Роман Леонида Леонова «Пирамида» и мировая литература
Глава из книги
В 1957г. американская исследовательница Вера Сандомирская в статье «Леонид Леонов и линия партии» писала: «Когда скептики, сомневающиеся в каких бы то ни было достижениях Советского Союза и не знающие русского языка, просят «назвать им по-настоящему хороших писателей современной России, я в течение многих лет автоматически отвечаю: Леонид Леонов… Я благодарна Леонову за то, что его имя легко приходит мне на память и я могу его бросить в лицо скептикам»1.
В.Сандомирская ценит Леонова за его «интерес к личности»2 и за то, что вопреки официальным установкам «пролетарской литературы» он сумел показать героев – «антиконформистов, людей «маргинальных», выброшенных за пределы нового общества»3. Исследовательница называет писателя «мастером внутреннего зрения», посвятившим себя «реабилитации бесцветного анонимного гражданина», отмечает его выходы «за пределы прямолинейной реалистической прозы»4 и «прикладного марксизма», особенно в трактовке национального вопроса5.
«Ведущим советским романистом и драматургом»6 называет Леонида Леонова и автор американского «Словаря русской литературы» Уильям Харкинс. Французский исследователь Филипп ван Тигем считает Леонова «русским романистом, который в лучших традициях своего учителя Достоевского дает замечательные портреты персонажей, относящихся к различным слоям населения»7.Этому мнению вторит немецкий ученый Вильгельм Леттенбауэр, считающий, что романы Леонова «Барсуки» и «Вор» «вдохновлены Достоевским»8.
Более обширную генеалогию творчества Леонова намечает американская исследовательница Элен Мачник, возводящая его не только к Достоевскому, но и к Гофману, Гоголю, Лескову, Ремизову,Блоку и Горькому9. Э.Мачник выдвигает интересный, хотя и весьма спорный тезис о том, что в пору написания «Вора» сознание Леонова стало «полем битвы, на котором за него боролись Достоевский и Горький. Горький легко одержал победу»10. Кроме того, Э.Мачник полагает, что жанр сказа Леонов заимствовал у Лескова, а элементы гротескного юмора – у Гоголя. Далеко не со всеми утверждениями Э.Мачник можно согласиться. Исследовательница явно принижает значение романа «Барсуки», считая главным его содержанием «борьбу города и деревни»11 и упрощает эволюцию творчества Леонова, говоря, что после «Вора» романы писателя «стали оптимистическими, его герои – положительными и всегда в своей общественно- полезной деятельности»12. Однако, несмотря на некоторые упрощения, которыми отличается автор статьи «Леонид Леонов», ценность работы состоит, в частности, и в том что в ней русский писатель ставится в один ряд с Достоевским, Гоголем, Байроном, Гофманом, А.Жидом и трактуетсякак фигура мирового значения.
«Классиком революционной эры» называет Леонова и американский исследователь Юрген Рюле13. Другой американский русист – Руфус Мэтьюсон, включивший в свою статью «Четыре романа» анализ леоновской «Дороги на Океан», считает ее, подобно роману «Как закалялась сталь» Н.Островского, «настоящим произведением эры социалистического реализма»14. .Р.Мэтьюсон исходит из того, что Леонов «был вынужден проявить максимум сил, чтобы найти компромисс между формулой и тем, что он действительно хотел сказать». Тем не менее американский критик не отрицает, что «Дорога на Океан» «проникнута чувством постоянности, достоинства и ценности человеческого страдания»15. И хотя Р.Мэтьюсон порой слишком прямолинейно связывает Леонова с марксистской эстетической мыслью, он подчеркивает, что «леоновский взгляд на мир имеет одну важную особенность: он показывает влияние гуманистической тенденции на наследие Маркса»16.
Несмотря на приверженность западных исследователей определенным схемам, они сумели разглядеть масштаб леоновского дарования. Своеобразные ностальгические нотки в отношении классиков советской литературы звучат во введении к книге известного канадского русиста Н.Н.Шнейдмана «Советская литература 1970-х гг. Художественное многообразие и идеологический конформизм», говорящего, что «можно даже сказать, что молодой талантливый писатель почти полностью исчез с советской литературной сцены» и вспоминающего о том, что талант Леонова проявился, когда писатель не достиг еще тридцатилетнего возраста17.
Впрочем, думается, что наиболее полное выражение неповторимого писательского дара Л.М.Леонова – это его роман «Пирамида», явившийся реквиемом по, может быть, последнему русскому классику и сознательно ориентированный на перекличку со многими памятниками мировой культуры.
В апреле 1994 г. в связи с подготовкой в печать романа «Пирамида» я имела беседу с Л.М.Леоновым по поводу литературных источников его книги. «Пирамида» задумана как произведение, подводящее итоги нынешнего цикла человеческой истории, а следовательно - и мировой литературы. Говоря о своих литературных предшественниках, писатель, не задумываясь, выделил Данте: «Данте я читал еще в гимназии. Он у меня стоит на уважительном месте, как икона. Я люблю его, верю в круги ада, вижу находящихся там пап, вообще всех вместе. Это мой фундамент. Но я его переосмыслил на свой манер».
Это переосмысление коснулось прежде всего того, что автор «Пирамиды» условно называл космогонией – разделов о происхождении мира, человека, Добра и зла и дальнейшей эволюции жизни. В романе есть и собственно космогонические разделы в астрономическом понимании этого слова, и жаль, что о них не высказались специалисты в соответствующих областях науки.
Интересно, что в самом начале «Пирамиды» обнаруживается несомненная перекличка Леонова с Данте. Если Данте, «земную жизнь пройдя до половины… очутился в сумрачном лесу», то автор «Пирамиды», уже будучи, как говорит отец Матвей, «при полуседых висках», к «сумеркам добирается до старинного Старо-Федосеевского некрополя», находящегося неподалеку от «дремучего тамошнего древостоя». Для того чтобы пробиться к «слабому загадочному свету, автору приходится пройти через кладбище, то есть, подобно Данте, прикоснуться к потустороннему миру. Источником света является «юная девушка в венчике из плетеных косичек», которую автор встречает в храме, как некогда Данте Беатриче. Эта девушка отмечена касанием миров иных: в ней видит родственную душу ангел Дымков, ее откровения интерпретирует Никанор, неоднократно именуемый автором его Вергилием, и характерно, что Дуня Лоскутова, несмотря на все свои апокалиптические прозрения, воспринимается как путеводительница по светлой стороне жизни, в то время как ее жених Никанор, автор «фундаментального труда по раскрытию сущности известного Данте на основе тогдашней классовой борьбы», ее брат Вадим и «резидент преисподней на святой Руси» профессор Шатаницкий раскрывают перед читателями различные антикосмогонии, антиутопии и Псевдо-Апокалипсисы.
По замыслу, который Л.М.Леонов не смог до конца реализовать, роман «Пирамида», подобно «Божественной комедии», должен был строиться на магии чисел: три его части должны были содержать одинаковое количество примерно равных по объему глав и завершаться эпилогом. Но глубокое сходство «Пирамиды» с «Божественной комедией» заключается не только в этом, а, главным образом, в размышлениях о происхождении мирового зла, отношениях между человеком, Богом и дьяволом и будущем человечества. Если у Данте Люцифер, вмерзший по пояс в лед и включенный в недра ада является первопричиной зла, род человеческий создается Богом для восполнения падших ангелов и «Божественная комедия заканчивается лицезрением Высокого Света Божества:
И тут в мой разум грянул блеск с высот.
Неся свершенье всех его усилий.
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила, -
то у Леонова эти проблемы осмысляются иначе. Замысел романа появился у писателя еще до войны. Вначале возникла мысль о конфронтации двух начал – Добра и зла. Потом писатель стал размышлять о причинах их ссоры, издесь ему помог Коран, сохранивший древние иудео-христианские сказания о причинах ссоры Бога и дьявола. Согласно Корану, Бог сказал ангелам : «Поклонитесь Адаму!» «И поклонились они, кроме Иблиса. Он отказался и превознесся и оказался неверующим». (сура 2, 32/34). Иблис и произнес в отношении Адама потрясшую Леонова фразу: «Я лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины» (сура 7, 12/13). В романе эти слова звучат несколько иначе: «Как мог Ты созданных из огня подчинить созданиям из глины» , вслед за чем и произошло «низвержение отпавших ангелов с небесной выси». Аналогичная трактовка причин небесного раскола содержится и в древнерусском апокрифе «Прение господне с дьяволом». Сатана говорит: «Иисус, великий супостат наш, пришел еси погубити нас шед: егда отец его создал Адама, не хотех ему поклонитися, и сверже мя отец его». Еретически мыслящий бывший священник Матвей Лоскутов приходит к выводу, что при сотворении человека была допущена ошибка, состоящая в переоценке Богом возможностей «глины». Идея о небезошибочности избираемых Господом путей восходит к талмудистам, полагавшим, что «Бог создавал много миров, до сотворения теперешнего мира… Талмуд знает о мирах, сотворенных и разрушенных Богом»19. Матвей Лоскутов трактует распятие Христа как признание и искупление Богом-отцом своего заблуждения.
Мысль о небезупречности предусмотренного Богом развития мироздания волновала Леонова с давних пор. Ему было 15 или 16 лет, когда он написал легенду о Калафате и космогоническую поэму, которую Хам («Уход Хама», 1922) поет в Ноевом ковчеге: «Были пустоты и глубины наполнены водами мрака. В них отражался Отец. Тот, кто был отражением, пришел неслышно. Когда был близко – выхватил землю из руки Отца и прыгнул в глубину и пустоты. Он стал тогда вторым Отцом земли. Бытие дала ему земля»… В период работы над «Уходом Хама» Леонов решил проконсультироваться с М.О.Гершензоном и задал ему вопрос: «Как мог Бог вначале сотворить любимое племя, а потом проклясть его?» Гершензон ответил: «Когда Ной вышел из ковчега, то разжег костер и принес Богу жертву. Бог вдохнул дым от костра и сказал: «Хорошо! Не надо мне больше топить их . Ошибочка вышла». Это, по выражению Леонова, детское, первородное отношение Гершензона к Богу оказалось весьма близким писателю. Позднее он напишет о герое «Пирамиды» отце Матвее Лоскутове: «… ересь матвеевская образовалась из постоянной близости к объекту поклонения, подобно тому, как от длительного пребывания в окружении царственной особы благоговенье придворного незаметно вырождается в привычку, почтительную фамильярность, позволяющую ему снять пушинку с плеча государя, поправить складку коронационной мантии. И так как рассмотрение божественной темы под углом бренного человеческого бытия в корне противоречило неприкасаемым догмам вероученья, то Матвей Петрович постарался значительно смягчить свое вопиющее вольномыслие, чтобы, по писанию, с жерновом на шее не утонуть в пучине морской за соблазнение малых сих».
Герои понимают, что жизнь в ее нынешней форме, возможно, исчерпала себя. Профессор Филуметьев рассуждает о проектировании новой расы для новой планеты с учетом неудачи предыдущей расы, «созданной на базе глины, для которой, несмотря на литургические взлеты духа, тяга земная, могильная, оказалась намного сильнее небесной». Шатаницкий тоже размышляет о том, что в случае устранения человека, которое он жаждет организовать путем «самовозгорания человечины», возможно примирение двух антагонистических начал – Добра и зла.
«Пирамида» заканчивается прощанием Дуни с ангелом Дымковым. Но в отличие от просветленного состояния автора «Божественной комедии» автор «Пирамиды» и его героиня Дуня пребывают в трагическом настроении, ибо люди – от несостоявшегося циркача Бамбалски до «вождя всех времен и народов» Сталина – оказались недостойными общения с ангелом, пытаясь извлечь из контактов с ним сугубо утилитарный смысл. В результате Дуня просит Дымкова сделать так, чтобы все, кроме нее самой, об ангеле забыли.
Данте не был единственным предшественником Леонова. Его космогония обнаруживает глубинные связи с манихейством, считавшим, что мир произошел из двух царств – света и тьмы, причем каждое из них персонифицировано, и что в человеке светлое начало представлено духом, заключенным в оболочку плоти, то есть тьмы.
Кроме того, само леоновское понятие «космогония» связано с античной литературой. В третьей московской гимназии, где учился Леонид Максимович, закон Божий изучался одновременно с античной словесностью. И если православный батюшка на своих уроках приводил неоспоримые доказательства всемогущества Божьего, то поэмы Гомера и Гесиода дали писателю возможность взглянуть на деятельность высших сил без душевного трепета и прийти к выводу, что, говоря словами Гершензона, и у богов могла случиться «ошибочка». Писатель вспоминал, что его очень поразили мифы о бесконечных изменах Зевса Гере со смертными женщинами и о расправе Кроноса со своим отцом Ураном, «как поступали часто с соперниками удачливые самозванцы на Востоке». Леоновская космогония связана с античной не только по сходству, но и по контрасту, ибо едва ли не более важной, чем космогония, являются для автора «Пирамиды» антикосмогония и антиутопия. С антикосмогонией мы встречаемся буквально на первых страницах романа, узнавая, что «даровитый паренек по кличке Откуси», «прогуливаясь в дремучих саянских предгорьях», обнаруживает колонию мыслящих грибов, в которых ему видятся предки ( а возможно, в случае атомной катастрофы, и потомки) человечества. «Нетрудно себе представить, - замечает в III части романа автор, - как в несколько поколений подряд, через голову, не успевая взвизгивать на виражах, катился под откос род людской и верно, по метафоре Гесиода, дети у людей рождались седыми».
Леонов неоднократно подчеркивал желание создать «эпилог к Апокалипсису», весьма отличающийся по пафосу от Откровения патмосского пророка. В романе дается много вариантов эсхатологии, и она включает в себя и элементы антиутопии.
Следует сказать, что по сути своей леоновская мысль о необходимости новой формы жизни по завершении определенного цикла человеческой истории не противоречит «Откровению Иоанна Богослова», ибо любимый ученик Христа говорил: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Апокалипсис; XXI, 1), « … и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло (XXI, 4). И ничего уже не будет проклятого» (XXII, 2). Но если у Иоанна Богослова, по мысли о.Сергия Булгакова, «говорится о всеобщем апокатастасисе»20, то есть искуплении и дальнейшем обновлении мира, причем это искупление означает примирение Бога с человечеством и снятие с последнего проклятия первородного греха, и видение Нового Иерусалима исполнено в светлых лучезарных тонах, то Леонову финал человеческого цикла мыслится совершенно иначе.
Один из вариантов его Апокалипсиса – это примирение Добра и зла в связи с уничтожением причины их раздора – человека. Эта возможность оговаривается во время первомайского свидания о.Матвея с Шатаницким, причем носитель зла готов использовать даже последний миг в существовании человечества для его компрометации в глазах Бога, требуя, чтобы батюшка перед концом истории произнес сакраментальную фразу «Бога нет».
Не менее трагичен и другой вариант финала, предусмотренный Леоновым для человечества: во время одной из своих прогулок с ангелом Дымковым по будущему Дуня видит, как «из неоткрывшихся люков стали появляться забавные фигурки сплошь Дуне по колено, которым скорее по вящему зову сердца, нежели внешним признакам, не смогла отказать в родстве с собою»…
Да и разминовение ангелоида Дымкова, лазутчика из миров иных, с человечеством и его трагикомические приключения на Земле также наводят на мысли весьма неутешительные.
Нельзя не заметить, что так называемая космогония Леонова расходится с православной теологией. Не случайно в романе упоминаются христианские мыслители, в учениях которых, с точки зрения церкви, есть элементы еретичества, например, Тертуллиан и Ориген. Известно, что православная понирология разграничивает понятия «зло» и «несовершенство». Согласно православию, зло возникло по причине злоупотребления свободой воли ангелами, а потом и человеком, уклонившимися от воли Божией. Поэтому добро, являющееся признаком Божественной благодати, не может быть равновеликим злу. У Леонова, при осмыслении причин могущества зла, не проводится мысль о богоотступничестве человека, столь ярко проявившемся в России начала ХХ столетия. Еще патриарх Сергий (Страгородский), размышляя о спасении человеческом, вспоминал слова святого Иоанна Златоуста: «Не Бог враждует против нас, но мы против Него. Бог никогда не враждует»21. «Бог всегда стремится к человеку, всегда влечет его к себе, но дело в том, что человек не всегда повинуется призванию Божию… человек, узнавая дело Иисуса Христа, через это самое узнает о тот, что Бог – не карающий Гнев, требующий себе отмщения и не могущий даром простить никого, каким представляло Его подавленного грехом сознание человека, - что, наоборот, Бог есть всепрощающая любовь, что нет греха, который бы победил эту любовь»22.
У Леонова же «студент второго курса Никанор, по аналогии с двойными звездами, выразил смелую догадку насчет Добра и зла, будто не одно единственное, а целых два равноправных и взаимополярных Начала своим вращеньем вокруг третьего надмирного и лишь математически помышляемого Суперобъекта балансирно обеспечивают гармонию вселенной». Интересно, что в этом предположении Леонов сближается с А.Менем23, учение которого он знал. Пьяница Финогеич, не мудрствуя лукаво, приходит к выводу, что «скоропалительное, за шесть суток создание мира даже у Творца не могло обойтись без технических промашек, как нонче у советской власти на наших глазах». Характерно, что Леонов называет Бога Демиургом и говорит о его «вовсе невыносимом, герметически замкнутом одиночестве». Подобно масонам и розенкрейцерам, писатель не исключает того, что над Демиургом нашего мира может существовать и Демиург более высокого порядка. Не случайна у Леонова и вторая профессия «еретика» Матвея Лоскутова: он сапожник, а сапожником был и упоминавшийся в одном из вариантов романа Якоб Беме.
Надо сказать, что роман Леонова подводит итоги и развитию Оккультных учений. В кабинете Шатаницкого, среди рукописей классиков оккультизма, , находилась иероглифическая монада Джона Ди, королевского астролога Англии, являвшегося, по мнению Умберто Эко, великим магистром английских тамплиеров24(эта монада находилась одно время в кабинете Леонова, потом, решив, что она может принести его семье несчастье, он вынес ее на балкон). Во второй главе первой части романа Шатаницкий упоминает о предстоящем визите к нему «одной крупной журналистки для интервью»25, но потом это упоминание как бы повисает в воздухе. Между тем, с XI главе I части, условно называемой также «На Трубе», должна была появиться журналистка из журнала «Асмодеана», племянница знаменитого Элифаса Леви. К сожалению, этот замысел не нашел воплощения. Такой трагикомический персонаж, как старик Дюрсо, говорит о себе: «Когда в больнице, где я лежал с прокушенной ногой, то немножко занимался черной магией. Волшебник Элифас Леви, не слышали? Энхиридион папы Льва, Клавикул царя Соломона… все это я прочел взад-вперед… И сам Калиостро интересует меня меньше, как Аполлоний Тианский или этот толстяк Агриппа, но с моей подмоченной анкетой этого нельзя, чтобы не получилась классовая вылазка».
Есть в романе и еще одна еретическая идея. По мысли Леонова, человеческие несчастья обусловлены, помимо всего прочего, и возрастающей плотностью населения земного шара. Поэтому неоднократно идет речь о «благодетельном изверге», который сможет отсрочить конец «людского цикла». Стать матерью такого изверга мечтает Юлия Бамбалски, и ее имя , по замыслу Леонова, созвучно имени одной из ветхозаветных праматерей Лии. Она вдохновляется библейским преданием о том, как сыны Божеские вступали в союзы с «дочерьми человеческими» и от этих союзов рождались исполины. Апокриф Еноха, неоднократно упоминаемый Леоновым (правда, писатель знакомился с ним не в оригинале, а по книге И.Я.Порфирьева «Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях»), гласит, что они «пожирали все, что производили труды людей… Угнетаемые исполинами , люди возвысили свой голос, и голос их дошел до неба»26, в связи с чем Бог принял решение о всемирном потопе. Юлия Бамбалски, принимающая Дымкова за ангела, намечает его на роль отца будущего «исполина». Интересно, что злое начало заложено во всех представителях семьи Бамбалски, хотя в то же время в каждом из них присутствует и «сорная гениальность вырождения». В той ситуации, которая складывается вокруг ангелоида Дымкова, Юлия и папаша Дюрсо объективно выступают на стороне Шатаницкого, ибо отрывают Дымкова от добрых дел, творить которые он хотел вместе с Дуней.
Кроме того, в романе есть прямые предчувствия наступления последних времен и, следовательно, близкого прихода антихриста. Об этом свидетельствует и сцена взрыва собора, и размышления Филуметьева перед арестом, и беседа батюшки с Шатаницким. Но писатель несколько пародирует ситуацию с рождением антихриста, ибо Дымков оказался не в состоянии выполнить возложенную на него Юлией миссию. В финале романа Дымков застает Юлию Бамбалски в объятиях режиссера Евгения Оттоновича Сорокина и в негодовании разрушает дом Юлии, так что его подруга со своим любовником, подобно Адаму и Еве , нагими оказываются в лесных зарослях. Не исключено, что этой парочке и суждено стать родителями «благодетельного отрока».
Само название романа «Пирамида» также имеет символическое значение, ибо, по некоторым предположениям, пирамиды использовались египтянами не только для погребений, но и для инициации.
Определенные литературные ассоциации вызывает и образ духовного руководителя эпохи профессора Шатаницкого. Конечно, здесь нельзя не вспомнить Гете, с которым Леонов всю жизнь состоял в творческой полемике. Он, например, говорил нам: «Вертера» можно читать только под хлороформом. Все лакировано». Работая над образом сатаны, писатель хотел, по его словам, снять с него ту позолоту, которая окружала его в таких шедеврах, как «Потерянный рай» Мильтона, «Каин» Байрона и, конечно, «Фауст» Гете, и показать, что если все это у Сатанаила отнять, то у него ничего и не останется. Поэтому многие ситуации в романе «Пирамида» как бы проецируются на фоне «Фауста» Гете.
Взять хотя бы обличие «князя мира сего»: впервые он является у Гете под видом черного пуделя. В финальных главах «Пирамиды» покаравший Юлию и Сорокина Дымков, сознающий, что ему предстоит покинуть Землю, пытается выбраться на шоссе и поймать попутную машину. Его сопровождает загадочный приблудный пес, в котором также можно увидеть одно из воплощений нечистой силы, контролирующей все действия Дымкова с момента его прибытия на нашу планету (интересно, что Шатаницкий называет собакой и многоопытного доносчика оборотня Афинагора). Фауст Гете окружил себя той же литературой и оккультной символикой (сочинениями Иоанна Богослова, «Клавикулами» Соломона, «Центуриями» Нострадамуса, трудами по каббалистике), что и Шатаницкий и те, кого он пытается завлечь в свои сети. Псевдонаучный характер деятельности декана Института прикладных, проблемных и прелиминарных систематик и его «школки» напоминает участие гетевского Мефистофеля в обучении Фаустова студента и его беседы с Фамулусом, бакалавром и Вагнером.
Ситуация Фауста и Мефистофеля повторяется в романе Леонова несколько раз. Шатаницкий пытается увлечь трех из «малых сих»: Никанора, отца Матвея и Вадима Лоскутова. Однако Никанор «на всякий случай прячется в оболочку и лексику охламона и пентюха» и изучает зло, чтобы поставить полученное знание на пользу Добру. Отец Матвей, несмотря на некоторую еретичность своего мышления, в критический момент изгоняет Шатаницкого из своего дома. Сложнее складываются взаимоотношения Шатаницкого с Вадимом Лоскутовым. Хотя эти герои даже не встречаются на страницах романа, адский корифей задуман писателем как духовный руководитель социалистического общества. «Всевластные главари утвердившегося режима втайне видели в нем соратника и ветерана с революционным стажем, стократно превышающим диверсионный опыт всех активистов насильственного счастья». Поэтому отступничество Вадима от традиций семьи, его работа в РАПП и восхваление сталинизма рассматриваются писателем как отход юноши от Бога и наказание батюшки за еретичество. Правда, Вадим постепенно приходит к пониманию ошибочности избранного пути. Перед арестом он посещает отчий дом, расспрашивает Матвея Петровича, как тот решил стать священником,и получает от матери и сестры образок с портретом мученика Диоклетиановых времен.Интересно, что катастрофу Вадима сопровождает не угодная «пролетариям всех стран» «националистическая идея», что свидетельствует о возвращении блудного сына к традициям семьи. Приход Вадима, невольно ставшего адской игрушкой в руках Шатаницкого, в родной дом должен символизировать спасение его души, как и души Фауста Гете. Вообще все три героя, подвергшиеся испытанию сатанизмом, с честью выходят из него: Никанор становится мудрым истолкователем навеянных ангелом сновидений Дуни; Вадим, пройдя через искушение, прозревает сущность ведущихся в стране преобразований, а Матвей Петрович, переживший духовный кризис, говорит фантому, первоначально принимаемому им за сына: «С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская»… Как и профессор Филуметьев, Вадим Лоскутов сознает, что дни его сочтены, и с чувством безысходности готовится претерпеть муки сталинских лагерей. Возможно, здесь преломилась та же самая идея, что звучит в «Докторе Фаустусе» Томаса Манна, - «заключившие союз с чертом могут еще спасти свою душу путем принесения в жертву тела». Тело Вадима досталось Шатаницкому, попав в его «отдел кадавров», что дало ему возможность создать фантом, но душу Вадима «корифей всех времен и народов» заполучить не смог, и фантом за время пребывания в родном доме не произнес ни слова.
В своей иконографии образ Шатаницкого также соотносится с известными произведениями мировой литературы. В изображении так называемого корифея присутствует стремление к сниженности образа. Часто подчеркивается, что он не главный носитель зла, а только «нынешний резидент преисподней на святой Руси», и в этом можно усмотреть аналогии со знаменитой повестью испанского автора XVII века ЛуиВелеса де Гевары «Хромой бес», герой которой говорит, что Люцифер, Сатана и Вельзевул «старше его по чину» : «Я бес помельче, не во все встреваю… я был первым среди поднявших мятеж на небесах и первым среди низринутых»27. В этой же повести, как и в «Пирамиде», сказано о прижившемся на Земле «женатом бесе, рехнувшемся из-за сварливой супруги»28 ( в «Пирамиде», правда, угроза прижиться на Земле угрожает не бесу, а ангелу). Кстати, согласно Еноху, причиной низвержения сатанинского воинства был не мятеж, а именно гибельный союз падших ангелов с «дочерьми человеческими»29. У Гевары есть и многочисленное бесовское войско, состоящее на побегушках своего хромого предводителя. У Леонова Шатаницкий также возглавляет целый факультет, где занимаются исследованиями, достойными Грацианского. При первоначальном описании профессора (II глава I части) автор отмечает шарлатанскую интонацию его суждений и его внешнюю незначительность. Когда Никанор посещает своего учителя, они ведут достаточно серьезный разговор об отпадении Люцифера и его соратников . Корифей предстает перед своим питомцем во всеоружии, о чем свидетельствует хотя бы описание его библиотеки. Однако автор тут же снижает фигуру резидента преисподней, рассказывая, как Никанор покинул пристанище своего наставника: «Кабина ринулась вниз, сопровождаемая ревом словно спускаемой в унитазе воды».
Такая окраска образа «князя тьмы» не является вполне традиционной. В древнерусской «Повести о Савве Грудцыне» есть такое изображение дьявола: «Сидит тот на престоле высоком, камнями драгоценными и золотом изукрашенном. И весь блистает он славой великой и одеянием своим. Вокруг же престола его видит Савва множество стоящих юношей крылатых. И одни из них ликом сини, другие багряны, иные ж черны, как смола».
В личной беседе Леонов сказал, что в свое время читал Мильтона и Байрона, но у них несколько другая трактовка образа князя тьмы.Думается, что в изображении Шатаницкого Леонов идет за Достоевским, и диалог корифея с Никанором перекликается с кошмаром Ивана Карамазова. Вот как описывается черт в «Братьях Карамазовых»: «Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, “ quefrisaitlacinquantaine”, как говорят французы, с не очень сильной проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно уже вышедший из моды… Белье, длинный галстук в виде шарфа, все было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собой гость. Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах30.
Аналогичное снижение образа Люцифера прослеживается и в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус»: «Мужчина довольно хлипкий… даже ниже меня, на ухо нахлобучена кепка, с другой стороны из-под нее выбиваются у виска рыжеватые волосы;ресницы тоже рыжеватые, глаза с краснотой, лицо несвежее, кончик носа немного скошен; поверх триковой, в поперечную полоску рубахи – клетчатая куртка со слишком короткими рукавами, из которых торчат толстопалые руки; отвратительные штаны в обтяжку и желтые стоптанные башмаки,. уже не поддающиеся чистке. Голос и выговор – актерские»31. Впрочем, в дальнейшем внешность «князя тьмы» у Т.Манна меняется – «белый воротничок, галстук бантиком, на изогнутом носу роговые очки, а из-под них мерцают влажные, темные, с краснотцой глазки»..
Надо заметить, что изменчивость, зыбкость и «неразборчивость» лица – постоянные характеристики нечистой силы и у Леонова.
Перекличка с «Доктором Фаустусом» Т.Манна встречается в «Пирамиде» неоднократно. Когда молодой Леверкюн изучает в Галле богословие, его наставник Шлепфус рассуждает, подобно О.Матвею Лоскутову, о том, что «зло, идаже персонифицированное зло, - неизбежное порождение, неотъемлемая принадлежность бытия Божия», а из этой теории вытекает «несовершенство всемогущества и благости Господа»32. В интеллектуальном ореоле, окружающем роман Т.Манна, много общего с аурой, существующей вокруг «Пирамиды»: это и богословские размышления Августина и Фомы Аквинского, и эзотерические искания Альберта Великого, и «Клавикулы» Соломона, и визионерские откровения Иоанна Богослова и Данте Алигьери.
Конечно, близость двух романов нельзя прямолинейно объяснять влиянием Т.Манна» на Леонова, тем более что автор «Пирамиды», по его словам, сознательно не читал «Доктора Фаустуса», чтобы избежать невольных заимствований у немецкого писателя. Хотя роман Т.Манна был закончен почти на пятьдесят лет раньше, чем «Пирамида», обращение к теме Сатанаила возникло у Леонова еще в 20-е годы ХХ века. Начиная с 1924 г., он сделал четыре изображения нечистой силы в дереве. Широко известны и его литературные обработки этой темы, в частностиобраз ферта из «Конца мелкого человека». Однако сходство некоторых образов двух романов скорее связано с близостью исторических условий их создания. Т.Манн осмыслял один из наиболее трагических периодов истории Германии, а Леонид Леонов обобщил, как ему казалось, финальный период человеческой истории, что приводит к типологическому сходству двух произведений.
При исследовании литературной генеалогии «Пирамиды» Леонова нельзя не вспомнить и еще об одном романе- «Мастере и Маргарите» Булгакова, хотя Леонов утверждал, что не был знаком и с этим произведением.
Но «Пирамиду» и «Мастера и Маргариту» роднит, прежде всего, лежащая в их основе дуалистическая концепция мироздания33, восходящая, как убедительно показал И.Ф.Бэлза, к манихейству, богомильству и заимствовавшим многие элементы их учений тамплиерам, а впоследствии и масонам.Манихейство неоднократно упоминается и в самом романе «Пирамида».
Определенная перекличка двух романов просматривается и в отталкивании обоих авторов от традиции «Фауста» Гете, и в трактовке ряда конкретных эпизодов. Интересно, что кульминационная, на наш взгляд, сцена романа «Пирамида» - свидание православного священника Матвея Лоскутова и профессора Шатаницкого – приурочена к Первому мая, в канун которого, по средневековым повериям, и происходил шабаш ведьм, более известный под названием Вальпургиевой ночи. В булгаковском романе гетевская Вальпургиева ночь преображается в эпизод великого бала у сатаны. У Леонова же от Вальпургиевой ночи остается лишь множественность носителей нечистой силы, и «князя тьмы» начинает играть свита: «оцепление из четырех новехоньких милиционеров, стайка редкой породы птиц», бык в кавказской бурке, превратившийся вначале в барышню под летним зонтиком, а потом в «господина из прежних». Профессор Шатаницкий, желая связатьсяс «отделом кадавров», наделяет старофедосеевцев телефонным аппаратом. Здесь есть некоторые аналогии со свитой булгаковского Воланда: Коровьевым-фаготом, Азазелло, Геллой и котом-бегемотом, тем более что в обоих романах все эти деятели даны в комически- доброжелательных тонах.
Есть в «Пирамиде» и еще одна общая черта с «Мастером и Маргаритой» - это описание сеансов «черной магии» и ее разоблачения». У Булгакова на сцене театра Варьете выступают представители нечистой силы, у Леонова ангелоид Дымков под руководством папаши Дюрсо подвизается в цирке, и примечательно, что в обоих произведениях широкая публика жаждет поверить в возможность сверхъестественных чудес. Но увлечение Леонова цирком имеет давнюю историю. Оно блестяще проявилось в романе «Вор» и объясняется тем, что писателю, по его словам , «всегда нравилась фантастика цирка… рекорды, которые нельзя придумать».
Но в концепции романа «Пирамида» есть и немало черт, отличающих его от «Мастера и Маргариты» Булгакова. Так, Воланд – «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», и его вмешательство в судьбы главных героев романа оказывается вполне благотворным. Совсем иначе у Леонова: неспособность Шатаницкого к свершению добрых дел иллюстрируется историей с Вадимом-фантомом, когда корифей, издеваясь над родительскими чувствами священника иего супруги, приводит к ним на свидание слегка оживленный труп (кадавр) их незадачливого сына. Тем же пафосом издевательства над Добром проникнуто и первомайское свидание. Воспользовавшись тем, что социальные и нравственные потрясения, обрушившиеся на Россию, несколько поколебали в душе батюшки его верность православным догматам, Шатаницкий пытается заставить его произнести слова «Бога нет», призванные окончательно убить и без того обреченное человечество. Роковую роль играет Шатаницкий и в отношении Дымкова. Главная характеристика корифея в романе Леонова – всемогущество, то самое превышение злом своих изначальных полномочий, которое и заставляет писателя задуматься о необходимости пересмотра и обновления истории человечества.
Поскольку «Пирамида» с самого начала задумывалась и писалась как произведение итоговое, то Леонов иногда сознательно воскрешает мотивы, звучавшие в произведениях многих гениев мировой литературы, словно бросая на нее последний взгляд перед грядущей гибелью человечества. Одним из «гениальных идеалов» писателя всегда был Шекспир, который, по мнению Леонова, «бывает громоздок, но математичен». «Я признаю Шекспира как очень большое, очень важное явление, с почтением стою перед ним и с обнаженной головой»,- говорил Леонов в личной беседе. Леонов считал, что Шекспир – «весь железный. Он написан несмываемыми буквами».В романе «Пирамида» есть несколько реминисценций из Шекспира, и наиболее примечательной является следующая. Зэк, который был гидом Вадима на строительстве гигантского памятника Сталину, человек, полностью утративший способность к самостоятельному мышлению, думает о том, что когда-нибудь потомки найдут его череп, но эта участь не страшит его, ибо «его мысль избегнет могильного тления». Здесь, конечно, возникают ассоциации с размышлениями Гамлета над черепом Йорика, и общее измельчание нашей эпохи по сравнению с Ренессансом подчеркивается разницей между яркой натурой жизнерадостного Йорика и духовным мраком прошедшего «перековку» и не замечающего собственного духовного убожества зэком.
В романе Леонова есть и еще один эпизод, который сознательно сконструирован с оглядкой на мировую литературу. Это встреча Сталина с Дымковым, в которой содержатся явные параллели с легендой о Великом инквизиторе Достоевского. Обе эти встречи – инквизитора с Христом и Дымкова со Сталиным – носят достаточно условный характер. «Великий инквизитор» это сочинение Ивана Карамазова, а подробности встречи ангела с «вождем всех времен и народов» читатель узнает от Никанора, что частично оправдывает использование такого приема, как обширный, на 18 страницах, исповедальный монолог вообще-то скупого на слова Сталина. У Достоевского Иван Карамазов – человек, в душе которого постоянно борются Добро и зло. У Леонова образ Никанора тоже изначально носил двойственный характер, ибо, будучи своим человеком в староотеческом мире обитателей древнего погоста, он в то же время стал любимым учеником Шатаницкого. В ранних редакциях романа Никанору были присущи черты типичного комсомольского активиста, в дальнейшем практически сведенные на нет.
Тем не менее, Никанор сохраняет роль своеобразного мостика между мирами Добра и зла, и в этом плане у него много общего с Иваном Карамазовым.
Своеобразный параллелизм эпизодов из романов Достоевского и Леонова объясняется еще и тем, что Леонов знал мнение Сталина о «Великом инквизиторе». Сталин считал, что в этой легенде Достоевский раскрыл тайны власти над людьми. И вот «царь земной» встречается с представителем миров иных. На наш взгляд, Леонову не удалось выдержать здесь тот высокий уровень, который отличает роман в целом. В отличие от Великого инквизитора, способного осознать правду Христа, но не способного отказаться ради нее от власти, Сталин изображен слишком одномерно, как тиран «в красных по локоть рукавицах», стремящийся «поубавить излишнюю ревность похотей и мыслей» и установить всеобщую уравниловку. Образ Сталина лишен психологического анализа и носит карикатурно-лубочный характер. Возможно, это объясняется обстоятельствами личного плана, связанными с судьбой пьесыЛеонова «Метель», о которой автор вспоминает в самом начале «Пирамиды». Функции беспомощного статиста отведены во встрече со Сталиным и ангелоиду Дымкову. Представитель сил Добра и не пытается защитить свои идеалы перед вождем, «который столько безумных дней и ночей беспощадно распоряжалсясудьбой, жизнью, достоянием отчизны, чтобы вывести ее в цейтнот истории». И если инквизитор Достоевского выпускает Христа на «темные стогны града», тем самым признавая его правоту, то у Леонова властелин земной оказывается сильнее представителя космических сил, и есть что-то жалкое в том, как торопливо бежит Дымков с планеты, которую он мог бы спасти.
Связь романа «Пирамида» с мировой культурой не исчерпывается собственно литературными реминисценциями. Во II части романа есть очень любопытная VII глава, описывающая музей, созданный Дымковым для Юлии Бамбалски. Приехавший в гости к своей давней знакомой Сорокин обнаруживает у нее полотна Терборха, Тициана и Веласкеса, античную скульптуру, солонку работы Бенвенуто Челлини. Описание музея выполняет в романе различные функции.
Одна из них – разоблачение расчетливого и рассудочного отношения к жизни, которым проникнута Юлия. Героиня романа позволяет себе изменить выражение лица Саскии на известном автопортрете Рембрандта, мотивируя это тем, что через четыре года после написания картины Саския умерла. Поэтому Юлия решила придать лицу молодой женщины трагическое выражение. Однако Сорокин при виде «откорректированного» Юлией портрета испытывает «физическое отвращение к еще неразгаданному подлогу» и «желудочную муть отравления».
Кроме того, в созданном Юлией музее нет ни одного произведения русского искусства, что тоже достаточно красноречиво характеризует потенциальную праматерь антихриста. И наконец, введением в роман упоминаний о лучших художниках человечества писатель как бы раздвигает рамки его действия и показывает, что значение происходящего не исчерпывается масштабами России. Это тем более важно, что на примере таких героев, как отец Матвей, Аблаев, Дуня, Тимофей Скуднов, Леонов пытается выразить сущность русского характера. В этом, кстати, его поиски также соответствуют художественным размышлениям многих европейских писателей 20-х – 30-х годов ХХ столетия, пытавшихся постигнуть душу своего народа. Это испанские писатели Мигель де Унамуно, Рамиру де Маэсту, классик португальской литературы Фернанду Пессоа, ряд немецких и итальянских писателей. Так и Леонов ищет свою Россию, видя в ней не только правдолюбцев, великих тружеников и светлых иноков, но и доносчиков типа Науходоносора, носителей превратно понятой идеи всеобщего равенства вроде фининспектора Гаврилова или доцента колхозного права, «ребятушек», навевающих своей стране «сон золотой», «двух статных бабонек в беретиках и одинаковых гимнастерках», оттащивших осмелившуюся по-своему протестовать против взрыва собора женщину от места происшествия, чтобы на следующий же день отправить ее « к Зосиме и Савватию под крыло». У Леонова, как и у великих мастеров Возрождения, судьба его страны оказывается тесно связанной с судьбами всего мира и даже мироздания. Эта мысль подчеркивается в романе неоднократно и при помощи разных художественных средств. Так, врач-психиатр сравнивает дар ясновидения, присущий Дуне Лоскутовой, с творческим воображением Леонардо, а ее сны – со снами Навуходоносора, Вольтера и Марка Аврелия. Дуня сравнивается с Сиенской фреской , изображающей Деву.
Мероприятие по отречению Аблаева от Бога возглавляет некто Минтай Миносович, сравнивающий несчастного дьякона с Фомой Аквинским. При взрыве собора отец Матвей тщетно вглядывается в стоящего на возвышении чиновника и вспоминает легенду о Савле, ставшем Павлом. Жилище Лоскутовых украшает вышитая картина на сюжет Рембрандта («Поклонение волхвов»). Когда Филуметьев рассуждает перед Вадимом о перспективах , грядущего роста населения на нашей планете и борьбе людей за место под солнцем, он вспоминает офорт Брейгеля «Улов рыбака», изображающий поедание более крупными рыбами более мелких.
Все эти художественные детали показывают, что происходящие в Старо-Федосееве события соотносятся со всей мировой историей и культурой и даже, по замыслу писателя, подводят ей итог.
Еще в 1923 г., заполняя так называемый «Альбом признаний» Надежды Петровны Остроуховой, Леонов следующим образом ответил на ее вопросы:
« -Ваш любимый герой в романе?
-К черту героев, мне автор нужен.
- Ваша любимая героиня в романах?
- То же самое»34.
Как известно,эта необходимость в авторе наиболее ярко проявилась в романе «Вор», где литератор Фирсов порой домысливает ситуации, способствующие раскрытию потенциальных возможностей героев.В «Воре», безусловно, заложены многие мотивы, получившие дальнейшее развитие в последнем романе Леонова. Так, мудрый старец Пчхов рассуждает о том, что сатана обещал Адаму и Еве привести их в рай, но другой дорогой. Чикилев заявляет, что «мысль – вон где главный источник страданья и всякого неравенства, личного и общественного. Я так полагаю в простоте, что того, кто ее истребит, проклятую, того превыше небес вознесет человечество в благодарной памяти своей». Эти заявления перекликаются в «Пирамиде» со стремлением Сталина укротить похоть и мысль. В том же Чикилеве есть тенденция к обезличиванию, роднящая его образ с образом зэка, ставшего гидом Вадима Лоскутова. Наконец, своеобразный мостик перекидывается из эпилога «Вора» к «Пирамиде». Во II редакции «Вора» Манька Вьюга спрашивает Фирсова: «О ком задумался?.. видать, новая подружка у сочинителя завелась?.. Ну-ка, подразни, кто такая?..
- Так, поповна одна…- лишь бы отделаться, буркнул Фирсов.»
Однако образы Фирсова в «Воре» и автора в «Пирамиде» весьма различаются между собой. Автор «Пирамиды» - это именно Леонид Максимович Леонов, надоумившийся заняться новой темой, чтобы «отдохнуть от судьбы». В отличие от «Вора» образ автора в «Пирамиде» не является столь развернутым, тем не менее он выполняет весьма важную роль. Именно через призму его восприятия читатель впервые видит главных героев романа: отца Матвея, Дуню, Никанора, Шатаницкого. В дальнейшем, как в «Воре», многие герои показываются и в иных «зеркалах»: Шатаницкий – через восприятие Никанора и отца Матвея; Дуня – глазами Сорокина, Юлии, врача-психиатра, ангела Дымкова, Дымков – Дуни, отца Матвея, старика Дюрсо, Юлии, цирковой публики.
Думается, что введение образа автора в роман «Пирамида» обусловлено сложностью его проблематики, ибо размышления о причинах появления людей на Земле, противоборства Добра и зла с превышением последним своих полномочий, отпадении Люцифера с последующей возможностью его примирения с Богом, конце нынешнего цикла человеческой истории и переходе к новой форме жизни, происхождении и эволюции вселенной слишком важны для писателя, чтобы полностью доверить их кому-либо из героев. Подобно Данте, Леонов сам «на ощупь и оступаясь,… покорно тащится за своим поводырем».
Если в «Воре» Фирсов в значительной степени наделен чертами самого писателя, то в «Пирамиде» ситуация складывается иначе. Здесь тоже есть герои-творцы, которым приходится иметь дело с тем же, что и автору, жизненным материалом. Во-первых, это режиссер Сорокин, на пути которого встречаются две незаурядные женщины – Дуня и Юлия – но Сорокин предпочитает их незаурядности стандартный социальный заказ своего времени.
Во-вторых, это папаша Дюрсо, обративший дымковскую способность к чудотворению в балаган и средство добывания хлеба насущного.
В-третьих, это Вадим с его повестью из времен Хеопса. Задуманная как предостережение еще боготворимому юношей вождю, она частично отражает социально- политические взгляды самого Леонова.Полностью идентифицировать автора с кем-либо из его героев невозможно, и именно поэтому его голос звучит во всех важнейших эпизодах романа. Он вводит читателя в Старо- Федосеевский некрополь, он рассказывает о мироздании по Дымкову и одновременно констатирует расхождение этой модели мира с нашими привычными представлениями, он же узнает от Никанора историю общения Дымкова со Сталиным, и он же в финале романа видит снос Старо-Федосеевского погоста и исчезновение неизвестно куда его обитателей, за которыми, в конечном итоге, просматривается и вся святая Русь.
Появление автора как действующего лица произведения – одно из нововведений экспериментальной литературы 20-х-30-х гг. ХХ века35,проявившееся¸в частности, в таких произведениях, как «Голый год» Б.Пильняка и «Фальшивомонетчики» А.Жида. Другое из ее нововведений – показ одного и того же героя с разных точек зрения – опять же известно творчеству Леонова: блистательно начатое в «Воре», оно впоследствии также перекочевало в «Пирамиду».
Таким образом, в романе Леонида Леонова «Пирамида» перекрещиваются важнейшие темы мировой литературы и мифологии. В их трактовке писатель порой идет за русскими и зарубежными классиками, хотя в основном избирает непроторенные дороги, открывающиеся перед ним, благодаря событиям его жестокого века. Трудно согласиться с тем, что «книга Л.Леонова безрелигиозна» и что герой «Пирамиды» «не отказывается от Бога, но Бог оставляет его»36. Бог присутствует в романе по принципу «мне отмщение и аз воздам». Не будь Бога, дьякон Аблаев бы не погиб, раздавленный собственной совестью, фининспектор Гаврилов не отступился бы от борьбы за всеобщее, в том числе и духовно-нравственное равенство, Вадим Лоскутов бы не вернулся, пусть слишком поздно, в отчий дом, комиссара Скуднова бы не постигло возмездие за его участие во взрыве собора, а Юлия Бамбалски не обрела бы достойного себя партнера в лице режиссера Сорокина.
Еще в детстве Леонов полюбил 138-ой псалом, посвященный величию и всемогуществу Божию:
«Камо пойду от духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу?
Аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси.
Аще возму криле мои рано, и вселюся в последних моря, и тамо бо
Рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница Твоя»…
Обращение Леонова к Богу, в конечном счете, и определило своеобразие его творчества и открыло пред ним, говоря словами того же псалма, «путь вечный».
1Sandomirsky Vera. Leonid Leonov and the Party Line// The Russian Review, April 1957.- Vol.16,№2.- P.67
2 Ibid.- P.69
3 Ibid.- P.70
4 Ibid.- P.71
5 Ibid.- P.73
6 Harkins William. Dictionary of Russian Literature.- Paterson, 1959.- P.194
7 Van Tieghen Philippe. Dictionnaire des Litteratures.- Paris, 1966.- Tome 2. P.2330
8 Lettenbauer Wilhelm. Literatura Russa// Historia das Literaturas Universais. Direção de Wolfgang Einsiedel. Lisboa,1974.- Vol.4.- P.117
9 Muchnic Helen. Leonid Leonov// The Russian Review.- January 1959.- Vol.18,№ 1.- P.35
10 Ibid.- P.36
11 Ibid.- P.38
12 Ibid.- P.43
13Slonim Marc. Writers and Communism// The Russian Review/- January 1959/- Vol.18,№ 1/- P.72/
14 Mathewson Rufus. Four Novels// Major Soviet Writers. Essays in Criticism.Edited by Edward J.Brown.- Lnd, Oxford, N.Y., 1973.- P.333
15 Ibid.- P.336
16 Ibid.- P.341
17 Shneidman N.N.Soviet Literature in the 1970-s: Artistic Diversity and Ideological Confirmity/- Toronto- Buffalo- London, 1979.- P.XI
18Памятники отреченной русской литературы. Собр. И изд. Н.Тихонравовым.- В 2-х т.- СПб, 1863.- Т.2.- С.283
19 Зогар. Анализ Исидора Леб.// Папюс. Каббала.- М., 1992.- С.20
20 Булгаков С. Апокалипсис Иоанна.- М., 1991.- С.211.
21 Страгородский С. Православное учение о спасении.- М., 1991.- С.163
22 Там же.- С.230
23 Антиминсов С. Протоиерей Александр Мень как комментатор Священного Писания// О богословии протоиерея Александра Меня.- М., 1993.- С.17-23
