Когда поезд несется сквозь ночь и твои соседи по купе давно уже спят, а ты никак не можешь насмотреться на мелькающие за окном огни, самые разные мысли, словно боясь отстать от тебя и от увозящего тебя поезда, как опаздывающие пассажиры, торопятся ворваться и поскорее занять свое место в твоей голове.
Отталкивая друг друга, они спешат напомнить о себе, потому что когда-то ты просто отвернулся от них, не найдя нужного ответа порою за много лет соседства с каждою из них.
Очень, очень хочется найти, но, наверное, есть вопросы, которые вовсе не нуждаются в ответах, а ты, по привычке ищешь их для себя, особенно, в ночной тишине уснувшего купе…
Почему у нас возникает непреодолимое желание увидеть места, в которых жил любимый писатель или поэт, поклониться им и могиле этого человека, в чьей душе однажды родились строки, что станут неотъемлемой частью души прочитавшего их?
Почему мы можем со временем забыть что-то казавшееся раньше таким важным, а сросшиеся с нами строки не забываются никогда?
Какая связь между местом, где жил и похоронен автор, строчками его повести или стиха, и нами: вначале всего лишь читателями недавно или давно написанного автором?..
Почему в свой очередной отпуск мы не раз, и не два, едем не к теплому морю, а в какую-то другую сторону, которой в глаза не видели, но которая зовет к себе порой совершенно случайно прочитанными в журнале или в книге словами?
Я искал ответ на ступеньках Царскосельского (ныне – Витебского) вокзала, где 30 ноября1909 г., в восьмом часу вечера, оборвалась жизнь Иннокентия Анненского. Искал в одном из московских переулков: «…в переулок зайди Трехпрудный…». В доме шел ремонт, и на втором этаже, в комнате под крышей, рабочие спешно обрывали со стен многослойные обои. Последний слой был не по-нынешнему плотный, с неясными, почти выцветшими и расплывшимися надписями от (чьей? Ее?) руки ближе к краю обрыва. Искал у памятника Сергею Есенину на Ваганьковском…
Но в ту зиму 1988-1989 года знал, что поеду в Вологду, в город, с которым тесно связано имя Николая Михайловича Рубцова.
Отпуск у меня выпал на ноябрь, поэтому стоять за билетом на поезд до Москвы не пришлось.
Помните как в песне: «Как провожают пароходы – совсем не так, как поезда…»?
А я хочу сказать именно о поездах.
С детских лет я помню поездки к родным в Москву: невообразимую толчею на вокзалах, тесноту общих вагонов в «пятьсот весёлых», ехавших от Свердловска до Москвы дня по четыре, паровозную пыль, оседавшую на наши лица, одежду, жесткие спальные полки, божественно вкусную отварную картошку с жареным луком, покупавшуюся на остановках, ночные звёзды в открытом окне вагона, летевшие к тебе навстречу…
Как швейная машинка каждым своим стежком всё крепче и крепче соединяет ещё вчера врозь лежавшие куски материи, так каждый перестук колёс на каждом стыке рельсов всё крепче и крепче соединял меня с каждым метром земли, называемой Родиной…
Каждый приезд в Москву для меня навсегда остаётся встречей с городом юности моего отца, с городом ярких детских впечатлений, на которые не могут бросить тень никакие привносимые временем изменения. И, наверное, поэтому, никогда не смогу сесть в вагон с равнодушным сердцем…
Предупредив родных, вечером я уехал из Москвы в Вологду. Поезд пришел туда задолго до рассвета. Было по-зимнему холодно.
Первым троллейбусом я отправился с вокзала в центр. Из-за раннего времени пассажиров было всего четыре человека. Рядом стояла молодая женщина. Я наудачу спросил ее, где похоронен Рубцов.
Она посмотрела на меня не очень приветливо:
– А вы кто – литератор?
– Просто люблю его стихи, – отвечаю ей.
– Заездили, когда человек умер, – не сдавалась женщин. – А раньше и знать никто не хотел. В одном пальтишке из зимы в зиму ходил, своего угла почти до смерти не имел, – говорит и в глаза строго смотрит.
– Знаете, – начал я оправдываться, – к стыду моему, Рубцова я открыл для себя только два года назад. В восемьдесят седьмом работал без отпуска, а в этом – вот приехал.
Попутчица молчала, смотрела в полузамерзшее окно. Потом, уже не так строго, пояснила:
– Схоронили его на общем кладбище. Одному не найти – там сейчас все замело.
И добавила совершенно неожиданное:
– Ладно. Вместе поедем. Покажу.
Я был ошеломлен: на улице еще темень, не меньше часов двух до рассвета – и вдруг совершенно незнакомому человеку говорят: «Вместе поедем!».
Но злоупотреблять такой отзывчивостью не хотелось:
– А на работу из-за меня не опоздаете?
– Нет. Хотела кое-что закончить, ну и вышла пораньше. Да успею, успею.
Мы пересели в автобус до кладбища. Люба – так представилась моя провожатая – рассказала дорогой, что ее мама в ночь на 19 января 1971 года дежурила в той самой больнице, когда привезли Николая Михайловича. Любе было тогда пятнадцать лет, но слова мамы о смерти Поэта она запомнила.
На конечной остановке сошли, а вокруг – ночь, снег, тишина и ни души.
По сугробам зашагали в сторону оградок и крестов.
К надгробию с барельефом знакомого профиля подошли с обратной стороны.
Люба смахнула варежкой снег с плиты, и при лунном свете я прочитал: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»
...Когда возвращались назад, поинтересовалась, какие книги Рубцова у меня есть. С книгами мне тогда не везло, и дома хранились только альманахи, вырезки из них с отдельными стихами и воспоминаниями друзей Поэта – писателей.
– А вы сможете к двум часам прийти на остановку, с которой уезжали?
– Конечно.
На этом и разошлись: Люба поехала на работу, а я решил позавтракать, еще не зная куда зайти.
Запомнились пустые витрины кафетериев, где лежали почему-то только неаппетитного вида лепёшки с накрошенными на них печёными кусочками яблок. Но вот по дороге попалось открытое коммерческое кафе. Выбора не было, и я зашёл в него.
Внизу были раздевалка и подсобные помещения, а само кафе, небольшое, уютное, поделённое на отдельные кабинки, располагалось на втором этаже. Ещё поднимаясь по лестнице, я услышал громкие споры, и, не смотря на раннее время, отчётливо пахло спиртным. Компания, видимо, отдыхала давно, и спор был нешуточный.
Кто-то, невидимый мне за шторой у входа в кабинку, кричал своему оппоненту:
– И ты это мне говоришь? Да весь Север знает, что Васька-Крест сейчас без копья! Как, как он мог играть?
Но тут, наверное, кто-то услышал шаги чужого человека, и спор перешёл на более тихие тона.
Странно, но почему-то от услышанного я почувствовал себя как дома, будто никуда не уезжал, не проехал за это время почти четыре тысячи километров: где, в каком кафе по России не услышишь точно такие слова, произносимые с точно такой же интонацией, и с точно такой же экспрессией?
Всё-таки, каждым своим уголком наша Россия повсюду похожа на саму себя!
Но накормили меня удивительно вкусно, действительно, по-домашнему.
Было уже девять часов, открылся рынок. Цветами торговали, конечно, кавказские «дяди», знающие секрет как даже зимой довозить товар свежим в любой конец страны.
Вот с этими свежими цветами я и вернулся к могиле Поэта.
Запомнилась удивительная тишина: не пустая, оставляющая ощущение собственной одинокости и ненужности в этом мире, а тишина, наполненная каким-то особым присутствием жизни рядом с тобой: чуть слышным шуршанием наполовину занесённой снегом высокой травы, веток деревьев, вздохами мимоходом пролетающего ветерка и взвихряющейся следом за ним лёгкой позёмкой. Даже треск крыльев слетавшихся ко мне в надежде на хлебные крошки птиц был естественным обрамлением этой тишины…
Я обмел снег с могилы.
«Тихая моя родина!..» – Я слушал ее тишину. Слушал вместе с ее певцом.
Густые низкие облака тянулись над деревьями, словно всей своей тяжестью старались прижать их к земле. Резко и сухо хлопая крыльями, прилетали другие птицы, а у меня, как на грех, не было с собой ни кусочка хлеба для них. Но птицы все равно не разлетались.
Так мы и сидели вместе, а мороз затягивал инеем следы прикосновения пальцев к мрамору.
«Тихая моя родина!..» – Я смотрел на нее, такую похожую на Зауралье, где живу сейчас, на Урал, где родился, на каждый уголок России, где пришлось бывать. Похожую тем самым неуловимым и таким очевидным сходством родных друг другу людей.
«Тихая моя родина!..» – написал он в Вологде, а отозвалось далеко-далеко. И в моей любовной боли к Уралу отозвалось. И стала она сильнее, приняв в себя новый край и новую любовь. И стала еще огромнее и еще невыносимее, как и бывает с каждой любовью, даже если она взаимная.
Потом я бродил по музеям Архиерейского двора, по городским улицам… А в два часа мы встретились с Любой, и она подарила мне книгу стихов Николая Михайловича:
– Мы с мамой обзвонили всех знакомых, но все на работе, и удалось найти вот эту.
Люба и сама спешила, а я от растерянности даже не попросил ее подписать сборник на память.
Вечером этого же дня я уехал домой – подходил к концу отпуск. В моей дорожной сумке рядом с подаренной Любой книгой лежал юбилейный экземпляр «Вологодского комсомольца», а в нем между 67 и 68 страницами, прижимаясь к строкам «Тихая моя родина!..», покоились два конверта с крохотными засохшими веточками рябины, что растет у края могилы Поэта. Второй конверт я увозил замечательному человеку и писателю Потанину Виктору Федоровичу: с Николаем Михайловичем их связывали годы учебы в Литинституте и встречи после них. Виктор Федорович поддержал меня в нелучшие мои дни, какие бывают у каждого, когда мы все начинаем заново. Поддержал, тогда ему незнакомого.
Я увозил память о Вологде, прижатой к земле пасмурным небом, о горько-запоздалой встрече с Поэтом и встречах с добротой, которую он нам оставил.
…Возвратившись в Курган, я верил в свой предстоящий приезд в Вологду, не зная, какие события ожидали меня лично и какие вскоре выпадут испытания для всех нас.
В конце января1989 г. первой весточкой неразорвавшейся связи с Вологдой была бандероль из редакции газеты «Красный Север» с двумя экземплярами номера с опубликованной моей заметкой о прошедшей поездке. Её разместили в левой стороне «подвала» четвёртой полосы. В бандероль была вложена небольшая, но тёплая записка заведующего отделом публицистики В. Елесина.
А потом, совершенно неожиданно, пришло письмо, тоже с номером «Красного Севера» с моим стихотворением в нём памяти Рубцова, и с вырезками из других газет статей о Поэте. Отправитель письма, Зиновенко Нина Павловна, была мне совершенно незнакома, но всё встало на свои места, когда я прочёл её письмо, вложенное в бандероль.
Оказывается, Нина Павловна, являясь почитателем творчества Николая Михайловича, обратила внимание на мою заметку в их областной газете, а потом – на стихотворение, и решила найти меня. Письмо она отправила на адресный стол г. Кургана и попросила переправить его мне, а ей сообщить мой адрес. Работники адресного стола так и сделали.
С тех пор началась наша переписка, продолжавшаяся много лет, не смотря на мои временные переезды из одного города в другой, смены адресов и ненадёжность подъездных почтовых ящиков. Приходили и небольшие письма, и объёмные бандероли.
Два человека, ни разу не видевших друг друга, писали сердечные письма оттого, что их связал между собой Поэт, совершенно даже, конечно, не предполагавший «как его слово отзовётся».
Вокруг уже не было государства, в котором мы родились, порушился весь образ нашей жизни, рушились семьи, люда метались в поисках любой работы, не зная как выжить…
А в далёкой Вологде пожилая женщина, с далеко не идеальным состоянием зрения и здоровья, собирала материалы о дорогом её сердцу Поэте, и отправляла их, как спустя двадцать лет я узнал, не только мне, но и другим, отправляла по всей России, на свою скромную пенсию...
Кто, какой материалист, и каким образом сможет оценить значимость этих писем и бандеролей для нас, получавших их?.. У кого повернётся язык сказать, что поэзия изжила себя, и незачем её издавать?
И ещё об одном очень важном, на мой взгляд, роднившем нас обстоятельстве, не могу не упомянуть.
В своём письме от 24 апреля 1991 года Нина Павловна пишет следующее (цитирую дословно, орфография автора не изменена):
«Николай Александрович! С Днём Победы Вас! Вы ведь тоже по-своему пережили войну и послевоенные годы, годы трудные и тяжёлые. Я 9 мая иду на кладбище, на могилу мужа, фронтовика с первых дней войны, он как раз в тот момент с границы, где мы жили (Забайкальск. ВО) уехал в апр. м-це1941г. в Л-д (Петергоф) в погранучилище на сборы, а тут и война. Так я с дочерью, ей было 4 года остались на границе, а он на фронт. Мы год не имели связи, их всех отправили в Таллин, и уже шло отступление, так что было оч. тяжёлое время, я работала в погранотряде, а их часть, кто остался в живых прибыли в Л-д, а там уже был Ленинградский фронт, блокада Л-да, затем пошли в наступление, мне был перевод к нему в часть и я приехала в Л-д, когда уже была снята блокада Л-да. И так мы вместе дошли до Берлина. Победу встретили в (слово написано неразборчиво). Теперь эти воспоминания оч. тяжелы для меня. Наши фронтов. друзья живут в Таллине, переписку с ними имею. Скоро наш праздник – 28 мая, День пограничника.
Ещё раз всего Вам хорошего.
Нина Павл.
(подводит зрение меня, может, что и поймёте)
Вологда, 24 апр. – 91 г.»
Если судьба начинает завязывать свои узелки, то нередко завязывает их очень крепко. А нечаянно или нет – тут уж как хочешь, так и думай.
Может быть, там, в блокадном Ленинграде где-то случайно встречались мой отец и муж Нины Павловны, ведь оба воевали там? Скажете маловероятно?
У меня есть школьный друг. В родном городе чаще всего нам не удаётся увидеться. Но вот в Москве, совершенно случайно и без всяких договорённостей, мы с ним встречались раза четыре, в совершенно разных местах города…
За время, прошедшее с начала нашей переписки с Ниной Павловной, я жил в съёмных квартирах, где кроме моей наспех приобретённой раскладушки и книг ничего не было; около тринадцати лет жил в сыром, полублагоустроенном полуподвале с окнами на уровне тротуара, где от повышенной влажности выступали на стенах капли воды, а серо-зелёный налёт плесени покрывал мебель, одежду в шкафу, въедался в рукописи, пробираясь сквозь плотный картон папок, навсегда оставляя в бумаге свой особенный запах тления…
Но папка с надписью красным фломастером «Н. Рубцов» и бумаги в ней сохранились. Правда, некогда молочно-белые корочки папки стали изжелта пятнистыми, с коричневатыми разводами…
Любой выбираемый нами путь всегда предопределён какими-то значимыми побудительными причинами, которые подчас мы сами, может быть, не осознаём, но которые исподволь направляют нас к этому выбору.
Я не знаю, как сложилась судьба Любы, но хочется верить, что за свою сердечную отзывчивость она достойна только доброго пути.
В конце июня1999 г. не стало Нины Павловны, но в том же доме по улице Яшина, где жили она и Поэт, живет сейчас ее дочь.
Есть в Вологде и музей Николая Рубцова. И, наверное, будет правильно, если присланные мне Ниной Павловной материалы снова вернутся в Вологду, в музей Поэта. Я думаю, она бы поддержала меня в этом решении…
г. Курган
Николай Покидышев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
