– Нет в Москве музея работ нашего выдающегося живописца.
– А на выставке побываем.
– И выставок его картин давно уже нет. Более пятнадцати лет не было.
– Вы, русские, интересный народ... Даже великий… если таких выдающихся художников не цените.
***
Фёдор Денисович Константинов (17. /30/. 03. 1910. – 08. 07. 1997), народный художник СССР, чьё 100-летие со дня рождения мы так и не отметили, был оригинальным толкователем мировой классики. Глубоко проникая в замысел писателя, влюблялся в оригинал, становился соучастником, совместником; его гравюры расширяли словесное пространство, созданное автором, чаровали зримыми предметными образами, обостряли художественную мысль.
Он был незаурядной личностью, последним из бессмертных в изобразительном искусстве: Бог при рождении мальчика поцеловал его в правую руку. Требовательность художника к окружающему миру была высокой, но к самому себе, к своему творчеству была невероятной. Он создал невиданное для одного, даже очень талантливого мастера: более пятисот живописных полотен, сотни карандашных рисунков и экслибрисов, немало листов станковой графики, более пяти тысяч гравюр, около сотни портретов деятелей русской и мировой культуры.
Великий художник, владеющий многими видами изобразительного искусства, известен более всего как неоспоримый гений книжной иллюстрации. К произведениям Михаила Лермонтова, к примеру, он создал 250 гравюр. А поэму «Мцыри» иллюстрировал дважды. Его гравюры, раскрывающие духовный мир Горация и Овидия, Шекспира и Шарля де Костера, Сервантеса и Байрона, Гейне и Мицкевича, Шиллера и Мольера, Гюго и Тагора, Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Тургенева, Достоевского и Льва Толстого, Горького и Есенина… вошли в сознание миллионов людей и стали частью русской и мировой культуры. Его работы приводили в восхищение даже суровых зарубежных специалистов. Так известный английский журналист Уильям Хиккей ещё в 1943 году писал: «Фёдор Константинов, чья серия маленьких гравюр иллюстрирует «Кентерберийские рассказы» Чосера, мой личный любимец». Иллюстрации к произведениям Марка Твена в США называли «чудеснейшими гравюрами на дереве» и сравнивали с иллюстрациями Доре к «Дон Кихоту». Гравюры и картины художника охотно приобретали Государственная Третьяковская галерея, Государственный Русский и Литературный музеи, Государственный музей изобразительных искусств имен А.С. Пушкина, Лондонский музей и другие отечественные и зарубежные собрания.
Федор Денисович Константинов – это великая подземная стихия, которая несет мощную энергетику, подпитывая миллионы ключей и сотни полноводных земных рек. Значение его будет понятно только тогда, когда все его работы выйдут на свет, предстанут перед миром, и он восхитится, удивится этому необычайному таланту, его поразительной скромности, которая стала сутью оттого, что у него не было времени на пустой разговор, на мельтешение, на чьё-то внимание, правительственное или начальствующее. Муза полюбила его мгновенно и беззаветно. Но должное воздаяние его таланту долгое время не желало приходить к нему благодаря чиновникам от культуры.
В холодный и голодный 1943 год он делает по срочнейшему заказу Гослитиздата иллюстрации к «Кентерберийским рассказам» Джефри Чосера. Мастерской нет, работать дома физически невозможно – теснота великая. Художник едет в маленькую комнату к знакомому в Подмосковье. И, питаясь только картошкой и молоком, создаёт жизнь, полную веселья, изобилия и лукавства в рекордно короткие сроки даже для блестящего таланта. Знаменитый американский искусствовед Линд Уарди в своей статье о творчестве Константинова заметил, что его гравюры «…обнаруживают в нём чрезвычайно способного и тонкого художника, где умение владеть материалом ставит его в группу художников мирового значения, причём редких даже в мировом масштабе, – он относится к той группе художников, у которых талант и точка зрения совпадают и дают подлинно творческую личность».
Кстати, именно за этот цикл гравюр и за иллюстрации к «Ромео и Джульетте» Шекспира и том «Избранного» Пришвина он был выдвинут на соискание Сталинской премии. Но, как говорил мне с грустью сам художник: «Отставлен был по молодости. Боялись, что меня это испортит». На самом деле формулировка звучала ещё жёстче: «Пусть этот корабль, если он талантлив, выплывает сам». Те, от которых зависело присуждение премии, забыли, что премии даются не за итог жизни, а как поддержка таланту для осуществления его замыслов. Кстати, звание академика АХ России ему не дали уже по причине старости в 85 лет…
Публикуемый ниже материал – отрывок из моей книги «Беседы с классиком», над которой я работаю, – в некотором роде восполняет недостаток свидетельств о заветных мыслях художника об искусстве, о психологии творчества.
***
Родился Фёдор Денисович в крестьянской семье села Макеево Зарайского уезда Рязанской губернии. Отец, Денис Илларионович умер, когда Федору было пять лет. Мать, Мария Спиридоновна, уехала в Москву на заработки, оставив сына у родителей мужа в деревне Рожново Зарайского уезда. Там же, учась в сельской школе, мальчик увлекся рисованием. Дядя после смерти от тифа бабушки и дедушки привёз девятилетнего Федора в Москву к матери. В 1923 г. мать определила сына в 1-й коммунистический интернат, где он воспитывался до 1927 г. Здесь взял под свою опеку способного подростка педагог Фёдор Серафимович Егоров, который вёл кружок изобразительного искусства. В 1930 году не без его настойчивого влияния студент Горной академии Фёдор Константинов приносит свои работы в Институт изобразительных искусств.
В тот год приёма не было, но преподаватель, знаменитый график Владимир Фаворский взял к себе застенчивого парня с вострыми глазами сразу на второй курс, определив профессиональным глазом по рисункам и акварелям будущий талант. И не ошибся. Фёдор увлёкся иллюстрированием книг и быстро стал делать успехи в ксилографии (особый вид графики по дереву – А.П.). В 1932 году Музей нового западного искусства даже приобрёл для своих фондов гравюру «Субботний день» – интерпретацию живописи А. Дерена. В последующие годы ему доверяют сделать иллюстрации к роману К. Федина «Мужики», к повести «Кармен» П. Мериме, к «Одам» Горация. 1935-й год становится для Константинова переломным: он не только получает диплом художника 1-й степени, но и начинает свою выдающуюся работу по иллюстрации произведений мировой художественной литературы, одновременно пробуя свои силы в графике и акварели. В 1937 году он делает несколько станковых рисунков, том числе портреты Пушкина и Данте. Последний в Италии был признан самым выдающимся изображением гениального поэта. В следующем году Константинов создает индустриальный пейзаж для Советского павильона на международной выставке в Нью-Йорке.
В своему тридцатилетию он успевает оформить целую библиотеку книг, которую составили иллюстрации к «Метаморфозам» Овидия, «Путевым картинам» Гейне, «Скупой» и «Мнимый больной» Мольера, «Самодуры» Гольдони, «Разбойники «Шиллера», пять пьес Шекспира… Работоспособность его поразительна.
В годы Великой Отечественной войны Константинов писал плакаты и фронтовые открытки, листовки и портреты героев, которые выпускались издательствами Госкино и «Искусство», а в журнале «Красноармеец» он делает рисунки к военным очеркам и рассказам советских писателей.
– Фёдор Денисович, вас не угнетал газетный уровень этой повседневной неблагодарной работы?
– По своему здоровью я не был призван к службе в армии, но желал помогать фронту. У меня не было другого оружия, нежели карандаш и кисть. И я понимал, что только так могу поддержать дух воинов и работников тыла, изображая их подвиги на войне. Я не жалею время, потраченное на эту работу, ибо чувствовал свою востребованность, и потому не был лишним среди тех, кто приближал победу.
– Я всегда поражался вашим энциклопедическим знаниям. Помню, мы смотрели с вами альбом классиков мировой живописи и вы о каждом художнике увлеченно рассказывали так, как будто жили в его время и знали все его особенности. Неужели так повлияла на вас учёба в художественном институте?
– В 1919 году я оказался в детской колонии спасения детей в московском Серебряном бору. Это была уникальная колония. Достаточно сказать, что руководила ею графиня Наталья Ивановна Воронцова-Дашкова, отрасль древа знаменитых Воронцовых. Её благородство и честность были для нас, голодных и оборванных, неотразимым примером. Вы не поверите, но нас учили тогда общеобразовательным предметам, истории и даже французскому языку, которым я быстро овладел. Колонию часто посещали известные музыканты, актеры. И во мне рано проснулся интерес к музыке: я играл на гитаре и даже пытался самостоятельно сделать скрипку.
– Так вот почему у вас родился цикл гравюр великих композиторов: Бах, Берлиоз, Балакирев, Вагнер, Глинка, Бетховен, Лист, Моцарт, Мусорский, Скрябин, Шопен. Чайковский… Действительно, всё зачинается в детстве. И тяга к живописи?
– Я чрезмерно увлекся рисованием. Наталья Ивановна, заметив мою страсть, привлекла к иллюстрированию самодельного журнала «История человека». Я рисовал всё, начиная от охоты наших предков на мамонта до батальных сцен. Особенно любил рисовать рыцарские поединки.
– Теперь я понимаю, как оттачивалось мастерство художника, чтобы вылиться в гениальной гравюре поединка Ромео с Тибальдом. Я видел ваши картины, написанные маслом, ваши офорты и не сомневаюсь, что вы – природный художник. Но почему вы ушли в такой трудный жанр изоискусства, каким является ксилография?
– По необходимости, а затем по любви. В классе Фаворского начали обучать гравировке по дереву, и я сравнительно легко овладел этим нелёгким делом. Ведь с детства самого и рубил, и стамесками занимался. У меня перочинные ножи, инструмент в кармане был всегда, я вырезал, лобзиком пилил. Взяв резец в руки, я подумал, что всю жизнь только этим и занимаюсь. Кстати, когда впервые приступил к созданию композиции поединка Ромео с Тибальдом, то неожиданно понял, как трудно выстраивать композицию картины. И ещё понял, что натура мало может дать для построения композиции при иллюстрировании произведения. Решение должно сложиться само под влиянием текста автора. С тех пор эта иллюстрация является моим знаком качества, моим символом.
– Так сложилась ваша судьба, что вы иллюстрировали практически всю русскую и мировую классику. Насколько вы себя ощущаете художником (я вижу в мастерской ваши картины), самостоятельным художником? Или же книжная графика оказала на вас мощное влияние, и вы, в известной степени, задавили в себе чистого художника? Возможен ли такой вопрос?
– Возможен и даже нужен, и я всю жизнь несу в себе сам, вопрос этот. Дело в том, что я видимо, родился быть живописцем, и хотел им быть, но послереволюционные годы были для творчества неимоверно тяжёлыми. Шла элементарная борьба за существование, хотя она тогда так не называлась, а просто надо было существовать, надо было семью кормить. А кормила меня только гравюра, только иллюстрации к книгам живописных произведений. Но живопись, как параллельная жизнь, всё-таки была.
– А когда вы осознали, что можете погубить в себе живописца? Что вы должны были сделать: отодвинуть конкретную работу, кормившую Вас, чтобы не погибнуть живописцу? Или вам как-то удачно удавалось сочетать в себе одно и другое?
– Я очень тосковал, страдал, что живопись куда-то отошла, что я поступил на графический факультет. Но живописью мы тоже параллельно занимались, не так, может быть, много, не с таким акцентом как на графику. Но я не жалею, что стал гравировать, я увлекся. В графике очень много красоты, есть такие высоты, которых в живописи невозможно даже достичь. В гравюре можно изобразить всё, что пожелаешь, начиная от воздуха, облаков, воды, отражений, кожи, человека, бликов, тени, света, объема, пространства – решительно всё можно сделать в гравюре, так же, как и в живописи, может даже больше. В гравюре всё тоже есть, что и в живописи: и композиция, и рисунок, и свет, и тень, и цвет, и пространство, и объём. Если говорить о графике и о живописи как о разных видах искусства, то возьмём, к примеру, Дюрера и Рембрандта. И тот, и другой равновеликие. Дюрер проявил себя больше в гравюре, а Рембрандт – в живописи. Правда живопись его мы не видим такую, какая она была в его время, потому что она почернела и портиться стала. Для меня не разделяются эти два вида искусства, они дополняют друг друга.
– Единственное, что отсутствует в графике – это наличие буквальной раскраски: красного, синего, жёлтого, голубого…
– Но и это достигается умением. Вот Фаворский! У него на черной доске белое проходит как молния, бликует, она даже голубого цвета получается, там что-то тёплое, что-то холодное. А почерневшая живопись Рембрандта цвета абсолютно не даёт. Картина «Ночной дозор» была когда-то очень цветной и красивой, а стала черной и представления уже нет о той живописи, какой она была. Или знаменитая «Ночь на Днепре» Куинджи. На каретах знать приезжала, очередь была, смотреть эту картину. Искали: нет ли там подсветки сзади, не стоит ли там фонарь или лампа, настолько он ловко изобразил сияние луны, отражение в Днепре. А сейчас она абсолютно черная, как сажа.
А вот гравюры Дюрера и апорте Рембрандта – в неизменном виде до сих пор. Но там же тот же человек, те же руки, те же глаза и та же душа. Этот же человек делал, этими же самими свойствами души, интеллекта, ума, чувства, познания мира и видения мира. Поэтому я и не различал никогда разницу между живописью, графикой и апорте! Нет такой разницы, как и между поэтом или музыкантом, мне даже о музыке легче говорить, чем о живописи.
– Чем это объясняется? Тем, что вы музыку чувствуете, и она отзывается в сердце сразу, а живопись – это ваше глубоко личное дело?
– Да. И бог его знает, я с одинаковой любовью делаю и живопись, и гравюру. Иногда долго сидишь с гравюрами, вдруг появляется жуткая тоска по живописи, тогда бросаюсь на живопись, попишу, как бы иссякну, что ли, условно на живописи, у меня снова тоска по гравюре. Я беру и занимаюсь гравюрой. Это помогает всё время быть занятым, у меня не бывает промежутков безделия или простраций каких-то…
– Да, и из-за этого не оскудеваете…
– Как часто бывает у музыкантов. У Генделя был семь лет перерыв в творчестве, у многих художников гениальных, а у меня таких простоев нет.
– Кстати, у Пастернака было тоже семь лет перерыва в поэзии.
– О-о! Интересно, семь лет, странная вещь. Так, а у Толстого – чуть не тридцать лет перерыв, когда Тургенев ему написал: «Милый мой, вам пора бы заняться творчеством, а не поисками новой истины для создания нового Евангелия, веры новой».
– Вы нарезали около двухсот пятидесяти иллюстраций к произведениям Лермонтова. Скажите своё ощущение от Лермонтова, начиная с его поэм таких классических, как «Демон» и «Мцыри», и кончая его лирикой. Как Вы сформулируете свое отношение к Лермонтову, почему он Вам так близок?
– …Я боготворю его, безумно люблю.
– Но по возрасту он мальчишка. Вы старше его сейчас в три раза...
– А вот до сих пор трепещу, как мальчик перед ним.
– Вы знаете много стихов наизусть, вы проникли настолько глубоко, что не каждый литературовед может сказать такие точные слова о нем, как Вы.
– У меня эта любовь никогда и не проходит, то есть я как с детства как начал читать его поэзию, так и понял, что – на всю жизнь. Лермонтов принадлежит к особому типу людей, рождённому, видимо, под особой звездой. У него даже по сравнению с Пушкиным есть что-то сверхневероятное. А это необычное стихотворение «На смерть поэта»! Насколько же оно нравственно – как духовный подвиг. В наше время аналогично поступить – сделать что-то невероятное для окружающих. Иная мера благородства. Никакого соперничества, никакого максимализма. Начинающий, а так признаёт величие предшественника! Так глубоко пропеть! Такой урок морали многим поколениям.
Величие гения самого Лермонтова в том, что он перенёс величие природы в своих героев: в героев «Бородина», в русалку, Максим Максимыча, Демона, Печорина, Мцыри, Арбенина. Это же всё – он сам, душа его, нутро поэта. Как бы он не отрицал в своих предисловиях («Герой нашего времени»), что это собирательные образы. Собирательных образов действительно немало, да Лермонтов весь мир в себя собрал от самого сотворения. С небес он явился на Землю как поверженный ангел, который стал Демоном. Это сам Лермонтов. Он жил на Земле, как ангел, низверженный сверху. Человек настолько гуманен, насколько он вселюбящ, насколько любит людей и саму землю. И дай Бог, чтобы появился ещё один такой поэт. Небо звёздно. Оно состоит из многих звёзд. И в русской поэзии также звёздно от больших поэтов.
Очень люблю литературу: и прозу, и поэзию. Мне доставляет большое удовольствие ночи напролёт зачитываться Шекспиром и Достоевским, Горацием или Тютчевым, Мицкевичем или Есениным, Байроном или Короленко. Боготворю Лермонтова…
– Какое стихотворение Лермонтова вы считаете самым выдающимся, кроме «Выхожу один я на дорогу»?
– «По небу полуночи ангел летел // И тихую песню он пел».
– У Пушкина вы знаете стихотворение равновеликое этому?
– У Пушкина такого быть не может. Вот эту разницу я понимаю. Хотя, может быть, что-то по-другому, но такого понимания, такой фразы, быть у Пушкина не может.
– А «Отцы пустынники и девы непорочны»?
– А всё равно это не то. «По небу полуночи ангел летел // И тихую песню он пел». Ну, нет, тут не в споре дело. Это и не верно: сравнивать, чтобы спорить… Пусть спорят литературоведы, знатоки. Они в этом как-то больше себя заявляют, нежели говоря о том, о ком нужно им говорить.
– Судя потому, что вы создали целую пушкиниану в изоискусстве, любовь ваша к Александру Сергеевичу может поспорить с обожанием поэзии Михаила Юрьевича. Так ли это?
– В моих предыдущих словах нет и оттенка противопоставления. Они такие разные и моя любовь к этим великанам русской словесности такая же разная. В Пушкине я души не чаю. Хочу оговориться. В работе своей над иллюстрациями к произведениям классики я избегаю вольности, авторских интерпретаций, необычных трактовок. Передо мной великое произведение – и надо понять его, войти в суть, а не изобразить «своё прочтение». К примеру, в работе над «Медным всадником» (а к ней я шёл долгие четверть века, иллюстрируя в 1937 году отдельные стихи поэта для трёхтомного собрания сочинений) моё «я» имело место постольку, поскольку оно должно было изобразить слово Пушкина, его время, его мысли, его идеи и его образы.
Всё увидел поэт и предсказал в «Медном всаднике»: раскрыл всю трагедию конфликта между четырьмя составляющими – государством, властью, личностью и народом. Я стремился иллюстрировать не отдельные строки, а в каждой гравюре дать обобщающие драматические образы. Как одно из последствий наводнения – обезумевший Евгений у снесённого половодьем домика Параши. Я показал сквозь искорёженные гневом природы
деревья на заднем плане силуэт Медного всадника – как первую мысль Евгения о виновнике его трагедии. Так же, как и в сцене угрозы Петру, увеличил фигуру Евгения, превратив его в грозный символ. Затем двумя гравюрами я изобразил преследование Медным всадником обезумевшего героя, «тяжелозвонное скаканье по потрясённой мостовой». Я стремился показать не только драматизм, но и обречённость конфликта, передавать это чередованием масштабов и напряжённостью цветовой атмосферы, ритмом и самими образами и монументальностью изображений.
Работа над этой поэмой захватила меня полностью, и я вспоминаю это время как счастливейшую творческую лихорадку. Я счастлив, что иллюстрировал самую гениальную его поэму.
***
Фёдор Денисович Константином был глубоким философом, то есть любил мудрость. И сам был мудрецом, ибо имел на многое свой взгляд. В том числе и на творчество писателей и художников. Вот некоторые мысли его из наших бесед.
О Достоевском
У нас до сих пор не понимают Достоевского, провидца, пророка, сверхгения русского. Это очень обидно. Пророков у нас немало, но с такой тонкой, страдающей, сочувствующей душой мало. Вот Толстой Лев Николаевич – умный, но не так страдал, как Достоевский. Оба они великие, но и очень разные. Толстой распознал весь мир, изучил библию, сам хотел создать новую религию, прочёл всех философов мира, а пошёл к мужику безграмотному учиться вере. Это чудачество какое-то. Но Толстому и это простимо.
Я люблю «Войну и мир». Особенно батальные сцены. А вот с «Анной Карениной» ему не повезло, не знал, как закончить роман и бросил героиню под поезд. Впрочем, и это объяснимо. Что ей оставалось делать? Было полное нарушение традиций брака, нравственных правил. И она бросается под поезд, зная, что оставляет родного сына сиротой. Какое право она имела заниматься любовью и оставить свою кровинку сиротой в этом жестоком мире? Вы думали над этим?
О Лескове и Чехове
Да, Лескова Николая Семёновича у нас забыли. Даже забили Чеховым. Я не умаляю значение творчества Антона Павловича, но Лесков – особый талант! «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда», «Левша». Это трагические произведения, национальные по духу, по языку. Великолепный писатель. Чехов такого не смог написать, ибо он много думал о газетах и журналах, о потребе дня. Хотя очень хороший писатель, но Лесков духовнее для меня.
Об Александре Иванове
Вы спрашиваете о солнце русской живописи? Нет у художников аналога Пушкину. Правда у нас есть Александр Иванов с «Явлением Христа народу», картиной, над которой он 20 лет мучился, и её мучил. И тут ещё вмешался Гоголь со своими воззрениями и влиянием. Так что видно как за 20 лет видоизменялась картина и сам Александр Иванов. Но этюды к этой картине, особенно пейзажные, гораздо гениальней и выше, чем сама картина. Картина, я считаю, не закончена, конечно, это феноменальная какая-то работа, труд, явление, но гениальны у него эскизы библейские, к Евангелию.
Живописью считается только то, что масляными красками писано. А почему же не живопись у Рублёва? Она же темперой сделана: порошок на яйце с уксусом, это темпера, водяные всё краски. А фрески у Микеланджело («Сикстинская мадонна», «Страшный Суд»? Это же тоже фреска, это водяные краски. Но это же живопись. А у Александра Иванова как раз лучшая живопись пейзажная на бумаге написана. Это же бумага, а всё равно это живопись. Причём, знатоки и русские, и зарубежные, ставят значение пейзажей Александра Иванова на уровне по ценности с Рафаэлем. И я опять повторяю, вот эти эскизы библейские, рисунки по красному – это у него явление необычайное в искусстве. По-моему, это лучшее, что у Александра Иванова есть.
***
Константинов остро и много думал. И тяжело переживал ту глубину кризиса, в котором оказалось наше отечество. Он понимал, что дело не только в экономике. Своё отношение к происходившему он выразил одной фразой. За две недели до смерти своей, прощаясь со мной у лифта на лестничной площадке, он страдальчески обвёл глазами двери квартир и сказал, как отрезал: «Железный занавес разрушили, а железных дверей понаставили».
Фёдор Денисович прожил свою жизнь талантливо и бескомпромиссно, «но в полную силу правды», потому и будет его искусство служить людям, таким же честным и бескорыстным, каким был он.
Анатолий Парпара
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
