Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Трио

Повесть

Повесть «Трио» относится к творческому багажу Сергея Александровича Рачинского (1833 – 1902), наполненному, в основном, педагогическими творениями и письмами, насыщенными важными размышлениями. С ними он и вошёл в школьное дело, как выдающийся мыслитель и деятель своего времени. Его школьная практика и теперь живит отечественных подвижников воспитания сельского юношества. Но есть в том багаже талантливого учёного-подвижника и необычные для него прозаические произведения – рассказы и повесть – написанные в ранней молодости, эмоционально пронизанные тёплым лиризмом. Такова его повесть «Трио», напечатанная в первой книге сентябрьского тома «Русского Вестника» за 1859 год. В эту пору С.А. Рачинский некоторое время был штатным сотрудником основателя этого журнала, Михаила Никифоровича Каткова, человека государственных взглядов. А литературный отдел издания вела Елизавета Васильевна Сухово-Кобылина, впоследствии более известная под псевдонимом Евгения Тур. По существу ещё юный Рачинский попал в самую благоприятную среду, как тут не развернуть литературный талант? И он был выявлен в повести «Трио», с её интонациями и тактом. Не хватало лишь сюжетного развития – сказывалась лапидарная схематичность и авторская скованность. Любовные переживания героев, их взаимоотношения типичны, а настроения прерывисты. Так и хочется сказать: писал холостяк, таким автор и останется на всю жизнь.

Но описания скитаний по немецким городам, знаменитым и вполне провинциальным, музыкальные впечатления и зоркость наблюдателя, при смене картин природы, трогает при чтении повести. Это владение мастерством художника слова скажется в его дорожных зарисовках, созданных в русской действительности. Сергей Александрович Рачинский дорог нам любой своей строчкой, одушевлённой его светлым талантом.

А.Н. Стрижев, М.А. Бирюкова.

ТРИО

Повесть

I.

Андрей Линовский к Анне Гальцевой

Берлин, 24 марта 1855

Вчера вечером, Анна Александровна, я узнал случайно, что вы овдовели, и что вы в Дрездене. Ради того чувства, которое когда-то связывало нас, ради тех страданий, кото­рые я вынес со времени нашей разлуки, не сердитесь на меня за это письмо, прочтите его спокойно и отвечайте мне.

С тех пор, как мы расстались с вами, многое изме­нилось в моей жизни, но мое чувство к вам не изменилось. Вот уже три года я работаю, работаю усиленно, без отдыха, чтобы заглушить глубокое, тупое горе, овладевшее мною при известии о вашей свадьбе, чтобы моя жизнь по крайней мере пригодилась другим, если для меня она не может более сде­латься выносимою. Напрасно. Везде и всегда, за работою и в часы отдыха, когда я засыпаю, утомленный дневными трудами, когда я просыпаюсь, не подкрепленный ночным сном, меня преследует ваш образ, образ прошлого, образ невоз­вратно потерянного счастия. Мои труды идут успешно, то есть они приносят мне уважение и деньги. Меня считают добросовестным тружеником, страстно преданным науке. Смешно сказать: я имею всё, чего желал так страстно че­тыре года тому назад, почётное имя, занятия по вкусам, материяльное обеспечение. Но всё это суета. Я не наслаждаюсь внешним спокойствием моей жизни, я не верю в пользу, в достоинство моих трудов, вымученных из моей бедной головы беспрестанным, тяжким усилием воли. Эти деньги, эти жизненные удобства, этот внешний почёт, не их ли недостаток когда-то помешал нашему счастию? Не горькая ли это ирония судьбы, что всё это посыпалось ко мне тогда, когда я вас потерял навсегда?

Но нет, ещё не навсегда. Вы теперь свободны. Кто знает, может быть в вас еще не совсем угасло то чувство, которым я некогда жил. Кто знает, оно может снова про­снуться. Но я брежу. Это невозможно. Это было бы слишком много счастия. Я оскорбляю вас, ваше недавнее горе, этими намёками, этою наглою навязчивостию. Я не хочу вас трево­жить, говоря вам о ваших прежних чувствах. Скажу вам только одно: я вас люблю всеми силами моего измученного сердца, и эта любовь никогда не может пройти, потому что моя жизнь и эта любовь одно и то же. Я не прошу, я не на­деюсь, чтобы вы каким-нибудь чувством отвечали на моё чувство. Но я хочу, чтобы вы располагали мною; чтобы вы поз­волили мне вас видеть или запретили мне вас искать; чтобы вы знали, что всегда и везде, вы имеете в своей власти чело­века, который живёт лишь вами, который с благоговением будет повиноваться каждому вашему велению, каждой вашей прихоти, хотя бы вам вздумалось лишить его навсегда счастия вас видеть.

Ваш на веки

Андрей Линовский.

Анна Гальцева к Андрею Линовскому

Дрезден, 25 марта

Я только что получила ваше письмо, Андрей Петрович. Я не могу собраться с мыслями, я не знаю, что со мною делается. Боже мой! Неужели это не сон? Неужели вы ещё любите меня? Неужели прошлое может вернуться? О, это прошлое! Как я любила вас тогда, Андрей! Чего бы я тогда не сделала для вас! Когда, запуганный решительным противодействием моей матери, вы удалились от меня, когда вы покорились гнёту обстоятельств, разлучавших нас, знаете ли вы, что я тогда выстрадала? Знаете ли вы, что я ждала только одного слова от вас, чтобы бросить и мать, и всех, и бежать с вами, чтобы работать денно и нощно, чтобы бороться с бедностию и страдать вместе с вами. Но это слово, вы его не сказали. Вы не имели довольно уважения ко мне, чтобы возложить на меня жертву. Вы меня оставили одну, одну с моею любовью, с моим безумным страданием. Вы не протянули мне руки, и я погибла, я пала, я вышла замуж за человека, которого я не любила, я отравила его последние годы своим холодным, тупым отчаянием.

Но довольно об этом. Ведь всё это прошло. Вы любите меня. Если вы так поступили, это потому, Андрей, что вы бесконечно добры и бесконечно деликатны. Это потому, что вы хотели меня оградить от всякого горя, от всякого несчастия. И не поняли вы, что не счастие мне было нужно, а вы, ваша любовь, сознание, что всякое мое дыхание принадлежит вам, что я существую только для вас.

Как ревниво берегла я эту любовь в своём ожесточенном сердце, сколько безумных ночей провела я, бесплодно мечтая о вас, сколько роптала и сколько раскаивалась!

Но нет, грешно теперь вспоминать об этом тёмном вре­мени. Мы будем счастливы, Андрей, мы будем вместе, и никто более не разлучит нас. Давайте делать планы, давайте придумывать, как это будет.

Теперь нам ещё нельзя видеться. Вы это понимаете. Этого требует еще свежая могила моего мужа; этого требует моя слишком измученная душа, наконец, моё доброе имя. Но мы будем писать друг другу. Через шесть месяцев мы уви­димся, и уже не расстанемся никогда. Обнимаю тебя, мой Андрей, мой возлюбленный, мой муж!

Твоя Анна.

Андрей неподвижно сидел перед своим рабочим столом и держал в руках только что прочитанное письмо. Лицо его было судорожно напряжено, он не видел и не слышал, что происходило вокруг него; он не замечал, что утренний ветерок ворвался в открытое окно, овладел его бумагами и разнёс их по всей комнате. Его сердце, давно отвыкшее от радости, мучительно сжималось и неровно би­лось, его ум отказывался постичь, что уже нет тёмного призрака, так долго тяготевшего над ним, что перед ним лежит широкая, свободная, светлая жизнь.

Он даже не заметил, что в комнату вошёл его друг, Валентин Завадский, и молча глядел на него.

– Что с тобой? – сказал наконец Валентин. – Отчего ты так бледен? Что же ты не отвечаешь? – прибавил он встревоженным голосом, и в его глазах выразилось ласковое участие.

Андрей молча протянул ему письмо. Валентин быстро стал пробегать его, и на его подвижном лице заиграл румянец, и он поднял на своего друга взор, блестящий от радости.

Андрей между тем опустил лицо в руки, и всё его тело конвульсивно задрожало. Он плакал, как ребёнок.

– Помилуй, – воскликнул Валентин, быстро опускаясь на табурет у ног Андрея и почти насильно отнимая его руки от лица и сжимая их в своих. – Помилуй, не стыдно ли тебе, счастливец, плакать над таким письмом? Успокойся, ради Бога, и не рыдай так судорожно.

Андрей смотрел на него, с трудом переводя дух, не в силах выговорить слово.

– Можно ли принимать так болезненно, – продолжал Вален­тин, – такой редкий, такой счастливый дар судьбы? Пере­стань смотреть так печально, улыбнись поскорей!

– Ах, Валентин! – наконец выговорил Андрей. – Ты не знаешь, что такое счастие, потому что ты им живёшь и дышишь, с тех пор, как себя помнишь. Но я сегодня счастлив в первый раз в своей жизни, и моё слабое сердце изнемогает под этим блаженством. Но ты прав. Надо переломить себя. Это слабость, это малодушие!

И он встал и быстрыми шагами стал ходить по комнате.

– Вот это дело! – подхватил Валентин. – Ободрись, мой милый, взгляни в лицо своему счастию и радуйся ему. Брось эту пыльную комнату, брось свои книги и бумаги. Посмотри, какое великолепие на дворе, какое небо, какое солнце! Прой­дёмся-ка вместе. Возьми шляпу, пальто не нужно, и пойдём.

Андрей машинально повиновался. И действительно, когда он по узкому переулку вышел в близкий Тиргартен, его так охватило светом и теплотою, жизнию и радостию, что он не узнавал себя, не узнавал скучных аллей парка. Без­облачное, лучезарное небо сверкало над Берлином, и никогда, казалось, оно не было прозрачнее и выше. Как-то особенно живо и смело рисовались на нём дома и церкви и чёрные ветви обнажённых деревьев. И чиликанье воробьёв, и не­ясный гул экипажей, и дальний говор шумных улиц, сли­вались в какой-то чудный строй, исполненный смутной, но торжественной радости. Он взглянул на Валентина, и в первый раз заметил, до какой степени он хорош. Завадский шёл рядом с ним, весёлый и румяный, как всегда закинув слегка назад свою грациозную головку, и беззаботно глядел то вдаль, то на молодую травку, пробивавшуюся по сторонам дорожки. Андрей взглянул на прохожих, и их лица показались ему как-то особенно приветливыми и весёлыми. Молча прошли они Бранденбургские ворота, молча прошли длинный тротуар «Под Липами». Андрей не решался про­молвить слова; ему казалось, что это дивный сон, что вот он проснётся, и снова настанет тяжкая действительность с её тоскою и безнадежностию. Но прошедши дворец принца Прусского, он словно очнулся. Перед ним стояла Публич­ная Библиотека, в которой он привык проводить большую часть утра в усиленных трудах. Он вспомнил, что у него осталась там недоконченная работа.

– До свидания, – сказал он Завадскому, – мне пора в Библиотеку.

– Полно, – сказал Валентин, – неужто даже сегодня ты не можешь расстаться с своими работами? Успеешь ещё.

– Нельзя, – машинально сказал Андрей, пожимая ему руку, и пошёл в Библиотеку.

Машинально отворил он дверь в залу для чтения, маши­нально сел перед кипою книг, которые принёс ему слу­житель. Всё казалось ему так ново, так светло и весело в этой мрачной комнате, где он бывал каждый день. Он хотел приняться за работу. Он раскрыл свои книги и руко­писи. Он принялся было писать. Но праздничное чувство, овладевшее всем существом его, не давало его мысли остано­виться ни на чём. Его рука отказывалась повиноваться ему. Ликующие биения его сердца захватывали ему дыхание. Наконец он бросил свои книги и снова вышел на воздух. Ещё теплее, ещё ярче светило весеннее солнце. На клумбах перед Библиотекой сквозь сухие листья пробивались подснежники и крокусы; мраморы дворцового моста сверкали на тёмной синеве неба; сквозь колоннаду Старого Музея приветливо выглядывали шинкелевские боги и нимфы.

Долго ходил Андрей, словно в каком-то похмелье. Он не останавливал своей мысли на определённых планах для будущего, он весь предавался сладостному чувству, что пе­ред ним много, много светлого и прекрасного, что от него зависит только пожелать, и всё сбудется. Наконец, в четвёртом часу, он у входа в Музей снова встретился с Валентином, который почти насильно потащил его с собою обедать в Caf? Royal.

За обедом Андрей был молчалив и рассеян. Но радост­ное выражение его лица, обыкновенно болезненно-грустного, ясно свидетельствовало, что это происходило от избытка счастия. Бессознательно глотал он вино, которое беспрестанно подливал ему Валентин, и рассеянно улыбался в ответ на его весёлую болтовню. Солнце, уже склонявшееся к западу, заглянуло в комнату и засверкало на хрусталях и серебре стола.

– Нет, – вдруг сказал Андрей, как бы продолжая вслух давно занимавшую его мысль, – не в силах я оста­ваться долее в Берлине. У меня кружится голова, я не могу ни работать, ни усидеть на месте. Завтра же уеду.

– Отчего не сегодня? Анна Александровна, чай, тебя ждёт не дождётся.

– Что ты говоришь, Валентин? Ведь нельзя же мне теперь ехать к ней. Она этого не хочет.

– И ты этому веришь? Это только так говорится. Бьюсь об заклад, что она рассчитывает на твой приезд.

– Помилуй, Валентин, разве ты не читал её письма? Разве ты не знаешь, что нет ещё двух недель, как она потеряла мужа?

– Мужа, которого не любила. Разумеется, она не могла тебе написать, чтобы ты приехал, даже должна была запре­тить тебе это. Но твоё дело не послушаться и всё-таки приехать.

– Ты это говоришь, Валентин, потому что ты её не зна­ешь. Это бы оскорбило, это бы расстроило её. Бедная Анна, как она измучилась!

– Полно! Разве ты не видишь из её письма, что она хочет видеть тебя сейчас же? Это желание выражено очень ясно, с очень милым кокетством.

– Перестань, Валентин. Ты её оскорбляешь, и меня так­же. Нет, она не способна на мелочное кокетство. Она для этого слишком пряма, слишком сильна умом и сердцем...

– Верю, друг мой. Не сердись за моё неосторожное предположение, и успокойся. Но куда же ты это собираешься ехать так скоро?

– Не знаю сам; только вон из Берлина, вон из этой мрачной комнаты, где всё дышит моею давнишнею тоской. Я чувствую, что в эти шесть месяцев я не буду способен ни на что, кроме бродяжничества!

– Что ж, и прекрасно! Ты до сих пор не путешествовал, а только сидел по разным пыльным углам Германии, да рылся в библиотеках. Пора же тебе подышать свежим воздухом.

Валентин встал и подошёл к окну. Солнце заходило. По улицам толпились гуляющие. Вечер был ещё лучше утра.

– Знаешь ли что? – прибавил он. – Поеду и я с тобой. Надоел мне этот пошлый Берлин с своими безличными улицами и грязными каналами, с своими вычурными строениями и тощими деревьями. Будем скитаться вместе, пока твоя Дульцинея не соизволит сжалиться над тобою и допус­тит тебя перед свои ясные очи. Взгляни, ведь на дворе уже весна. Сумку за плечи, альбом под мышку, и в дорогу!

– Ты не шутишь, Валентин? Ведь это было бы отлично!

– Ещё бы не отлично! Я давно желал попутешествовать с тобою, о учёнейший и добрейший из смертных! Я буду веселить тебя дорогой, ты же, мой мудрый Ментор, будешь наставлять и поучать меня. Впрочем, тебе теперь не до меня и не до того, куда мы поедем. Хорошо же! Я беру на себя план нашего путешествия: ты увидишь, как он будет хорош!

И Валентин, не замечая, что Андрей опять впал в глубо­кую, но светлую думу, продолжал, быстро ходя взад и впе­рёд по комнате:

– Мы сперва отправимся в Силезские горы. Там ещё снег, непроходимые дороги, ручьи в разливе. Но тем луч­ше. Весна в горах великолепна. Оттуда в Эрцгебирге: там есть интересные памятники. Потом в Саксонскую Швейцарию: к тому времени всё позеленеет. Оттуда в Тюрингер-Вальд, где мы проведём часть мая; потом... но ты не слушаешь меня, Андрей?

– Отлично, превосходно, – отвечал Андрей, кивая головой, – в Тюрингер-Вальд, а оттуда в Саксонскую Швейцарию... Знаешь ли ты, Валентин, что ты немного похож на её покойного брата? Он ещё был жив, когда мы расстались.

– Не знаю, – отвечал Валентин, – но вижу, что с тобою сегодня невозможно говорить. Впрочем, оно так и следует. Пойдём-ка лучше в оперу. Сегодня дают Глукова Орфея.

И они пошли в оперу. Иоганна Вагнер была великолепна в белой тунике и с лирой в руках. Она рыдала на гробе Эвридики, и смягчала своим пением сердца адских жите­лей и берлинских офицеров; она находила Эвридику, и губила её своею любовью, и Боги воскрешали её, и всё кон­чалось, как следует, балетом. Но Андрей не видал ни Иоганны Вагнер, ни фурий, ни элизиума. Под могучую музыку Глука ему чудился тот ненастный вечер, когда он простился с нею, грезился тот ясный день, который их соединит...

II.

Друзья исполнили своё намерение. На другой день по получении письма от Анны Александровны, они уже были в дороге, и принялись блуждать, по прихоти Валентина, по малоизвестным и живописным закоулкам Германии, пользуясь тёплыми днями ранней весны и нередко страдая от апрель­ской непогоды.

При этом Андрей постоянно переписывался с Анной. Она, с своей стороны, также почувствовала неодолимую по­требность оставить Дрезден и сократить путешествием скуку этих шести месяцев, которые приходилось бы ей провести без Андрея. Вследствие этого она, чтобы не встретиться с ним, отправилась в южную Германию, и между Шварцвальдом и Эрцгебирге беспрестанно перелетали длинные и нежные послания, в которых с чрезвычайною аккуратностию означался будущий маршрут пишущего.

Надобно признаться, что Андрей любовался лишь поверхностно и рассеянно красотами весенней природы, дикими и грациозными ландшафтами горных местностей, через которые вёл его Валентин. Его душа, так долго сосредоточенная на собственных страданиях, на тщетных усилиях, чтобы их превозмочь, потеряла ту счастливую восприимчивость, ту чут­кость и подвижность, которые необходимы, чтобы вполне на­сладиться путешествием. К тому же он невольными образом думал только о последнем письме Анны, желал только одного, поскорее дойти до города, где ожидало его следующее. Когда на пути встречалась какая-нибудь поразительно-хоро­шая местность, какой-нибудь важный памятник, ему нужно было усилие над собою, чтобы сосредоточить на них свое внимание.

Валентин, напротив того, вполне наслаждался и приро­дой, и весной, и всеми бесчисленными мелкими случайно­стями путешествия пешком. Бодро шёл он вперёд по скалистым дорогам, то взбираясь, как кошка, по крутым склонам, то спускаясь в глубокие тенистые овраги и ущелья, куда манила его роскошь весенней растительности и говор невидимых вод. Ничто не ускользало от его внимания, ни воздушная игра света на горах далёкого горизонта, ни травка, невиданная им в России. Встречал ли он на дороге поселян или девушек из ближайшей деревни, он весело заговаривал с ними: и старики охотно толковали с ним о своём житье-бытье, о хозяйственных преимуществах и невыгодах местности; и молодые девушки весело болтали и смея­лись с ним, не краснея от его ласкового взгляда, и долго после того им помнилась эта встреча. И Валентин утешался и добродушными рассказами стариков, и наивною фамильярностью девушек, и своеобразными формами местного наречия. Он обращал на всё это внимание Андрея; Андрей припоминал, что он где-то читал о таких формах, и снова впадал в задумчивость. Попадалась ли на дороге какая-нибудь часовня или другое старинное здание, Валентин, по его физиономии, тотчас угадывал и время его построения, и назначение, а Андрей, тщательно осмотрев все сохранившиеся призна­ки, только дивился меткости его взгляда.

Так прошли они Силезские горы, Эрцгебирге и часть Сак­сонской Швейцарии. Между тем наступил май, и великолеп­ная зелень одела скалы и лужайки, и плодовые деревья покры­лись цветом. Но возрастающая прелесть окружающей его природы не могла развлечь и успокоить Андрея. Томительное желание, нетерпеливое ожидание всё более и более овладевали им, и он становился всё задумчивее; по временам он бывал даже мрачен и раздражителен. Наконец, обстоятельство, не слу­чавшееся до тех пор, положило верх его беспокойству. Пришедши в Шандау, утомлённый весенним воздухом и усиленным переходом, он, по обыкновению, прежде всего отправился на почту, и не нашёл там письма от Анны Александровны. Расстроенный донельзя, он провёл почти бессонную ночь и на другое утро отправился на пристань, что­бы поджидать парохода из Дрездена. Но один пароход приплывал за другим, а письма всё не было. Напрасно Валентин старался успокоить Андрея, напоминая ему, что он получил письмо третьего дня, и что они послезавтра долж­ны быть в Дрездене, где наверное найдут следующее. На Андрея нашло какое-то нервное раздражение, какое-то дурное предчувствие. Насилу дождавшись условленного времени, он отправился в Дрезден. Ни в первый, ни во второй день не было писем. По совету Валентина, Андрей отправил теле­графическую депешу во Франкфурт, откуда он получил последнее письмо Анны Александровны, а другую в Висба­ден, куда, как она говорила в этом письме, она ехала го­веть. Через несколько часов, из Франкфурта отвечали, что Frau von Galtzeff действительно выехала 5 мая, а из Висбадена – что она нынче, 10 мая, ещё не приезжала.

Андрей пришёл в такое состояние, что Валентин реши­тельно не знал, что с ним делать. Благоразумнее всего было оставаться в Дрездене и ждать объяснения этого недоразумения. Но Андрею не сиделось на месте, а между тем он не знал, куда ему ехать. Наконец он решился ехать в Веймар, куда вёл их маршрут, а Валентин, хотя и был убеждён, что там писем не может быть, потому что, по условию, они туда должны были приехать в конце мая, охотно отправился с ним, надеясь, что эта поездка хоть сколько-ни­будь его рассеет.

Они приехали в Веймар к обеду. Всегда тихий, городок был как-то особенно тих в этот день. Двор уже переехал в Бельведере, и за ним разъехалось всё веймарское общество. По чистой мостовой опустелых улиц не слыша­лось стука экипажей, и лишь изредка проходили по ним скромные пешеходы. Воздух был пропитан запахом цветущей сирени, день был серенький и тёплый. За общим столом в гостинице Эрбпринц сидело не больше десяти человек – несколько длинноволосых артистов, несколько помещиков из окрестностей, какой-то профессор из Иены. Но почти-деревенская тишина идиллического Веймара не успокаивала нервного раздражения, в котором находился Андрей. Он уже заезжал на почту, и не нашёл писем на своё имя.

Обед прошёл скучно, почти безмолвно. Валентин, стараясь развлечь Андрея, напрасно заводил разговор о достопримечательностях Веймара, о Листе, о парке, о библиотеке, о тысяче уголков окрестности, освящённых воспоминаниями о Гёте и Шиллере. Андрей отвечал односложно и рассеянно, и судорожно вертел в руках свою салфетку, не­подвижно глядя перед собою.

Когда обед кончился, Валентин взял Андрея под руку и, не зная что делать, чтобы сколько-нибудь рассеять его, предложил ему прогулку. Андрей машинально повиновался.

У выхода, они столкнулись с какою-то горничною с букетом в руках, которая разговаривала с главным келльнером1 (1).

– Die Frau Probst2 (2), – говорила она, – велела поздравить Frau von Galtzeff с приобщением Святых Таин, и передать ей этот букет.

Андрей побледнел, как полотно, зашатался и прислонился к стене.

– Брависсимо! – воскликнул Валентин. – Слышишь, Ан­дрей? Эй, друг мой, – прибавил он, вслед за келльнером, взбиравшимся по лестнице, – Frau von Galtzeff у вас?

– Ja wohl!

– В каком нумере?    

– В четырнадцатом.

– Хорошо же, я ей передам поздравление от Frau Probst.

И Валентин уже взбегал на лестницу с букетом, выхваченным из рук у изумлённой девушки.

– Валентин, куда ты? Помилуй, этак невозможно... – едва мог выговорить Андрей. Но Валентин уже исчез. Андрей едва был в силах вернуться в общую залу, и в изнеможении упал на диван. Голова его кружилась, к сердцу его подступало что-то похожее на радость, но что-то до того сильное и болезненное, что он едва мог дышать.

Между тем Валентин, с бьющимся сердцем, стоял пе­ред дверью под нумером четырнадцатым и осторожно стучался в неё.

– Herein! – отвечал тихий, но звучный голос.

Валентин вошёл. Около открытого окна, обвитого виноградом, в больших креслах, сидела молодая женщина в белом кашемировом платье, небольшая ростом, но строй­ная, с тонкими чертами и бледным цветом лица.

Валентин стоял перед нею, смущённый своею странною выходкой и её спокойным взглядом, и не находил слов, чтобы начать разговор.

– Was ist Ihnen gef?llig? – сказала она.

– Анна Александровна, – проговорил Валентин, запинаясь и краснея, – простите мою нескромность. Я друг Андрея Пе­тровича, который здесь, внизу, который измучился, не получая от вас писем, и отправился вместе со мною отыскивать вас. Вы знаете, – прибавил он, ободряясь, и доверчиво поднимая на неё свои большие, светлые глаза, – вы знаете, как он любит вас, как он страдает. Вы позволите ему явиться перед вами, увидеть вас, хоть на несколько минут?

При имени Андрея, смертная бледность покрыла лицо Анны Александровны, она встала, и лишь после некоторых секунд проговорила:

– Андрей Петрович... здесь? Я хочу его видеть, – быстро прибавила она, снова опускаясь в кресла, а румянец, как молния, вспыхнул и снова погас на её щеках, и на её лице блеснула улыбка, ещё нежнее, ещё лучезарнее прежней.

Валентин взглянул на неё: «Она удивительно хороша», – подумал он, положил букет на стол и с лёгким поклоном поспешил из комнаты. Молча подошёл он к Ан­дрею, взял его за руку и провёл его к двери Анны Але­ксандровны. Дверь отворилась, он видел, как Анна Але­ксандровна бросилась навстречу Андрею, как Андрей с глухим стоном упал к её ногам.

Валентин поспешно сбежал с лестницы и вышел из гостиницы. Он сам был взволнован, и ему нужно было подышать свежим воздухом.

Та же тишина царствовала на улицах, то же спокойствие и благоухание в воздухе. Валентин направился в ту сторону, где за строениями выглядывали роскошные массы зелени, и скоро попал в парк. И в парке всё было пусто и тихо. Лишь величавые павлины гуляли по душистым лужайкам, да мелкие птички, чирикая, перепархивали с ветки на ветку в царственных вершинах столетних ильм и буков. И по мере того, как он углублялся в этот зелёный лабиринт, как роскошнее и шире раскидывалась перед ним долина с вьющеюся речкой, с великолепными группами дерев, то соединявшихся в лески, то расступавшихся, остав­ляя просветы в голубую даль, по мере того, как исчезали все признаки близости города, тише становилось у него на душе, и ею овладевало то сладостное чувство неги и лени, которое навевает душистая теплота весеннего дня, то чув­ство, которое уже несколько дней было заглушено в нём заботою об Андрее. Он бросился на траву и стал впивать в себя её свежий, возбуждающий запах, стал всматриваться в широколиственные купы дерев, в спокойно-волнующиеся линии горизонта, вслушиваться в журчание Ильмы, в щебетание птиц, среди которого с однообразною томностию повторялся крик кукушки.

«Счастливец этот Андрей! – подумал он. – Не всякому даётся любить среди такой тихой, роскошной обстановки, вдали от суеты, вдали от людей! Но умеет ли он ценить всё это? Не убита ли в нём долгим страданием способность наслаждаться?».

И Валентин задумался, но не об Андрее, а о себе, и о каких-то неясных, но прелестных призраках, в которых мелькали черты многих женщин, которые ему нравились. И эти призраки бродили с ним под высокими зелёными сводами парка, вдоль журчащего ручейка, спешащего в Ильму.

Через два часа, Валентин вернулся в гостиницу и, узнавши, что Андрей всё ещё у Анны Александровны, и что она его спрашивала, пошёл к ней.

Он застал её на том же кресле у окна. Против неё сидел Андрей. Его лицо всё ещё было бледно, он, каза­лось, изнемогал от избытка счастья. Анна Александровна, напротив того, была ещё лучше, чем два часа тому назад. Её глаза сияли, на её щеках играл тонкий, подвижный румянец.

Она в двух словах объяснила Валентину недоразумение, так неожиданно разрешившееся их встречею. На дороге в Висбаден, где она хотела говеть, она узнала, что тамошний священник отлучился, и решилась ехать в Веймар, поручив письмо, с извещением об этом, содержателю гости­ницы в Майнце. Это-то письмо, очевидно, затерялось. Другое, отправленное ею накануне вечером на почту, было бы получено Андреем в Дрездене, если б он там пробыл ещё несколько часов.

Потом Валентин принялся составлять букет из диких цветов, нарванных им в парке, а между Андреем и Анною снова завязался вполголоса тот отрывочный, не­связный разговор, полный полуслов и намёков, который длился уже два часа, разговор, скучный и бессмысленный для постороннего слушателя, но в сущности исполненный глу­бокого смысла и затаённой страсти. Они напоминали друг другу то время, когда они ещё не расставались, те разговоры, те встречи, которые яркими чертами были записаны в их сердцах. К чему тут были определённые выражения, к чему связная речь? Каждый из них знал, что достаточно лёгкого намёка, чтобы пробудить в душе другого целую вереницу воспоминаний, целый строй чувств, которым нет названия на языках человеческих.

Наконец Анна Александровна вспомнила о присутствии Валентина и, обращаясь к нему, сказала своим тихим, нежным голосом:

– Вы найдёте меня, может быть, очень неучтивою, Вален­тин Львович. Но я рассчитываю на вашу дружбу к Андрею и привыкла вас заочно считать также своим другом. Вот почему я, прежде чем благодарить вас за всё, что вы сделали для него, говорю с ним, не стесняясь вашим присутствием. Ведь я его не видала три года. Но теперь позвольте мне по­жать вашу руку и присоединитесь к нам. Надо и честь знать, – прибавила она, бросая ласковый взгляд на Андрея.

Валентин с чувством пожал руку Анны Александровны, и облокотился на спинку кресла, на котором сидел Андрей.

– Вы не можете себе представить, – сказал он, – как я рад нашей встрече. Вы не знаете, до какой степени Андрей был измучен: ещё день, и он или заболел бы, или сошёл бы с ума.

– Бедный Андрей! – проговорила Анна. – Какое счастие, что вы были с ним, Валентин Львович. Я всё знаю: вы были его добрым ангелом, и надеюсь, что вы будете продолжать, как начали, что вы не оставите его.

– Мне кажется, – отвечал Валентин, – что он только сего­дня нашёл своего доброго ангела, и что он во мне более не нуждается.

– Но ведь завтра нам надо расстаться, а я знаю, что он опять будет тосковать без меня.

На лице Андрея выразился мучительный страх.

– Расстаться! зачем? – спросил Валентин.

– Да, расстаться, Валентин Львович. Не гляди на меня так печально, Андрей. Оставаться нам теперь вместе не­возможно. Я не хочу, чтобы первые дни нашего счастия были отравлены упрёками, может быть, справедливыми. Я хочу исполнить всякий долг, всякую тень обязанности, связываю­щей меня с покойным мужем. Я хочу соединиться с тобою при всех, гордо и смело, с полным правом на себя и на свои действия.

– Анна, – проговорил Андрей, и его голос звучал так печально, что она побледнела, – ты знаешь, Анна, что твоё слово для меня закон, что я скорее умру, чем сделаю шаг против твоей воли... но ты жестока, Анна!

– Что ж делать, друг мой? Разве мне легко с тобою расставаться? Не требуй невозможного.

– Ты знаешь, Анна, что я от тебя ничего не требую, – грустно проговорил Андрей. – Я недостоин и того, что ты даёшь мне.

Валентина взорвало.

– Ну, так если ты этого не требуешь, то я, Анна Але­ксандровна, требую этого за него. Боже мой! Неужто вы не видите, что он изнемог от волнений и страданий, что ему нужно немножко счастия, чтоб ожить, чтоб окрепнуть, чтобы вздохнуть свободнее? Неужели вы откажете ему в этом сча­стии, из какой-то ложной деликатности к памяти человека, которого вы никогда не любили, из уважения к толкам посторонних? Да и кто скажет что-нибудь? Кто узнает, путе­шествуете ли вы одни, или с ним, по глухим закоулкам Германии?

Анна Александровна с изумлением взглянула на него. Его лицо пылало, его глаза блистали.

– Простите, ради Бога, эту странную выходку, – прибавил он, опуская глаза. – Я так люблю Андрея, что невольно говорю за него. Но не за вас ли говорю я в то же время? Взгляните в окно. На дворе весна. Вы любите друг друга; само Провидение соединило вас после долгой разлуки. Всё вам улыбается, и небо и земля. Не отталкивайте от себя эту чашу, полную блаженства. Кто знает, вы может быть испортили бы друг другу лучшее время вашей жизни?

Взор Анны Александровны переходил от оживлённого лица Валентина к бледному, умоляющему лицу Андрея. Она не знала, что отвечать. «Зачем, – думала она, – всё это говорит Завадский, а не Андрей?».

– У тебя горячий адвокат, – наконец сказала она Андрею. – В том, что вы говорите, есть доля правды, – прибавила она, обращаясь к Валентину. – Но оставим покуда этот разговор. Утро вечера мудренее.

Она встала, и прибавила:

– А теперь, пойдём погулять вместе. Это тебе нужно, Андрей. Ты страшно бледен, мой друг.

Она надела лёгкую шляпку из чёрных кружев, накинула белую альжерьенку и подала руку Андрею.

Все трое медленными шагами направились к парку. Валентин взял на себя роль чичероне и стал им показывать все прелестные уголки, которые он открыл час тому назад. Андрей и Анна шли молча. Валентин лишь изредка заговаривал с ними. Но всё то, что он говорил, было так просто и ласково, так исполнено участия, что он не был лишним между ними, что они в нём, как и в тихом великолепии весеннего вечера, видели только отражение своего безоблачного счастия.

Наконец они уселись на лавочке, там, где между громадных лип и дубов открывается далёкая перспектива на долину Ильмы, на Эттерсберг и Бельведере. Солнце, весь день скрытое за прозрачною пеленой туч, выбиралось из них и обливало красноватым золотом лужайки, и массы дерев и редеющую сеть таявших облаков. Глубже стала тень между столетними ильмами, яснее выказалось спокойное разнообразие древесных групп и их едва распустившейся зелени. Голу­бая, туманная даль ушла ещё далее, распадаясь на тысячу планов. Над их головами с длинными криками проне­слась стая стрижей, и, вдруг поворачивая на лету, устреми­лась прямо к солнцу и утонула в его лучах. Из города пронёсся меланхолический, неровный звон колоколов. Анна взглянула на Андрея, потом на Валентина. Её глаза блеснули.

– Андрей, – сказала она, – мы не расстанемся. Поедем вме­сте в какой-нибудь тихий уголок Германии, или будем вме­сте путешествовать подальше от железных дорог и русских туристов.

Андрей тихо наклонился над рукою Анны и прижал её к своим губам.

– А что будет со мною? – грустно проговорил Валентин.

– Вы, разумеется, едете с нами, – живо проговорила Анна. – Вдвоём нам путешествовать нельзя. Вы будете нашим chaperon, – прибавила она, улыбаясь.

III.

На другой день после обеда, наши путешественники си­дели втроём в вагоне и быстро мчались к Эйзенаху, чтобы предпринять, по совету Валентина, экскурсию по долинам и ущельям Тюрингервальда. Вот пронеслись мимо их огороды и башни Эрфурта, и выше и выше, налево от дороги, стали подыматься голубые волны горизонта, и воздуш­ный профиль Инзельберга стал ясно рисоваться над другими холмами и выше и выше врезываться в безоблачное небо.

Но никто из них не смотрел вдаль. Анна и Андрей вгля­дывались друг в друга. Оба они изменились в эти три года разлуки. Андрей похудел и побледнел, и какая-то горькая черта, казалось, навсегда запечатлелась около его тонких губ. Анна также утратила тот постоянный румянец, кото­рый горел на её щеках, когда она не была ещё замужем. Но цвет лица её стал от этого ещё нежнее и тоньше, и та прелестная улыбка, которая и прежде мелькала иногда на её лице, та улыбка, в которой участвовал и взор, и движение её пурпурных, тонко округлённых губ, стала ещё живее, ещё упоительнее, и чаще озаряла её черты. Валентин также всматривался в неё. Он был тонкий ценитель женской кра­соты, и изменчивая, непостижимая прелесть этого лица всё более приковывала его внимание. Анна не смущалась его взо­рами. Ей с первого взгляда внушила доверие и симпатию изящная наружность и почти детская ласковость Валентина.

И вот направо и налево от дороги стали подыматься скалы, углубляться долины; поезд, замедляя ход, повернул налево, и в гнезде изумрудной зелени блеснул, облитый лучами вечернего солнца, уютный Эйзенах, а над ним, на горе, покрытой вековыми дубами, царственный Вартбург с своими шпилями и башнями.

Они ещё в тот же вечер взобрались на гору, чтоб осмо­треть замок. Анна опиралась на руку Андрея, Валентин уходил вперёд, чтобы не мешать их разговорам. Этот тихий вечер, эта величавая обстановка, смягчённая роскошью весны, почти переходящей в лето, эти два дня, проведённые с людьми, так страстно любящими друг друга, всё напол­няло его душу каким-то особенным настроением, вместе сладким и грустным. Когда же он дошёл до верху, когда с площадки замка перед ним открылась эта дивная пер­спектива лесистых холмов и гор, убегающих вдаль, этот океан зелени, в котором переливались все её оттенки, от огнистого изумруда буков, поднимающих к его ногам свои громадные вершины, до голубоватого тумана далёких планов, убегающих за горизонт, им овладело такое страстное желание чего-то беспредельного и вечного, такая тоска о бесконечном счастии, что он сам не знал, что с ним делается. Он несколько времени неподвижно смотрел в даль, потом сделал усилие над собой и последовал за привратником, который предложил ему взглянуть на комнату Лютера. И когда он вошёл в эту тихую, старую, уютную комнату, когда в узкое окно перед ним опять блеснула та безбрежная даль, которою он только что любовался с площадки, он невольно опустился в старинные резные кресла и снова загляделся на синеющие горы, и снова задумался.

Он очнулся только тогда, когда в комнату вошли Анна и Андрей.

– Вы, кажется, замечтались, Mr. Завадский, – сказала Анна и опустилась в кресла насупротив него.

– Да, замечтался, – отвечал Валентин. – Да и есть о чём замечтаться в этот чудный вечер, и в этой комнате. Взгля­ните, как здесь всё замкнуто и тихо, какой полусвет, какая простота и строгость, а там – какой простор, какое сияние, какая роскошь! Какое блаженство запереться здесь, приковать все свои силы к великому, к трудному делу, и смирять без­умные стремления своего сердца, и смотреть в эту волшебную даль, не отрываясь от упорного труда, и в трезвом восторге засиживаться за ним до поздней ночи, и радостно пробуждаться утром, чтобы продолжать его. Блажен, кому дано это счастье, эта сила. Счастлив ты, Андрей, что у тебя есть опре­делённое дело, что у тебя есть способность действовать и трудиться!

– Кажется, – сказал Андрей, – тебе нечего завидовать мне. Ты более наслаждаешься своим изящным бездействием, чем я моею деятельностию.

– Ты не прав, Андрей, – вмешалась Анна, – я убеждена, Mr. Завадский, что и вы приметесь за дело, что и вы узнаете строгое наслаждение труда. В этом ручается мне ваша мо­лодость и то, что вы сказали сейчас.

– Как бы не так! – насмешливо молвил Андрей. – Знаем мы эти поэтические капризы, эти решения, принятые в пре­красный майский вечер, или между двумя бутылками шампанского!

– Как тебе не стыдно так говорить, Андрей! – восклик­нула Анна. – Нет, Валентин Львович, не верьте ему, а верьте себе. Не шутите хорошими движениями, навеянными на вас этою дивною природой, этою почтенною комнатой. Это была хорошая минута, и вот вам память об ней.

Она встала и взяла со стола одну из лютеровских Библий, всегда продающихся в этой комнате.

– Вот вам память о Вартбурге, – повторила она, – и о том, что едва знающая вас женщина имела больше доверия к вашим благим намерениям, чем лучший ваш друг.

Валентин взял Библию и взглянул на Анну Александровну. Как была она хороша, облитая лучами заходящего солнца, как приветно, как симпатично сиял её взор!

Весело встал он с своих кресел и пошёл вслед за своими друзьями осматривать остальные здания замка. Глаза его блестели. Он вдруг стал как-то особенно разговорчив, и принялся рассказывать Анне Александровне все поэтические легенды о Вартбурге, которые сохранились в его неистощи­мой памяти.

– Как мил твой друг! – сказала Анна Андрею, когда, на возвратном пути, Валентин опять ушёл на несколько шагов вперёд. – Я теперь понимаю, почему ты так привя­зался к нему.

– Да, у него счастливая, богато одарённая натура, – отвечал Андрей, и невольно вздохнул.

– Что с тобою, друг мой? – заботливо спросила Анна.

– Ничего… – рассеянно отвечал Андрей.

Следующий день был употреблён на посещение ближайших окрестностей Эйзенаха. Потом, наши путешествен­ники углубились в тихие долины Тюрингенского леса, медленно переходя от одного интересного места к другому, то пешком, то на ослах, то в экипаже. Погода продолжала сто­ять великолепная. Речки и ручьи были ещё полны весенними водами. Из каждого оврага, из каждого ущелья с весёлым говором и блеском выбегали пенившиеся потоки, с обрывов слетали серебристою пылью воздушные водопады, пересыхающие в июньские жары; растительность, развившаяся уже в равнинах до полной роскоши раннего лета, в горах ещё сохраняла прелесть ранней весны. В тихих долинах, по склонам их, природа, казалось, с сладостною медлительностию останавливалась на том упоительном мгновении, где всё уже душисто и зелено, но где всё обещает ещё более роскоши, ещё более великолепия. В уютных ущельях, пригретые солнцем, первые розы уже начинали распускать свои нежные лепестки, выше цвели сирени и яблони, ещё выше едва оделись золотистою зеленью дубы и буки.

Андрей не отходил от Анны: ему надобно было видеть её ласковое лицо, слышать её нежный голос, чтобы не подумать, что всё это дивный сон, чтобы вполне верить своему счастию. Между ними происходили долгие, тихие разговоры о том, как прошли для них эти три года, о том, как они устроят свою будущую жизнь в Москве. Анна расспрашивала Андрея о его намерениях, о его планах. Но Андрей сам не хотел определить ничего, он только хотел, чтобы всё было по её желанию, чтоб она приказывала ему, распоряжалась его жизнию, как ей покажется лучше. И Анна строила воздушные замки, один изящнее, поэтичнее другого, и когда ей казалось, что она слишком замечталась, и она обра­щала вопрошающий взгляд на Андрея, он только отвечал ей нежным взглядом, полным глубокой преданности. Мог ли он возразить что-нибудь? Имел ли он право с чем-нибудь не согласиться? Разве она не отдала себя ему, ему, бедному, скучному труженику, она, идеал красоты и преле­сти, она, которой он был недостоин? О чём мог он ме­чтать, кроме того, как бы удалить с её пути всякое препятствие, как бы согнать с её неба всякую тучу, как бы вознаградить её хоть чем-нибудь за все её страдания, за всю её любовь?

Валентин между тем продолжал находиться в сладостном чаду, навеянном на него весной и присутствием этой женщины, которая с каждым днём более и более при­ковывала к себе все его мысли. Мало-помалу он перестал отделяться от своих друзей, когда они разговаривали между собою. И для него стало необходимостию постоянно видеть перед собою Анну Александровну, слышать её голос, встречать её взор. Он вполне, без оглядки, предавался этому наслаждению. Он чувствовал, что она его не находит лишним, он замечал, что нередко она обращается к нему, когда заходить речь о будущей жизни в Москве, и втягивает его в свой интимный разговор с Андреем. И действительно, Анне Александровне было приятно присутствие Валентина. Она не могла, хотя бы бессознательно, не почув­ствовать, что есть стороны в её натуре, которые, несмотря на всю любовь к ней Андрея, не находят в нём отголоска. От долгих ли страданий, от усиленной ли сосредоточен­ности на изучении чужих специяльных исследований, его ум, всегда несколько робкий и скромный, всегда пассивный и ли­шённый бодрой инициативы, утратил даже подвижность и сча­стливую чуткость юности. Когда живая фантазия Анны увлекала её за пределы той обыденной жизни, того круга понятий, с которым срослась натура Андрея, она невольно, почти бессознательно, обращалась к Валентину, и его чуткий ум тотчас отзывался на всё, и он в свою очередь удивлял и увлекал её удалью своей фантазии, и приковывал её к себе своею весёлою самоуверенностию, своим избытком счастья и силы.

В такие минуты, Андрей с каким-то грустным восхищением смотрел на Анну: «Нет, – думал он, – не мне напол­нить её существование, не мне найти ответ и разрешение на всё то, что кипит в этой душе, что сверкает в этой дивной головке. Мой бедный, ограниченный, скучный ум, – на что он тут? Я могу только её любить. Но, Боже мой, дай мне сил, никогда ни в чём не стеснять её, не показать ей, как грустно мне подчас, что у меня нет крыльев, дабы подняться за нею. Ведь она меня любит. Ведь она вверила мне всю свою жизнь. О, если б я только мог сделать, чтоб эта жизнь была светла и спокойна, как эта светлая весна, чтоб она никогда не пожалела, что отдала её мне.

И он сам старался втягивать Валентина в свои разговоры с Анной, сам с намерением стал отступать на второй план, когда между ними завязывалась весёлая болтовня.

Анна, с своей стороны, мало-помалу до того привыкла к этому дополнению в своих отношениях к Андрею, что ей чего-то не доставало, когда Валентина не было с ними. Но Валентин скоро опять присоединялся к их разговору, и всё шло так хорошо, так просто между ними, что Анна долго не замечала перемены, которая произошла в Андрее. Дей­ствительно, грустное чувство, которое лежало на дне его души, невольно иногда отражалось в его взоре, и от Анны не ускользнуло, что раза два, когда, среди разговора с ним, она вдруг обращалась к его другу, лёгкая тень пробегала по его лицу, и на губах становилась ещё резче та горькая черта, которая никогда их не покидала.

Но сознательно эта перемена в первый раз поразила Анну Александровну однажды утром, на другой день после долгой и утомительной прогулки по живописной долине, по­дымающейся от Тамбаха. Вот как это случилось:

Они вернулись оттуда часу в одиннадцатом. Было уже со­вершенно темно. В то время, как они подходили к гостини­це, полная луна поднялась из-за леса, и покрыла серебристою дымкой странные угловатый скалы, стоящие у входа в долину.

Валентин, во всё время прогулки без умолку говоривший с Анною, отстал на сотню шагов, любуясь нежною игрой света и тени на шероховатой поверхности серого трахита.

– Наконец-то мы добрались до дому, – сказал Андрей с видимым удовольствием.

– Посмотри-ка, – сказала Анна, – как хороши эти скалы при лунном свете, и как темно сделалось там внизу, под лесом.

– Да, – сказал рассеянно, но весело, Андрей, – это велико­лепно.

Он вовсе не видел того, на что смотрела Анна. Он был рад тому, что он остался с нею наедине. Ему хоте­лось в этот вечер поговорить с нею о многом, он хо­теть попросить её войти поскорее в гостиницу, пока не догнал их Валентин, и позволить ему посидеть с нею в её комнате.

Но Анна не дала ему времени сказать того, что вертелось у него на языке.

– Я вижу, что ты устал, мой друг, – сказала она, – и что тебе не до красот природы. Валентин Львович! – кликнула она. – Подите-ка сюда, посмотрите, как хорошо отсюда, из тени, смотреть на горы, освещённые луною.

Валентин поспешил к дому. Андрея словно кольнуло в сердце. Он смолчал, и Анна не заметила лёгкой судороги, пробежавшей по его лицу. Она смотрела в даль.

– Вот что, Валентин Львович, – продолжала Анна, – пройдём-ка вот до этого пригорка. Это всего два шага, от­туда мы, должно быть, увидим Инзельберг.

– И прекрасно, – отвечал Валентин. – В такой чудный вечер грешно запираться в душную комнату. Ты пойдёшь с нами, Андрей?

– Нет, я устал, – сказал Андрей слабым голосом и сел на ступеньки крыльца.

«На что я им? – продолжал он мысленно, с горькою улыб­кою. – Я с ними лишний. Не наговорились, видно, ещё сегодня».

Он задумался, вглядываясь в удалявшиеся фигуры Вален­тина и Анны, и вдруг ему показалось, что он очень глуп, что его воображение создаёт призраки, что напрасно он не пошёл с ними.

«Что мудрёного, – думал он, – что ей весело с Валентином? Он так мил и беспечен, так свеж и молод. Ведь она любит меня, несмотря на мою хандру и угловатость. Да со­хранит меня Бог воздать ей за её любовь тиранническою ревностию и мелочною требовательностию. Пусть она делает всё, всё, что ей по сердцу, даже пусть иногда забывает меня, только бы она была счастлива».

Валентин и Анна уже исчезли из виду, но от времени до времени звонкий воздух ночи доносил до Андрея звуки их голосов или дружный смех.

Он встал и пошёл за ними. До пригорка, на который пошли они, было всего шагов триста. Дорожка медленно по­дымалась, извиваясь между одинокими деревьями и мелким кустарником. Он уже был близок от места, откуда открывался вид в даль, как вдруг он остановился. До его слуха явственно долетели следующие слова:

– Андрей хорошо сделал, что остался, – говорил Вален­тин. – Он бы стал торопить нас домой, а здесь так хорошо!

– Да, здесь хорошо, – задумчиво проговорила Анна, – я очень рада, что мы с вами догадались пройти досюда...

Более Андрей не мог ничего расслышать. Голова его за­кружилась, сердце его упало. Он потерял всякую бодрость и тихо пошёл назад. На полудороге стояла каменная ска­мейка, и он в изнеможении опустился на неё. В его уме снова, мучительно-бессвязно, зашевелилось всё то, что уже не раз бессознательно терзало его воображение. И всё, что до тех пор бродило в нём неясно, вдруг стало обле­каться в живые, осязательные образы. Уж он видел себя снова оставленным, покинутым, забытым. Снова смертель­ный холод безнадёжности овладел его душою, снова другой, грезилось ему, занимал то место, на которое он, безумный, воображал, что один имеет право.

С площадки снова раздался звонкий смех.

Андрей схватил себя за голову, побежал в гостиницу и заперся в свою комнату.

Долго сидел он, не раздетый, неподвижный, на своей кровати. Долго твердил он себе всё то, что могло разуве­рить его в страшном предположении, которое мелькнуло в его уме. И действительно, размыслив хорошенько, он убедился, что ещё не имеет никаких причин сомневаться в любви Анны. Разве в словах, слышанных им, заключалось хоть что-нибудь подозрительное? Разве изменилась сколько-нибудь её всегдашняя нежность? Разве она в разговоре с Валентином избегала когда-нибудь участия Андрея? Разве самая её дружба к Валентину не была основана на её благодарности за его попечения об Андрее, на участии, которое Валентин принимал в их любви? Всё это, и многое другое говорил себе Андрей, и наконец уснул, вполовину успокоенный. Но сон его беспрестанно был прерываем страшными видениями, воплощавшими всё то, что представляло ему в течение вечера его расстроенное воображение, и он проснулся на другое утро измученный и печальный.

Когда Анна Александровна встретила его в общей комнате, её поразила напряженность его физиономии.

– Долго ты вчера гуляла с Валентином? – сказал он, напрасно стараясь казаться равнодушным.

Перед умом Анны внезапно, как молния, блеснула при­чина всего того, что иногда удивляло её в Андрее.

– Мы вернулись тотчас после тебя, – тихо проговорила она, и подумала: «Он ревнует меня к Валентину, в этом нет сомнения».

Это открытие огорчило, почти испугало Анну. Она решилась быть осторожнее с Валентином, мало-помалу удалиться от него. Она стала избегать с ним тех разговоров, в которых, она знала, Андрей не любил принимать участия. Она удвоила свою нежность к Андрею, стала заботливо ис­кать его взоров, когда он молчал, стала чаще говорить с ним вполголоса, так, чтобы Валентин не мог вмеши­ваться в их разговор. Но всё это мало помогало. Валентин так привык быть третьим между ними, он с такою не­принуждённостию и естественностию сохранял свои прежние отношения к ней, что трудно было изменить в них что-нибудь. Иногда Анне казалось, что всё это ей только по­чудилось, что она напрасно вносит напряжённость и искус­ственность в отношения, которые так хороши, так без­укоризненны. Минутами, ей становилось досадно на Андрея, который оскорблял её любовь своими странными подозрениями. Но иногда, среди весёлого разговора с Валентином, она с испугом замечала, что его голос, его беспечная жи­вость имеют над нею какую-то странную власть, что она должна сделать усилие, чтоб освободиться от обаяния его светлого, нежного взгляда. Тогда она старалась казаться холод­ною к нему, но он как-то одним поворотом речи, одним намёком снова повёртывал разговор на прежнюю колею, и Анна неловко прерывала его, чтобы заговорить с Андреем, который, молчаливый и грустный, шёл возле неё.

Наконец это положение стало нестерпимым, и Анна ре­шилась покончить его объяснением с Валентином. Случай к такому объяснению вскоре представился.

IV.

Это было в Бухенроде, где наши путешественники оста­новились около полудня. Пообедавши под навесом скромной гостиницы, они решились провести остаток дня и переноче­вать в этом очаровательном уголке, чтобы хорошенько отдохнуть. Тотчас после обеда, Валентин, несмотря на палящий жар, пошёл бродить по роскошным лугам, расстилающимся на дне долины. Андрей, не привыкший к путешествиям такого рода, был утомлён десятидневным странствованием по горам. Анна упросила его лечь спать в тенистой свежей комнате, которую предложила ему радушная хозяйка, а сама расположилась под группою столетних буков, у самого ручья, разостлав под собою пледы молодых людей, в виде ковра. Это место было особенно тихо и уютно. Перед нею, на другой стороне ручья, поднималась почти отвесно великолепная стена зелени: крутой обрыв был покрыт разнообразным лиственным лесом, и лучи солнца, скользя по его вершинам, обрисовывали каймами зелёного золота каждое дерево, каждый кустарник. Направо виднелась узкая трещина, ведущая в глубокое ущелье, из которого вытекал ручей; из его таинственной полумглы веяло прохладой и влагой. Налево долина всё более и более расширялась, лишь изредка пересекаемая выдавшеюся скалой, и по ней, прихотливо изви­ваясь и всё шире разливаясь, убегал ручей, увлекая за собою взор в синеющую даль, где виднелись волнистые горы.

Анна Александровна развернула книгу, потом лениво опу­стила её и задумалась. Ей было жаль Андрея, досадно на себя. Она сознавала, что недоразумение, вкравшееся между ними, должно прекратиться, что для этого им надобно расстаться с Валентином, остаться наедине, что только тогда ей удаст­ся успокоить робкое, болезненно-любящее сердце своего друга. А между тем, ей становилось жаль своего весёлого, беспечного спутника, ей казалось, что вместе с ним из их отно­шений исчезнет что-то хорошее и светлое. Она так свык­лась с мыслию, что они ещё долго будут путешествовать втроём, им было так хорошо эти две недели!

Взор Анны скользнул вдоль зелёной долины. Все было тихо и светло, всё дремало полуденным сладким сном. Лишь ручей говорливо дробился о камни своего логовища, да в нескольких сотнях шагов от неё, между кустарниками берега, мелькала стройная фигура Валентина. Он рассеянно бродил вдоль воды, от времени до времени нагибаясь, чтобы поднять камешек, или сорвать цветок.

«И к чему нам расставаться? – подумала Анна. – К чему огорчать человека, который так привязан к Андрею, к чему делать первый шаг к разрыву, который может сделаться вечным? Он так добр и так любит Андрея, он так тонок при всей своей искренности, что сам поймёт ложность моего положения, сам поможет мне из него выйти. Да он уже понял всё. Он с умыслом оставляет меня одну, и удаляется во время отсутствия Андрея. Я напрасно мучилась всеми этими грёзами. Андрей ещё не привык к нашему счастию, к тому же он утомлён, вот и всё. С сегодняшнего дня всё опять пойдёт на лад».

Действительно, Валентин исчез в одном из лесков, подступавших к речке, и Анна ещё спокойнее взглянула на роскошную картину, раскинутую перед нею. Она облокоти­лась на мшистый камень, выдавшийся из высокой травы, и подперши голову рукой, предалась тем неопределённым сладким грёзам, в которые, казалось, была погружена вся окружавшая её природа.

Но вдруг лёгкий шорох заставил её вздрогнуть. Из-под высокого берега ручья перед ней вырос Валентин, и положил к её ногам целый сноп шиповника, белых анемонов и душистой жимолости.

Потом он сам тихо опустился на траву возле Анны Але­ксандровны и взглянул ей в глаза своими светлыми, ласко­выми глазами. Его щёки горели. Он бросил свою серую шляпу и откинул назад свои густые кудри. Луч солнца, скользнув по ним, оживил золотистым отблеском их тёмные волны. На его полуоткрытых губах блуждала полу­нежная, полугрустная улыбка. Анна смутилась. Она снова по­чувствовала, что этот взор имеет над нею какую-то маги­ческую силу. Она хотела что-то сказать, она хотела взглянуть на него холодно, и не могла.

– Анна Александровна, – сказал он наконец тихо, – по­звольте мне посидеть и поговорить с вами, если вы не рас­положены читать.

Анна кивнула головой.

– И я хотела поговорить с вами, Mr. Завадский, – сказала она нетвёрдым голосом, выпрямляясь и опираясь на камень, на котором покоилась перед тем её голова.

Валентин вопросительно взглянул на неё.

– Я хотела поговорить с вами об Андрее. Он всё это время как-то грустен.

– Да, – рассеянно отвечал Валентин, – он утомлён, и его нервы расстроены всеми волнениями этих последних недель.

Анна покачала головой.

– Это пройдёт, – прибавил Валентин.

– Его грусть беспокоит меня, – продолжала Анна. – Тут есть нечто другое, чем нервное расстройство, чем уста­лость…

– Что вы хотите сказать? – с беспокойством спросил Валентин.

– Я хочу сказать, что если эта грусть имеет другую причину, и мы имеем средство устранить её, то мы должны, мы обязаны это сделать.

Валентин побледнел.

– Я угадываю, что вы хотите сказать, – проговорил он, и взглянул на неё таким умоляющим взором, что она опять смутилась. – Но ради Бога, не говорите этого, подо­ждите…

– Нечего ждать более, – строго сказала Анна. – У меня до вас есть просьба, которую вы должны исполнить.

– Не требуйте от меня невозможного! – тихо проговорил Валентин.

– Невозможного! Вы бредите, Валентин Львович, или не понимаете меня, – сказала Анна, испуганная выражением его лица.

– О, я слишком хорошо понимаю вас! – возразил Вален­тин с горькою улыбкой. – Вы хотите, чтоб я оставил вас; вам жаль тех немногих минут вашего счастия, которые вы делили со мною. Вы хотите пожертвовать капризу вашего Андрея всеми моими радостями, всем, чем я живу!

– Что вы говорите? Опомнитесь! Вы забываете, что Анд­рей мой муж!

– Нет, он вам не муж, и если б он и был им, я всё-таки не замолк бы. И вы думаете, что этот человек вас любит? О, вы не знаете, что такое любовь! Он только покоряется вам. Разве можно вам не покориться? Но я, я вас люблю, и не уступлю вас никому на свете!

Холод пробежал по всем жилам Анны. Она хотела встать, и не могла. Но минутное выражение гнева уже исче­зло с лица Валентина. Он снова почти с детскою доверчи­востию смотрел ей в глаза.

– Ведь вы не сердитесь на меня за то, что я сказал вам это? – говорил он тихим голосом. – О, я знаю, что вы не сердитесь; я знаю, что в вашем сердце есть место для меня. Ведь вы его не любите, вы не можете его любить, а вас не любить невозможно!

Анна Александровна встала, бледная и дрожащая.

– Подите прочь! – сказала она. – Вы меня оскорбляете!

И вдруг слёзы хлынули из её глаз.

Валентин взглянул на неё. В его взоре вдруг блеснула такая страсть, такая бесконечная нежность, что снова дрожь пробежала по её жилам. Он охватил её колени, он заговорил скоро, бессвязно, сам обливаясь слезами.

– Я, я оскорбил вас, Анна! Боже мой, как могло это случиться! Ведь я люблю тебя, Анна, люблю тебя всеми си­лами моей души! Разве я могу говорить с тобой иначе? Разве я могу не молить тебя о любви? Разве я могу не об­нимать твои колена? На свете только и есть, что ты, да твоя любовь! И ты полюбишь меня, я этому верю, потому что без этой веры я бы умер!

Анна наконец очнулась. Гордость, страх, какое-то смут­ное раскаяние заговорили в ней. Она сильною рукой оттолк­нула Валентина.

– Я вас не люблю, – сказала он твёрдым голосом, – я люблю Андрея. Оставьте меня!

Валентин в каком-то тупом онемении упал на траву. Когда он пришёл в себя, Анны уже не было. Он вско­чил, и сам не зная, что делает, чтобы чем-нибудь успо­коить своё безумное волнение, побежал вдоль ручья, туда, где лес был особенно густ и тёмен.

Машинально спешил он по узкой тропинке, и скоро очу­тился между двумя отвесными скалами, у входа в узкое ущелье, из которого, пенясь и сверкая, выбегал ручей. Без оглядки вошёл он в ущелье: ему хотелось куда-нибудь скрыть­ся от этого яркого солнца, от этого ясного неба, насмешливо сиявшего ему в глаза, ему хотелось мрака и тишины. И он торопливо пробирался вперёд по узкой стезе, то по­дымавшейся в гору, то опускавшейся на дно ущелья, к са­мой воде. Он не видел и не слышал, что происходило вокруг него. Сквозь громкие биения его сердца ему только грезился гневный голос Анны, её бледное, испуганное лицо. Он не отдавал себе отчёта в том, что случилось, он не упрекал себя; он только чувствовал какую-то нестерпи­мую боль в сердце, какую-то давящую тяжесть на груди.

Но мало-помалу, глубокая тишина и влажная прохлада, охватившие его при входе в ущелье, успокоили его бунтова­вшую кровь, освежили его горевшую голову. Он остановился, он оглянулся. Направо и налево скалистые стены высоко-­высоко подымались зубчатыми уступами, вознося под самое небо воздушные группы дерев: на их вершинах играло яр­кое солнце, а вниз проникал лишь лазурный отблеск узкой полосы неба, бежавшей над его головой. У его ног глухо грохотал ручей, и над пенившеюся водой неподвижно висели широкие листья сочных трав и ветки кустарников; увлажен­ные его брызгами, камни берега зеленели изумрудным мхом. И сзади и спереди, ущелье, поворачивая в сторону, словно отделяло его от всего мира непроходимою стеной.

«Боже мой! – подумал Валентин. – Что я сделал! Теперь всё кончено. Она меня не любит, и нам нужно расстаться на­веки. Я оскорбил, я испугал её, я поступил как безумец!».

И он опять без оглядки побежал вперёд, вдоль ручья, смутно вслушиваясь в шум его говорливых порогов, то усиливавшийся, то ослабевавший по мере того, как он их оставлял за собой. И впереди уже слышался шум нового водопада, а Валентин всё спешил вперёд, сам не зная, что делает. Тропинка становилась всё уже и уже, и почти исче­зала, сливаясь с каменными плитами, по которым бежал ручей, едва оставляя проход между своим руслом и отвес­ною стеной долины. И всё теснее и теснее становилось вокруг, и вид страшных скал, нависших с обеих сторон, сжимал сердце и захватывал дыхание. Но вдруг ущелье круто повернуло вправо, и неожиданный блеск ослепил Валентина. Перед ним открылась небольшая котловина, со всех сторон окружённая отвесными скалами. Против него, с вышины падал серебристым отблеском ручей. Он весь рассыпался в воздухе, и лишь в некотором расстоянии снова сливался в бесчисленные жилки, которые с лёгких говором стекались в одно общее русло. Кругом, в диком великолепии зеленели кусты и деревья, гигантские папоротники и высокие цветущие травы. Всё вокруг было так тихо, так роскошно, так душисто и светло, что на Валентина снова нашёл какой-то припадок безумной нежности, какая-то жажда счастья, какая-то уверенность в его возможности. Он бро­сился на высокую траву, в тени развесистого клёна, он прижал к нежному мху у его корней свою горячую грудь, он, как в бреду, заговорил сам с собою:

«Она не любит его, она не может его любить, она бу­дет моя. Я заставлю её любить меня. Я не отстану от неё. Она всегда, везде будет видеть меня, будет видеть, какая страсть жжёт и оцепеняет меня. Она меня полюбит».

И целый ряд грёз, одна радужнее, одна упоительнее другой, пронеслись в его возбуждённом воображении. И тихо сверкая и радужно переливаясь, лился перед ним сере­бристый занавес водопада, и неподвижные цветки, смотревшие ему в глаза, лишь изредка наклонялись, чтоб уронить долетевшие до них капли, и снова подымали свои душистые головки, и говор ручья долетал из ущелья, такой тихий и нежный, всё так ласкало его слух, так улыбалось его взору, что, казалось, не было причин, чтоб эти мечты не сбы­лись.

«Я безумец, – говорил он сам себе, – о чём я мечтаю?.. Андрей…».

Но неугомонный поток невольных мечтаний перерывал в нём сознательную мысль, и он опускал голову на мягкий мох и предавался этому волшебному потоку.

Между тем Анна, оставив Валентина, инстинктивно, сама не зная что делает, быстро пошла в дом к Андрею. Она остановилась в общей зале, едва переводя дыхание. Дверь в его комнату была заперта: он ещё спал. Анна вдруг опо­мнилась, и на неё напал страх. Что, если б Андрей вдруг увидел её в таком волнении, что она сказала б ему? И она ещё поспешнее, чем пришла, снова вышла из гостиницы и направилась к ручью.

– Нет, он не должен узнать этого, – говорила она сама себе. – Надобно всему этому положить конец, и сейчас же. Надобно сказать Валентину, что его долг, моё спокойствие, счастие друга, всё требует, чтоб он оставил нас, под каким он хочет предлогом, пока Андрей ещё ничего не знает. Он очнётся, это пройдёт, это безумная вспышка слишком горячего воображения.

И она стала искать глазами Валентина. Но его не было ви­дно. Она побродила между высокими деревьями, вдоль ручья. Она тревожно вернулась в гостиницу. Андрей всё ещё спал. Она снова пошла к ручью, с твёрдым намерением отыскать Валентина. У дороги сидела девочка и плела кор­зинку.

– Не видала ли ты молодого господина, который приехал вместе с нами? – спросила её Анна.

– Он пошёл вон туда, – отвечала девочка, указывая на ущелье, – к водопаду.

Анна задумалась на мгновение.

– А куда ещё ведёт эта тропинка? – сказала она.

– Больше никуда. Дальше водопада не пройдёшь. Он на­верное там: я всё тут сидела, и он не возвращался.

Анна взглянула на гостиницу. Холодная дрожь пробежала по её телу при мысли об Андрее. Она быстро решилась и пошла по тропинке.

Без оглядки спешила она вперёд. Уже солнце склонялось к западу. В ущелье становилось темно. Бесконечно длин­ною показалась ей извилистая тропинка. Сердце её болезненно билось. Но она чувствовала, что она не может вернуться, что она будет не в силах взглянуть на Андрея, если не объяснится сперва с Валентином.

Наконец тропинка вывела её на неизбежную лужайку. Уже солнца в ней не было, но на высоте ещё пурпурно сияли скалы и стволы старых сосен, изумрудно горела зелень, и нежный полусвет, окружавший Анну, показался ей ярким после мрачного ущелья. Её взор рассеянно скользнул по во­допаду, и остановился на спящем Валентине. Какой-то не­ясный страх мгновенно мелькнул в её воображении и захватил ей дыхание. Она быстро подошла к нему, и вздох­нула свободнее. Валентин спал на мягкой траве, с движением почти детским откинув руку за голову. Под его длин­ными опущенными ресницами играл яркий румянец. Его полуоткрытые губы неопределённо улыбались.

Анна посмотрела на него: он вздрогнул и открыл гла­за. Его поразила лазурная полутьма, заменившая золотистое освещение лужайки. Издали долетало меланхолическое звяканье колокольчиков от проходившего на вершине стада. Он поднял глаза. Перед ним, бледная и неподвижная, стояла Анна.

В глазах Валентина вдруг блеснула безумная радость.

– Вы здесь! – воскликнул он. – Это не сон... вы меня любите...

Но Анна остановила его холодным взглядом и повелительным движением руки.

– Вы бредите, Mr. Завадский, – сказала она. – Прошу вас собраться с мыслями и выслушать меня со вниманием. Вы по­нимаете, что после того, что произошло сегодня, нам надобно расстаться. Вы понимаете, что Андрей не должен ничего знать. Я пришла сюда, чтобы вам напомнить это. Итак, в первом городе, до которого мы доедем, вы придумаете пред­лог, вы скажете, что получили важное письмо, вы сделаете, что хотите, но вы оставите нас.

Валентин стоял неподвижно, с потупленною головой. Сладкий хмель, в котором он находился целый день, словно вдруг спал с него и уступил место твёрдой, непреклон­ной решимости. Он взглянул на Анну долгим, смелым, страстным взором.

– Вы правы, – проговорил он тихо. – Я виноват перед Андреем. Я повинуюсь. Я завтра же оставлю вас. Но не думайте, чтоб я уступил вас ему. Поезжайте с ним, старайтесь разогревать в вашем сердце эту воображаемую любовь, сильтесь обманывать себя и его. Это не может про­должаться. Вы сами скоро увидите, что это невозможно, что вы созданы не для такой любви. И тогда вы меня опять уви­дите. И я буду вас преследовать везде, и я не отстану от вас, потому что люблю вас всеми силами моей души, и чув­ствую и знаю, что вы моя, что никто вас у меня не отнимет.

Его глава сверкали, его голос дрожал от сдержанной страсти. Анне стало страшно. Она взглянула на него почти умоляющим взором.

– Я вас прошу только об одном, – сказала она нетвёрдым голосом, – уезжайте завтра же.

При звуке её изменённого голоса, у Валентина затрепетали все фибры сердца, кровь кинулась ему в голову, уж он был готов в новом припадке безумной страсти броситься к её ногам, обнять её колена. Но он сделал усилие над со­бою и отрывисто проговорил:

– Я уже сказал вам, что повинуюсь, что завтра же я расстаюсь с вами... Но уже поздно. Темнеет. Пойдёмте.

Он подал ей руку, на которую она оперлась дрожащею рукой. Действительно становилось поздно. В глубине, у ру­чья, было почти совершенно темно, и Анна чувствовала, что её ноги подкашиваются, что лишь сильная и ловкая рука Вален­тина мешает ей упасть, поскользнувшись на влажных каменьях узкой тропинки. Они шли молча, и их взоры не встречались. Смутно было на душе у Анны, и ущелье, казалось, не имело конца.

В это время Андрей, проснувшись после тяжёлого, утомительного сна, вышел из гостиницы и стал искать своих спутников.

Сердце его чуяло что-то недоброе, и в голове его тесни­лись тревожные мысли.

«Боже мой, – думал он, – неужто это правда? Неужто всё это счастие было сон, и он уж проходит? Неужто опять прежняя жизнь, без радости, без надежды? Нет у меня сил на это! Сжалься надо мной, Боже милостивый!».

Он пошёл по дороге, он походил вдоль ручья. Никого не было видно. Им овладела тоскливая тревога. Та же де­вочка ещё сидела у дороги, доплетая свою корзинку. Андрей обратился к ней с вопросом об Анне.

– Барыня пошла к молодому барину, что приехал с ва­ми, – спокойно отвечала девочка. – Они там, у водопада.

У Андрея потемнело в глазах, и кровь застучала в висках. Он сам не помнил, как дошёл до ручья, и упал на траву.

Долго сидел он там, закрыв лицо руками.

«Безумец, – говорил он сам себе, – и я мог верить своему счастию! Разве я создан для счастия? Куда мне, изму­ченному, состарившемуся, сломанному, ещё жить, ещё быть любимым? Это была мечта... но Боже мой, где мне взять сил, чтобы с нею расстаться!».

Лёгкий шорох заставил его оглянуться. Из ущелья выхо­дили Валентин и Анна. Он встал и пошёл им навстре­чу. Уже солнце село, но он и в сумерках мог заметить, что оба они взволнованы и бледны. Все трое молча, избегая взглянуть друг на друга, пошли к дому. Вдруг, проходя мимо большого бука, Анна вздрогнула. На примятой траве ещё лежали пледы, и там, где были протянуты её ноги, остались шиповники и анемоны. Она отвернулась и быстро пошла вперёд. Андрея обдало холодом.

V.

На другой день, по просьбе Анны, наняли коляску, чтобы к вечеру доехать в Ильменау. День с утра был жарок и душен; безоблачное, но мутное небо казалось раскалённым. Коляска катилась по пыльной каменистой дороге, то хвойным лесом, неподвижным и удушливо пахучим, то подымалась на полугорку, и тогда виднелись долины, подёрнутые мглою, и призрачные очертания гор. Душно и смутно, как в воздухе, было на душе путешественников. Андрей сидел не­подвижно, в безмолвном оцепенении. Его лицо снова при­няло своё обычное, напряжённое и грустное выражение. Анна не смела поднять на него глаз, не смела сказать ему ласко­вое слово. Она несколько раз хотела завести с ним разговор, сказать ему что-нибудь нежное. Но против неё сидел Валентин, и его побледневшее лицо, его слишком выразительный взгляд, иногда невольно останавливавшийся на ней, смущали её совесть и заставляли её язык цепенеть. Вален­тину также было тяжело. Его душа, не привыкшая к мучительным ощущениям, инстинктивно силилась стряхнуть с себя сознание о вине против Андрея, его воображение пред­ставляло ему невозможные случаи, которые могли бы вдруг развязать, освободить от всякого нравственного обязатель­ства и его, и Анну, его ум старался доказать его совести, что этих обязательств вовсе нет; но неугомонная совесть всё снова указывала ему на расстроенное лицо Анны, на рас­терянный, убитый взор Андрея. Докучная действительность вступала в свои права и разрушала всё то, что строила его встревоженная мысль, и в ней оставалось только одно со­знание о его любви к Анне, о любви, которая сильнее и дружбы, и долга, и собственной его воли. А коляска медленно катилась по гористой дороге, и всё выше подымалось паля­щее солнце, и всё удушливее становилось в воздухе.

Путники остановились только для короткого, молчаливого обеда, на котором никто почти не ел, и поспешили ехать далее.

Уже день склонялся к вечеру. Жара становилася невыносимою. Сизая мгла, весь день лежавшая на горизонте, разрасталась и темнела, и наконец чёрною, грозною тучей надви­нулась на небо. Валентин и Анна жадно следили взором за её страшно быстрым движением. Обоим невольно дума­лось, что вот-вот грянет гром, хлынет дождь, и осве­жит воздух и землю, и на душе им станет легче. Андрей, казалось, ничего не видел. Скоро послышались грозные пере­каты; всё небо оделось в однообразную свинцовую пелену, и по коляске, быстро въезжавшей в опустелые улицы Ильменау, застучали первые, широкие капли. Окрестные горы исчезли в тумане, величавый гул ветра в столетних соснах раздавался в воздухе, молния следовала за молнией, и удар за ударом. Когда коляска остановилась перед почто­вою гостиницей, дождь хлынул, как из ведра.

Буря была страшная. Окна дрожали, блеск молний каждую минуту ослеплял оторопелую прислугу, суетившуюся около приезжих. Раскаты грома не прекращались.

Каждый из путешественников спросил себе отдельную комнату.

Наставала решительная минута. Валентин, к испугу келльнеров, велел тотчас заложить себе лошадей, и пошёл в комнату Анны.

Она сидела у окна и смотрела в бурное небо. В комнате было почти совершенно темно. Валентин остановился пе­ред нею.

– Прощайте, Анна Александровна, – сказал он тихо. – Я сейчас еду.

Яркая молния вдруг озарила комнату, и тотчас за нею с страшным треском разразился гром.

– Как! в эту страшную грозу? – невольно проговорила Анна. – Дождитесь рассвета.

– Благодарю вас, – сказал Валентин, и быстро схватив её руку, прижал её к губам.

В эту минуту к дверям, после долгой, мучительной не­решительности, подходил Андрей.

«Всё кончено!» – подумал он, махнул рукой и ушёл в свою комнату, где заперся на ключ.

– Итак, прощайте, – сказала Анна дрожащим голосом, отдёргивая свою руку. – Дай Бог вам счастия.

Валентин ушёл. Анна долго сидела у окна, и глядела на молнии. Буря всё продолжалась.

Ночью она почти не спала. Несколько раз она слышала голоса и шум шагов, и стук подъезжавших и уезжавших экипажей. Несколько раз дождь снова начинал бара­банить в окна, снова сверкали молнии и раскатывал гром.

К утру Анна уснула тревожным сном и проснулась с сильным биением сердца. Уже было совершенно светло. С неба, покрытого прозрачною белою пеленой, падал тихий, мелкий дождь.

Анна наскоро оделась и позвонила. Вошла служанка и по­дала ей письмо.

– Это от господина, который уехал нынче ночью, – прибавила она.

Холод пробежал по жилам Анны. Это был почерк Андрея.

«Прощайте, Анна Александровна, – писал он, – мы никогда более не увидимся. Я всё понял, вы меня не любите. Вам было жаль меня, моей любви, моих страданий. Вы захотели возвратить мне жизнь, воскресить моё погибшее счастие: вы бесконечно добры, Анна Александровна. Но это было невоз­можно. Рушилась последняя безумная мечта моего сердца. Простите мне, забудьте меня, и будьте счастливы. У меня нет сил видеть вас ещё раз, нет сил писать более. Прощайте».

Анна сидела, как окаменелая, с этим письмом в руках, вперив мутный взгляд в узоры ковра.

– Нет, это не любовь... – проговорила она медленно. – Он никогда не знал, что такое любить!

И к её сердцу прихлынула такая тоска, такое отчаяние, такое смутное раскаяние, что дыхание её остановилось, что в глазах у неё потемнело.

Но в эту минуту за дверью послышались голоса. Служанка отворила её и скрылась, и в комнату вошёл Валентин. Он, взволнованный и бледный, остановился перед Анною.

– Он уехал, – тихо проговорил он.

– Уехал, – повторила Анна, и слёзы вдруг хлынули из её глаз.

Валентин тихо опустился к её ногам, и прижал свои горячие губы к её холодным рукам.

Между тем, лёгкая туманная дымка, застилавшая небо, разо­дралась в некоторых местах, и солнце, проглянувши в один из этих просветов, вдруг облило яркими лучами всю комнату, и заставало Анну невольно открыть глаза. Валентин всё ещё был у её ног, бледный и грустный, и смотрел ей в лицо с бесконечною нежностию. В её душе словно что-то перевернулось, словно пелена спала у неё с глаз. Она наклонилась к нему. Она сильным движением притянула его к себе, и прижала его к своему сердцу.

– Но вы, вы меня любите, – молвила она, – и вы меня не оставите!

Несколько недель после того, Анна Александровна обвен­чалась с Валентином Львовичем в висбаденской церкви. Они до сих пор очень молоды и счастливы.

Андрей снова принялся за прежнюю жизнь. Он работает много, даже слишком много. Он очень состарился и похудел в эти последние года. Доктора говорят, что если он не побережётся, то может нажить себе чахотку.

* «Русский Вестник» 1859 г. Сентябрь. Кн. 1.

Сергей Рачинский

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"