы, а среди них творчество Зинаиды Гиппиус, совершенно исключительное по виртуозности формы стиха и по характеру своему, поставило ее на почетное место, рядом с одним из крупнейших и оригинальнейших поэтов русских, Федором Тютчевым» [18]).

Многолетние дружеские отношения связывали Горького с Ходасевичем. И об Андрее Белом, предварительно раскритиковав его, Горький замечает, что «он – поэт, несмотря на свои фокусы и вопреки им, он настоящий поэт»[19].Со временем, как показывают изыскания Н.Н. Примочкиной, Горький сумел оценить талант Вяч. Иванова и помочь музе Брюсова и Белого Нине Петровской.

Это объясняется не только добротой писателя и его осознанием внутреннего единства русской литературы ХХ века.

Дело в том, что в книге Горького «Рассказы 1922-1924 годов» и в произведениях «Проводник», «Мамаша Кемских», «Убийцы», «О тараканах» Горький разрабатывает приемы и ситуации, традиционно связываемые с модернизмом. Из смеси яви и галлюцинаций состоит рассказ «Голубая жизнь», который хвалили Пришвин и Вяч. Иванов [20]. А.И. Овчаренко считал, что в «Голубой жизни» действительность показана «с четырех точек зрения» [21]. В «Рассказе об одном романе» не имеющий тени инженер Волков объясняет героине, что он – плод вымысла писателя Фомина, но роман остался незаконченным и герои сами пытаются его закончить. Пусть это, как говорил сам Горький, «урок чистописания», но он предваряет опыты столь важных для ХХ века произведений, как «Вор» Л. Леонова, «Фальшивомонетчики» А. Жида и «Контрапункт» О. Хаксли.

В рассказе «Карамора» Горький исследует психологию бывшего революционера Каразина, сотрудничавшего с охранкой, но «устраивавшего товарищам маленькие удовольствия» типа побегов из тюрьмы или из ссылки. Карамора все время ощущает раздвоенность, а то и более многоплановое расщепление своей личности. Одна из последних фраз рассказа («Поток мысли. Непрерывное течение мысли») выводит нас уже на «поток сознания».

«В этот период, – пишет Н.Н. Примочкина, – Горький внимательно присматривался к тому кругу русских писателей-современников, в творчестве которых сочетались реализм и модернизм, натурализм и символизм, реальность и фантастика. Стремясь к расширению возможностей творческого метода, он включал в художественную ткань произведений элементы искусства нереалистических течений» [22]. Сам Горький писал Зазубрину, что его «странная проза» – это «ряд поисков иной формы, иного тона для «Клима Самгина» [23].

Вообще поиски Горького в области творческого метода ждут своих новых, современно мыслящих исследователей. Так, Л.А. Спиридонова считает, что в основе художественного мира Горького «чаще всего лежит мифопоэтическая система, близкая христианской и древнерусской поэтике» [24]. Этот мифологизм видится исследовательнице в сотворении Горьким мифа о новом человеке и коммунистическом обществе. Она выделяет в творчестве Горького ряд мифологем (Огня, Воздуха, Воды, Бога, Космоса, Матери, жизненного цикла).

Л.А. Спиридонова полагает, что мифопоэтическая система в творчестве Горького дожила до второй половины 20-х годов, уступив место вначале модернизму (в уже упоминавшихся произведениях), а потом – «социальному романтизму».

Краеугольным камнем в обосновании наличия в творчестве Горького «мифопоэтической системы» является признание повести «Мать» «евангелием новой веры» [25]. Безусловно, обращение к теории богостроительства не только углубляет наши представления о Горьком, но и позволяет утверждать, что именно он и его единомышленники имели представление о «социализме с человеческим лицом». Но исследовательница проводит мысль о том, что «Горький попытался создать не просто хронику деятельности социал-демократов в Нижнем Новгороде и Сормове, а новое Евангелие пролетариата. Поэтому, в соответствии с замыслом, образ матери ориентирован не столько на реальных женщин, которых встречал писатель, сколько на образ Богоматери, а Павел и его друзья напоминают Христа и святых апостолов» [26]. Можно согласиться с тем, что образ матери является одним из главных во всем творчестве Горького (вспомним матерей из «Сказок об Италии» – мать, пришедшую к Тамерлану в поисках сына, мать, убившую сына-предателя и т.д., а также, конечно, образ бабушки из «Детства», в котором действительно можно усмотреть мифопоэтическое начало). Не знаю, как насчет апостолов – в конце концов, и среди них были разные люди, как и среди горьковских героев, но думаю, что Павла Власова соотнести с Христом трудно. Христос умел разглядеть божественное начало в каждом человеке, а Павел Власов даже к матери начинает относиться более или менее по-человечески, когда она становится его идейной единомышленницей. Да и его невеста Саша заранее согласна с тем, что не должна мешать его революционной деятельности. Кажется, в пылу революционных восторгов исследователи не разглядели, что в лице Павла Власова Горький изобразил классического «революционера на время» из «Несвоевременных мыслей»: «Он прежде всего обижен за себя. За то, что не талантлив, не силен, за то, что его оскорбляли, за то, что некогда он сидел в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта. Он весь насыщен, как губка, чувством мести и хочет заплатить сторицей обидевшим его» [27].

Более того, сам приход матери к революционным идеям, для того чтобы стать ближе к сыну и заставить его обратить на себя внимание, представляется психологически более обоснованным, чем непосредственный приход людей, подобных Ниловне, к марксизму. Возвращаясь к вопросу о повести «Мать» как горьковском Евангелии, думаю, что с евангельской традицией больше всего связан образ Ниловны, все остальное проблематично.

Ставя вопрос об эволюции творческого метода Горького, Л.А. Спиридонова говорит, что ее невозможно понять, «если руководствоваться определениями романтизма, критического реализма, модернизма, социалистического реализма. Кстати, сам писатель чаще говорил о социалистическом романтизме как творческом методе, который позволяет увидеть настоящее с высоты будущего» [28]. «Социальный романтизм – вот что определяло своеобразие Горького-художника и сущность его новаторства» [29], – считает исследовательница.

Представляется, что это все-таки не так просто. В докладе на I съезде советских писателей Горький сказал следующее: «Отнюдь не отрицая широкой огромной работы критического реализма, высоко оценивая его формальные достижения в искусстве живописи словом, мы должны понять, что этот реализм необходим нам только для освещения пережитков прошлого, для борьбы с ними, вытравливания их.

Но эта форма реализма не послужила и не может служить воспитанию социалистической индивидуальности, ибо – все критикуя, она ничего не утверждала, или же – в худших случаях – возвращалась к утверждению того, что ею же отрицалось» [30].

В этом же докладе Горький замечает, что фольклору, на который следует ориентироваться советской литературе, чужд пессимизм, и обращается к проблеме мифа.

«Миф – это вымысел. Вымыслить – значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить в образ – так мы получили реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить-домыслить, по логике гипотезы – желаемое, возможное, и этим еще дополнить образ, – получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, отношения, практически изменяющего мир» [31].

Однако все-таки Горький не лишал реализма будущего. Что касается «добавления-домысливания», то думается, что в том или ином виде оно присутствует не только у романтиков, но и у каждого писателя -реалиста. Не случайно так отличаются друг от друга художественные миры Толстого и Достоевского, а герой Достоевского, в свою очередь, обижается на Гоголя за образ Акакия Акакиевича. «Добавить-домыслить», конечно, можно по-разному. Можно даже и бессознательно. В случае с Горьким, если брать его творчество, а не его декларации, нельзя даже определенно сказать, что речь всегда идет об идеализации и оптимизме. К оптимизму он, конечно, стремился, но вот, например, в романе «Дело Артамоновых», может быть, невольно для себя самого, показал, что человек из народа Тихон Вялов остается в стороне от революции. Случайно ли это? Или исконная народность творчества Горького переиграла его соцреализм? Или же задумал Горький написать «историю пустой души», желая показать, как интеллигенция постепенно отходит от революции, а на самом деле показал, как революция предает интеллигенцию. Да и может ли Клим Самгин быть «пустой душой», если среди его прототипов были такие незаурядные люди, как С.П. Мельгунов, В.С. Миролюбов, К.П. Пятницкий, А.А. Ярошевский, В.С. Лукин и даже, если верить Е.П. Пешковой, И.А. Бунин[32]?

Да и кого Горький идеализировал? Большевики (Павел Власов, Кутузов) предстают в его произведениях довольно бледными фигурами. Матерей? Так он их такими видел. Босяков? Но здесь все тоже не так просто. Разве мы не знаем бомжей из интеллигенции, так называемых «бичей» и т.п.? Революционеров-интеллигентов в повести «Мать»? Но действительно до 1905 г. большая часть интеллигенции находилась в оппозиции к режиму. Русскую буржуазию? Она у него показана разной, и знал он ее хорошо.

Всю жизнь он мечтал о создании образа положительного героя, он и в докладе на I съезде писателей призвал изображать «человека, организуемого процессами труда», создавать «яркие образы советских женщин» и «утверждать бытие как деяние, как творчество», но сам при этом предпочитал творить образы героев старой России.

Думается, что единственный случай, когда Горький мог несколько покривить душой и его не на шутку подвела теория возможности отступления от правды факта во имя «правды века», – это написание очерка «В.И. Ленин».

«Разгадывать» Ленина Горький начал еще в период пребывания «вождя» на Капри; позднее, в 1917 г. в знаменитой статье «Вниманию рабочих» из цикла «Несвоевременные мысли» он говорит о Ленине: «Он работает как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию… с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции» [33].

Но в какой-то момент, испугавшись размаха этой самой революции, Горький решил, что только большевики во главе с Лениным могут «призвать к порядку» разбушевавшуюся стихию.

В письме к Роллану от 15 января 1924 г. Горький говорил: «В начале

18-ого года я понял, что никакая иная власть в России невозможна и что Ленин – единственный человек, способный остановить процесс развития стихийной анархии в массах крестьян и солдат». Кроме того, как это ни странно, но Горький Ленина любил. В том же письме он писал: «И, не смотря на то, что я люблю этого человека, а он меня, кажется, тоже любил, моментами наши столкновения будили взаимную ненависть» [34]. И чуть позже, 3 марта 1924 г., Горький скажет в письме к тому же адресату: «Я его любил и люблю. Любил с гневом. Говорил с ним резко, не щадя его. С ним можно было говорить так, как ни с кем иным, – он понимал то, что лежит за нашими словами, каковы бы они ни были. Я особенно нежно и глубоко любил его за ненависть к страданию, за его неукротимую вражду ко всему, что искажает человека. Он был очень большой русский человек. Вы правильно оценили его. Толстой и он – двое чудовищно больших людей. Я горжусь, что видел их» [35].

 Отзыв противоречивый, но, видимо, Горький ценил масштабность деятельности Ленина, не предполагая ее конечных результатов.

Вследствие этого он со временем и начал создавать миф об идеальном вожде. Однако, как человек творческий, Горький вряд ли может нести ответственность за нормативность эстетики социалистического реализма и постепенное превращение его в окостеневшую догму. Еще в 1917 г. (письмо от 17/30 марта), разъясняя Роллану свое видение детской и юношеской литературы, он пишет: «Наша цель – возбудить в сердцах юношества социальный романтизм, настроение любви и доверия к жизни, к людям; мы хотели бы воспитывать героическое, мужественное отношение к действительности, хотели бы внушить человеку, что это он – творец и хозяин мира, и на нем лежит ответственность за все грехи земли. Точно так же, как ему слава за все прекрасное в жизни» [36].

Еще раз уточним, что оптимизм и стремление найти в жизни героическое начало совсем необязательно должны быть связаны с романтизмом; думается, что лучшие горьковские произведения являются реалистическими и, может быть, реализм, о котором он мечтал, можно назвать героическим или духовным (хотя эта квалификация все больше применяется к произведениям И. Шмелева и Б. Зайцева, созданным, в основном, в эмиграции, но ведь у этих писателей также присутствует изрядная доля идеализации, правда, в отличие от горьковской, устремленной в будущее, она устремлена, в основном, в прошлое).

Что касается краеугольного камня эстетики социалистического реализма – партийности, то в отличие, например, от Шолохова, периодически упоминавшего о ней в своих речах, Горький и сам вышел из партии, и никогда полностью не стоял на ее позициях. Обсуждая в письме к Роллану от 15 января 1924 г. возможность своего возвращения в Россию, он писал: «Нет, в Россию я не уеду, и все более чувствую себя человеком без родины, без отечества. Я даже склонен думать, что в России мне пришлось бы играть роль крайне странную, – роль врага всем и всему, и при некоторой необузданности мыслей, слов, действий я встал бы там в смешную позицию человека, который бьет лбом в стену» [37].

Горький неповинен в том, в чем обвиняли социалистический реализм. Как мы видели, он с пониманием и интересом относился к творческим поискам писателей-своих современников и все время думал об обновлении реализма. На Родине, как он и предчувствовал, он оказался «еретиком». Его именем и словами «великий пролетарский писатель» пытались прикрыть догматический официоз. Он же был просто великим писателем, в значительной степени олицетворяющим собой ХХ век.

2. Характерология

Полная характеристика новаторства Горького в этой области является совместной задачей теоретиков и историков литературы и, конечно, не может быть исчерпывающе исследована в рамках настоящего труда. Тем не менее, пройти мимо проблемы характерологии Горького нельзя, ибо именно его взгляд на русский характер обусловил его колоссальную популярность во всем мире.

В докладе на I съезде писателей Горький, в присутствии высоких партийных чинов, осмелился, в частности, сказать: «… русская литература, так же, как и западная, прошла мимо помещиков., организаторов промышленности и финансистов в дореволюционной эпохе, а у нас эти люди были гораздо более своеобразны и колоритны, чем на Западе<…> Черты отличия нашей крупной буржуазии от западной весьма резки, обильны и объясняются тем, что наш исторически-молодой буржуа, по преимуществу выходец из крестьянства, богател быстрее и легче, чем исторически весьма пожилой буржуа Запада. Наш промышленник, не тренированный жестокой конкуренцией Запада, сохранял в себе почти до ХХ века черты чудачества, озорства, должно быть вызывавшегося его изумлением пред дурацкой легкостью, с которой он наживал миллионы» [38].

Русский буржуа – правдоискатель, не довольствующийся своими миллионами, а пытающийся найти в жизни высокую идею, ради которой стоит жить. Если же такой идеи не находится или же этот человек осознает ложность выбранных идеалов, он погибает.

Этот характер проходит через все творчество Горького, начиная с Фомы Гордеева ( «Ему тесно, Жизнь давит его, он видит, что героям в ней нет места, их сваливают с ног мелочи, как Геркулеса, побеждавшего гидр, свалила бы с ног туча комаров» [39]), через Вассу Железнову, которую сам писатель сравнивал с Екатериной П, и кончая Егором Булычовым и Лютовым, мучительно размышляющим о судьбах русского народа: «Народ наш – самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности – не любит. Он – штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой – блаженненький. Он завтра же может магометантство принять – на пробу. Да, на пробу-с. Может сжечь свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство».

Но думается, что главным героем Горького, обеспечившим ему поддержку и симпатию мирового общественного мнения, был, как ни странно, русский босяк, причем особенностью горьковского гения является то, что верно уловленные им характеры с течением времени выглядят едва ли не более актуально, чем в то время, когда он создавал свои произведения. Теперь их называют бомжами, бичами, шабашниками… имя им легион. Они постоянно меняют работу и жилье, перебиваются случайными заработками, не имеют семьи или живут с ней в разлуке, но, тем не менее, даже на дне жизни остаются людьми, живут духовными запросами, обсуждают вопросы «не субъективные, а общефилософские» и пытаются морально поддержать других людей. И у Горького пекарь-пьяница Коновалов пытается «перевоспитать» проститутку Капу, сочувствует героям Решетникова, любит свою работу, интересуется русской историей. Но приступы тоски, переходящие в запои, всегда приводят к тому, что он теряет очередную работу и пристанище. «Потерянный я человек, – говорит сам о себе Коновалов. – Зачем меня мать на свет родила? Ничего неизвестно».

Обаяние образа Коновалова оказалось настолько велико, что в 1930 г. к Горькому с письмом обратились два подростка из Сормова, заявляя: «Хотим быть такими же, как Ваш Коновалов, т.е. людями, вечно ищущими счастья и не находящими себе постоянного места на земле».

Пытаясь отговорить советских подростков от подражания Коновалову, Горький писал: «Был он человек по характеру своему пассивный, был одним из множества людей того времени, которые, не находя себе места в своей среде, становились бродягами, странниками по «святым местам» или по кабакам. Если б он дожил до 1905 года, он одинаково легко мог бы стать и «черносотенцем» и революционером, но в обоих случаях – ненадолго» [40]. Между прочим, не самая плохая характеристика.

Аналогичные чувства выражает и сапожник Григорий Орлов (а имя-то какое – словно символ вырождения русского человека), который чувствовал себя на месте, только ухаживая за больными в холерном бараке; к спокойному, честному труду он не способен: либо пьет, либо зверски избивает ни в чем не виноватую перед ним жену и кончает в ночлежке: «Горит у меня душа… Хочется ей простора… чтобы мог я развернуться во всю мою силу… Эхма! Силу я в себе чувствую необоримую!.. Я родился с беспокойством в сердце… и судьба моя – быть босяком!»

В рассказе «Бывшие люди» Горький показывает борьбу обитателей ночлежки во главе с бывшим ротмистром Аристидом Кувалдой против купца Иуды Петунникова. Прочитав «Бывших людей», Толстой сказал: «Вы – сочинитель. Все эти ваши Кувалды – выдуманы». Но Горький отвечал, что встречался с Кувалдой в Казани.

В статье «О том, как я учился писать» Горький говорил: «Вообще русский босяк – явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшен человек этот прежде всего и главнейше – невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает».

«За кадром» произведений Горького остаются обстоятельства, приводящие людей в ночлежки и делающие их босяками, но поскольку таковых обстоятельств в то время, как и сейчас, было немало, то конкретные их подробности не важны для читателя. Кроме того, вольно или невольно, но Горький, говоря об отчаянии и самоотрицании босяка, показывает отход человека от веры и, вследствие этого, его духовную неприкаянность.

Думается, что Горький новаторски подошел и к изображению интеллигенции. Казалось бы, эта тема была в значительной степени исчерпана Чеховым, но в письме Е.М. Милицыной о ее рассказе «На путях» Горький пишет: «В нем заметно влияние Чехова и есть чеховское настроение. Ничего, разумеется, не имею против этого, но – это прошлое уже» [41]. Как известно, Горький видел в интеллигенции, наряду с рабочим классом, движущую силу революции и изобразил революционеров-интеллигентов в повети «Мать» как «лучших людей на земле». В пьесе «Дачники» показано размежевание русской интеллигенции на тех, кто, подобно инженеру Суслову, говорит: «Я обыватель – и больше ничего-с!.. Я буду жить, как я хочу! И, наконец, наплевать мне на ваши россказни… призывы… идеи!» и на тех, кто, подобно Соне, Марье Львовне, Власу, хочет «хорошо прожить свою жизнь», чтобы, как сказано в финале повести «В людях», «всё – и сам я-завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни – красивой, бодрой, честной …».

Конечно, парадокс заключается в том, что ни чеховских интеллигентов, надеявшихся «увидеть небо в алмазах», ни горьковских «лучших людей на земле» ничего хорошего не ожидало, но значительная часть горьковских произведений об интеллигенции создана до революции, которую писатель воспринимал довольно-таки абстрактно. Само желание изменить. русскую жизнь было исторически обоснованным, но стоило бы продумать, как произвести это без «великих потрясений», поэтому боевое, оптимистическое настроение горьковской интеллигенции могло вызвать только уважение.

Наконец, революция происходит, и Горький показывает «историю пустой души», создавая «Жизнь Клима Самгина». Герой Горького живет двойной жизнью, делая вид, что поддерживает революцию, и в то же время все дальше и дальше внутренне отходит от нее. Нам еще предстоит разговор об отношении Горького к творчеству Достоевского, но нельзя не видеть, что созданный Горьким образ оказался пророческим, ибо очень многим представителям русской интеллигенции приходилось жить в Советском Союзе, делая вид, что они полностью поддерживают политику партии. Да и самому

Горькому, как известно, также приходилось жить при новом режиме отчасти двойной жизнью.

Тем не менее, вместе с Чеховым, Горький создал неповторимый образ русского интеллигента, показав, что это человек не столько определенного общественного положения, сколько мысли, и в этом смысле интеллигентность присутствует даже в образах многих горьковских босяков.

Конечно, Горький по-своему изобразил и женщину. Его женщина – это человек ХХ века, умеющий бороться за свои права и интересы, держащийся с достоинством и уже достигший пресловутого «равенства» с мужчиной. Таковы и Ниловна, и старуха Изергиль, и матери из «Сказок об Италии», и даже Васса Железнова. Вслед за Достоевским, Горький показывает и уличных женщин, наделенных добрым сердцем и светлой душой. Самой знаменитой из них является Настя из пьесы «На дне», но не менее выразителен и образ Наташи из раннего рассказа «Однажды осенью», девицы, которая помогла несчастному герою достать хлеба, а потом просто согрела его своим теплом. Своеобразным обаянием отличается и образ непостоянной в своих привязанностях Мальвы, которая, любуясь красотой природы, говорит одному из героев: «Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу. А люблю я только место это».

Но в 1928 г. Горький писал: «Не понимайте мой титул “мать” чисто физиологически, а аллегорически: мать мира, мать всех великих и малых творцов “новой природы”, новой жизни». И вот такой матерью показана в его творчестве, прежде всего, бабушка Акулина Ивановна, готовая не только приласкать сироту-внука, но и спасти коня во время пожара: «Она бросилась под ноги взвившегося коня, встала перед ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь на пламя:

– А ты не бойся! – басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. – Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок»…

И все эти характеры перекрываются образом героя-правдоискателя, унаследованного Горьким, скорее всего, от Лескова. Правдоискателями являются, в известной степени, все босяки, «выламывающиеся из своей среды» купцы, матери, многие представители интеллигенции, в том числе и Клим Самгин, и, конечно, герой повести «Исповедь» Матвей.

Как известно, словно предчувствуя духовную катастрофу ленинской модели социализма, Горький задолго до революции увлекся богостроительством, которое проявилось еще в повести «Мать». Однако классическим богостроительским произведением, представляющим собой своего рода литературный аналог к полотнам Нестерова, является, конечно, повесть «Исповедь» (1908). Герой ее. правдоискатель Матвей, чем-то напоминающий лесковского «очарованного странника», занят тем, что ищет Бога. В связи с повестью «Исповедь» Горький так разъяснил свое понимание религии: «Бог есть комплекс тех выработанных племенем, нацией, человечеством идей, которые будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм» [42] (интересно, что это словосочетание обычно появляется у Горького при характеристике русского крестьянства).

Описывая, как многотысячная толпа верующих ожидает исцеления парализованной девушки, Горький воспринимает его как материализацию духовной силы народа. Заканчивается повесть призывом ко всемирному богостроительству: «И – по сем возвращаюсь туда, где люди освобождают души ближних своих из плена тьмы и суеверий, собирают народ воедино, освещают пред ним тайное лицо его, помогают ему осознать силу воли своей, указывают людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела – всемирного богостроительства ради!»

Известно, что с Капри горький послал сыну Максиму Евангелие с надписью: «Дарю тебе, дорогой мой, одну из лучших книг в мире» [43].

И хотя считается, что в дальнейшем Горький мало интересовался вопросами религии, но трудно забыть видение Бога бабушки Акулины Ивановны: «Сидит Господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам Божьим. А около Господа ангелы летают во множестве, – как снег идет али пчелы роятся, – али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем Богу сказывают про нас, про людей».

Именно новизной выведенных в своих произведениях характеров Горький изумил мир, и этим характерам еще предстоит новое прочтение.

 3.Народность и «Ванькина литература»

«Послесловие к «Заметкам из дневника. Воспоминаниям» (первоначальное заглавие «Русские люди»), написанное в 1922-1923 гг., Горький заключил пророческими словами: «… я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным<…> Я думаю, что когда этот удивительный народ отмучается от всего, что изнутри тяготит его, когда он начнет работать с полным сознанием культурного и, так сказать, религиозного, весь мир связующего значения труда – он будет жить сказочно героической жизнью и многому научит этот, и уставший и обезумевший от преступлений мир»[44].

Известно, что Горький – художник и публицист– выступал как исследователь русской души. Широкую известность снискали в этом плане такие его статьи, как «Две души», «О «карамазовщине», «Еще о карамазовщине».

Думается, что представления Горького-художника о народе были глубже, чем Горького-публициста (народность побеждала «социалистический реализм»), кроме того, они во многом менялись под влиянием момента. Исследования С.Д. Островской показали, что одно время выражением русского национального характера Горький считал Тюлина – героя рассказа В.Г. Короленко «Река играет».: «Это любимый мой рассказ; я думаю, что он очень помог мне в понимании «русской души» – души тех людей, которые, год проработав, – десять лет отдыхают в грязи и всяческом хаосе… У меня вышло так, что и Минин, и Болотников, и Пугачев – все Тюлины! Что поделаешь?» [45]

Представляется, что в этом высказывании проявилась работа Горького над многочисленными образами босяков. Жизнь лучших русских людей всегда представляла собой житие с чередой подчас неведомых миру подвигов. Да и не вполне понятно, где и когда десятилетиями отдыхали Минин, Болотников и Пугачев? На том свете? Тоже маловероятно.

Но уже в 1909 г. в статье «Разрушение личности» Горький воспринимал народ как творца всей мировой культуры, заявив, что «Зевса создал народ, Фидий воплотил его в мрамор».

Горький гордился русской литературой: «Наша литература – наша гордость, лучшее, что создано нашей нацией. В ней – вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа; в этом дивном, сказочно быстро построенном храме по сей день ярко горят умы великой красы и силы, сердца святой чистоты – умы и сердца истинных художников. И все они, правдиво и честно освещая понятое, пережитое ими, говорят: храм русского искусства построен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас, любите его!»

В статье о Пушкине Горький говорил: «Пушкин первый почувствовал, что литература – национальное дело первостепенной важности» [46].

В репортажах с Нижегородской выставки Горький с восторгом описывал «вопленицу» Ирину Федосову, говоря: «Храните старую русскую песню: в ней есть слова для выражения невыносимого русского горя, того горя, от которого мы гибнем в кабаках, в декадентстве, в скептицизме и других смутах отчаяния… Русская песня – русская история, и безграмотная старуха Федосова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо лучше очень многих грамотных людей» [47].

Произведение, вызвавшее восторг Горького как воплощение народного духа, – это картина Маковского «Минин». Думается, в дальнейшем, при создании массовых сцен в своих произведениях, Горький во многом опирался на опыт замечательного художника, чей «Минин», по силе художественного воздействия, не уступает полотнам Сурикова.

«Хорошая картина! – писал молодой Горький. – Быть может, она несколько тускла – в ней мало солнца, мало блеска… Не горит все это золото, серебро, ткани, главы церкви. Небо покрыто белыми, легкими клочьями облаков, между ними всюду синева. Но солнца мало… зато жизни много» [48].

Воплощением духа Франции кажутся Горькому Бальзак и Анатоль Франс: «Без Бальзака я менее понимал бы Францию, ту страну, которая всегда шла и поныне идет впереди человечества, всегда вырабатываяв той или иной области новые формы творчества, новые формы жизни» [49].

Рассматривая творчество Анатоля Франса, Горький говорит: «На вопрос: что наиболее характерно и выгодно для Франции отличает дух ее от духа других наций? – я ответил бы: мысль француза почти совершенно чужда фанатизма, и точно так же ей чужд пессимизм… Не помню ни одной веселой улыбки Джонатана Свифта, но монах Рабле умел смеяться, как никто не умел до него, и по сей день, вплоть до “Кола Брюньона” Ромэна Роллана, смех Рабле не умолкает во Франции, а хороший смех – верный признак духовного здоровья» [50].

Впрочем, Горький не всегда мог уловить тот самый дух народа даже в русской литературе. Так, беседуя с «писателями-ударниками», в частности, о Есенине, он сказал: «Художником он был невысоким, скажем прямо… Здесь – ясное и определенное явление. Крестьянский поэт, тот самый глиняный горшок, который, столкнувшись с железной посудой – с городом, должен был об него разбиться. Это драма не одного Есенина, а всех настоящих, кондовых, инстинктивных, биологических крестьянских поэтов… Возвращаясь к Есенину, должен сказать, что несчастные люди его типа неизбежно приходят к тому же концу» [51].

Конечно, Горького трудно заподозрить в недостатке вкуса, но он и правду готов был принести в жертву своей исторической концепции, а концепция эта включала в себя постепенное исчезновение крестьянства. В той же беседе с ударниками Горький говорил: «Процесс коллективизации идет с невероятной быстротой. Что это значит? Это действительно освобождение человека от его подчинения природе – подчинения, в котором он жил веками. Крестьянин через некоторое время будет рабочим, таким же, как и фабричные рабочие, и с той же психологией, как они» [52]. Для Есенина конец деревни означал конец России, а для Горького – успешное завершение революции, поэтому он и не воспринимал трагических настроений Есенина.

Но, хотя Горький и не понял народного поэта, он всячески заботился о развитии вкуса масс и выступал против «Ванькиной литературы» – всего того, что на современном журналистском жаргоне называют «жареным». Не вдаваясь в подробности, Горький упомянул о националистической публицистике суворинского «Нового времени», оккультистских романах Крыжановской-Рочестер. Хотя во времена Горького массовая литература стояла на более высоком уровне, чем в наши дни, это не помешало ему обратиться к «Ваньке» со следующим призывом: «Говорят – по Сеньке и шапка… Ну, Ванька, скверная же у тебя шапка! Неужели ты не чувствуешь, что заслуживаешь лучшей? Неужели ты действительно не хочешь и не можешь сорвать с себя эту, гадкую и грязную?» [53]

Чувствуется, что Горький задумывался о разных моделях массовой литературы, что, в частности, проявилось в его предисловии и послесловии к рассказу проститутки Клавдии Гросс о своей жизни. Впрочем, Горький считал, что революция резко повысит культурный уровень масс и сделает шедевры мировой литературы их настольной книгой.

Горький всячески поддерживал идею мировой литературы, о чем свидетельствует и его деятельность в издательстве «Всемирная литература», и многочисленные высказывания в статьях и переписке. В письме к Роллану от 18 сентября 1923 г. Горький дает очень своеобразный очерк влияния России на Европу и, вместе с тем, утверждает: «Для меня, как русского, человечество – прежде всего Европа, эта неутомимая великомученица исканий истины, справедливости, красоты» [54].Сама переписка Горького с Ролланом, С. Цвейгом и другими западными писателями свидетельствовала о его стремлении сплотить мировой литературный процесс и сделать лучшие его достижения достоянием «нового человека». Кстати. это ему в значительной степени удалось.

Однако важно, что Горький признавал народность как эстетическую категорию, и это обусловлено не революционностью его взглядов, ибо, например, классовость оказалась для него неприемлемой. Говоря о Пушкине, Горький замечает, что «писатель, богатый знанием жизни, так сказать перегруженный опытом, в своих художественных обобщениях выходит из рамок классовой психики, возвышается над тенденциями класса» [55].

4. Проблема языка художественной литературы

Интересно, что в те годы, когда РАППовцы говорили о том, что «пролетарская литература» должна полностью порвать с традициями прошлого, Горький в статье «О пользе грамотности» (1928) призывал: «Литературной технике, языку надобно учиться именно у Толстого, Гоголя. Лескова, Тургенева, к ним я прибавил бы и Бунина, Чехова, Пришвина» [56].

В интереснейшей статье «О том, как я учился писать» (1928) Горький опять же заявляет: «Лесков несомненно влиял на меня поразительным знанием и богатством языка» [57].

Споря с утверждением Надсона «холоден и жалок нищий наш язык», Горький говорит, что «есть чувствования и мысли неуловимые, невыразимые словом». Тем не менее, он верит в то, что русский язык «все обогащается с быстротой поражающей».

Горький сам многому учился на пословицах и поговорках и считал, что они «образцово формируют весь жизненный, социально-исторический опыт трудового народа, и писателю совершенно необходимо знакомиться с материалом, который научит его сжимать слова, как пальцы в кулак, и развертывать слова, крепко сжатые другими, развертывать их так, чтобы было обнажено спрятанное в них, враждебное задачам эпохи, мертвое» [58].

В статье «По поводу одной полемики» Горький критикует язык романа В.П. Ильенкова «Ведущая ось» и, приведя несколько примеров неудачного словоупотребления, замечает: «Литератор должен уметь отобрать для работы изображения словом наиболее живучие, четкие, простые и ясные слова» [59].

В 1933 г. в статье «О прозе» Горький выступает против процесса засорения литературы «словесным хламом». В этой статье есть полемические перехлесты: считая, что любое произведение должно быть понятно «простому советскому человеку», Горький подвергает критике даже таких признанных мастеров, как Андрей Белый, Козьма Петров-Водкин, Борис Пильняк. Но, наряду с ними, он не щадит и писателей, считавшихся классиками советской литературы: Ф. Панферова, М. Шагинян. Кроме того, он выписывает немало примеров неудачных словесных конструкций из произведений непрофессиональных литераторов, отредактированных, однако, профессионалами.

На первый взгляд, борьба Горького за чистоту русского языка может показаться чем-то самим собой разумеющимся, но не исключено, что она внесла весомый вклад в противостояние «Ванькиной литературе» в широком смысле этого слова и способствовала тому, что в Советском Союзе ее при жизни Горького практически не было.

 5. Горький и Достоевский

Каждый последующий литературный гений в чем-то отрицает своих предшественников, а отчасти и современников, ибо отличается своей манерой видеть мир. Общеизвестны критические замечания Толстого в адрес Шекспира, того же Горького в адрес Чехова, но отношение Горького к Достоевскому было в высшей степени особенным и несправедливым. И причиной этого, как представляется, было то, что они работали почти в одной области – Достоевский думал о преображении, а Горький – о преобразовании мира. Горький выдвинул понятие культуры как «второй природы», считая «первую природу» «хаосом неорганизованных, стихийных сил, которые награждают людей землетрясениями, наводнениями, ураганами, засухами, нестерпимым зноем и таким же холодом» [60].

Мечта Горького – преобразование социальной действительности, а вслед за ней – и природы. Вообще Горький думал, что все и всех можно изменить, перевоспитать – поэтому, закрывая глаза на многие, не совсем вписывающиеся в чекистские схемы обстоятельства, приветствовал такие «исправительные» заведения, как Соловецкий концлагерь и Болшевскую коммуну. Достоевский, в противоположность Горькому, полагал, что революционные преобразования, неизбежно связанные с кровопролитием, явятся катастрофой для России. Он считал, что человек должен воскресить в себе Божественное начало, спасти душу свою, постоянно являющуюся полем битвы между Богом и дьяволом, и вокруг него спасутся тысячи.

Горький не мог не ощущать силу художественного воздействия Достоевского. Кстати, в его собственной «Исповеди» мы видим образ народа-богоносца, и его многочисленные странники – Лука из пьесы «На дне», Матвей из «Исповеди», проходящий из цикла «По Руси» не восходят ли к Макару Ивановичу Долгорукову?

В статье «О «карамазовщине» (1913) Горький договаривается до того, что «главный и наиболее тонко понятый Достоевским человек –Федор Карамазов, бесчисленно – и частично и в целом – повторенный во всех романах “жестокого таланта”. Это несомненно русская душа, бесформенная и пестрая, одновременно трусливая и дерзкая. А прежде всего – болезненно злая: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил детей собаками, мужика, избивающего насмерть беременную жену, душа того мещанина, который изнасиловал свою невесту и тут же отдал ее насиловать толпе хулиганов» [61].

Горький словно не хочет замечать, что Смердяковым и Свидригайловым противостоит целая галерея положительных характеров от Макара Девушкина до Зосимы, Макара Ивановича Долгорукова и Алеши, заявляя, что у Достоевского русский народ «делится на анархистов-сладострастников и на полумертвых фаталистов». Даже рост самоубийств в Москве Горький объясняет влиянием инсценировки «Карамазовых», потом же, несколько пристыженный общественным мнением, говорит в статье «Еще о карамазовщине»: «Горький не против Достоевского, а против того, чтобы романы Достоевского ставились на сцене», прибавив, «что вся деятельность Достоевского-художника является гениальным обобщением отрицательных признаков и свойств национального русского характера».

Пройдет всего несколько лет после написания статьи, и Горький так, что Достоевскому и не снилось, обобщит «отрицательные признаки и свойства русского (как ему казалось, а на самом деле любого) народа в книге «О русском крестьянстве». Вечно упрекая русскую литературу за отсутствие в ней духа героизма, Горький не понимал, что подвиг – это необязательно революционная акция на баррикадах, что «высший подвиг в терпеньи» и что жизнь Софьи Андреевны из «Подростка» не менее достойна, чем жизнь Ниловны.

В ранней статье «Заметки о мещанстве» (1905) Горький писал, что Толстой и Достоевский «оказали плохую услугу своей темной, несчастной стране». «Я не знаю более злых врагов жизни, чем они. Они хотят примирить мучителя и мученика и хотят оправдать себя за близость к мучителям, за бесстрастие свое к страданиям мира» [62]. Характеризуя основные черты «мещанства», Горький называет среди них «напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх перед всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой»…

Да, Достоевский понимал, в какую пучину может ввергнуть Россию революция, предводительствуемая циниками-атеистами. Горький понял это слишком поздно, но вместо того, чтобы создать образы последователей Верховенского, создал образ Ленина как «Человека с большой буквы». Между тем, яростно отрицая творчество Достоевского (вплоть до того, что, пытаясь «оградить» от него Леонова, до конца своих дней считавшего себя продолжателем русского гения), Горький и сам был многим обязан Достоевскому. Если взять его самую яркую героиню – бабушку Акулину Ивановну – то думается, что она могла бы вписаться и в художественный мир Достоевского. Горьковские босяки, большинство из которых «свою амбицию имеют», также в чем-то пересекаются с героями Достоевского, умевшего различить искру Божию даже в тех, кто сам себя называл «прирожденным скотом». Даже такие «уроки чистописания», как «Голубая жизнь», не могли быть написаны без влияния Достоевского. Наконец, итог горьковского творчества – роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина» – без ведома его автора оказался, как уже говорилось, проникнут влиянием Достоевского.

Примечательно и отношение Горького к тем «мастерам культуры», которые во многом продолжали традиции Достоевского – Леонову. Нестерову, Корину. Он не просто их поддерживал – всех их он искренне любил. Спор Горького с Достоевским разрешило время. Жизнь согласно христианским идеалам возможна для отдельного человека, но вряд ли – для всего общества, хотя бы потому, что Промыслом Божиим христиан в нем не так много. Но нужно стремиться, насколько это может быть дано человеку, максимально к этим идеалам приблизиться. Несовершенство общественного устройства, может быть, с большей остротой осознавалось Достоевским, нежели Горьким. Но Горький сразу же решил приступить к переделке мира. Своей верой в безграничность человеческих возможностей и стремлением поставить человека на место Бога он напоминал гуманистов Возрождения, но время, когда к ним относились только с пиететом, уже прошло. Однако то, что многое в царской России нуждалось в переменах, пусть и не революционных, не подлежит сомнению.

6. Горький о творческом процессе; советы писателям

Горький очень рано стал восприниматься как литературный мэтр. Во всяком случае, уже в самом начале ХХ в. к нему обращались за советами.

Так, в конце 1900 – начале 1901 г. в письме М.Г. Ярцевой он говорил, что для писателя главное – обрести собственный голос. «Не верь ни одному писателю, если сам хочешь писать – это закон! Кто хочет быть писателем – должен найти в себе – себя – непременно» [63].

Размышляя в письме Л. Андрееву о сущности рассказа, Горький говорил: «Что есть рассказ? Содержание души некоего человека, – взгляды, мнения, радость, горе, любовь и ненависть некоей части мира, ибо человек часть мира, а может – весь мир» [64].

В 1905 г. он пишет взявшемуся за перо рабочему А. Добровольскому: «Содержанием литературы являются трагические противоречия действительности, а не выдумки, вроде Вашего кузнеца» [65].

Очень интересно письмо Горького Л.А. Никифоровой с Капри от 17 (30) декабря 1909 г. С одной стороны, Горький задается вопросом, «можно ли исключить имя Бога из рассказов о мучительных поисках людьми смысла жизни, ее гармонии, можно ли, говоря о стремлении человечества к совершенствованию своего бытия, умолчать хотя бы об одной его попытке объяснить, оправдать это бытие?» Но при этом Горький заявлял, что «Бог – как всё – существовал и существует в чувстве и разуме человека, а не вне его». Кроме того, в этом же письме (опять скрытая полемика с Достоевским!) Горький утверждает, что «всякое личное страдание – [пошлость] противно мне. О нем надо молчать, как о дурной болезни, – оно так же постыдно». При этом писатель призывает «учить детей «большой любви» – к родине, к нации, к человечеству, доверию и силе разума, удивлению пред красотою человеческой души» [66].

С годами, однако, Горький стал уделять все больше внимания вопросам художественного мастерства. Так, он очень поддерживал молодого Леонова, ибо считал, что «до Леонида Леонова интересных писателей в смысле архитектоники, расположения материала в литературе не было» [67]. Между тем, мастерами композиции были, конечно, и Лермонтов, и Достоевский. Что касается Леонова, у него она была одним из элементов внутренней структуры произведений, художественной речи «на десятых подтекстах», что, с одной стороны, давало ему возможность «скрыться» от цензуры, но с другой – делало его малопонятным широкому читателю.

Любопытно, что Горький, призывавший писателей к оптимизму, раскритиковал О’Генри за то, что «все его рассказы кончаются благополучно… Это типично американская литература, которая, можно надеяться, скоро исчезнет. Америка находится в таком состоянии, что уже словами не утешишь» [68].

В начале 20-х годов Горький проявил большой интерес к Льву Лунцу и его статье «На Запад!» («из всех присланных ему “серапионами” рукописей взял для “Беседы” только драму Л. Лунца “Город правды” и его же программную статью с говорящим само за себя названием “На Запад!” [69]).

Лунц писал Горькому 16 декабря 1922 г.: «Я на днях прочел у Серапионов большую статью – “На Запад!” Пря произошла потрясающая<…> Я проводил в своей статье ту мысль, что русская проза сейчас очень скучна… Главное же, что необходимо сейчас, – это занимательность и идея, ос<обенно> первая. То и другое дается только при большой и хорошо развитой фабуле<…> Фабула требует долгой учебы, многих опытов и эскизов<…> Поэтому я зову братьев учиться фабуле у русских романистов, но еще настойчивее призываю на Запад, где традиция романа сильней и связанней» [70]. Известно, что о статье Лунца с интересом отзывались К. Федин, Вс. Рождественский, В. Каверин. Если бы большая литература прибегла к затейливой фабуле, она могла бы иметь успех у широкого читателя, отвлекая его от «Ванькиной литературы». Как полагает М. Чудакова, «острофабульная проза, говорящая о современности, так и не получила сколько-нибудь длительного развития – она была погашена квазипсихологизмом и квазибытом (все более удалявшимся от реального советского быта). Фабула ушла сначала в приключенческую, в том числе мистификаторски-переводную прозу, а позже – в фантастику» [71].

С мнением М.О. Чудаковой об отсутствии в советской литературе фабулы или, в более привычной нам терминологии, сюжета, можно поспорить, ибо социалистический реализм все-таки подразумевал четкую сюжетную структуру.

Что касается Горького, то, с одной стороны, он боялся, что писатель может ею и ограничиться (так, критикуя «утешителя» О’Генри, он писал: «Сюжетность. Примиренчество. Сентиментализм на месте гуманизма» [72]), а с другой, например, приветствовал роман Н.А. Орлова «Диктатор», ибо видел в нем «весьма актуальный для новой советской литературы и весьма «модный» в Европе «фабульный», то есть остросюжетный, стремительно развивающийся, несколько условный роман с элементами фантастики, опирающийся на новые научные гипотезы и открытия» [73]. Н.Н. Примочкина полагает, что «в начале 20-х годов Горького весьма интересовала проблема фантастики в литературе. С большим вниманием он относился к опытам создания фантастических произведений молодыми прозаиками – «серапионами»: Л. Лунцем, В. Кавериным и др. Писатель полагал, что сама неустоявшаяся жизнь, «разметенный в куски» (выражение Каверина) современный быт, его сложность, текучесть требует от художника обращения к иным формам изображения, включающим и фантастику» [74].

В 1930 г. Горький отвечал на очень интересную анкету, предложенную издательством писателей в Ленинграде. Его ответы были впоследствии опубликованы в виде статьи под названием <«Как я пишу»>. Интересно, что он сказал, что в своем творчестве «пользовался преимущественно материалом автобиографическим, но – ставил себя в позицию свидетеля событий, избегая выдвигаться как сила действующая… Это не значит, что я боялся внести в изображаемую действительность нечто “от себя” – ту “выдумку”, о которой говорил И.С.Тургенев и без которой – нет искусства» [75].

А в 1925 г. Горький в одной из статей говорил: «Красота рождается из стремления человека ее созерцать… Джон Рескин возвестил глубокую истину, сказав, что закаты в Англии стали прекраснее после картин Тернера» [76]. Можно вспомнить, что и в России говорили, что тургеневские девушки появились после того, как их изобразил Тургенев.

Очень интересно, что, в отличие от Леонова, всегда графически вычерчивавшего план своих произведений. Горький говорил, что «план создается сам собой, его вырабатывают сами герои». И, хотя Леонов считал, что в произведениях Горького якобы нет никакой тайны, но Горький утверждал: «Нахожу, что действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны вести себя. У каждого из них есть биологическая и социальная логика действий, своя воля» [77]. Это заставляет вспомнить о словах Пушкина, что Татьяна неожиданно для него вышла замуж за генерала. Да и сам Горький сделал многие образы (Луки, Вассы Железновой, Клима Самгина) намного глубже, чем они были задуманы первоначально. Но это как раз и свидетельствует об отсутствии лишней «заидеологизированности» художника.

В той же статье <«Как я пишу»> Горький говорил, что «труднее всего – начало, именно первая фраза. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго» [78].

Известно, что у Горького было много замыслов и проектов коллективного творчества советских писателей. Многие из них (типа «Истории фабрик и заводов») после его смерти сошли на нет. Другие же сохраняют свое значение до сих пор.

Так, к 20-летию Октября Горький предложил создать «ораторию с музыкой, хором, соло, квартетами и т.д., которая могла бы быть поставлена на большом стадионе, где ее могли бы слушать 80 тысяч человек» [79]. Это произведение должно было стать результатом коллективного труда. Идею поддержали А. Корнейчук, Л. Сейфуллина, Б. Ромашов.

Думается, что, высказывая эту идею, Горький по-своему заботился о развитии массовой культуры – о том, чтобы она не превратилась в «Ванькину литературу». Горький считал: «Всем, а особенно массе народной необходимо возвратиться к ясности чувства, даже к примитивизму его, понимая под примитивизмом основные чувствования, свойственные всякому человеку, те «большие» чувства, на которых строили свои драмы величайшие знатоки человеческой души – греческие трагики, Шекспир, Шиллер, Гете и т.д.» [80].

Конечно, слово «примитивизм» в этом контексте объясняется желанием Горького доказать, что и широкая публика может понять перечисленных им авторов, что отчасти верно. При этом, характерно, что Горький поставил для массового зрителя высокую планку: в статье «О пьесах» (1933), отдав должное классикам русской драматургии: Островскому, Чехову, Леониду Андрееву – он выразил мнение, что современным драматургам у них, равно как и у него самого, учиться не надо. Даже свою пьесу «На дне» он назвал устаревшей и, возможно, даже вредной (из-за образа Луки). Горький считал «основным требованием, предъявляемым к драме», то, что «она должна быть актуальна, сюжетна, насыщена действием» [81].

Горький давал писателям советы и относительно типизации: «В очерках… нужно типизировать героя, не писать прямой портрет Иванова, Николаева. Петухова, ведь не только они одни прекрасные работники, есть и другие столь же прекрасные люди. Так вот возьмите и слепите из двух десятков прекрасных – одного прекрасного» [82]. В статье «Беседы о ремесле» Горький перечислил реальных «хозяев жизни», давших ему материал для создания образа Якова Маякина в «Фоме Гордееве»: торговцев Бакалдина и Замошинкова, участников Торгово-промышленного съезда на Нижегородской ярмарке. При этом он «приписал Якову Маякину кое-что от социальной философии Фридриха Ницше» [83], но «приписал», опять же изучив немало научной и художественной литературы.

Интересно, что Горький ценил законченные типы. «У Достоевского почти все герои его, а особенно Иван и Дмитрий Карамазовы, князь Мышкин. Ставрогин, Грушенька – договорены до конца, это типы» [84].

Такими же законченными типами Горький считал Гамлета, Фауста, Дон-Кихота, Робинзона и многих других героев мировой литературы.

Но хотелось бы сказать, что иногда и «незаконченные» типы, как Алеша Карамазов или Аркадий Долгоруков, вызывают у читателя не менее живой интерес.

Неменьший интерес представляет и письмо Горького Сталину от 2 августа 1934 г., из которого следует, что у него не было иллюзий ни в смысле будущего Союза писателей, ни в смысле способностей его активистов: «Серафимович, Бахметьев да и Гладков, -на мой взгляд, – “отработанный пар”, люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановясь в своем развитии, видимо, переживает это как драму<…> Я не верю в искренность коммунизма Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли<…> Вишневский, Либединский, Чумандрин не могут быть руководителями внепартийных организаций, более грамотных, чем эти трое» [85].

Как все большие писатели, Горький беспрестанно находился в состоянии интеллектуального, в том числе и творческого, поиска, а этот поиск невозможен без ошибок. Правда, на Горького списывались ошибки всей страны и всей литературы, вышедшей «из его широкого рукава». Но он чутко уловил потребности времени, в том числе и литературные, и старался поддержать все талантливое, что в ней появлялось (конечно, и здесь не мог не проявиться личный вкус писателя, вспомним, например, его отзывы о Есенине и Павле Васильеве). Конечно, ударники в литературе не задержались, но поддержанные Горьким исторический роман и детская литература действительно стали выдающимися достижениями советских писателей.

После Горького уже нельзя было писать так, как писали до него. Он стремился найти положительное начало в жизни, а за положительным началом стоит Бог; значит, не так уж безрелигиозен был Горький. Вообще же, не исключено, что социалистический реализм является одной из разновидностей неореализма, развивавшегося во многих странах Европы.

Горький был новатором во всех представленных в его творчестве литературных жанрах: рассказах, очерках, литературных портретах, повестях и романах. Горький одним из первых уловил, что большое будущее суждено в ХХ в. жанру романа-эпопеи.

Т.Р. Гавриш сочувственно цитирует Е.Б. Скороспелову, считающую, что в первой половине 20-х гг. лидирующим жанром была повесть [86]. Между тем, в мировой литературе ХХ века такими писателями, как Голсуорси, Олдингтон, Хемингуэй, Фолкнер, Роллан и многие другие, подготавливался расцвет романа. И во главе этой когорты писателей опять же был Горький, перешедший от жанра романа («Дело Артамоновых») к жанру романа-эпопеи («Жизнь Клима Самгина»). Как уже говорилось, в нем показано, как революция предала русскую интеллигенцию.

А практически, параллельно с «Жизнью Клима Самгина», не Леонов, на которого Горький возлагал все свои надежды, а «другой, еще неведомый избранник» работал над романом-эпопеей о том, как революция предала русский народ. Все, о чем, казалось бы, мечтал Горький, осуществилось в «Тихом Доне» Шолохова: положительный герой, народность, героизм, прекрасный язык, яркий сюжет. И даже оптимизм… только в отношении

судьбы России в целом, а не в отношении судеб ее лучших сынов и дочерей. Впрочем, и Леонов умирал с той же болью за Родину, что и Шолохов, и его последними словами были: «Что будет с Россией?»

Постскриптум

У Горького есть репутация писателя «заидеологизированного». Отчасти это верно. Конечно, идеологией было пронизано само время. Однако многообразие общественной деятельности «океанического человека» показывает, что она была для него не досадной обязанностью, а необходимой составляющей жизни. Безусловно, идеология определяла собой многое (хотя и не все) и в художественном творчестве писателя.

Одним из загадочных лично для меня компонентов горьковской идейной платформы было его отношение к крестьянству. Оно заявлено во многих художественных произведениях писателя, начиная с «Челкаша», и в публицистике (здесь самым заметным в этом отношении произведением следует считать книгу «О русском крестьянстве»).

В очерке «В.И. Ленин» писатель говорил: «…меня всю жизнь угнетал факт подавляющего преобладания безграмотной деревни над городом, зоологический индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие в нем социальных эмоций. Диктатура политически грамотных рабочих, в тесном союзе с научной и технической интеллигенцией, была, на мой взгляд, единственно возможным выходом из трудного положения, особенно осложненного войной, еще более анархизировавшей деревню».

Остается не совсем понятным, как мог Горький, сам будучи человеком из народа, так ненавидеть крестьянство, основу этого народа составляющего. И как, идеализируя «грамотных рабочих», не думать о том, что это – те же вчерашние крестьяне? Вероятно, глубинным чутьем писатель ощущал, что крестьянство никогда не поддержит революцию.

Этот, в общем-то, политический постулат объясняет очень многое в творчестве Горького вплоть до отрицания одного из лучших своих образов – Луки в пьесе «На дне». В статье «О пьесах» (1933) Горький осуждал своего «утешителя-профессионала» из тех, кто «утешает только для того, чтоб им не надоедали своими жалобами, не тревожили привычного покоя ко всему притерпевшейся холодной души». Раскритиковав своего героя (думается, что вольно или невольно Горький пытался нанести удар и по другому утешителю – Христу), писатель заключил статью словами: «Исторический, но небывалый человек, Человек с большой буквы, Владимир Ленин, решительно и навсегда вычеркнул из жизни тип утешителя, заменив его учителем революционного права рабочего класса. Вот этот учитель, деятель, строитель нового мира и должен быть главным героем современной драмы. А для того, чтоб изобразить этого героя с должной силой и яркостью слова, нужно учиться писать пьесы у старых, непревзойденных мастеров этой литературной формы, и больше всего у Шекспира» [87].

Насчет шекспировского масштаба дарования, необходимого для изображения «Человека с большой буквы», можно согласиться. А относительно «главного героя современной драмы» возникают некоторые сомнения.

Обращаясь к образам босяков, писатель понимал, что его положительный герой должен быть человеком из народа. Но массовое и постоянное босячество могло соответствовать идеалу Горького лишь в одном: в презрении босяков к чувству собственности, к которой сам писатель относился, по-видимому, подобно шолоховскому Макару Нагульнову.

Отрицательное отношение к деревне обусловило многое в творчестве Горького: ведь даже богостроительство задумывалось им ради обуздания все того же «зоологического индивидуализма» крестьянства.

В статье «Беседы о ремесле» (1930-1931) Горький говорил: «Главное, что мы хотели и должны были понять, – это, конечно, мужик. Его вешала на шею нам литература, его взваливали на жидкие хребты наши руководители и воспитатели – и, как я сказал, мы приняли все основные догмы народничества за истину» [88]. В статье «О литературе» (1930) Горький осудил Толстого за создание образов Поликушки и Платона Каратаева и «представления…о мужике как человеке кротком, осужденном на муки и терпение Бога ради» [89].

А в статье «О том, как я учился писать» (1928) досталось всей «дворянской» литературе, «изображавшей крестьянина человеком кротким, терпеливым, влюбленным в какую-то подземную «Христову правду», которой нет места в действительности». Далее Горький упрекает писателей-классиков, отчасти, может быть, заслуженно: «Таким кротким и выносливым мечтателем о «божеской правде» начали изображать крестьянина лет за двадцать до отмены крепостного права, хотя в то время крепостная деревня уже обильно выдвигала из своей темной среды талантливых организаторов промышленности: Кокоревых, Губониных, Морозовых. Колчиных, Журавлевых и т.д.» [90]. В этом высказывании хотя бы есть признание «общественной ценности» крестьянства, а если воспринимать его в общем контексте горьковских идейно-художественных исканий, то можно вспомнить, что среди «талантливых организаторов промышленности» и, особенно, их потомков было немало любимых Горьким людей, «выламывающихся» из своей среды.

В общем, идейно-эстетическое отношение Горького к крестьянству пока объясняется для меня лишь пониманием враждебности этой силы идее преобразования, что, с одной стороны, делает честь политическому чутью писателя, а с другой – ставит вопрос о его (по крайней мере, теоретическом) недопонимании русского народа.

Не менее спорным является и вопрос об отношении Горького к интеллигенции. В уже приводившейся цитате из очерка «В.И. Ленин», видя в русской интеллигенции революционную силу, Горький поэтизировал ее. Особенно это сказалось в таких его пьеса, как «Дачники», «Дети солнца», «Варвары». Можно услышать мнение, что пьесы Горького – это художественные вариации политических прокламаций. На самом деле, очень трудно было бы подобрать «социологический эквивалент» к «Варварам» с их тоской по патриархальной провинциальной Руси с ее миром наивных, но высоких чувств и осознанием, что чувства эти вот-вот будут раздавлены «железной», глобализированной Россией.

Совсем иначе, чем раньше, вследствие более современного осмысления темы «интеллигенция и революция», можно прочитать пьесу «Дети солнца». Думается, что она как бы «дописана» в «Конце мелкого человека» Леонида Леонова, где горьковскому человеку науки Федору Протасову соответствует леоновский человек науки профессор Лихарев, которому в ужасах послереволюционной жизни начинает являться ферт. Сестра Лихарева, погибающая от недоедания Елена, как бы соединяет в своем образе самоотверженность и целеустремленность жены Протасова Елены и нежизнеспособность в новых социальных условиях его сестры Лизы. Конечно, Горький не мог этого предугадать, когда писал свою пьесу, но все это в описываемых им характерах есть.

Наконец, послереволюционный финал «Дачников» можно домыслить в каком-нибудь европейском пансионе, где адвокат Басов, инженер Суслов, литератор Шалимов и иже с ними будут рассуждать о России, которую они потеряли, выпустив ее судьбу из своих рук.

Но, спев гимн интеллигенции до революции, поняв ее трагедию во время революции («Несвоевременные мысли»), Горький впоследствии стал осуждать эту самую интеллигенцию за ее неприятие революции. Как он писал все в том же очерке «В.И. Ленин», «разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов я обязан был переоценить – и переоценил – мое отношение к работникам науки и техники. Такие переоценки кое-чего стоят, особенно – на старости лет».

Эти «переоценки» также остаются не до конца понятными, ибо подлинную радость человеческого общения Горький испытывал все-таки именно в кругу интеллигенции. И в России, и за ее рубежами он создавал себе «окружающую среду», в которую части входили и люди, навсегда покинувшие Советскую Россию (например, Ходасевич и Берберова).

Между тем, разъясняя писателям-«ударникам» замысел «Жизни Клима Самгина», Горький говорил: «Этот тип был и у нас: человек, член революционного кружка, затем вошел в буржуазную государственность в качестве ее защитника… Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что интеллигенция, которая живет в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, – эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных» [91].

Выше уже говорилось, что Горький-художник разошелся в изображении послереволюционной интеллигенции с Горьким-мыслителем, но и теоретические его постулаты вызывают недоумение.

Еще один вопрос горьковедения, на который у меня пока нет вразумительного ответа: а был ли в творчестве именно этого писателя социалистический реализм?

В выступлениях на I съезде советских писателей сам Горький ни разу не употребил этого словосочетания.

Традиционно считалось, что он явился основоположником этого метода в повести «Мать» и пьесе «Враги».

После выхода в свет повести писателя обвиняли в том, что его герои придуманы, и он неоднократно оправдывался по этому поводу. Самым известным прототипом Ниловны была А.К. Заломова, но Горький говорил: «Была ли Ниловна? В подготовке революции, в «подпольной работе» принимали участие и матери. Я знал одну старуху, мать рабочего революционера, которая под видом странницы разносила революционную литературу по заводам и фабрикам. Нередко матери, во время тюремных свиданий с сыновьями, передавали им записки «с воли», от товарищей. Мать одного из членов ЦК партии большевиков хранила печать комитета на голове у себя, в прическе. Жандармы дважды делали обыск в ее квартире, а печать – не нашли. Такие матери были не так уж редки» [92]…

Если раньше считалось, что в «Матери» был применен особый принцип типизации – таких матерей, как Ниловна, немного, но за ними будущее, то теперь и это вызывает сомнения. Как раз на образе Ниловны Горький и показал, как легко значительная часть русского народа поддержала идеи большевизма.

Вообще концепция «взгляда из будущего» (в статье «О социалистическом реализме», 1933, Горький писал: «Для того чтоб ядовитая, каторжная мерзость прошлого была хорошо освещена и понята, необходимо развить в себе уменье смотреть на него с высоты достижений настоящего. С высоты великих целей будущего. Эта высокая точка зрения должна и будет возбуждать тот гордый, радостный пафос, который придаст нашей литературе новый тон. Поможет ей создать новые формы, создаст необходимое нам новое направление – социалистический реализм» [93]) также вызывает сомнения. Будущее неведомо. Разные точки зрения на описываемые в повести «Мать» события возможны с позиций 1930-х гг. и наших дней. В целом же, поддержка Павлом Власовым программы РСДРП(б) не переводит повесть «Мать» в особую эстетическую категорию. Она остается в рамках критического реализма.

Что касается пьесы «Враги», то она, может быть, ближе к эстетике и практике литературы социалистического реализма, ибо здесь имеет место идеализация коллектива рабочих. Молодой рабочий Рябцов «для товарищеского дела» готов идти в каторгу, чтобы сохранить свободу более нужных для революции людей. Поскольку в целом этот герой очерчен очень бегло, его решение представляется не вполне мотивированным. Не вполне правдоподобно и описание коллектива рабочих, даже по сравнению с «Матерью»: если в повести он дан более дифференцированно, то во «Врагах» он полностью «охвачен» идеологией большевизма, что выглядит некоторым преувеличением.

Вообще же, думается, что в творчестве Горького нет социалистического реализма, ибо воспевание социалистического идеала и воспевание социалистического общества в его конкретно-исторических формах – это разные вещи. Социалистический реализм создавался писателями более плотно, чем Горький, соприкасавшимися с социалистическим обществом, и в первую очередь, возможно, Маяковским. Горький, конечно, также подходит к этому методу, например, в том же очерке «В.И. Ленин», но очерк все-таки сочетает в себе документальное и художественное начала. Собственно художественные произведения Горького вписываются в рамки либо критического реализма, либо романтизма.

Романтизм Горький действительно очень ценил и в статье «О бойкости» (1934) даже заявил, что «революционный романтизм –это, в сущности, псевдоним социалистического реализма, назначение коего не только критически изобразить прошлое в настоящем, но главным образом – способствовать утверждению революционно достигнутого в настоящем и освещению высоких целей социалистического будущего» [94].

Между тем, в этой же статье содержится полемика с Вс. Вишневским, который считал, что в «Оптимистической трагедии» он выступил как романтик. Горький то пытается доказать, что произведение Вишневского не имеет к романтизму никакого отношения, то заявляет, что «романтизм Вишневского покамест сводится к невозможным преувеличениям».

«Слияние реализма и романтизма («в крупных художниках реализм и романтизм всегда как будто соединены. Это слияние романтизма и реализма особенно характерно для нашей большой литературы, оно и придает ей ту оригинальность, ту силу, которая все более заметно и глубоко влияет на литературу всего мира»[95]), если разобрать его конкретные примеры, приведенные в статье «О том, как я учился писать» (Бальзака, Тургенева, Гоголя, Лескова, Чехова) на самом деле означает не столько их синтез, сколько сосуществование реалистических и романтических произведений в творчестве многих писателей.

Горького трудно вообразить себе вне политики, но при этом он всегда оставался литератором, и очень многое в его теоретических взглядах сохраняет свою актуальность до сих пор. Думается, что в наши дни, может быть, даже более злободневной, чем во времена самого Горького, является его концепция детской литературы.

Его статья «Литературу – детям» (1933) содержит интереснейший список тем детских книг, с помощью которых действительно можно воспитать разносторонне одаренного человека:

«Надо написать – и не одну. А несколько книг о том, что уже дали людям и что могут дать нам в условиях нашего социалистического строительства физика и химия…

Мастера, герои и боги. О том, как образы мастеров, героев труда, вполне реальные у народа, сделались отвлеченными божествами у жрецов. Книги о священниках и жрецах.

Что такое белок?

Что такое философия?..

Путешествие к центру земли. Книга по геологии с приложением раздвижного геологического глобуса.

Большим разделом в области детской книги должна быть история культуры. Мы не имеем в виду связного и последовательного курса учебного характера. Это должна быть серия книг и альбомов на самые разнообразные темы, относящиеся к истории различных видов труда и истории вещей (история плуга, корабля, ткацкого станка и т.д.)»[96].

В статье «О безответственных людях и детской книге наших дней» (1930) Горький выступает не только в качестве литератора, но и в качестве педагога, заявляя, что «с ребенком нужно говорить «забавно». Первоначальное представление о нашей планете. О ее странах и людях должно быть преподано в играх, игрушках… Говорить детям суконным языком – это значит вызвать в них скуку и внутреннее отталкивание от самой темы проповеди, – как это утверждается опытом семьи, школы и «детской» литературы дореволюционного времени» [97]. Эти письма изучались самим Горьким, Маршаком, и на основании их, в частности, разрабатывалась тематика детской литературы. В свое время эта литература недооценивалась, а сейчас было бы очень неплохо воспользоваться советами Горького и Маршака о воспитании молодого поколения.

Интересно, что такой творчески и духовно независимый человек, как Горький, весьма заботился о «контакте с критикой» и о существовании в стране грамотной критики. Именно об этом шла речь в его выразительно озаглавленном выступлении на Втором пленуме правления Союза писателей «Наша литература – влиятельнейшая литература в мире» [99].

Горькому хотелось бы, чтобы грамотный критик направлял литературный процесс, но в самом этом желании чувствуется его неудовлетворенность современной литературой. И здесь опять возникает понятие «третьей действительности».

«Нам нужно знать еще третью действительность – действительность будущего… Мы должны эту третью действительность как-то сейчас включить в наш обиход, должны изображать ее. Без нее мы не поймем, что такое метод социалистического реализма» [100].

Следует упомянуть и об интересе Горького к документальному началу в литературе. В написанной в 1911 г. статье «О писателях-самоучках» Горький говорит, что прочел более четырехсот рукописей. «В огромном большинстве эти рукописи написаны малограмотно, они никогда не будут напечатаны, но – в них запечатлены живые человеческие души, в них звучит непосредственный голос массы, они дают возможность узнать, о чем думает потревоженный русский человек в долгие ночи шестимесячной зимы» [101]. Предложенные самоучками и взятые из жизни темы чрезвычайно любопытны и. конечно, они обогатили представление писателя о русском народе.

В «Беседе с молодыми ударниками, вошедшими в литературу» (1931) Горький подчеркивает важность такого жанра, как очерк [102]. Но интересно, что, с одной стороны. Горький не сомневается в необходимости прихода ударников в литературу, с другой, обучая их писать, опять же ставит вопрос о художественной правде: «Какая правда важнее? Та правда, которая отмирает, или та, которую мы строим? Нельзя ли принести в жертву нашей правде некоторую часть той, старой правды? На мой взгляд, можно» [103].

Таким образом, опять, обозревая творчество Горького, мы вернулись к тому же вопросу, с которого оно начиналось. Еще в сказке «О чиже, который лгал» Горький говорил о правде, которая «камнем ложится на крылья». С другой стороны, он отвергал утешительство как якобы связанное с «ложью – религией рабов и хозяев». Но, если разобраться, так уж ли далеко от лжи до «приукрашивания» жизни и обязательно ли утешительство должно основываться на лжи?

Бесспорно, Горький-художник оказался крупнее Горького-мыслителя. Несмотря на всю теоретическую преданность марксизму, он понимал, что личность не сводима к своей социальной составляющей. Более того, именно нетипичные для своей среды люди составляли главный интерес художника.

Он верил в будущее, заразив этой верой значительную часть

 человечества, сумев привлечь к себе и своим взглядам симпатии многих зарубежных писателей и в значительной степени олицетворяя собой Советскую Россию, со всеми ее плюсами и минусами.

Сам же он говорил: «Я хотел – и хочу – видеть всех людей героями труда и творчества, строителями новых, свободных форм жизни. Мы должны жить так, чтобы каждый из нас, несмотря на различие индивидуальностей, чувствовал себя человеком, равноценным всем другим и всякому другому. Это достижимо лишь после того, как люди уничтожат частную собственность – источник вражды между ними, источник всех несчастий и уродств.

Иными словами: это достижимо лишь при социализме.»[104]

¹ Горький М. Полное собрание сочинений. Письма. В 24-х т. М., 1997. Т.2. С.8. .

² Голубков М.М. Кризис реализма// Голубков М.М. Максим Горький. М., 2000. С.32-35.

 ³ Горький М. История русской литературы. М., 1939. Т.1.С.120.

 ⁴ Горький М. История русской литературы. С. 125; 126.

⁵ Горький М. История русской литературы. С.176.

⁶ Горький М. История русской литературы. С.187.

⁷ Горький М. История русской литературы. С.276, 277.

⁸ Горький М. Собр. Соч. В 30 т. М., 1953. Т.24.С.228; 231.

⁹ Горький М. Повести, воспоминания, публицистика, статьи о литературе. Архив А.М. Горького. М., 1951. Т.3.С.222-223.

¹⁰ Горький М. История русской литературы. С. 42, 43, 44.

¹¹ Горький М. Собр. соч. В 30 т. Т.24. С.450-451.

¹² Горький М. История русской литературы. С.45.

¹³ Горький М. Собр. соч. В 30 т. Т.23 С.125.

¹⁴Горький М. Собр. соч В 30 т. Т.23. С.166.

¹⁵ Горький М. Собр. соч. В 30 т. Т.23. С.168.

¹⁶ Горький М. Собр. соч. В 30 т. Т.23. С.182.

¹⁷ Бялик Б.А. М. Горький – литературный критик. М., 1960. С.18.

¹⁸ Примочкина Н.Н. Горький и писатели русского зарубежья. М., 2003. – С.51.

¹⁹ Примочкина Н.Н. Горький и писатели русского зарубежья С.162.

²⁰ Овчаренко А.И. М. Горький и литературные искания ХХ столетия. М., 1982.– С.65.

²¹ Овчаренко А.И. М. Горький и литературные искания ХХ столетия С.66.

²² Примочкина Н.Н. В поисках обновления (О рассказе Горького «Голубая жизнь») // Неизвестный Горький. М., 1994. С.301-302.

²³ Овчаренко А.И. Горький и литературные искания ХХ столетия. С.70.

²⁴ Спиридонова Л.А. М. Горький: новый взгляд. М., 2004. - С.180.

²⁵ Спиридонова Л.А. М. Горький: новый взгляд. С.64.

²⁶ Спиридонова Л.А. М Горький: новый взгляд. С.72.

²⁷ Горький М. Несвоевременные мысли. Париж, 1971. С. 258.

²⁸ Спиридонова Л.А. М. Горький: новый взгляд. С.182.

²⁹ Спиридонова Л.А. М. Горький: новый взгляд С.206.

³⁰ Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М.: 1934. С.17.

³¹ Первый Всесоюзный съезд советских писателей С.10.

³² Овчаренко А.И. Роман-эпопея М. Горького «Жизнь Клима Самгина». М., 1965. С.21, 22.

³³ Горький М. Несвоевременные мысли.С.113.

³⁴ М. Горький и Р. Роллан. М., 1995. С.88.

³⁵ Горький М. Полное собрание сочинений. Письма. В 24-х т. Т.14. С.308.

³⁶ М. Горький и Р. Роллан. С. 18.

³⁷ М. Горький и Р. Роллан. С.87.

³⁸ Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С.12.

³⁹ Соколов А.Г. История русской литературы конца XIX – начала ХХ века. – М., 1979. С.121.

⁴⁰ Евстигнеева Л.А. Примечания// Горький Максим. Полное собрание сочинений. Художественные произведения. В 25-ти т. М., 1969. Т.3. С.543.

⁴¹ Горький А.М. Письма. Т.6. С.228.

⁴² Горький Максим. Полное собрание сочинений. Художественные произведения. М., 1971. Т.9. С.558.

⁴³ Смирнова Л.Н. Евразийство в восприятии и осмыслении Горького// Концепция мира и человека в творчестве М. Горького. М., 2009. С.127.

⁴⁴ Цит. по кн.: Семашкина М.А. Русский вопрос в Окуровском цикле Горького// Концепция мира и человека в творчестве М.Горького.С.83.

⁴⁵ Островская С.Д. Концепция общечеловеческого и национального в творческом наследии М. Горького// Концепция мира и человека в творчестве М. Горького. С.229.

⁴⁶ГорькийМ. Собр.соч. В 30 т. Т.24. С.85.

⁴⁷ Там же. С.234.

⁴⁸ Там же.С.236.

⁴⁹ Там же. С.139.

⁵⁰ Там же. С.249-250.

⁵¹Там же. М., 1953.Т.26. С.91.

⁵²Там же. С.86.

⁵³Там же.– С.292.

⁵⁴ Горький М. Письма. Т.14.– С.242

⁵⁵ Там же.-С.96.

⁵ГорькийМ. Собр.соч. В 30 т. М., 1953. Т.24.С.325.

⁵⁷ Там же. С.487.

⁵⁸ Там же С.493.

⁵⁹ Там же.Т.26. С.293.

⁶⁰ Там же.Т.24. С.405.

⁶¹ Там же. С.147.

⁶² Там же. Т.23. С.354.

⁶³ Горький М. Письма. М., 1997. Т.2. С.89.

⁶⁴Там же. С.74-75.

⁶⁵ Там жеТ.5. С.61.

⁶⁶ Там жеТ.7. С.221-222.

⁶⁷ Там же.Т.26. С.60.

⁶⁸ Там же.С.92.

⁶⁹ Примочкина Н.Н.Горький и писатели русского зарубежья. С.165.

⁷⁰ Неизвестный Горький. С.146.

⁷¹ Чудакова М.О. Предисловие. Письмо А.М.Горького Л.Н.Лунцу и письма Лунца к Горькому// Неизвестный Горький. С.139.

⁷² Горький А.М. Художественные произведения. Планы. Наброски. Заметки о литературе и языке. Архив А.М.Горького.М., 1957. Т.6. С.213.

⁷³ Примочкина Н.Н. Горький и писатели русского зарубежья. С.292.

⁷⁴ Там же. С.177.

⁷⁵ Горький М. Собр. Соч. В 30-ти т. Т.26. С.223.

⁷⁶ Бялик Б.А. М.Горький – литературный критик. С.54.

⁷⁷ Горький М. Собр.соч. В 30 т.Т.26. С.224.

⁷⁸ Там же.

⁷⁹ Максимова В.А. Горький о задачах советских драматургов// Горьковские чтения. 1959-1960. М., 1962. С.245.

⁸⁰ Максимова В.А. Горький о задачах советских драматургов. С.251.

⁸¹Горький М. Собр. Соч. В 30 т. Т.26. С.422.

⁸² Там же. С.79.

⁸³ Там же. С.319.

⁸⁴ Там же. С.224.

⁸⁵ Горький М. Неизданная переписка с Богдановым, Лениным, Сталиным, Зиновьевым, Каменевым. Короленко. М., 1998. С.296-297.

⁸⁶ Гавриш Т.Р. Проблема романного сознания («Жизнь Клима Самгина»: жанр и герой)// Концепция мира и человека в творчестве Горького.-С.318.

⁸⁷ Горький М. Собр.соч. В 30 т.Т.2.– С.426.

⁸⁸ Там же. Т.25. С.341.

⁸⁹ Там же. С.249.

⁹⁰ Там же. Т.24. С.474.

⁹¹ Там же. Т.26. С.93.

⁹² Горький М.Полное собрание сочинений. Художественные произведения. Т.8. С.476.

⁹³ Горький М. Собр. Соч. В 30 т. Т.27. С.12.

⁹⁴Там же. Т.27– С.159.

⁹⁵Там же. Т.24. С.471.

⁹⁶ Там же. Т.27. С.33-34.

⁹⁷ Там же. Т.25– С.175.

⁹⁸ Первый всесоюзный съезд советских писателей. С.23.

⁹⁹ Г=30.– Т.27.– С.415.

¹⁰⁰ Там же.– С.419.

¹⁰¹ Горький М.Собр.соч. В 30 т– Т.24– С.99.

¹⁰² Там же. Т.26. С.59.

¹⁰³ Там же. С.63.

Ольга Овчаренко

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"