Гори, гори ясно

в краю вдохновения

Известность пришла к Валентину Сидорову давно, с появлением на вы­ставках его первых значительных работ: "Майский дождик" – с девочками на завалинке, заворожёнными солнечным дождиком, "На тёплой земле" – с дев­чушкой, наблюдающей, как мать сажает в свежие грядки рассаду. Яркие ори­гинальные картины Сидорова появлялись с тех пор почти на каждой большой выставке, и вот уже лет тридцать его фамилия в первом ряду крупнейших со­временных отечественных живописцев. Валентин Михайлович отмечен всеми высшими титулами: Народный художник СССР, академик Академии художеств, член её Президиума, лауреат Государственных премий СССР и России. Уже два десятилетия председательствует в Союзе художников России. О нём вы­шло несколько книг, в том числе за рубежом, написаны, наверное, сотни ста­тей, сняты фильмы, он частый гость на телеэкране. Сидоров и сам давно и прекрасно пишет, постоянно публикуясь в толстых и тонких журналах с расска­зами о художниках и ярких людях. В восемьдесят шестом году выпустил инте­реснейшую книгу о Тверской земле "Край вдохновения", а в две тысячи вто­ром в журнале "Москва" появилась его автобиографическая повесть "Гори, гори ясно" о собственном детстве и о том, как и почему он стал художником.

А в последние годы у Сидорова прошло несколько персональных выста­вок в Белоруссии, на Украине, в Армении, Узбекистане, Киргизии, в некото­рых российских городах.

В Москве же персональной выставки этого известнейшего художника ни­когда не было.

И вот, наконец, первая: в выставочных залах нового корпуса Третьяков­ской галереи. В честь его восьмидесятилетия, которое отмечалось в мае 2008 года. Открылась выставка 13 ноября, под девизом "Гори, гори ясно" — так значилось на афишах и пригласительных билетах, на коих воспроизводи­лась и самая знаменитая картина Сидорова "Пора безоблачного неба".

Все три выставочных зала нового корпуса Третьяковки были сплошь в картинах, начиная с малых, ещё ученических, помеченных 1945 годом, и кон­чая огромным полотном "После грозы", под которым стояла дата написания "2008-й". Всего же произведений было семьдесят два — это, разумеется, только часть из созданного им.

Славословили Валентина Михайловича безудержно: он – выдающийся, великий, таинственный, он — ярчайший продолжатель традиций классиков русского пейзажа Саврасова, Левитана, Рылова, а с другой стороны, и пря­мой наследник Венецианова и Пластова... Один известный доктор искусство­ведения говорил даже о "пронзительной боли к родному пепелищу, к скорб­ной судьбе русской деревни, разорённой и гибнущей". Но где он видел у Сидорова пепелища и разорения, неведомо – нет у него ни одной такой кар­тины. И все, буквально все повторяли: пейзаж, пейзаж, его пейзаж, русский пейзаж во всей своей поэтической глубине...

А разве пейзажи Сидорова действительно пейзажи в общепринятом пони­мании этого живописного жанра?

Ведь нет же. Но никто не сказал об этом.

И о сути всего творчества Сидорова никто не сказал.

А ведь только на этой, именно на этой первой обобщающей выставке ху­дожник Валентин Сидоров предстал перед нами в подлинной своей полноте, в подлинном своём масштабе. И это очень важно осмыслить. Важно для все­го русского искусства.

Ещё в студенчестве, в художественном институте Сидоров открыл для се­бя вроде бы простую истину: писать надо только то, что волнует тебя сильнее всего, что ближе, дороже всего твоей душе. Тогда каким-то неведомым об­разом эти чувства переходят на холсты и начинают волновать зрителей... А он больше всего, сильнее всего любил ту приволжскую тверскую деревню с уди­вительным названием Сорокопенье — сорок пней, — в которой появился на свет. Прожил там, в доме бабушки по отцу первые годы, потом переселился за несколько вёрст в деревню Коровино, в дом бабушки по матери, а в шко­лу пошел уже в Москве, где обосновались родители. Но в Коровино проводил каждое лето и первые военные годы работал в тамошнем колхозе. И, защи­тив диплом, сразу же умотал туда, превратив бабушкину избу в первую свою мастерскую, хотя материально в первые годы там было очень нелегко. Вы­дюжил вместе с бабушкой. И с тех пор большую часть времени так там, на тверской земле, и работает. Правда, уже в доме, построенном для матери в деревне Подол, что неподалёку от Вышнего Волочка и озера Удомля, где Ле­витан написал "Над вечным покоем". И "Мартовский снег" написан в тех местах. Поблизости и места Венецианова, Сороки, Белыницкого-Бируля и Академическая дача, где работал Репин и которая носит его имя.

Ни одного городского пейзажа у Сидорова нет. Ни одного городского мо­тива, сюжета, даже хотя бы где-то вдали силуэта городского. Только тверские просторы, поля, холмы, леса, озёра, дороги, деревни, их жизнь...

Первая большая картина "Бабушкины сказки" была написана в год завер­шения учёбы в художественном институте, в пятьдесят четвёртом. Мальчонка в валенках, в белой рубашонке и бабушка в белом платочке сидят в жарком красном свете перед открытой топящейся печкой. Композиционно сцена вы­строена отлично, но в живописи Сидоров ещё робок, несамостоятелен — это скорее эскиз, чем завершённое полотно. Валентин Михайлович рассказывает в автобиографической повести, что именно так в детстве слушал сказки сво­ей бабушки, именно так синели сумерки с редкими огоньками за оконцем, у их ног в тепле блаженствовала собака, голос бабушки был тёплый-тёплый и журчал, журчал...

Но подобные печи топились ведь зимами в миллионах русских изб, и мил­лионы похожих мальчишек точно так же, греясь в жарком красном свете, слу­шали сказки своих бабушек, и в их душах и головёнках творилось то же самое, что в сидоровских. И потому, несмотря на некоторое несовершенство этого по­лотна, оно по сей день властно притягивает к себе, наполняет каждого своими воспоминаниями, своим теплом.

Художественная самостоятельность появляется у Сидорова в помянутом уже полотне "На тёплой земле" (1957), где женщина сажает из лукошка в гряд­ку рассаду, а её маленькая дочка стоит между грядок напротив и вниматель­но смотрит, учится, как это надо делать. Стоит в розовеньком по-весеннему платьице, белом платочке, босая — земля-то уже тёплая. Тут уже нет ничего случайного, "неработающего", все формы обобщены, лаконичны. Звенящие, прозрачные розовые цвета влекут за собой обильные весенние мягко-корич­невые, голубоватые, желтоватые. Колорит завораживающий.

Мотив опять был роднее родных; для фигуры женщины Сидорову позиро­вала его матушка, а девочку он писал со своей младшей сестрёнки. Но скажи­те, какая девчонка, какой мальчишка в деревнях, как только теплела земля, не скидывал надоевшую за зиму, в холода и дожди обувку и не выскакивал на во­лю босиком, тем более в первый раз, когда земля местами ещё прихватывает холодком. Упоение, полная воля, радость через край!..

Совсем же художественно самостоятельным Сидоров становится в начале шестидесятых, о чём говорит его пейзаж "Март. Месяц зародился". Впрочем, пейзаж ли это в самом деле или нечто большее, судите сами: на холсте вни­зу от края до края крыша избы под слоем голубоватого снега с сосульками по краю, за ней на фоне высокого сизовато-серого вечернего неба торчат две сосны — длинная и низкая, — и две голые ветлы, а меж их верхушками све­тится тоненький серп. Лаконизм предельный, формы скупей не придумаешь, а впечатление сильнейшее. Потому что при выразительнейшей композиции в цвете, колористически всё до иллюзорности точно, и по состоянию, и по на­строению.

А следом появился и пейзаж "Белым снегом", — в котором через огром­ное снежное пространство, в рыжеватой сквозной рощице на горке виднеет­ся деревня, дальше, на горизонте тоненькая полоска тёмного леса. Белого чистейшего снега тут более двух третей внизу холста, а сверху чуть серенькое небо, и лишь четыре крошечных фигурки, идущие мимо рощицы, чернеются. Только у нас в России бывает так много такой свежей мягкой белизны, быва­ет такой покой и такая тишина. И как виртуозен уже художник, передавший всё это нам самыми малыми, скуднейшими средствами, но безукоризненной композицией и тончайшей бело-серовато-сизоватой цветовой гаммой...

На свете существуют три основных типа художников: подражатели, спе­кулянты и творцы. Подражателей больше всего, среди них есть одаренные и мастеровитые, есть даже мастера-виртуозы и великие трудяги, но у них нет собственного видения мира, душа их банальна, и они в своих творениях толь­ко кому-то или чему-то подражают, иногда и блестяще, но всегда идут в ка­ком-то общем течении. Спекулянтов поменьше. Среди них есть и настоящие таланты, и бездари, и даже вовсе ничего не умеющие. Объединяет же их то, что все они ищут в искусстве и ждут от него лишь личного успеха и обогаще­ния, для чего кто-то спекулирует на острых, взрывных темах или сюжетах, кто-то на неожиданных, "авангардных" формах: модернизмах, абстракциях, перформансах, инсталляциях и прочей галиматье. Главное — поразить! про­греметь! заработать! По существу, это уже и не искусство, а примитивный современный бизнес. Творцов же меньше всего, вернее, совсем мало, ибо зрение их глубже, чем у всех, и души у них и сердца больше и горячей, чем у остальных, — и всё это обязательно переливается в их творения, в их изо­бразительный язык. Всё становится неповторимым, единственным на свете, как они сами.

Валентин Михайлович великолепно описал эту внутреннюю потребность в своей повести.

"Снег заметно осел, но лежит ещё сплошняком, а в синем небе зазвенел уже жаворонок, он вовсю сверлит и сверлит её своей песней. Невозможно не попробовать отыскать его. Ищем, закрываясь ладонями от солнца. Вот он ма­ленькой точечкой мелькнул. Всё выше и выше, сверлит и сверлит. Потом пе­ние оборвалось, и точечка словно с горы скатилась к кустам, не издав более ни единого звука. Мы устраиваемся писать, протаптываем в снегу след. Не успели расставить этюдники, как снова зазвенела радостная песня. Всё вы­ше и выше.

— Ты смотри, Лёв, ведь жаворонок поёт только, когда устремлён вверх. Падая, не издаёт ни звука.

Вот это мысль! Стоим оба, смотрим опять на жаворонка, кажется, что он набирает высоту с трудом, с трудом преодолевает метр за метром, ещё метр, ещё чуть-чуть, всё выше и выше, но, поднимаясь, поёт, радуясь этому пре­одолению, и уже почти не видно его, а только слышится серебристая звонкая трель, но вот она снова оборвалась, и маленький комочек, не издав ни зву­ка, снова скатился с высоты в кустарник. Надо писать, надо попытаться изо­бразить это ясное высокое небо. А пение жаворонка изобразить можно?

Пение жаворонка дало нам пищу для философствования на всю обратную дорогу, итогом наших размышлений был вывод о том, что только стремление к высоте, как бы трудно ни было восхождение, стремление к совершенству, может привести к итогу — радостной песне. Падение же песни не рождает".

Сидоров работает только чёткими, крупными, яркими формами. И компо­зиции у него всегда очень чёткие, выверенные, с чёткими ритмами. Живопи­сец же он бесподобный, дар, как говорится, от Бога, — в цвете всё правдиво, многозвучно и цельно, эмоционально приподнято, — поднимается до символа. Я не встречал у современных художников таких оголённых, чётко очерченных изб, сараев, горизонтов, такой яркой, разнообразной детворы и поразитель­но точных по характеристикам взрослых. Таких выразительных деревьев, про­сторов,   дождей,   туманов,   закатов.    Ни у кого из нынешних живописцев нет стольких разнообразных небес и облаков, сколько у него. Облака спокойные, грозовые, несущиеся, мрачные, весёлые, слоистые, кучевые, одинокие, по­хожие на барашков, на замки, белоснежные, розовые, мглистые, серые — не перечесть.

А вслушайтесь в само звучание названий его работ: "Русская весна", "Ут­ро на Подоле", "С гор вода", "Вечерняя тишина", "Чудные облака", "Дождь моросил до вечера", "Синий бор", "Счастливые", "Там, за лесом моё детст­во", "Берёзовый ветер", "Тот тоскливый день осени", "Уже скворцы собира­ются в стаи"...

В "Русской весне" у него на высоком голом оттаявшем землисто-зелено­ватом взгорке стоит одинокая изба близкого к земле цвета, по бокам ее тор­чат тонюсенькие берёзки, высокие шесты со скворечниками, на подъёме взлобка лежат ошмётки рыхлого дотаивающего снега, а наверху, в разрывах затянутого сизоватыми облаками неба, глянула звенящая лазурь.

Мотив одинокой избы на голой горке с дотаивающими внизу пластами снега Сидоров повторял не раз.

А вот и самое известное его полотно "Пора безоблачного неба". Двое мальчишек лежат лицом к лицу на зеленой лужайке и читают книжку, непода­лёку стоит маленький телёнок и разглядывает их, а дальше — горизонт с ред­ко стоящими четырьмя избами, двумя амбарчиками, двумя высокими могучи­ми берёзами и огромным тёплым синим безоблачным небом. Больше ничего. Но глядишь на всё это и никак не можешь наглядеться, отвести взгляд — такое тут всё чисто-зелёно-голубое, просторно необозримое, величаво-торжествен­ное, — небольшие избушки и крошечные амбарчики и те величавы! — будто пе­ред тобой не кусочек русской земли, а вся она во всем своём могуществе, весь белый свет во всей своей необъятности, совершенстве и красоте.

А ведь в картине тоже всё предельно обобщено, оголено — вся её силища, весь её высочайший психологизм в бесподобной композиции и совершенно светозарной, внутренне будто переливающейся, светящейся живописи.

"Пора безоблачного неба" много раз репродуцировалась, о ней немало написано, в том числе крупнейшими художниками и писателями, и почти все уверяют, что в их детстве всё было точно так же: лужайка, книга, друг — каж­дый имя своего вспоминает. Значит, сколько же было всего на Руси похожих мальчишек и картин! Опять попадание в миллионы и миллионы сердец и душ.

Сидоровская "Моя школа" тоже широко известна. Небольшой пустой класс деревенской деревянной школы. Всего десять парт в три ряда. Переносная до­ска с тряпкой. В простенке тёмный шкафчик, над ним портрет Пушкина. За вы­сокими сводчатыми окнами — зима, идёт редкий снежок. По цвету окна мягко серебристые, холодные, а всё остальное — стены, потолок, парты, пол, шкафчик, доска — деревянное, охро-жёлто-золотисто-сизоватое и тёмно-ко­ричневое — очень тёплое. И, несмотря на полную пустоту, — уроки, видимо, кончились или ещё не начались, — в маленьком классе тепло, уютно, он не отпускает, рождает тёплые воспоминания о своих школах и классах, о том, как там было хорошо, сколько было незабываемого, сколько узнавалось в те годы, как мы взрослели. Не было ни у кого из нас времен, годов лучше, свет­лее тех.

И тот же "Сенокос". Крошечные конная косилка и косцы вдали только что начали косьбу у подножия огромного холма, который весь в сказочном зелё-но-розово-жёлтом буйном переливчатом, как бы плывущем многоцветье — и им тут ещё косить и косить. А по верху холма купы могучих берёз, за ними падь с бесконечными синими лесами, и над всем этим огромное жаркое сле­пяще-синее небо, тоже в бесконечно длинных плывущих слоистых бело-розо­вых облаках. Ритмика земли и неба бесподобная. Теплынь, конец июня.

Опять перед нами вся Россия. Большой просторный холст.

Разве это пейзаж, хотя тут только он?

И в "Тихой моей Родине" — только он. И нет никаких фигур. Есть лишь увиденные откуда-то сверху, с птичьего полёта луга, поля, озеро, протоки, дороги, деревья, перелески, крошечная деревушка, непрерывный лес по го­ризонту, на бездонном голубо-синем небе небольшие кучевые ярко-солнеч­ные праздничные облака, на земле от них тени, а в озере солнечные отраже­ния — простор, ширь такая, что дух захватывает. Тут уже вся наша тихая Родина, самое важное и прекрасное в ней. И холст здесь ещё масштабней.

Как это можно назвать пейзажем? А на торжественном открытии выставки все твердили: пейзаж, пейзаж... Не-е-ет! Это глубочайшие, художествен­ные обобщения — символы русской земли, Родины.

Общее количество его работ перевалило за сотни, среди них немало очень больших, в несколько метров. Есть мотивы и сюжеты, как уже говори­лось, которые он повторял не раз, например, огромную картину "После гро­зы" — с бегущей по лужам восторженной босоногой детворой впервые начал в пятьдесят седьмом, писал два года, через несколько лет написал новый ва­риант, а на этой выставке показал третий, завершённый накануне её откры­тия, в две тысячи восьмом.

Уму непостижимо, как и сколько надо работать, чтобы сотворить всё это, когда ты ещё возглавляешь Союз художников России. Сидоров во главе Сою­за уже двадцать лет, а до этого аж в семьдесят втором был впервые избран одним из его работающих секретарей, в ведении которого были закупочная и выставочная комиссии. А в Союзе более восемнадцати тысяч членов, и пред­седатель руководит всей творческой и хозяйственной его деятельностью, все­ми финансами и имуществом, в котором несколько собственных домов твор­чества, выставочных залов и других учреждений по всей России. Он обязан возглавлять или участвовать во всех крупных выставкомах, открывать все зна­чительные выставки в стране. Участвовать во всех государственных и обще­творческих культурных мероприятиях. Присутствовать на всех важных торже­ствах, заседаниях, симпозиумах, юбилеях, проводах в последний путь... Да мало ли что ещё должен делать председатель крупнейшего творческого Союза, который к тому же ещё и член президиума Академии художеств и профессор Суриковского института — много лёт ведёт там мастерскую, и ни­как не может оттуда уйти — не отпускают студенты и коллеги.

Не дни, а целые недели проходят в непрерывной адской круговерти, без каких-либо передыхов, непонятно даже, как выдерживает-то в свои немалые годы. Закалился, а вернее, закалил себя. Потому что как только несколько ча­сов высвобождается, он уже отвечает по телефону, что вот решил ещё посмо­треть то, что недавно или давным-давно начал, и сидит с кистями, "подкраши­вает". Когда же умудряется высвободить день или два-три, то оказывается уже за триста километров в своём Подоле, на краю горы, в своей мастерской на втором этаже, из большого окна которой открывается вид, похожий на "Тихую мою Родину".

На торжественном открытии и во время работы выставки многие очень удивлялись и спрашивали: почему эта выставка первая персональная в Моск­ве у него, известнейшего мастера, председателя Союза художников?

— Потому, — отвечал он, — что когда в семьдесят втором меня впервые избрали секретарём, препоручив закупочную комиссию и выставочную, пер­вым распоряжением я запретил что-либо покупать у Сидорова, у себя. И ус­траивать ему персоналки. А, став председателем, счел то и другое ещё более непозволительным, неприличным. Теперь-то только в честь солидной даты.

После этих слов становится ясно, почему его столько десятилетий выби­рают в руководители Союза.

Первыми истинными художниками-деревенщиками в России в девятнад­цатом веке были упомянутые уже Алексей Венецианов и Григорий Сорока, в советские годы Аркадий Пластов, затем братья Ткачёвы, есть таковые и сей­час. И жизнь деревни прошлой, советской и нынешней представлена ими во всей своей полноте: и лучшее в ней, и худшее, неповторимое, тяжелое, тра­гическое.

У Сидорова нет ни одного трагического холста. И нелегкий крестьянский труд везде обыденен, а кое-где и радостен. Плотники — в "Майским утром на плотине" и начавшие ставить новую избу — в "Первом венце". В "Осенней страде", где убирают картошку. В "Миром", где мужики сообща, на глазах всей деревни поднимают столб для электричества. В паре, убравшей сено в са­рай — "Вечер, сено убрали". Есть у него и разнообразные сельские праздники с гармошками, гуляньями, пляшущими пьяненькими мужиками, веселящейся ребятней. Есть пронзительнейший "День Победы" — ветеран в праздничном ко­стюме с орденами одиноко стоит на дороге напротив своего дома — он один вернулся в деревню с Великой Отечественной.

Больше же всего у Сидорова картин с изображением крестьянской детво­ры. Кроме уже названных, замечательны мальчонки, идущие лугом вдоль узенькой извилистой речонки, чтобы узнать — "Откуда берётся речка Дубровка". Бесподобны своей слитностью с природой подростки, удирающие от на­двигающейся грозы в "Берёзовом ветре". С восторгом и завистью глядишь на его девчушку, взлетевшую на качелях под крышу своего дома, на ребятню, катающуюся на санках с горы в закатный мартовский вечер, на играющих меж старыми сараями в прятки, в футбол, на первые ухаживания подростка за околицей за девчатами, на юношескую игру в горелки — "Гори, гори ясно"...

Из русских художников никто не поведал о детях деревни столько, сколь­ко Валентин Михайлович. Сложил целую живописную поэму о радости вхож­дения человечков в жизнь, в мир, в его невыразимую красоту, одухотворён­ность и поэзию.

Не каждый человек сохраняет с годами в себе свет и восторг своего дет­ства, Сидоров же не просто сохранил — он так всю немалую жизнь и видит всё вокруг глазами сорокопеньско-коровинского мальчишки. Поэтому и нет у не­го ничего не только трагического, но даже просто тоскливого, а есть только восторг и ликование от того, как неповторимо прекрасна наша земля и непо­вторимо прекрасен каждый миг жизни на ней.

Такого целиком светлого, возвышенно-поэтичного художника у нас ещё не было.

Когда-то подростком он спросил у бабушки, что за игра была юношеская с возгласами "Гори, гори ясно, чтобы не погасло!" Она объяснила, что это го­релки, в которые играли только в ночь на Ивана Купалу, когда жгли костры и прыгали через огонь, чтобы очиститься в нем от всего дурного. Меж костров молодёжь и устраивала догонялки пар с этими криками, а на самом-то деле это был как бы наказ каждому на всю взрослую жизнь: Гори, гори ясно!

Анатолий Рогов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"