За окном осень: щедрая многими дарами пора. Иногда совсем неожиданными…
Когда в теплый сентябрьский день мне позвонила главный редактор журнала «Юнона и авоська» глубокоуважаемая Татьяна Михайловна, я был просто рад дружескому звонку из родного Каменска-Уральского.
Татьяна Михайловна поделилась новостью о возобновлении работы электронной версии своего журнала, рассказала о материалах, уже размещенных на сайте. Особо отметила видеозаписи концертов нашего земляка Андрея Каштанова с песнями Александра Вертинского: концертов в гриме и костюме Пьеро, в каких выступал Великий Певец.
Включая видеозапись, я ожидал увидеть профессиональную «кальку» или очередную интерпретацию песен, как это нередко бывает. Но с первых же мгновений появления артиста на сцене, с первых пропетых тактов почувствовал необъяснимое ощущение прикосновения к эпохе Автора песен.
Словно он сам, лишь чуточку более низким голосом, спрятав в промелькнувшие годы свою милую картавинку в букве «р», но сохранив безупречное и дорогое нам чисто русское произношение тех лет, когда звуки учили по дореформенному алфавиту, знали, что такое глубокое и легкое придыхание, а в конце прилагательных звучало такое неповторимое «а», больше похожее на «э» – «…в карете старенькай…», и по-особому значимо и чисто почти выпевалось каждое слово людьми той эпохи…
Эпоха. Давайте вдумаемся в изначальный смысл этого греческого слова: остановка. Наши душа и сердце вольны сделать остановку в любом дорогом для них мгновении. И тогда мгновение становится эпохой: мгновение из детства, юности или зрелой жизни, но настолько бесценное, что без него навсегда опустеет, станет бесцветнее и во многом сиротливее еще предстоящий путь. И от того, что оно принадлежит только кому-то одному, оно не становится мельче. Наоборот: от того, что оно пережито кем-то одним, необъяснимо богаче становятся все вокруг: пережитое одной душой мгновение непременно найдет путь к другой душе и, соприкоснувшись с ней, станет неотделимым и от нее, станет и для нее эпохой. И совсем неважно встретятся ли в жизни люди, души и сердца которых связаны одним общим мгновением, ставшим для них одной эпохой. Поэтому убийство мгновения, принадлежащего одному, становится убийством для многих, навсегда отнимая возможность прикосновения к значимой для становления души эпохе.
Разве можно представить себе наш мир без впитанных нами с младенчества так привычно называемых народных песен? Опять-таки по привычке говорим: «Их автор – народ». Но ведь какой-то конкретный человек впервые сотворял каждую строчку, пусть потом неоднократно изменяемую другими, может быть даже с годами приобретшую совсем другой вид. Однако именно он положил начало этой песни, положил начало ее эпохи и ее бессмертия. Не стало человека, но эпоха и бессмертие остались. И все-таки, вначале нужно было появиться кому-то и сотворить слово.
Все начинается с нечаянного слова…
Все начинается с нечаянной любви…
Снова за окном осень.
В конце девятнадцатого века она подарила нам Александра Блока, Марину Цветаеву, Сергея Есенина… Заканчивался век девятнадцатый, начинался Серебряный век…
Заканчивался век девятнадцатый, оставляя веку двадцатому еще недостроенную Маньчжурскую железную дорогу, название которой после 1917 года «Китайско-Восточная железная дорога», вернее аббревиатура КВЖД, исполнится для многих горьким смыслом расставания с Родиной, скитаний на чужбине, как и само слово Маньчжурия.
Горькой и гордой памятью начала века будут всегда отзываться слова «крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец», «Порт-Артур», «Цусима», «Мукден» и «Ляоян». Покроет себя неувядаемой славой Мокшанский полк, одиннадцать суток не выходивший из боев, удерживая свои позиции. Станет воистину народным и всемирно известным вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии»1. За границей его будут считать национальным русским вальсом, и будут напевать незнакомые русские слова:
Спит гаолян,
Сопки покрыты мглой...
На сопках Манчжурии воины спят,
И русских не слышно слез...
Будут петь и о Цусимской битве2:
В далёком Цусимском проливе,
Вдали от родимой земли,
На дне океана глубоком
Забытые есть корабли.
Там русские есть адмиралы,
И дремлют матросы вокруг,
У них вырастают кораллы
На пальцах раскинутых рук…
Не виданная доселе в обеих столицах волна спиритической мании и мистицизма накроет русское общество,наберет силу «Черная сотня»,
«в поэзии и литературе господствовали декадентские влияния. В стихах воспевались неестественные красоты:
«О закрой свои бледные ноги…» — восклицал Брюсов, и сатирик Саша Чёрный добавлял:
«Бледно-русые ноги свои!»**
Многое происходило на глазах у переехавшего в Москву в 1913 году Александра Вертинского.
Нельзя не любить время своей молодости. Нельзя не влюбляться: всерьез или ненадолго, во что-то одно или и в то, и в другое, и в третье, беспечно перебирая, что нравится, а что – нет. Много позже в воспоминаниях Александра Николаевича появятся строки:
«…В нашем мире богемы (а я пишу только о нем) каждый что-то таил в себе, какие-то надежды, честолюбивые замыслы, невыполнимые желания, каждый был резок в своих суждениях, щеголял надуманной оригинальностью взглядов и непримиримостью критических оценок. Все мечтали обратить на себя внимание любой ценой – дулись и пыжились, как лягушки из крыловской басни. А надо всем этим гулял хмельной ветер поэзии Блока, отравившей не одно сердце мечтами о Прекрасной Даме, о Незнакомке…»**
Чаще голодные, чем сытые, считавшие большой удачей устроиться в любой из театров статистом или заработать полтинник в день, рядившиеся в желтые блузы, они не теряли надежды на свой успех. Но везло очень немногим. Пока они встречаются почти на равных, как Вертинский и Маяковский, не ведая, где и когда судьба вновь сведет их.
В один из неудачных осенних вечеров 1914 года Вертинский, возвращаясь по Арбату в съемный угол, увидел, как выгружают раненых, привезенных с вокзала. Носилки заносили в госпиталь, разместившийся в доме Марии Саввишны Морозовой. Вертинский начал помогать. М.С. Морозова формировала 68‑й санитарный поезд Всероссийского союза городов. Вертинский записался в его состав санитаром. Но не под своим настоящим именем, а неожиданно даже для самого себя – братом Пьеро. Сказалась здесь страсть к актерству или невольное, неощущаемое самим влияние «Балаганчика» Блока, он и сам не знал. Можно предположить, что Владимир Владимирович, когда писал «Скрипку и немножко нервно», неосознанно или наоборот сознательно, говорит о «деревянной невесте» вслед картонной Коломбине, невесте Пьеро из «Балаганчика».
До расформирования поезда, курсировавшего от передовой до Москвы, Вертинский работает санитаром. На его счету по журналу тридцать пять тысяч перевязок!
И это немудрено. С самого своего начала Первая мировая поражала жестокостью боев и количеством потерь. Чего стоили только противостояния под Перемышлем и в Сморгони, практически стертой с лица земли – земли впервые отравленной ядовитыми газами... Из пятнадцати с лишним миллионов воинов Российской империи погибнет миллион шестьсот семьдесят тысяч, ранены почти четыре миллиона и чуть меньше попадут в плен. Недаром эту войну до начала Отечественной будут называть Великой…
Именно в поезде Вертинский начинает первые выступления в гриме Пьеро: в гриме – из робости перед публикой.
Вернувшись в Москву, он может уже считать себя актером «со стажем».
Если обратиться к столичным газетам осени 1917 года3
«…3 сентября ведущий актер Московского художественного театра Леонид Леонидов опубликовал на страницах «Театральной газеты» программную статью «Искусство и толпа»:
…Повсюду в воздухе повис вопль «Россия гибнет». Место ли и время тут, на гибнущем корабле русской государственности, думать о том, чтобы доставлять себе эстетические развлечения и переживания, хотя бы высокие и глубокие… Но … мы видим переполненные театры, битком набитые концерты. Обыватели, будут ли они опролетарившиеся буржуа или обуржуазившиеся пролетарии – все ждут с какой-то смертельной жаждой развлечения. Именно одного развлечения… Веселый жанр преобладает, господствует, бьет через край… Это и есть пир во время чумы…»
«…Заполонившие Москву беженцы… облюбовали небольшой трехсот местный Петровский театр миниатюр… В гриме «печального Пьеро» блистал Александр Вертиский. 24 сентября «Театральная газета» назвала его «столпом театра»:
«…Этот поэт бульварной экзотики имел и имеет у известной публики большой и шумный успех. Сентиментализм, заменяющий чувства, и обилие экзотических слов (креольчик, притоны С.Франциска, принц с Антильских островов) очень характерны для него… Много уменьшительных слов (балаганчик, минуточка, шуточка… и т.д. и т.д.), много пудры и белил и костюм Пьеро. невзыскательные москвичи в кавычках согласны видеть экзотические страсти в экзотических словах, необычайную глубину чувства – в уменьшительных и нежность – в ласкательных, роковую печаль страдания – в набеленном лице. И в результате на вопрос конферансье: кто успех имеет исполинский? – публика единодушно отвечает: Вертинский…»
Образ Пьеро – это образ«комичного страдальца, наивного и восторженного, вечно грезящего о чём-то, печального шута, в котором сквозь комичную манеру видны истинное страдание и истинное благородство»4, неудачника в любви. Не каждому в ней везет, но в какие слова и в какие песни переливается она у многих и многих «Пьеро». В какие слова, и в какие песни перелилась она у Вертинского! Магия его выступлений завораживала. И «обыватели», и элитарная публика «рвались» на его концерты, ему подражали неизвестные исполнители, невольно расширяя круг поклонников Артиста. Газеты писали о «феномене Вертинского».
Потом были Октябрьская революция, гастроли на юге страны, знакомство с защитником «Белого Крыма» генералом Я.А. Слащевым5, с которого, по мнению некоторых исследователей М.А. Булгаков писал своего генерала Хлудова.
И, уезжая из страны, Вертинский считал, что это именно только отъезд на гастроли. А выпали долгие-долгие годы за границей…
«Здесь под небом чужим я как гость нежеланный6…»
Сколько русских людей, вдали от любимой до обжигающей тоски Родины, занесенных на чужбину ураганами Гражданской войны, думали о ней в Берлине, Варшаве, Лондоне, Париже, Праге…
Сколько по-настоящему любивших Россию тогда покинуло ее, но никогда, ни на миг не забывало ее!..
Вот когда знакомые лишь по газетам названия «КВЖД», «Харбин», «Шанхай» начали превращаться в повседневную невыносимую реальность…
У отчаявшихся людей не было согласия между собой. Были бесконечные споры:
«…Тумана белокурого
Волна - воланом газовым.
Надышано, накурено,
А главное - насказано!..»7
Каждый видел возвращение домой по-своему, но как вернуться никто не знал. «Ке фер?»8
И если от не проходящей боли вначале рождалась строка «Тоска по Родине! Давно разоблаченная морока!..»7, то эта же рука снова и снова писала просьбы в посольство СССР о возвращении в Отчий край.
Плоть от плоти своей земли, каждый по своему, они хотели только счастья для нее. Не грели им сердце Берлины и Лондоны, Праги и Парижи, Харбины и Шанхаи…
Вот отрывок из Парижский воспоминаний Александра Николаевича:
«…Иногда в Париж приезжали писатели из Советского Союза. Я помню в начале эмиграции приезд Владимира Маяковского. Я мельком видел его несколько раз в «Ротонде» на Монпарнасе. Приезжали Всеволод Иванов, только что выпустивший в свет свои «Голубые пески», Лев Никулин, Борис Лавренёв, рассказ которого «Сорок первый» в то время наделал много шуму в эмиграции и особенно в её литературных кругах. Проезжали мимо Ильф и Петров.
Но все они сторонились нас, эмигрантов, и войти в общение с ними так и не пришлось. Все же иные из них, люди «моего выпуска богемы», если так можно выразиться, с которыми я начинал свою карьеру когда-то в Москве, разыскали меня, навестили и немного рассказали о той жизни и стройке, которая шла на родине…»
И еще один отрывок, уже из Шанхайского периода:
«…я был с «ними». С теми, кому больно, кому тяжело, кто любит родину и тоскует по ней. Я был с массой. С толпой. Один из умнейших и культурнейших критиков моих, известный писатель-философ Всеволод Иванов, писал обо мне в Шанхае: «Толпа всегда умна, а Вертинский всегда с толпой – поэтому вместе с ней умен и Вертинский».
Да, моё искусство было отражением моей эпохи. Я был микрофоном её. Я каким‑то чутьём отгадывал самое главное, то, что у всех на уме, – её затаённые мысли, её желания, верованья…»
«В даль родную новыми путями нам отныне ехать суждено…»
Уходили год за годом. Уходили из жизни дорогие Артисту люди.
Двадцать пять лет эмиграции. Двадцать пять лет надежды на возвращение:
«…Я прожил за границей двадцать пять лет. Я жил лучше многих и прилично зарабатывал. В моих гастрольных поездках по белому свету я останавливался в первоклассных отелях, спал на мягких постелях, окружённый максимальным комфортом. И двадцать пять лет мне снился один и тот же сон. Мне снилось, что я, наконец, возвращаюсь домой и укладываюсь спать на… старый мамин сундук, покрытый грубым деревенским ковром. Неизъяснимое блаженство охватывало меня. Наконец я дома! Вот что всегда значила для меня родина. Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине…»**
Он оказался среди тех, кто смог снова вернуться. Вернуться в тяжелое время Войны, чтобы петь на фронтах для ее защитников: петь и патриотические и свои песни. И снова его горячо принимали. Принимали как старого знакомого, вернувшегося туда, где его не забыли и ждали…
Чем он был дорог измотанным боями солдатам? На это может ответить, наверное, только тот, кто сам не один раз вставал в атаку, не зная, сколько еще шагов отпустит ему судьба, а потом, после боя, не мог до конца поверить, что остался жив… Чем он притягивал сердца этих людей?
Притягивал на Войне и в после нее. С не меньшей, а, быть может, и с большей силой притягивает и сейчас. Какой «секрет» знали люди из Серебряного века? Почему их грезы о Прекрасной Даме, об изысканном жирафе, что бродит у озера Чад9, о бананово-лимонном Сингапуре, по-прежнему так желанны нам и по-прежнему так остро отзываются в нас?.. Может своей недосказанностью, на которую пытаемся снова и снова отыскать ответ? Или ищем дорогу в промелькнувшую эпоху, пытаясь остановить ее мгновение, оставить его рядом навсегда?..
Принято считать, что мгновения не подлежат возврату и замене. Но мы можем сделать остановку в любом из них, в любом из самых для нас дорогих, прикоснувшись к эпохе, вызвавшей это мгновение к жизни. Чаще всего нечаянно прикоснувшись к тайне возвращения эпохи через исполнительское мастерство Артиста.
И эти мои строки вызваны к жизни прикосновением к Мастерству двух Артистов: Александра Вертинского и Андрея Каштанова.
Написанное мной очень субъективно. Оно другим и быть не может. Ведь этот прекрасный концерт состоялся в родном для меня и Андрея Каштанова городе. Состоялся в том самом Дворце культуры, где занимался наш детский оркестр народных инструментов. Состоялся в том зале, куда по многочисленным лестничным ступенькам, из нашего углового кабинета на четвертом этаже, мне, десятилетнему мальчишке, приходилось вверх и вниз носить свой басовый контрабас почти одинаковой со мной высоты…
Частность, конечно. Такая же частность, что один мой дед, Дмитрий Борисович Покидышев, защищал Порт-Артур, а другой, по маме, Черепякин Степан Степанович, ночью в ноябре 1920 года шел вброд по гнилому озеру Сиваш брать Перекоп, не зная, что он и идущие рядом его сослуживцы лишь отвлекают на себя резервы «белых». Но это дорогие мне частности, без которых не было бы меня, и не начался бы мой путь в мир музыки. И без них я мог бы пройти мимо эпохи Александра Вертинского и мимо концерта Андрея Каштанова, подарившего нам столько мгновений этой эпохи.
Повторюсь. Написанное мной очень субъективно и, скорее всего, вызовет у кого-то желание все оспорить. Пусть так и случится. И тогда мы, может, прикоснемся к еще одной, пока не замеченной эпохе…
Постскриптум
За пределами этих заметок осталось так много. Хотелось сказать о законченности каждой сценической миниатюры-песни, об особенностях жанра, созданного Александром Вертинским и об особенностях стихосложения начала двадцатого века с его тактовиками и дольниками, о различии и родстве танго-романса и русского городского романса, о таких крайне противоположных взглядах на них филологов и историков музыки…
Хотелось обязательно обратить внимание на безукоризненную законченность антуража самой зальной сцены – заслугу организаторов концерта, и поблагодарить их за совсем не легкий и не самый благодарный невидимый труд.
«Дорогой длинною» назвал свою книгу воспоминаний А. Вертинский.
Эти слова сразу же уносят меня к началу шестидесятых прошлого века и хочется повторить свое уже рассказанное и написанное раньше.
«…Однажды, совершенно неожиданно, ты вдруг натыкаешься на песню, которую поет совсем незнакомый тебе человек, и с первых звуков и слов ты, еще мальчишка, не успевший прожить и десяти лет, каким-то недетским чувством осознаешь, что это та песня, которую ты втайне всегда ждал и желал услышать.
Наверняка с каждым из нас случалось такое.
Так было и со мной, когда, ворвавшись домой после школьных уроков, я бросился включать недавно купленный родителями телевизор. Передачи тогда шли дневными и вечерними блоками, и я надеялся застать какой-нибудь интересный фильм.
Вот кинескоп, наконец, нагрелся, и появилось изображение. Я увидел бесконечную траншею окопа, по верхнему краю которого, как-то неуверенно ощупывая перед собою пространство, окутанное непонятным туманом, шел человек в распахнутой длиннополой «белогвардейской» шинели. За кадром чей-то голос с надрывом кричал: «Все назад! Газы!». А человек словно не слышал этого, и, так же, походкой слепого, ощупывая пространство, шел по брустверу, наступая на брошенные тут и там «трехлинейки». Но вот он обо что-то споткнулся, нагнулся и поднял каким-то чудом оказавшуюся на его пути гитару. Пробежавшись перебором по струнам, взял первые аккорды и запел: «Ехали на тройке с бубенцами, а вдали мелькали огоньки…»
Я не помню даже досмотрел ли фильм до конца, но никогда не смог забыть ни голос, как будто певший в последний раз, ни эту песню – песню выброшенного на обочину жизни искалеченного войной человека в мгновения прощания со всем для него дорогим…»7
И снова это отступление приведет нас на перепутья Первой мировой, вспомнятся слова А.Н. Вертинского: «Страшная, великая сила – русская песня!..»**
И когда я прохожу мимо Дворца культуры УАЗа, я всегда невольно вижу комнату, в которой репетировал наш детский оркестр, всех нас, приникших к инструментам, и особенно Ваню Нечаева, склонившегося над своей балалайкой-примой, и слышу чистое тремоло высоких нот второй октавы: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…». Звенит и поет струна. Поет о пути и далях родной стороны.
** Звездочкой здесь и далее выделены строки из книги А. Вертинского «Дорогой длинною…»
1. Муз. И. Шатров, сл. Ст. Скиталец
2. Первоначальный текст Богораз-Тан
3.«Родина», исторический научно-популярный журнал, октябрь 2017 г., №10, стр. 110-111, на основе «1917, М. Издательская программа «Интерроса», 2007, стр. 236.
4.Е. Р. Секачёва
5.Я. А. Слащёв-Крымский – русский и советский военачальник и военный педагог, генерал-лейтенант, активный участник Белого движения на юге России.
6. А. Жемчужников
7. М. Цветаева
8. Н.А. Тэффи, рассказ «Ке фер?» (от фр. «que faire?» - что делать?)
9. Н. Гумилев
7. «Утоли моя печали…» Памяти иеромонаха Симона (Гаджикасимова)
Николай Покидышев (Курган)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
