Философия имяславия и ономастическое пространство Леонида Леонова
Глава из книги
Связь творчества Леонида Леонова с философией и культурой Серебряного века неоднократно отмечалась многими исследователями, став особенно очевидной после публикации романа «Пирамида»[Федоров 2001,279-286]. Сам Л.М.Леонов, вымуштрованный суровыми десятилетиями эпохи умолчания, мало распространялся в личных беседах о своем общении с выдающимися русскими философами. Впрочем, однажды, говоря о генезисе «Ухода Хама», он упомянул о своих консультациях с М.О.Гершензоном по вопросам каббалистики. В другой раз, когда я настаивала на близости некоторых идей так называемого «Апокалипсиса от Никанора» из романа «Пирамида» к теориям Н.А.Бердяева, он нехотя признался, что «идеи, действительно, носятся в воздухе», а с Бердяевым он общался у своего тестя М.В.Сабашникова.
Долгие годы дружбы связывали Л.М.Леонова с внуком о. Павла Флоренского игуменом Андроником Трубачевым, который, к сожалению, не оставил свидетельств о тематике своего общения с писателем.
Но анализ творчества Леонова, исследование его ономастического пространства позволяет сделать вывод о близости его к такому философскому течению, как имяславие, которое, несмотря на решение Святейшего Правительствующего Синода Российской Церкви от 18 мая 1913 г., мы рассматриваем как проявление сугубо православной мысли.
Как известно, в 1907 г. на средства великой княгини Елизаветы Федоровны, руководствовавшейся рекомендациями оптинского старца Варсонофия[Алфеев 2002, 298], была издана книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа», положившая начало длительной дискуссии между имяславцами и имяборцами. Имяславцы исходили из тезиса святого Иоанна Кронштадтского: «Имя Божие есть сам Бог» [Паршин 2002,529]; в философских спорах приняли участие ведущие русские философы: П.А.Флоренский, С.Н.Булгаков, А.Ф.Лосев, В.Ф.Эрн. Последний, в частности, считал имяславие «великой, мировой богословской темой» [Лескин 2004, 177], а отец Павел Флоренский видел в имяславии «вопрос жизни» [Лескин 2004, 195].
В ходе дискуссии был высказан ряд положений, имеющих параллели с творчеством Леонова.
«Я утверждаю, – писал, например, А.Ф.Лосев, – что имя вещи, или сущности, есть сама вещь, сущность, хотя и отлично от нее; что имя предмета неотделимо от самого предмета, хотя и отлично от него; что имя сущности есть смысловая энергия сущности» [Лосев 1993,156].
По свидетельству игумена Андроника Трубачева, всю жизнь вынашивал замысел книги «Имена» отец Павел Флоренский [Трубачев 1993,303]. В набросках к этой книге он освещал роль имени в творчестве различных писателей, считая, что «в литературном творчестве имена суть категории познания личности, потому что в творческом воображении имеют силу личностных форм» [Флоренский 1993, 28]. К книге Флоренского должен был прилагаться и очень интересный Словарь имен, некоторые идеи которого опять же находят соответствие в художественном мире Леонова. В отрывке ответного письма афонским имяславцам о.Павел Флоренский утверждает: «Вы правильно пишете, что «вопрос о Имени Божием есть наиглавнейший вопрос Православия, обнимающий собою все христианство» и что «молитва Иисусова и еще кратче – Имя Иисус есть краткое содержание всего Евангелия» [Флоренский 1993, 336].
Во многом перекликаются с творчеством Леонова и некоторые идеи С.Н.Булгакова, высказанные им в работе «Философия имени». «Имя, – писал он, – выражает собой духовный тип, строение, разновидность человека, по именам человеческий род распадается на семейства и группы… …имя есть сила, семя, энергия. Оно формирует, изнутри определяет своего носителя: не он носит имя, которое называется, но в известном смысле оно его носит» [Булгаков 1998, 241,242]. С.Н.Булгаков ставит и очень важный для Леонова вопрос о переименовании, говоря: «Если именование есть момент рождения, то переименование есть новое рождение, предполагающее либо смерть старого, либо, во всяком случае, духовную катастрофу, изменение не темы, но типа, характера развития. Поэтому понятно, что переименование всегда является торжественным, исполненным особой мистической значительности актом» [Булгаков 1998, 258]. Интересно, что и в своей нынешней практике православная церковь подвергает «отчитке» людей, прошедших инициацию или переименование в оккультных обществах или сектах.
«Переменить имя в действительности так же невозможно, как переменить свой пол, свою расу, возраст, происхождение и пр.» [ Булгаков 1998, 266], – считал С.Н.Булгаков.
Русские философы Серебряного века сформулировали и чрезвычайно важный для Леонова тезис об Имени Божием. «Имена Божии суть словесные иконы Божества» [Булгаков 1998, 283], – писал С.Н.Булгаков. «Имя Божие есть Свет существа Божия, Образ и Явление Бога, Выражение и Начертание неименуемой и непостижимой сущности Божией. Вечная жизнь человеков заключается в том, что они знают открытое Спасителем Имя Божие. В Имени Божием они только и могут быть воссоединены с Богом. Ясно, что спасение людей – в познании Имени Божия» [Лосев 2002, 105-106], – вторил ему А.Ф.Лосев. Думается, что без знакомства с идеями имяславия невозможно адекватное толкование одного из центральных эпизодов романа «Пирамида» – встречи отца Матвея Лоскутова с Шатаницким и идеи последнего о завершающей коллективной исповеди человечества перед концом света.
Представляется, что восприимчивость Леонова к идеям имяславия была обусловлена, прежде всего, особенностями его художественного мира. Нам уже приходилось говорить о присущей большинству его произведений внутренней структуре, связанной с мастерским использованием подтекста и необходимостью работы в подцензурных условиях.(Так, например, роман «Вор» долгое время трактовался советской критикой как произведение о трагедии бывшего революционера, разочаровавшегося в нэпе, когда на самом деле он посвящен трагедии русского народа, вызванной революцией). Исследователи уже обращали внимание на то, что леоновский прием «недораскрытия тайны» связан с символизмом, а художественное мышление Леонова «свободно вписывается в авангардное сознание ХХ века, внутри которого в наибольшей степени соприкасается с символизмом» [Вахитова 2001, 139, 143]. Внутренняя структура леоновских произведений создавалась при помощи различных приемов, в число которых входило и мастерское использование и мотивно-интертекстуальных ассоциаций, и так называемого «секретного значения чисел» [Якимова 2003], [Кайгородова 2001, 145-154].
Имя очень рано стало играть особую роль в художественной системе Леонова и сохраняло эту роль на протяжении всего творческого пути писателя. Всеобъемлющее исследование места и роли имени у Леонова могло бы стать предметом, по крайней мере, докторской диссертации – настолько необъятен материал, представленный в творческом наследии классика. В рамках настоящей работы нам представляется необходимым остановиться на некоторых главных элементах ономастического пространства Леонова.
Имя у Леонова, безусловно, выступает в качестве дополнительной характеристики героя, выражая его скрытую сущность. Так, в повести «Петушихинский пролом» писатель не мог открыто сказать о своей симпатии к представителю духовенства. На первый взгляд может показаться, что Леонов иронически изображает выходца из купеческого сословия Митроху Лысого. Но то, что в монашестве этот герой получил многозначительное имя Мельхиседек, равно как и его самоубийство, последовавшее за вскрытием мощей угодника Пафнутия, придает этой фигуре трагическую окраску. В «Послании к евреям» (5:6) апостола Павла «священником вовек по чину Мельхиседека» Бог-отец называет Иисуса Христа («Без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь сыну Божию, пребывает священником навсегда» (7:3), так что гибель настоятеля монастыря символизирует безблагодатность революции. К тому же, исходя из опыта последующего творчества Леонова, особенно романа «Пирамида», нужно сделать вывод, что надругательство над святынями – взрыв соборов, вскрытие мощей и т.п.– рассматриваются им как часть духовного разорения России.
Особое значение тема имени и переименования героев приобретает в леоновских романах о революционных преобразованиях в России – «Барсуках» и «Воре». Так, уходящая в отряд «барсуков» Настя (Анастасия по-гречески значит воскресение) переодевается в мужскую одежду и становится Гурием ( что по-еврейски означает львенок). «Барсуков» возглавляет Семен Рахлеев, красных – его брат Павел (лат. –малый), переименовавший себя в товарища Антона (греч.-приобретение взамен). Леонов отражает трагедию братоубийственной войны, но не имеет возможности однозначно выразить своего отношения к Павлу. Конечно, нельзя не отметить жестокости героя, говорящего вспоминающему об их совместном детстве брату: «Я твою горсточку разомну!» Но нельзя не принять во внимание и того, что Семен, несмотря на перипетии истории, сохраняет свое имя, а следовательно и сущность, в то время как Павел приобретает нечто взамен ее.
Представляется, что особенно велика роль имени в романе Леонова «Вор». Цель этого произведения – выражение накала национальной трагедии, вызванной массовым приобщением русского человека к революционному насилию, утратой его связи с Богом, криминализацией значительной части населения, разрушением многовекового хозяйственного уклада и патриархальной семьи.
Мало о чем из этого Леонов мог писать открыто.
В связи с этим писатель стал эксплуатировать многообразные возможности внутренней структуры романа, причем применительно к «Вору» этот термин имеет отчасти и буквальный смысл, ибо произведение представляет собой, как известно, роман в романе.
Интересно, что особенно ярко в «Воре» выражен мотив переименования.
Главного героя его изначально зовут Дмитрий Векшин, что, по-видимому, указывает, что в этом человеке «отразился век». Однако, в связи с его воровским образом жизни, в романе он именуется по преимуществу Митькой (так стали называть его в тюрьме). В повести литератора Фирсова об обитателях воровского дна он будет назван Митей Смуровым. Фирсов говорит Митьке: «… одни чуть ли не в былинные Кудеяры вас зачислили, с последующим переводом разбойника в монахи, другие же русским Рокамболем величают!» Но на примере Векшина и ему подобных в романе решается не только тема утраты человеком собственной сущности и его неуклонной криминализации. Векшин пытается распоряжаться судьбами других людей, в частности своего бывшего ординарца Саньки Бабкина (Велосипеда) и его жены Ксении, стремящихся вырваться с воровского дна и начать жить честно. Отсюда к его распространенному наименованию «вор» (Чикилев говорит Митьке: «Ты есть вор, и мы все это знаем… Погоди, я тебя расшифрую») прибавляется еще одно, данное ему Санькой, – «хозяин», а оно уже выводит читателя на весьма недвусмысленные ассоциации.
Но этим не исчерпывается ономастическое пространство образа Митьки Векшина. В романе действует ряд векшинских двойников [Семенова 2001,31-32], в том числе зловещий Агей Столяров и трагикомический Анатолий Машлыкин/ Араратский. Но интересно, что в имени даже Агея, который, казалось бы, символизирует собой предельную степень человеческого падения, скрыто понимание того, что любой человек – образ и подобие Божие. Аггей по-древнееврейски означает торжественный, праздничный, но в условиях разгула темных инстинктов эта праздничность обращается в свою противоположность.
Вообще же нравственное возрождение человека начинается с возвращения ему имени.
«Постой, разве ее Ксенькой зовут?» – спрашивает Векшин о жене Саньки Велосипеда, сенаторской дочери, вынужденной пойти на панель.
«Ксеньей Аркадьевной» – тихо поправил Санька», и это имя очень многое открывает в характере героини. Она – Ксения, то есть, в переводе с греческого, гостья, чужая в криминальном мире Благуши, и она «была рождена в Аркадии», что наложило отпечаток на весь ее облик.
По мере того как растет если не уважение Векшина к Саньке и Ксеньке, то удивление особенностям их характера, он все чаще называет Саньку Александром.
Как уже говорилось, и в связи с образом самого Векшина выстраивается очень сложный именной ряд, усугубляющийся еще и тем фактом, что герой не знает, кто его отец: не исключено, что помещик Манюкин, пишущий дневник для своего несуществующего сына Николки. Но в эпилоге романа говорится, что «Векшин трудом возвращал себе людскую дружбу и утраченное имя».
Столь же замысловатый ряд формируется и вокруг имени главной героини Маши Доломановой, превратившейся в Маньку Вьюгу воровской Благуши. Этот образ генетически восходит к Настасье Филипповне Достоевского, при этом Леонов, в соответствии с духом времени, подчеркивает черты инфернальности в облике героини, видя в ней своего рода олицетворение разрушительных сил эпохи. Инфернальность Маньки Вьюги оттеняют «кроткие» и во многом романтические женские образы «Вора»: Зина Балуева, Таня Векшина и Ксения Бабкина. Казалось бы, во многом простоватая певичка из кабаре Зина Васильевна оказывается способной на большое человеческое чувство и самопожертвование. Имя ее Зинаида по-гречески означает «божественная», а по отчеству она – «дочь царя». Именно Зина Балуева бросает в лицо Маньке Вьюге примечательные слова, переосмысляющие ее кличку Вьюгá: «Слыхала про тебя, а не знала, какая же ты злая! Черная вся, яга!» В эпилоге II редакции романа Манька Вьюга вроде бы совсем лишается имени – жена литератора Фирсова, к которому героиня приходит в гости, говорит ему: «Там к тебе эта, твоя притащилась». Но ономастика Леонова неразрывно связана с его топонимикой. Почти в каждом его романе есть обозначение малой родины, расширяющееся до олицетворения сокровенной сущности самой России. В «Воре» это Кудема, речка, на берегах которой начиналась любовь Мити и Маши. В самые тяжелые моменты Векшина все-таки не покидала уверенность, что «ни при каких обстоятельствах не посмеет Маша посягнуть на Кудему».
Но Донька (также герой отнюдь не однозначный!) говорит Маше: «Ты и есть Кудема, речка, бегучая вода». Кроме того, «вечернюю женщину» далеко не случайно зовут Марией. Флоренский писал: «Мария – имя всеблагоуханное, лучшее из имен, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности… Свет его ослепляет меня, и я говорю о нем в плане вышнем» [Флоренский 1993, 280]. К тому же, у Маши Доломановой отчество – Федоровна, а Федор – это и дар Божий по-гречески, и имя Достоевского, чьим духовным наследником Леонов по праву себя ощущал, и имя «создателя» романа литератора Фирсова. Если учесть еще и поэтический ореол, связанный с Машиным прозвищем Вьюга и восходящую, по крайней мере, к Блоку ассоциацию мотива снега и метели с образом России, то придется сделать вывод, что Маша Доломанова в значительной степени олицетворяет собой образ безвозвратно поруганной России и вопрос о возможности ее нравственного возрождения писатель в первых двух редакциях романа оставляет открытым.
Переименование коснулось и еще одной героини «Вора» – Тани Векшиной. Ее имя как бы отсылает нас к пушкинской Татьяне с ее способностью жертвовать собственным счастьем во имя чувства долга. Таня – это образ человека, живущего по-христиански и загубленного своим веком. Циркачка, она символизирует возможность чудесного преображения жизни, ибо, по мысли Леонова, при социализме и чудеса допускались только в цирке. Жизнь Тани горька, бесприютна и одинока – тем более она дорожит своим романтическим псевдонимом, словно пришедшим из романов Грина, – Гелла Вельтон. Героиня говорит: «Слухи идут – скоро запретят нам наши романтические имена. Не верю: люди же, пожалеют».
Наконец, самый яркий случай переименования в романе «Вор» – это Емельян Пухов, ставший Пчховым. «Собственноручно расписывая новую вывеску годов шесть назад, позабыл Емельян, в какую сторону обращена рогулька буквы У. Так и прослыл он в округе мастером Пчховым». Официально Пчхов считается «примусником», слесарных дел мастером, практически же он воплощает собой народную мудрость. В беседе с Фирсовым Пчхов говорит о дьявольской подоплеке происходящих в России событий («,.. с той поры и ведет он нас… Черному-то ангелу, как провинился он в начале дней, тоже все мнилось, что вперед и вверх летел, а это он башкой вниз падал»). В молодости Пчхов проходил послушание у старца в монастыре, именно Пчхову поверяет Векшин свои заветные мысли, и «примусник» уговаривает его «уехать куда подале и где нет особого трясения, а просто проживает обыкновенный русский народ». Судьба Пчхова неразрывно связана с Благушей. «И так вышло, что, не будь Пчхова, погибла бы Благуша, а без Благуши какая уж там Москва!» Фирсов говорит: «Так, хожу… название у вас вкусное! Бла-гу-ша, нечто допотопно расейское: непременно переименуют». Поскольку, в частности в «Раздумьях у старого камня», Леонов утверждал, что «жизненно необходимо, чтобы народ понимал свою историческую преемственность в потоке чередующихся времен», то привнесенные в русскую жизнь революцией переименования вряд ли могли особенно радовать его сердце.
Но осознание Благуши как неотъемлемой части русской жизни делает возможным и переосмысление судеб ее основных обитателей. Изначальное вместилище блага превратилось в криминальный район Москвы. А его обитатели, сотворенные по образу и подобию Божию, утратили собственную сущность и либо стали преступниками, либо погибли от иных жизненных тягот. Таким образом, «Вор» – это роман о духовной гибели России и утрате ею своей сокровенной природы. Примечательно, что когда Леонов, в период работы над «Вором», выезжал «на натуру» в Марьину Рощу,в Ермаковский ночлежный дом, то его сопровождал Есенин, использовавший этот опыт при написании «Москвы кабацкой». Представляется, что некоторые черты Есенина могли отразиться в образе слагающего стихи Доньки Кучерявого.
Функция имени в этом романе сводится к выражению глубинной сущности героя; имя является одним из средств создания леоновского подтекста и внутренней структуры его произведения, понимание стоящей за именем символики способствует дешифровке леоновской тайнописи и более глубокому пониманию скрытого смысла его произведений.
Интересный материал для исследования функции имени у Леонова предоставляет и роман «Соть», описывающий строительство целлюлозного комбината на землях заповедной России, занятых древним монастырем. Одного из руководителей строительства зовут Иван Абрамыч Увадьев, и разнобой его имени и отчества может означать и неестественность тех схем, по которым он пытается жить. Не имея собственных детей, Увадьев мечтает о счастье мифической, еще не родившейся девочки Кати (Екатерина по-гречески означает непорочная). Мечтая о строительнице коммунизма Сузанне Ренне, фактически вынуждает уйти из дома свою жену кроткую Наталью (греч. – родная). Мать его зовут Варварой, что подчеркивает черты естественности и первозданности в ее облике. Пожив в доме у сына, эта женщина уходит от него в никуда, но в живую, подлинную жизнь. Фамилия другого из руководителей строительства – Потемкин, так что народ не случайно говорит о «потемкинском строительстве». Не имея возможности открыто выразить свое отношение к вторжению чуждых начал в сокровенный мир Бога и природы, Леонов говорит о местных старушках: « В старых книгах, запертых в торжественные кожаные гроба, они искали ответа недоуменьям, но не было там ни о революции, ни о целлюлозе, а стояло расплывчатое и косноязычное слово: антихрист».
Роман «Соть» писался в 1928-29 гг., и, чтобы выразить свое истинное отношение к монастырю и его насельникам, писатель передает слова возницы о том, что в окрестностях скита бродит сам Александр Невский. Интересны и имена монахов. Так, один из них, Геласий (греч.-смеющийся), бежал из монастыря на стройку и переименовался в Роберта Элеонорова . Его пытался убить монах Филофей (греч.– боголюб), в дальнейшем покончивший с собой. Монастырский старец Евсевий (греч.– благочестивый) перед смертью в отчаянии кричит: «Нет Бога!» Известно, что этот мотив богооставленности человечества в дальнейшем перейдет в роман «Пирамида».
Интересный штрих к облику Сузанны прибавляет этимология ее имени. Казалось бы, это полностью душевно очерствевшая женщина, не реагирующая на самоубийство отца и оставляющая безо всякой поддержки старую и беспомощную мать. Но по-древнееврейски ее имя означает «белая лилия», что также позволяет рассматривать ее судьбу как отражение не столько природы человеческой, сколько жестокости самого века.
Наконец, название самой реки «Соть». «Имя Соти, – говорится в романе, – приобретало нарицательное значение для всякого гиблого места», но «гиблым» это место стало для всяких безумных начинаний – не случайно в беседе Сузанны с Виссарионом возникают картины очередного Апокалипсиса. В принципе же Соть так же воплощает сокровенную Россию, как Матера в повести Валентина Распутина.
Как уже говорилось, творчество Леонова таит в себе поистине необъятный материал для исследования функции имени в художественном пространстве писателя, и в рамках настоящей статьи нет необходимости привлекать для анализа все его произведения. Хотелось бы, однако, остановиться на повести, которую сам Леонов считал одним из своих шедевров. Это «EvgeniaIvanovna” (1938-1963). Это единственное произведение, в котором Леонов сумел сказать, пусть не в полный голос, о национальной трагедии России – вынужденном уходе за рубеж, в результате революции и Гражданской войны, талантливейшей части нации, ее духовной гибели на чужбине и нравственном оскудении России, лишившейся своих самых даровитых детей. Абсурд видится в самом написании названия повести, а символизм – в имени главной героини. Евгения по-гречески означает благородная, и фельдшерская дочь Женя действительно благородна не столько по происхождению, сколько по своему духовному облику. Но в то же время она – человек истинно русский, «дочь Ивана», и, даже выйдя замуж за благополучного англичанина, она хранит газетную фотографию, где «на заднем плане виднеется в профиль мамин домик с мальвами в палисаднике».
С одной стороны, героиня сохраняет свое имя на протяжении всего повествования, с другой стороны – имени ее сопутствуют некоторые атрибуты. Поручик Стратонов называет Женю Офелией, и это наименование потом будет обыграно при рассказе о судьбе героини в Париже: дошедшая до предела женщина решит свести счеты с жизнью; «Женя сидела под мокрым тентом кафе и рассеянно следила за собой в воображении, как она, гадкая, разбухшая, но примиренная, плывет по «Сене к морю». Имя Офелии ассоциируется с Англией, где Евгении Ивановне предстоит умереть, а также и с темой обреченности на гибель.
Женю спасает ангел-хранитель, добрый англичанин Пикеринг, и связь России с Англией в художественном пространстве повести далеко не случайна. Леонов посетил Англию и был поражен внешним сходством короля Георга с его двоюродным братом Николаем П. Вскоре после возвращения из Англии Леонову приснилось, что к нему в гости зашел Николай П и остановился в прихожей. Даже во сне писатель испугался, ибо наяву к нему в гости тогда часто захаживал его могущественный сосед А.А.Фадеев.
Таким образом, связь России и Англии в этом произведении закономерна. Как выяснили исследователи, «английское» пространство повести – описание города Лидса – полностью выверено с «топографией местности» [Десятников 2001, 390]. Это идеально организованное, как бы духовное пространство, включающее в себя университет, дом Пикеринга, церковь и парк, пространство, в котором, казалось бы, Евгения Ивановна могла быть счастлива и в котором, на самом деле, она умерла от тоски по «домику с мальвами в палисаднике».
Интересны наблюдения исследователей о связи образа второго мужа Евгении Ивановны англичанина Пикеринга с фигурой Бернарда Шоу и героем его пьесы «Пигмалион».
В то же время нам представляются малообоснованными сопоставления имени и отчества героини повести с именем и отчеством Евгения Ивановича Замятина [Непомнящих 2006,9].
Хотя перекличка Леонова с Замятиным в романе «Пирамида» несомненна, сам Леонов ее отрицал и Замятин в целом был ему несимпатичен. В то же время Евгения Ивановна – это самый любимый и, возможно, самый удачный у Леонова женский образ, символизирующий собой утраченную после революции Россию. Замятин был человеком выдающимся – Евгения Ивановна же, по мысли Леонова, воплощает собой сущность обычной интеллигентной русской женщины и, в отличие от Замятина, рассталась с Родиной не по доброй воле.
«Значит, людям большого ума легче, чем нам, маленьким, пускать корешки в чужую почву», – говорит она.
Многозначительно и посвящение повести Татьяне Михайловне Леоновой, супруге писателя. Дочь известного издателя М.В.Сабашникова, она во многом представляла собой, как сказали бы теперь, архетип образованной русской женщины дореволюционной формации. Неустанная домоправительница, взявшая на себя все заботы по воспитанию детей, хозяйству и организации быта писателя, она в то же время была его самым верным читателем, трудолюбивым секретарем и главное – единомышленницей. Татьяна Михайловна максимально реализовала ту миссию русской женщины, которая, по представлениям Леонова, возможна только в здоровом обществе и которая была постепенно утрачена при социализме и последовавшем за ним лихолетье. Многие родственники Т.М.Леоновой вынуждены были покинуть Россию, и думается, что образ Евгении Ивановны навеян именно связанными с женой писателя ассоциациями.
Символика имени проливает свет и на трагедию первого мужа Евгении Ивановны – Стратонова. По вполне понятным причинам, Леонов не мог говорить о трагедии Белой армии. Формально, с точки зрения «внешней структуры» произведения, Стратонов должен восприниматься как предатель, бросивший в Стамбуле беспомощную жену и, как оказывается, пробравшийся на Родину, где стал гидом при богатых иностранцах. Но имя Стратон по-гречески означает воюющий, зовут же героя Гогой, то есть Георгием, а это имя в русском сознании ассоциируется с эпитетом Победоносец. Стратонов – человек, выполнявший свой воинский долг перед Родиной. Он говорит: «Да, я умирал от боли и горя при разрушении армии, от позора в скотском трюме при эвакуации, от голода вместе с вами, от стыда за самую свою живучесть, наконец. Я умирал ежечасно, возвращаясь домой с пустыми руками, ловя на себе взор заплаканных глаз, опять и опять убеждаясь в бесполезности своего существования… Что я мог предложить вам тогда, кроме совместного самоубийства?.. И разве смел я позвать вас с собою, если шел на верную смерть во рву, у первой же пограничной заставы?» Ради Родины воин Стратонов оставляет любимую женщину, но и в России его судьба оказывается незавидной. Повесть «Evgenia Ivanovna» рассказывает о том, как два русских человека, любящих свою Родину, оказались не нужны ей и обречены на гибель. Хоть Стратонов и говорит: «Да будет благословенно во веки веков имя ваше, Женни!», но Евгении Ивановне стать настоящей Женни не суждено. Как художник народной судьбы,Леонов не мог пройти мимо главной русской трагедии ХХ столетия и нашел возможности сказать о ней в тех условиях, когда тема русского исхода была. по сути дела, запретной.
Тема судьбы «бывших людей» представлена и в драматургии Леонова, хотя по вполне понятным причинам писатель вынужден был говорить о ней вполголоса. Так, в пьесе «Половчанские сады» главный герой Адриан Тимофеевич Маккавеев, казалось бы, прожил полную высокого смысла жизнь, воспитав пятеро родных сыновей и дочь, приемного сына Исайку и вырастив великолепные сады. Отцом Исайки является некто Пыляев, в прошлой жизни именовавшийся Пылаевым. Он пытается уйти от репрессивных органов и говорит матери своего сына Александре Ивановне: «Не толкай меня. Я уже и так на краешке стою». И получает в ответ: «Умей уйти совсем, сам… если тебе не удалось. Я прогоню тебя… с собаками».
Сын Пылаева Исайка – слабый, болезненный и, казалось бы, нежизнеспособный юноша. Но, в силу своих страданий, он более глубоко воспринимает жизнь, чем его всегда оптимистично настроенные братья и прыгающая с парашютом сестра. По-еврейски Исайя означает спасение Господне, и, возможно, этот юноша и оправдывает своим страданием все грехи приютившей его семьи.
В 1938 г. была написана пьеса «Волк», посвященная судьбе бывшего священника Лаврентия, его сына Луки и дочери Ксении. Официально у Леонова Лука числится зимовщиком, хотя сам о себе говорит: «А я ведь, собственно, на Чукотке сидел… Надоело. Солнца хочу. Три года ледяной ночи – это много». От Ксении (гостьи в доме ответственного работника) отказывается муж, а ее лучшая подруга Елена предает Луку, « прибирает к рукам» мужа Ксении и становится хозяйкой в ее доме. Имена Луки (ассоциирующееся с апостолом Лукой) и Лаврентия (увенчанного лаврами – лат.) косвенно свидетельствуют о сочувствии автора трагической судьбе своих персонажей. В пьесе 1939 г. «Метель», из-за которой на писателя было заведено «дело» в соответствующих инстанциях, показан возвращающийся из-за границы белоэмигрант Порфирий Сыроваров, якобы прощенный советской властью за участие в гражданской войне в Испании. Его имя (Порфирий по-гречески означает багряный) также указывает на трагизм его судьбы, тем более что герой сразу же отправляется на Север, «имеет намерение зарыться головою в снег, отлежаться желает».
Герой пьесы «Нашествие» Федор Таланов возвращается из «мест не столь отдаленных» в родной город накануне немецкой оккупации и сразу же сталкивается с недоверием к себе со стороны родных и властей, считающих его «врагом народа». Партийный работник Андрей (греч. мужественный) Колесников отказывается взять его в свой партизанский отряд. Но сущность героя скрыта в его имени и фамилии. Он – дар Божий, и человек большой души, таланта. Сестра героя Ольга так говорит о сопротивлении врагу: «Чтоб каждую минуту чувствовали нас. Выбывает один – немедля, с тем же именем заменять другим. Партизан не умирает… Это – гнев народа». Убив семерых немцев, схваченный фашистами Федор говорит: «Меня зовут Андрей. Фамилия моя – Колесников». В тюрьме даже родная сестра называет Федора Андреем, а ожидающие казни партизаны принимают его в свой отряд, говоря: «Когда Андрей выбыл из строя, он взял на себя его имя… И не уронил его». Но думается, что по своим нравственным качествам Федор несоизмеримо выше Колесникова. На примере Федора Таланова Леонов показывает, как весь многострадальный русский народ подставил в годину испытания плечо в общем-то не справлявшейся со своей задачей партии. Многозначительна и концовка трагедии: Федора казнят, а освобождение города советскими войсками празднует уже Колесников. Как говорится, комментарии излишни.
В романе «Русский лес» Леонов продолжает использовать имена собственные для создания «второй композиции» произведения. Роман, посвященный, казалось бы, двум противоположным концепциям лесопользования, на самом деле повествует о нависшей над Россией угрозой, связанной с размежеванием интеллигенции на патриотическую и либеральную и захватом этой последней командных высот в государстве.
Сокровенная, хранящая себя вопреки всему Россия олицетворяется в романе реками Скланью и Енгой. Грацианский вместе с Вихровым посещает родничок, из которого рождается великая русская река Склань. «Святее этого заветного уголка в юго-восточном краю Пустошей не было у Ивана Вихрова места на земле». Грацианский ознаменовал свое присутствие в этом святом месте тем, что, «сделав фехтовальный выпад вперед, вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно провернул ее там, в темном пятнышке его гортани». Вихрову приходит в голову, что «Грацианский просто недолюбливает лес и свою страну заодно». Интересно, что Грацианский посягает и на «некоторые реакционно-мистические явления в крестьянском фольклоре, в частности Калину Глухова», предстающего в романе одним из главных хранителей национальных святынь.
Думается, что образ Грацианского – это самое удачное воплощение Леоновым сатанизма русской жизни. Александр Яковлевич Грацианский в полной мере выражает дьявольское начало, ибо, ничего не созидая, только критикует и разрушает то, что с величайшим трудом создают другие. Он пытается разрушить и преемственность поколений, в которой Леонову виделся залог здорового развития нации: под влиянием статей Грацианского дочь Вихрова Поля едва не восстает против отца. Прозревшая девушка, подобно Лютеру, бросает в дьявола Грацианского чернильницей, вскоре после чего тот, вроде бы, кончает самоубийством. Интересно, что полное имя самой Поли – Аполлинария – дано в честь святой, подвизавшейся в мужском образе. Вероятно, Леонов хочет подчеркнуть и трудность миссии, выпавшей на долю героини в годы Отечественной войны, и общую тенденцию расставания русских женщин с домашним очагом и поиска ими своего призвания, прежде всего, в общественной жизни.
Что касается Грацианского, Леонову хотелось обозначить его чужеродность для России и роковой характер его вмешательства во внутренний ход русской жизни. Думается, что чужеродность подчеркивается его отчеством и фамилией, хотя новейшие исследователи выявили, что еще «у Лескова так назван протопоп, пришедший на смену опальному протопопу Туберозову («Соборяне»). У обоих авторов совпадает увязка семантики фамилии («благообразный») с внешностью героя, противопоставленной внутренней, не столь благовидной сущности [Непомнящих 2006, 13]. Опасность Грацианского для России подчеркивается и его связью с гитлеровской разведкой. Еще в начале романа он сравнивается с Жоресом, Маратом и даже Цицероном – личностями, о достоинствах которых можно спорить, но которые явно имеют косвенное отношение к русской жизни.
Разрушительный характер деятельности Грацианского проявляется в его отношении к замечательной русской женщине Наталье Сергеевне Золотинской, сумевшей сохранить чувство человеческого достоинства в самых тяжелых жизненных обстоятельствах. Ее фамилия ассоциируется с рассказанной в романе притче о золотинке. Золотинка Натальи Сергеевны заключается в выводе о том, что «самые богатые из людей не те, кто получал много, а те, кто как раз щедрей всех других раздавал себя людям». Эту женщину губит Грацианский.
Мостик от образа этого носителя зла перебрасывается в последнее, итоговое произведение Леонова роман «Пирамида», в котором имя опять же несет повышенную нагрузку.
Во-первых, это касается имени Божьего, в котором «присутствует сам Бог». А.Ф.Лосев так говорил об учении о почитании Имен Божиих: «Это – то церковное деяние, которым верные могут спастись от напора атеистической философии и подкрепить свою оскудевающую церковную практику, исполнивши ее благоуханием и чистотой древних обычаев православия» [Лосев 2002, 105].
«…вечная жизнь человеков заключается в том, что они знают открытое Спасителем Имя Божие» [Лосев 2002,106].
«Имена Божии суть словесные иконы Божества», – вторит ему С.Булгаков.
Одна из самых значительных сцен романа «Пирамида» – это приход «корифея всех наук» Шатаницкого к отставному сельскому батюшке отцу Матвею. «Резидент преисподней на Руси» надеется примириться с Богом в случае гибели человечества, главного предмета их раздора. Но он желает, чтобы гибнущее человечество услышало от батюшки «сакраментальную фразу, самую емкую из бесчисленных прощальных записей, вперекрест нацарапанных ногтями в безысходном житейском лабиринте».
Он говорит, что состоит она «из семи букв, в одно дыхание, но, к сожаленью, в ней упоминается тот, чье имя запрещено произносить всуе, нашему брату в особенности!» Эта фраза – «Бога нет!» (вспомним роман «Соть»), но характерно, что произнести ее Шатаницкий не может, ибо «существуют словеса, конституционально противопоказанные нам для пользования». Когда же батюшка требует, чтобы эта фраза все-таки была произнесена, то Шатаницкий вопрошает: «Хочешь гортань мне сжечь, честной отец?»
Еще раз осознав величие Имени Божьего, батюшка набирается мужества и требует, чтобы «корифей» покинул его жилище.
Думается, что понимание особого для Леонова почитания Имени Божьего позволяет возразить тем интерпретаторам романа «Пирамида», которые заявляют, что «используя классическую (для христианства) модель эсхатологического завершения истории, писатель трансформирут ее в «пессимистический апокалипсис»: дьявол есть, но отсутствует Христос; есть речь о Боге, но нет его положительного присутствия, есть мысль о «конце истории», но сюжет обходится без идеи преображения мира и воцарения добра» [Рыжков 2006,21]. «Апокалиптические события в повествовании Шамина есть, а вот образа Бога, обязательного в классической эсхатологии, нет совсем» [Рыжков 2006, 17]. К сожалению, многие исследователи пытаются приписать Леонова к сторонникам гностицизма и считают, что он разделяет еретические заблуждения некоторых своих персонажей. Между тем, положительное присутствие божественного начала в романе, конечно, есть. Проявляется оно и в образе ангела Дымкова, и в образах многочисленных русских людей – центральных и эпизодических героев романа: самого батюшки Матвея Лоскутова и его сына Вадима, осознавших свои заблуждения, Дуни Лоскутовой, помогающей ангелу сохранить свою Божественную сущность, горбуна Алеши, комиссара Тимофея Скуднова, безымянной русской женщины, вставшей на колени перед взрываемым сатанистами собором.
Божественное начало заложено и в именах многих героев романа. Священник Лоскутов носит имя Матвей, что значит Божий дар (евр.). Его ясновидящую дочь зовут Евдокией, что по-гречески означает благоволение. Это одна из самых дорогих сердцу писателя героинь, символизирующих возможность спасения России, а с нею – и всего человечества. Восставший было против устоев семьи старший сын Лоскутовых, вернувшийся перед гибелью к староотеческим ценностям, – это Вадим, чье имя напоминает о легендарном новгородском бунтаре, а его младший брат Егор – тезка Георгия Победоносца, и думается, что в его имени таится намек на возможность победы лоскутовской системы ценностей в русской жизни. Такой же намек заключен и в имени Никанора (видящего победы – греч.), которого некоторые посчитали «антихристом романа «Пирамида» [Рыжков 2006, 16]. На самом деле Никанор Шамин, жених Дуни и любимый ученик Шатаницкого, постепенно прозревает сущность «корифея», все больше отходит от него и начинает еще сильнее дорожить теми нравственными ориентирами, которыми и раньше руководствовались он сам и его невеста. Кроме того, божественное начало присутствует, несомненно, в созданном в «Пирамиде» образе России, и остается только удивляться, как могли мимо этого пройти исследователи.
Интересны имена и учеников Шатаницкого, отражающие их зловеще-комическую и в то же время вечно меняющуюся сущность. Это Бубнило, Пхе, Откуси и Фурункель. Сам Шатаницкий также иногда именуется Шатайницким и Шайтаницким. Секретаршей «корифея» является девушка «с неразборчивым лицом», и у него самого также «незапоминающееся лицо».
Такая же неразборчивость, неуловимость и непостоянство имен отличает свиту Шатаницкого во время его визита к батюшке: «Прасковья Андреевна увидела уже описанное чудовище, которое, надо полагать, по инструкции скинулось приветливой, как бы заблудившейся барышней из прежних под летним зонтиком, по забывчивости, видно, сохранив тот же ужасный колорит лица, после чего враз приняло наружность зажиточного, тоже в оригинальном стиле, господина из прежних, который с газообразной плавностью, при почти неподвижных ногах, бродит там по обсохшим кладбищенским дорожкам, изредка нагибаясь почитать подписи на плитах. Во мгновение ока очутившись перед хозяйкой, он с вкрадчивой готовностью оказать какую-нибудь услугу приподнял было плоскую соломенную шляпу, назвавшись не то Пузыревский, не то Небылицкий, но вероятнее всего Шмит».
Есть в романе и говорящие фамилии. Одна из них принадлежит ангелу Дымкову и подчеркивает его нематериальность, эфемерность, а также – доброжелательную ироничность автора в отношении своего героя.
Интересны имя и фамилия ближайшего сподвижника Сталина – Тимофея Скуднова. Фамилия, по-видимому, должна выражать духовную скудость советской власти, а имя – почитающий Бога (греч.) – выявляет сокровенную сущность героя: ведь после взрыва собора он долго молча сидел у отца Матвея.
Любопытны и имена Сталина в романе. Уже в начале его матушка вспоминает Иосифа Прекрасного.
«– Осип-то и у нас имеется, да, видать, по грехам нашим с обратным назначением, – начал было Матвей Петрович».
В сцене банкета в Грановитой палате Сталин назван хозяином. В эпизоде посещения Сталиным гробницы Грозного тот называет его грузинским царем и Осипом. Вообще же строй речи диктатора подчеркивает «шатаницкое» начало в его облике. Оно проявляется, в частности, и в его стремлении поставить Дымкова на службу своим сугубо земным целям – «укрощению похоти и мысли». Но ангелу удается вырваться из расставленной ему западни.
Критика неоднократно упрекала писателя за слишком одностороннее изображение вождя, порой доходящее до карикатуры. Леонов и сам считал это недостатком своего романа и хотел доработать соответствующие сцены. Но надо признать, что понимание масштабности фигуры и деяний Сталина в романе все-таки присутствует. В повести Вадима Лоскутова Сталин сравнивается с фараоном, чья мумия была выброшена из пирамиды. Это сравнение является вполне обоснованным.
Как всегда, особую нагрузку у Леонова несет не только ономастика, но и топонимика. Милые его сердцу Лоскутовы обитают на Старо-Федосеевском погосте. Феодосий, по-гречески, – Богом данный, и в этом месте действительно старались соблюдать Божественные предначертания. Однако в конце романа старо-федосеевскую обитель сносят, а Лоскутовы отправляются в зауральскую глухомань, в Россию сокровенную. Разрушение Старо-Федосеева знаменует собой гибель милой сердцу Леонова России и наступление новой эпохи в жизни Родины. Вообще же старо-федосеевский погост у Леонова генетически связан со «старгородской соборной поповкой» из «Соборян» Лескова. Это зашифрованное в топонимике романа сопоставление выявляет и одну из главных тем леоновского произведения – самоотверженной борьбы православного духовенства против разрушения России.
Особые функции имени выявляют в «Пирамиде» и еще одну, чрезвычайно важную для автора тему – «двухсот лет вместе». К моменту публикации романа, а тем более – работы над ним открытое обсуждение этой темы было под запретом, но Леонов, как великий художник и гражданин своей страны, не мог обойти ее. Семье Лоскутовых противопоставлена в романе семья Бамбалски: старик Дюрсо, его дочь Юлия и ее близкий друг режиссер Сорокин.
По замыслу Леонова, происхождение семьи Бамбалски должно было, в частности, подчеркиваться прозвищем отца семейства: (Абрау/Абрам) Дюрсо, а также откровенно одесским наречием комического старика. Все Бамбалски (вплоть до своего родоначальника) показаны как очень образованные и талантливые люди. Хотя они прекрасно понимают сущность всего происходящего в стране, но стараются любой ценой вписаться в законы победившего режима, исходя, в основном, из «ротшильдовской идеи». Так, например, Дюрсо предлагает Скуднову организовать ежегодные атеистические карнавалы: «Но шествие должны возглавлять живые, желательно настоящие, специально мобилизованные на этот день, истинные приспешники ниспровергнутого мракобесия – всякие там архимандриты, ксендзы, шаманы, аббаты, иеромонахи, наши местные иереи, митрополиты, проповедники…» – в режиссерском запале захлебнулся он.
Товарищ Скуднов сдержанно похвалил богатую идею, хотя и сомневался в ее осуществимости».
Дюрсо, как и Сталин, пытается использовать ангела Дымкова в своих узко утилитарных целях, и тому едва удается вырваться из лап подобного покровителя.
Конечно, самая незаурядная представительница семьи Бамбалски – это Юлия. По замыслу Леонова, ее имя должно быть созвучно с именем Лии, одной из праматерей еврейского народа. Отец Павел Флоренский полагал, что «Юлия – имя капризное и взбалмошное» [ Флоренский 1993, 294], и в этом плане оно вполне подходит леоновской героине. Сценический псевдоним Юлии – Казаринова, что также подчеркивает ее корни. Девушка всю жизнь стремится к осуществлению какой-либо провиденциальной миссии и, в конце концов, узнав об ангельстве Дымкова, начинает жить «в непрестанном ожидании некоей, прямо в лицо непроизносимой услуги, состоявшей в надежде стать матерью последнего героя, который по завоевании глобального господства выйдет на простор провиденциального контроля над Вселенной». Юлию не смущает даже рассказанная ей Сорокиным легенда из апокрифа Еноха о том, что браки ангелов с дочерьми человеческими закончились появлением на свет великанов, развративших Землю, наказанную за это всемирным потопом.
Учитывая, что художественное пространство романа строится на пересечении с координатами библейских легенд и религиозных преданий, можно полагать, что Юлия стремится стать матерью антихриста, тем более что в другом месте романа ребенок, о котором она грезит, назван «благодетельным извергом, который возложит на себя труд и грех большою кровью отсрочить хоть на век-другой неизбежный финал людского цикла». Таким образом, если Дуня Лоскутова мечтает отмолить у Господа грешное человечество и ассоциируется с образом России, удерживающей человечество от тайны беззакония и пришествия антихриста, то Юлия, наоборот, стремится стать той самой «оскверненной девой» из колена Данова, которой суждено произвести на свет лже-Мессию.
Борьба Юлии с Дуней за Дымкова перекликается с борьбой Настасьи Филипповны и Аглаи за Мышкина, но в ХХ веке возвышенное, трагическое и комическое звучат совсем не так, как в XIX.
И, наконец, режиссер Сорокин, в первом варианте романа названный Соркиным. По мысли писателя, он погубил свою творческую судьбу, пройдя мимо двух незаурядных женщин – Дуни и Юлии, не отразив их образы в искусстве и предпочтя поставить свой талант на службу победившему режиму. При всей своей незаурядности и колоритности Бамбалски и его домочадцы показаны духовными пустоцветами.
Изучение ономастического пространства Леонова позволяет сделать ряд выводов.
Имя у писателя всегда выражает глубоко сокровенную сущность человека и указывает на ту миссию на Земле, которая завещана ему от Бога. Изменение имени, « неразборчивость лица» означает дьявольское начало и знаменует собой противоестественное изменение судьбы человека, города, страны. Ономастика и топонимика являются у Леонова приемами создания «второй композиции» произведения; понимание семантики имени помогает при расшифровке подтекста его произведений.
Бережное отношение к имени героя и к Имени Божию сближает Леонова с русскими философами-имяславцами, идеи которых он, безусловно, знал и воплотил в своем творчестве. Кроме того, особое отношение к имени героя было унаследовано писателем и от Достоевского.
Таким образом, леоновское отношение к имени связывает его сразу с двумя традициями – русской литературы Золотого века и русской философии Серебряного века – в которые он действительно органично вписывается.
ЛИТЕРАТУРА
Алфеев 2002 – Алфеев Илларион, епископ. Священная тайна церкви. Введение в историю и проблематику имяславских споров. СПб, 2002.– Т.1.
Булгаков 1998 –Булгаков С.Н. Философия имени. СПб, 1998.
Вахитова 2001 – Вахитова Т.М. Леонов и символизм (К постановке проблемы.– Век Леонида Леонова. Проблемы творчества. Воспоминания.– М.. 2001.
Десятников 2001 – Десятников В.А. Дорога к Леонову (Из «Дневника Русского»).– Век Леонида Леонова.
Кайгородова 2001.– КайгородоваВ.Е. Леоновская символика фигур и чисел: традиционное и индивидуальное.– Век Леонида Леонова.
Лескин 2004 – Лескин Дм., свящ. Спор об имени Божием. Философия имени в России в контексте афонских событий 1910-х гг. СПб, 2004.
Лосев 1993 – Лосев А.Ф. Бытие-Имя-Космос. М., 1993.
Лосев 2002 – Лосев А.Ф. Из истории отечественной философской мысли. Имяславие и платонизм.– Вопросы философии, 2002, N 9.– С. 105-106.
Непомнящих 2006 – Непомнящих Н.А. Лесковский и замятинский тексты в творческой рефлексии Л.М.Леонова. Автореф.канд.дис.– Новосибирск, 2006.
Паршин 2002 – Паршин А.Н. Свет и Слово (К философии имени). – Имяславие. М., 2002.
Рыжков 2006 – Рыжков Т.В. Эсхатологический сюжет в русской прозе рубежа ХХ-XXI веков. Автореф. канд.дис. Армавир, 2006.
Трубачев 1993 –Трубачев А., игумен. Книга «Имена» священника Павла Флоренского.– Флоренский П. Имена.
Федоров 2001 –Федоров В.С. Последний роман серебряного века: диалектика «чуда» и «наваждения» в «Пирамиде» Леонида Леонова.– Век Леонида Леонова.
