В 1927 г., отвечая на анкету журнала «На литературном посту», Леонов сказал: «Классическая литература есть та, которая дала лучшее и незабываемое о человеке, его вере, его исканиях, ошибках, радостях и разочарованиях. Классическая литература есть литература прежде всего о всяком человеке, без прикрепления его к условиям преходящим: условиям века, места, национальности и прочим. Все эти условия суть лишь материал для создания вечного образа человека».1
«Я всегда с благоговением думал… как стать достойным той литературы, с которой нас связывает Горький? Ведь Горький жал руку Тургеневу, Тургенев – Гоголю, Гоголь-Пушкину. Так оно и шло, и идет в русской литературе это тепложатие.Мне Горький жал руку, и я ценил это»2. Эта же мысль звучит и в леоновской «Речи о Чехове», когда писатель вспоминает рукопожатие Горького: «Почтительно и робко мы жали его руку, еще сохранившую тепло толстовского и чеховского рукопожатий».
Леонид Леонов – традиционалист в хорошем смысле этого слова (что не мешало ему быть новатором во многих областях литературы). «Благоденствие нации обеспечивается воспитанием юнцов в духе сурового и безусловного благоговения к наследию дедов»,– говорил он в статье «О большой щепе». И еще: «Есть «чувство локтя», но еще большее значение имеет связь по вертикали – со своими предками и потомками… Предки наши видят все, видят, как ты идешь, и кричат: «Не крути хребтом, не криви, не хитри, иди достойно!»3.
Леонов при каждом удобном случае декларировал свою приверженность классике.
Еще в 1933 г. в статье «Шекспировская площадность» он рассмотрел шекспировское «непревзойденное умение ваять человеческие характеры и сталкивать их в неразрешимых потрясающих конфликтах». А в 1934 г., на I съезде писателей, он говорил о «новом человеке», возможном герое книг советских писателей: «По богатству своих идей и замыслов он уже стал полноправным членом того мирового созвездия человеческих типов, членами которого были и Робинзон, и Кихот, и Фигаро, и Гамлет, и Безухов, и Эдип, и Фома Гордеев, и Рафаэль Валентен». Таким образом, Леонов чертил «длинную линию», связывающую «нового человека» с традициями мировой литературы.
Леонов был признанным мастером культуры выступавшим на юбилейных торжественных заседаниях в честь русских классиков, открытиях памятников, форумах писателей и просто в статьях в различных журналах.
15 января 1945 г. Леонов делает доклад на торжественном заседании, посвященном 150-летию со дня рождения Грибоедова.Писатель сознавал, что в ХХвеке «Горе от ума» воспринималось иначе, чем в XIX. Тем не менее он нашел в комедии актуальные для нового времени мотивы: «Горе от ума» было криком среди полной ночи,– криком, что гадко и подло жить в обществе, где людей меняют на собак и где стыдятся назвать себя русскими из опасения смешаться с народом».
Леонов размышляет о критериях испытания на прочность выдающегося произведения: «Значение гениального произведения проступает по мере того, как проверяется годами его обширная в родной почве корневая система. И если не ленивое забвенье потомков, ни бури века не могут заглушить его, и свежие отпрыски бегут от ствола, и молодость сбирается, как сегодня, под его старые ветви, – такое произведение само повышает уровень родного искусства, оно способно старым своим испытанным хмелем будоражить новые, еще не созревшие идеи, с его вершин открываются более широкие горизонты национального бытия. Пусть множится в наших мальчишках задиристый и увлекающий вперед патриотизм Чацкого! О, если бы не было своевременно Чацких у нас, где коротали бы мы этот вечер? Может быть, на краю света в дымных чумах, и огарок стеариновой свечи казался б нам чудом цивилизации».
К сожалению, Леонову не удалось выступить с речью о Пушкине (не доверили), но в речи «Венок А.М.Горькому» (1968 г.) он цитировал пушкинского «Пророка» как «величайшее… во всем нашем девятнадцатом веке стихотворение» и сказал о его связях с произведениями Лермонтова, Толстого и Достоевского. «Будь моя власть,– сказал Леонов,– я бы ввел обязательное произнесение этой строфы («….он к устам моим приник» – О.О.) хором на всех наиболее значимых ассамблеях писателей!»
2 марта 1952 г. Леонов выступает с речью «Памяти Гоголя» на открытии памятника в Москве. Главную силу писателя он видит в его патриотизме. «Мы любим его, – говорил о Гоголе Леонов, – за сыновнюю преданность отчизне, за глубину проникновения в тайники народной жизни, за разлитой в его страницах неуловимый пламень, по-прежнему испепеляющий наших врагов и согревающий наших друзей. Многие поколения подряд вдохновлял его вещий образ русской тройки, гениальное прозрение будущего, выраженное в скупых словах неповторимого блеска».
Леонов видел ошибку Гоголя в том, что тот не «обратил свой взор в самые низы России, к бедным хатам, мимо которых промчался со своим героем невесть куда…И великая Отчизна взяла бы в объятия своего любимого сына, она вернула бы ему утраченный песенный дар, она отвела бы его от костра, зажженного его собственной рукой».
Но, конечно, главной любовью Леонова был Достоевский. «Достоевский одна из главных карт России, вторая фигура после Шекспира»4. «Мне всегда бывает не по себе, когда меня сравнивают с Достоевским. Это, конечно, не сравнимо. Но учился я у Достоевского, пользовался его методом, конечно, по-своему, со своими поворотами, в своих целях. Я очень хорошо понимал то, чего боялся Достоевский.У одного из моих героев есть стихи: «За перевалом светит солнце, да страшен путь за перевал». Вот это «за перевалом» я хорошо понимаю»5.
Зависимость Леонова от Достоевского одним из первых уловил Горький, неоднократно выражавший надежду на то, что молодой писатель преодолеет влияние своего кумира. Однако и на закате жизни Леонов по-прежнему ориентировался на продолжение традиции Достоевского. В 1978 г. он говорил: «Вот-лес, а вот-река, а вот – отражение в реке леса. Толстой любил изображать лес, а Достоевский – отражение его в воде. Отражение леса может быть более глубоким, чем он есть на самом деле, так и в психике отражение мира бесконечно ценнее, чем сам мир… Вот почему в историческом состязании Достоевский сегодня обгоняет Толстого. Беда его в том, что он не имел времени на обработку своих произведений. Если бы чуть поджать Грушеньку, кое-где лаконичнее дать описание Алеши…»6.
Та же мысль звучит в статье «Достоевский и Толстой» (1969): «Начавшийся столетие назад, такой неравный вначале бег их явно завершается в пользу Достоевского». Преимущество Достоевского по сравнению с Толстым видится Леонову в «шекспириальности» его философской партитуры, исключающей бытовой сор, частное и местное, с выделением более чистого продукта национальной мысли – этим и достигается нынешнее бессмертие Федора Достоевского… Достоевский впервые вводит невидимые, инфра и ультра цвета изобразительного спектра, позволяющие полнее передать мерцающую, изменчивую сущность современного, на предельную скорость разогнанного человека.
Графически, в своем дружественном кругу, я изобразил бы сказанное в виде некоего воображаемого берега, – поверх черты нарисуется реальный, достоверный и даже в бурю устойчивый пейзаж, под чертой же, в омутах творческой лаборатории художника, разместится совсем непохожий, может быть, всего лишь потенциальный, даже в безмятежную погоду бурный, зато всегда неповторимый мир. Вверху будет мощная, полнокровная стихия Толстого, внизу миражная, ускользающая Достоевского».
Леонов остался обиженным тем, что ему никогда не поручали сделать доклад о Достоевском: «Надо бы такой доклад, чтобы портрет Достоевского, помещенный сзади, улыбнулся: «Наконец-то дошло до них.» Не пришлось… Достоевский до сих пор обижен. Если хотите знать, Толстой весь в прошлом, Достоевский же весь животрепещущ».7
Однако, несмотря на некоторые несправедливые суждения о Толстом, высказанные в полемическом запале, Леонов, конечно, ценил великого русского писателя. В «Речи о Чехове» Леонов говорил: «В могучей русской тройке, пересекшей рубеж нашего столетия, Толстой был как бы коренником». В 1960 г. в «Слове о Толстом» Леонов говорил: «Кресло Толстого стоит пустое. В мировой литературе, в нашей нынешней также, некому пока сравниться с Толстым…Подобно тому, как Пушкин открыл нам волшебную музыку русской речи, Толстой с ее помощью беспримерно выразил заветные дела, радости и печали русских, в том числе их былинный поединок с многоязычной поднаполеоновской Европой! – а на их историческом образцепоказал столько раз проверенную с тех пор механику героического преображения в борьбе за правое дело – как наций, так и отдельных мирных душ вообще».
И еще из «Слова о Толстом»: «За десять лет до смерти Толстого Чехов писал из Ялты: «… боюсь смерти Толстого… Если бы он умер, то у меня в жизниобразовалось бы большое пустое место… без него литература наша обратилась бы в беспастушье стадо… Двадцатью годами раньше об этом писал Блок.»
Несмотря на столь восторженные отзывы о Толстом, у Леонова есть и образцы полемики с ним, в частности с романом «Воскресение».Леонов не верил, что Нехлюдов мог поехать за Катюшей в Сибирь с желанием жениться на ней: «Другое дело, что он купит ей домик, поселит на окраине. Раз в год во всем сенаторском величии, в позументах, в коляске с гербами он будет приезжать к ней в день ее рождения с поздравлениями и подарком. Она округлилась, простила его. Угощает водочкой, настоенной на корочках, селедочкой, вымоченной в чае. Сидит за столом, а соседи, вдавливая нос в стенку, глядят, как он сидит за столом»8.
Немало теплых слов сказал Леонов и о Чехове. В «Речи о Чехове» он выделил тот художественный прием, который унаследовал от русского классика: «С Чеховым в литературе и на театре народилось понятие подтекста, как новая, спрятанная координата, как орудие дополнительного углубления и самого емкого измерения героя». До поры до времени Леонов, по-видимому, не хотел распространяться в официальных статьях о подтексте, бывшем доминантой его творчества.Но немало высказываний о подтексте есть в его частных беседах и письмах.
Особая статья взаимоотношений Леонова с классикой – это его творческая и человеческая дружба с Горьким. Она продолжалась долго и выразилась во многих цитатах, чему посвящен специальный раздел данной монографии. Хочется привести слова Леонова о «Несвоевременных мыслях» Горького: «Какая трагедия! Автор «Матери». «Мать» – это мать человека. И вдруг, когда его мечта стала сбываться, когда его человек на всех парах устремился к тому, к чему его звал писатель, он, писатель, дико испугался, стал хвататься за буфера, чтобы удержать от того, к чему сам упорно призывал. Дико растерялся»9.
В статьях и выступлениях Леонова зарубежные писатели и художники упоминаются реже, чем русские. Однако еще в бытность у Горького в Италии в 1927 г. писатель посетил Неаполитанский музей, где ему не понравился Помпейский зал, но очень понравилась Праксителева Психея.
На встрече с мэром Флоренции Леонов сказал: «Если бы мне потребовалось дать облик Господу Богу, я дал бы Ему облик и фигуру Микеланджело, несмотря на его сломанный нос и истертые о камень руки… Я не могу без волнения вспоминать о том, что, когда Тирренское море выбросило на берег древнюю статую, Микеланджело обмерил ее всю до последнего сантиметра, а потом заново прощупал пальцами. У большого мастера искусство ощущалось стертыми, но умными, даже оттого более умными пальцами. Вместе с тем, я не могу понять у него многого. Я люблю его Сикстинскую капеллу, люблю всю, особенно его пророков и пророчиц. Великолепен его Христос и безупречен в художественном отношении. А вот в Пьете он несоразмерен с матерью. Кажется, у Гоццоли есть картина «Шествие волхвов». Они идут в ряд, в каждом есть царственность, у них тяжелые затылки. А у Моисея Микеланджело, давшего миру новые законы, у Моисея, у которого многомудрие должно оттягивать голову назад,– затылка-то и нет»10.
Когда Леонова спросили: «Что особенно вы цените в зарубежной живописи?», он ответил: «Прежде всего, итальянцев. И среди них выделяю Микеланджело и Леонардо да Винчи».
-Чем же вас привлекает Микеланджело?
-Взрывчатый характер. Необычайная требовательность и суровость. Помните доску, которой он швырнул в Папу? Дюрер послал ему свою книгу «Пропорции человеческого тела». Микеланджело сказал, что Дюрер ничего не понимает в человеческом теле. Я убедился, увидев в Мюнхене длинное тело Адама и Евы. Математически верно, а по существу Дюрер разобрал человека, а когда стал собирать – не сошлось… Но и у Микеланджело есть свои странности: слишком большое тело Христа в Пьете, маленькая голова Моисея. Но неповторимо как передана в Сикстинской капелле «вольтова дуга» между перстом Бога и перстом Адама. Микеланджело идеализировал человеческую фигуру, а Дюрер хотел прогнать ее через математику»11.
Одним из любимых художников Леонова был Питер Брейгель Старший.
«Помните картину Брейгеля с двойной композицией? – спрашивал он.– Луч света из окна падает на человека, который ест капусту. Он здесь, в углу, но смотрит через всю картину в другой угол на человека, который поднял голову и всматривается вверх, на строение, где умирает человек. Вот это и есть искусство. Я пытаюсь так писать»12.
«…я люблю фламандцев, кроме Рембрандта, – говорил писатель.-Но у него потрясающе изображен старик в «Блудном сыне». Остальное меня не обольщает. Да, Брейгель, например, его «Возвращение с охоты». Есть вещи, отдельные эпизоды в них можно рассматривать в лупу. Может, это повлияло, когда я переделывал «Вора», рассмотрев как бы некоторые звенья в лупу»13.
Общеизвестно, что при работе над «Вором» Леонов учел опыт романов «Фальшивомонетчики» А.Жида и «Контрапункт» О.Хаксли14.
Вообще же писатель понимал свое творчество как своеобразную эстафету, переданную ему путем «теплопожатия» от нескольких поколений предшествовавших ему классиков, в первую очередь русских, и таковым оно, в лучших своих образцах, и является.
1Цит. по кн.: Ковалев В.А. В ответе за будущее. Леонид Леонов. Исследования и материалы. М., 1989.– С.7
2Овчаренко А.И. В кругу Леонида Леонова.– М., 2008.– С.20.
3Там же.– С.49
4 Там же.– С.59.
5 Там же.– С.69
6 Там же.– С.116
7Там же.– С.134.
8 Там же.– С.173
9 Там же.– С.151
10 Там же.-С.185
11 Там же.– С.237
12 Там же.– С.73
13 Там же.– С.238
14 Михайлов О.Н. Леонид Леонов.– М., 1986.– С.30.
Ольга Овчаренко, доктор филологических наук
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
