Подошло и Рождество, все избы мылись и убирались: народ тем с большею радостью встречал праздники, что погода стала потеплее, пушистым снегом засыпало село со всех сторон. Солнце светило лучезарно – разливая по серебряным равнинам розовые и голубые оттенки. В самый сочельник поутру, прежде чем приняться за приведение в порядок богадельни, Василиса должна была отвезти Илюшу обратно к отцу и матери домой. Мальчик видимо поправлялся, и не было уже и сомнения в совершенном восстановлении его здоровья.
– Птенчик ты мой! – говорила она ему, нежно завёртывая в шубку. – Жаль мне с тобой расстаться; да ведь будешь и ты ко мне прибегать; а на досуге и я сама буду понаведываться: что-то мой голубёнок поделывает? Когда пирожка принесу, когда блиночка... Теперь подходит праздничное время – значит стряпать, да печь пришла самая пора.
– Няня, а я буду на окошке сидеть и на улицу глядеть, идёт ли няня? – отвечал Илюша, обнимая Василису и припадая головёнкой к её коленям. – Я, няня, тебя до смерти люблю. Вот мы пойдём с дядей за зайцами, я и тебе шкурку на шубу подарю.
За Виссарионом, по обещанию, пришёл Миша и увёл его домой: вместо него в богадельне, кроме Илюши, жили пять человек: слепой Семён Терентьев, больной вдовец Алексей мельник, которого как-то, по его же неосторожности, крепко расшибло махами, и ещё три старушки хворые и слабые.
Все они с каждым днём больше привыкали к новой жизни и с каждым часом лучше её ценили. Трудно победить силу привычки, – а полюбить добро всегда легко.
Когда Василиса вымыла полы, столы и лавки, когда обтёрла двойные рамы и надела на подушки чистые наволочки, в горницах богадельни стало так светло и чисто, что любо было глядеть. Нельзя, чтобы при этом легче не дышалось, чтобы какое-то дивное спокойствие и отрада не оживляли сил телесных, даже и тогда, когда эти силы у стариков и хворых, как лучи солнца на закате, становятся и бледнее, и слабее.
По случаю приближения великого праздника, в сочельник, с утра все бани топились, и старый, и малый мылись и парились с наслаждением. Василиса сама свела в баню своих трёх старушек, а Михаил Васильевич прислал Степашу за слепым Семёном, чтобы и он был чист и опрятен наряду с другим.
Было уже довольно поздно вечером, Михаил Васильевич сидел у стола за книгой, когда Степаша воротился домой. Живая и бойкая его природа после тяжёлой болезни ног, снова вошла во все свои права. Проворный этот мальчик везде поспевал. Помогая Василисе, он ей и дров наколол, и воды натаскал, и снег вокруг богадельни расчистил, и около избы Михаила Васильевича всё прибрал, как должно. Уже петухи запели и перекликались, когда усталый и, вместе с тем, довольный и весёлый, он пришёл ложиться спать.
– Я думал, дяденька, что ты уж и спишь. Иду и вижу в окошечке: огонёк горит, – сказал Степаша.
– Тебя, голубчик, поджидал, – отвечал тот.
– Завтра у нас заутреня; ляжем скорей, чтобы её не проспать.
– Как можно проспать!.. Лучший, светлейший праздник всё же в церкви... – продолжал учитель. – Вот я тут сижу один – читаю о Рождестве Спасителя, и так мне всё это блаженно представляется; как в Вифлееме Матерь Божия с праведным Иосифом приютились в этом убогом вертепе, и какая божественная радость озарила смиренный этот уголок, когда родился Иисус Христос. Как звезда-благовестница загорелась тогда на востоке, как заметили её первые волхвы (мудрецы), пришли поклониться Новорожденному Младенцу, и как простые пастыри, по благовестию Ангела, также поклонились Богу-Младенцу Христу, увидев Его лежащего в яслях. Кто же был этот Младенец? – Сын Божий. Подумай только, Степаша, а чего уж смиреннее? Царь неба и земли, Царь вселенной лежал на соломе, как последний из людей: и в этом самом немощном и слабом Младенце был Искупитель всех людей; в нём был тот Божественный учитель, который должен был просветить всю землю, все народы небесным словом веры и любви. Ах, Степаша! Как это умилительно!.. Так бы, кажется, и прильнул грешными устами к этим яслям...
– Дяденька! А поди какой грех, я о Рождестве Христовом совсем и забыл.
– Будешь постарше – будешь и помнить. Пойдём ложиться.
С этими словами они вошли к себе в спальню.
– То-то у нас будет веселье... – сказал мальчик. Дяденька, а я хочу попроситься... Отпусти меня погостить к матери. Я и бабушку так давно не видал – она на ладан дышит...
– Что же, друг, иди к ним с Богом, время праздничное, работы и дела нет.
– Наверно матушка завтра сама к обедне приедет, если к заутрени не поспеет... А я у нас дома почти всю зиму не был.
С этими словами они потушили свечку – и легли.
На другой день – зимняя лунная ночь глядела ещё сквозь серебристые узоры их окошечка, когда раздался первый удар благовеста к заутрене.
Когда Михаил Васильевич и Степаша вошли в церковь, она уже была полна народом. Множество свечей горело перед иконостасом. Было и тихо, и светло, и торжественно. Заутреня ещё не начиналась... Они пробрались на клирос, потому что Степаша пел вместе с дьячком.
Отец Андрей много способствовал к тому, что население села Высокого, хотя большею частью и неграмотное, любило ходить в церковь и чествовать великие праздники Господни. Народ молился искренно: такая молитва и неучёных, и неразумных возносится к небесам, как чистый запах ладана из кадила церковного, или как светлый пламень самой маленькой свечи жёлтого воска, зажжённой перед образом Спасителя усердием души простой, но доброй и верующей. Бог видит сердца людей, видит любовь их – а в одной любви союз Бога с человеком. Поэтому – блаженны любящие!
Федосья Лаврентьевна подъехала к церкви, когда пели молитву: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».
Она с трудом пробиралась между толпами народа, которые не только наполняли церковь, но и окружали её со всех сторон. После затурени многие пошли по домам, а другие входили на их место, потому что тут же началась обедня. Несмотря на ранний час утра, ребятишек набралось множество – и они чрезвычайно ловко пролезали вперёд, пробираясь ближе к службе. После обедни был молебен.
Молебен 25 декабря, в день Рождества Христова, будет на веки веков для всей России, для всего нашего православного народа, благодарное и великое воспоминание. В нём наша церковь празднует освобождение России в 1812 г. от нашествия французов с двадцатью другими народами, под начальством непобедимого ещё тогда императора Наполеона I, перед которым трепетала и покорялась почти вся Европа.
Тогда Россия далеко была не такая, как теперь; слишком шестьдесят лет с тех пор прошло, и в это время наше Отечество во многом подвинулось вперёд, как на пути образования, так и в промышленности, во внутреннем его благоустройстве и порядке; несмотря на это, и тогда, как и теперь, народ русский любил своего Царя, свою Церковь православную, свою родную землю, с тою непобедимою силою, которая одна спасает Отечество в самые тяжкие годины, и служит лучшим оплотом для его защиты. На Россию тогда пришли несчётные полчища самых лучших европейских армий, закалённых в боях. Наполеон I считался первым во всём мире полководцем, – а Господь помог, и Россия его одолела, одолела его бесчисленные войска и вытеснила их назад за свои границы. Половина этих, прославленных в боях, воинов легла костьми в русской земле. И русская земля замела снегами и метелями своей суровой зимы страшные следы грозных пришельцев, этих непрошеных и незваных гостей, и воспела хвалу Богу, за спасение Отечества, в чудных молитвах, установленных Церковью в молебне 25 декабря.
По окончании службы народ стал выходить из церкви; на дворе светало, далёкие звёзды сияли чуть видными огоньками. Лишь только Степаша вышел на паперть, как кинулся на шею матери, которую видел и прежде, но во время обедни и молебна не нашёл приличным обнять её, и даже с нею и не поздоровался.
– Здравствуй, Федосья Лаврентьевна, – сказал учитель, – поздравляю с праздником! Пойдём ко мне разговеться, а там возьми Степашу и вези его к себе, на праздники, пусть он у тебя погостит.
– Отец родной, уж я не знаю, как тебя и благодарить, – отвечала вдова. – Я думаю, в моей убогой избёнке светлее будет, как желанный-то мой пожалует. Знаю, что ему у тебя хорошо. Ну, и Архип справляет у меня в доме всё и дельно, и ладно – а всё же сердце щемит... будто кругом пусто... что Степаши, моего родненького, дома нет.
Когда они пришли к Михаилу Васильевичу, у него стол был накрыт, дымился самовар, стояли и пироги со свининой, ватрушки с творогом; и ради праздника они поели и сыто, и плотно, как в деревнях приходится поесть только в годовые праздники. Вседневная жизнь трудовая и заботливая неприхотлива на еду и довольствуется чем попало.
– Батюшка, ты нас отпусти, – сказала наконец Федосья, – меня старуха ждёт, она, я чаю, слепенькие-то глаза свои все просмотрела. Она и Степашу поджидает. Я сказала, что выпрошу его денька на четыре.
– Поезжайте с Богом, – отвечал Михаил Васильевич.
В это время Степаша кинулся к своей полочке с книжками, выбрал из них некоторые, завязал мочалочкой и положил за пазуху. Они мигом собрались, и не прошло пяти минут, как уже ехали за околицей.
– Матушка, – сказал Степаша, помахивая-кнутиком на лошадь, – а Сивко у тебя в холе, неча и говорить, смотри какой стал кубарь...
– Архипу спасибо, он его любит и бережёт, как своего собственного. Ну, да теперь и зима – работы мало, а всё же у нас из-за овса да сена с Архипом бывает брань... Я боюсь, что до новых кормов не дотянуть, а Архип своё толкует... Говорит: «Лошадь зимой заморишь, так к весне на неё и не рассчитывай».
– Оно и дело. Погляди, как Сивко будет ужо лихо пахать и работать! И человек голодный на что хорош, на что годен? Вот я очень Сивку жалею. Бывало, чтобы покататься по ровной дорожкй, иди да проси лошади—то у того, то у другого.— То ли дело, как лошадка своя есть. Я Сивко до-смерти люблю...
– Ну, Степаша – уж придумал ты, что сказать? Коли ты Сивко любишь до-смерти, то меня-то как? Что Сивко? Лошадка, а я тебе мать родная-кровная...
Степаша засмеялся и сказал:
– И, матушка, да кто же тебя с лошадью равняет, тебя я люблю, как сыну надо любить мать родимую, а Сивко – так себе... и лошадь добрую, и её завсегда любить можно, без греха.
Когда они подъехали к своей деревне, было уже светло, и по всей улице народ копошился, приветствуя Степашу кто поклоном, кто улыбкой, кто весело махал руками: особенно ребята, однолетки радовались его приезду. Лишь Сивко остановился у знакомой калитки, как Степаша живо выскочил из саней и бегом бросился в избу, к бабушке – она, укутанная в свой шугай, сидела на лавке у окна, такая худенькая и маленькая, как соломинка.
– Голубчик, родной, ненаглядный! – заговорила в волнении старушка. – Насилу тебя я дождалась...
Она крестилась, целовала внука, плакала и, хватая его за голову, прижимала к груди.
– Степаша, какой ты вырос большой!.. Какая радость! Теперь я пожалуй и умру... Я готова Богу душу отдать... хотела только на тебя ещё разочек поглядеть... Милый ты мой! Видно, житьё твоё там хорошее.
– Чего, бабушка, как лучше и не надо. Только бы тебя, да матушку, взял туда с собою...
– Куда мне, родимый? Я еле-еле и по избе брожу! Каждый день смерти жду. Нет – всё потихоньку живётся, видно, Бог велит жить. Сядь поближе – вот так! – продолжала она, гладя по голове Степашу своими дрожащими, высохшими руками. – Голубчик! Рада я, что ты прехал, – повторяла она в двадцатый раз.
Вошла и Федосья, пришёл и Архип, когда отпрёг сани и поставил Сивко под навес, набралось в избу и ребят, и соседей, и все спешили взглянуть на Степашу. Молва о Высокинской школе, об успешном учении Степаши долетала и до жителей Шмелёвки, и мальчик, в глазах всех этих простых людей, прослыл чем-то учёным. Поэтому все с ним дружески здоровались и поздравляли и мать, и бабушку с его приездом.
Когда народ разошёлся, Федосья Лаврентьевна повытаскала из печи всё, что у ней было настряпано и припасено, и Степаша принялся во второй раз завтракать, как будто он с утра ещё ничего не ел. Надо сказать, что в его года желудок у человека бывает пресговорчивый, и как ни сыт, а попотчуй только, в нём место всегда найдётся.
Федосья же угощала его как редкого задушевного гостя, настаивая то на блинках, то на том, то на другом, а Степаша знай-себе убирал за обе щеки все, что они перед ним расставляли с ласковыми приговорками.
Степаша был весел и доволен; понаевшись по горло, он стал оглядывать избу и сам у себя спрашивать: отчего в ней так черно, темно и не взглядно?
Изба была курная – поэтому чёрная, как сажа, ровно наполовину: из двух её окошечек только в одном была рама со стёклами, другое задвигалось просто дощечкой и затыкалось тряпками. Стол и лавки были начисто вымыты, но пол не мылся никогда. Нельзя было почти поверить, что он был деревянный; казалось, что это голая, чёрная земля.
– Матушка – отчего это у тебя изба курная? Ведь мы жили в белой избе, – спросил мальчик.
– Некому было печки сложить, – отвечала мать. – Да оно и лучше, Степаша, у нас тараканов зато и в помине нет...
– Матушка, да ты посмотри только, как оно не взглядно...
– С меня будет и этого... лучшего и не надо...
Мальчик замолчал, он сам себе не сознавался, что житьё у Михаила Васильевича, в чистой и светлой избе, его самого переродило. Когда изба Лаврентьевны была и белая, то есть с трубой, в ней была точно та же нечистота, только вместо чёрной копоти от дыма, тараканы покрывали все стены и потолок, и она во сто раз была ещё хуже и неопрятнее, а жил же он с матерью столько лет, и ему даже в мысль не приходило пожаловаться.
– У меня старая печка совсем развалилась, она так дымила, что я всё боялась пожара, рассказывала Федосья, – вот Архип пришёл, да и говорит: «Я печку умею смазать, только изба будет курная». Я подумала, подумала, и говорю: «Смажь, голубчик, всё же будет легче». Он сходил к Фадею печнику, купил, как надо, брусьев, да развёл и растоптал глины и в два дня дело сделал. Только вот в сильные морозы плохо: как отворишь дверь, а ведь без этого нельзя – холодом так понесёт, что не приведи Господи. Матушка и под шубой лежит, да трясётся...
– Как же бабушке и не зябнуть, – отвечал мальчик, – поди, какая была стужа, а вы дверь отворяете! Мне бабушки жаль...
– Что делать, родимый? Ты сам знаешь, в курной избе нельзя топить, не отворяя дверей.
Этим разговор и кончился.
В течение дня Степаша обегал родных, соседей и знакомых, везде его принимали даже с почётом, и не иначе называли, как по имени и отчеству, что даже приводило мальчика в смущение.
– Какой я Васильич?.. – спрашивал он в недоумении.
Вечером Федосья зажгла лучину, которая ярко осветила избу.
– Люблю я лучину! – сказал Степаша. – Поди как она весело горит, лучше всякой свечки! У нас лучина никогда не горит, у нас всё свеча... а я люблю лучину...
– А ты никак с собой книжки привёз, – прервала его мать, – почитай, Степаша, почитай, голубчик, и бабушка, и я послушаем, да и Архипу будет любо.
– Пожалуй, я рад, – отвечал мальчик, – и, вскочив с лавки, он полез на печку, на которой лежали его книжки, завёрнутые в шубу.
Бабушка лежала в углу около образов, на лавке, она встала и придвинулась поближе. Федосья взяла своё веретено, принялась сучить толстую пряжу, а Архип подсел к столу. Степаша открыл басни Крылова, долго их перелистывал и наконец остановился на «Мельнике». Он читал вообще очень порядочно, с расстановками, с толком и с выражением, а тут с особенным вниманием принимался за дело и начал:
МЕЛЬНИК
У Мельника вода плотину прососала;
Беда б не велика, сначала
Когда бы руки приложить…
Но кстати ль?... Мельник мой не думает тужить,
А течь день ото дня сильнее становится:
Вода так бьет, как из ведра.
«Ей, Мельник, не зевай! Пора,
Пора тебе за ум хватиться!».
А Мельник говорит: «Далеко до беды:
Не море надо мне воды,
И ею мельница по весь мой век богата».
Он спит, а между тем вода бежит, как из ушата…
И вот беда пришла совсем:
Стал жорнов, мельница не служит,
Хватился Мельник мой: и охает, и тужит,
И думает, как воду уберечь.
Вот у плотины он, осматривая течь,
Увидел, что к реке пришли напиться куры.
«Негодные!» – кричит – «Хохлатки, дуры!
Я и без вас воды не знаю, где достать,
А вы пришли ее здесь вдосталь допивать!..»
И в них поленом хвать.
Какое ж сделал тем себе подспорье? –
Без кур и без воды пошел в свое подворье...
– Славно, брат, славно, Степаша, – сказал Архип.
– Ведь как он хорошо читает... Точно не по книге, – заметила бабушка, – всякое слово понятно...
– Жаль их – кур-то!.. – продолжала Федосья. – Они, бедния, пришли напиться, а он с дуру-то хватил их поленом...
– Да может, он их не убил? – спросила бабушка.
– Убил, убил, – отвечал Архип, – там припечатано, что убил и пошёл домой, и без кур, и без воды.
– А может куры-то разлетелись? – заметила старушка со смехом.
– Тут басня ещё не вся, – продолжал Степаша, вот что она значит:
Видал я иногда,
Что есть такие господа,
Которым тысячей не жаль на вздор сорить:
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с людьми поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что дом
Скорешенько пойдет вверх-дном?
– Я до страсти люблю эти басни: иногда так хорошо сочинено, и про собаку, и про кумушку лисичку, а всё это про людей... даже смех возьмёт.
Федосья Лаврентьевна поправляла лучину, которая, ярко вспыхивая, освещала избу приятным и ярким своим светом.
– Оно, может, хорошо – а всё же мне хочется послушать что-нибудь Божественное, – сказала по минутном молчании бабушка.
– Изволь, бабушка, я другую книжку возьму, – отвечал мальчик, – у меня разные есть и божественные, одна другой лучше. Хочешь, я найду про все церковные праздники?.. Вот скоро у нас Крещенье – мы сейчас прочитаем, какой это такой праздник?
– Прочитай, прочитай, родименький, – отвечала старушка. – Я в церковь не хожу который уже год, силишки нет, а куда-как хочется услыхать о слове Божием!
– А всё же против летошнего ты поправилась, бабушка, право, поправилась.
Старушка вместо ответа только покачала головой.
Степаша достал книгу, стал её перебирать по листам. При этом Архип был до крайности забавен своим вниманием и любопытством. Дюжий и широкоплечий этот мужик чуть не влез на стол, опираясь на него обоими локтями и заглядывая в книгу так близко, что почти прикасался к ней своей курчавой бородою. Он читать не умел – чего хотелось ему видеть, Бог его знает; растолковать это довольно трудно, но он всё подвигался ближе, кряхтел и наконец, наваливаясь всею своею фигурою, прижал Степашу совсем к стене.
– Посторонись Архип, – сказала бабушка. – Оно ничего – а всё же ты мешаешь...
Пыхтя и вздыхая, Архип отодвинулся, и Степаша, протянув книгу на прежнее место, начал своё чтение:
– Святый Иоанн Предтеча ходил по всей Иудее и увещевал народ покаяться в грехах своих, оставить дурные дела, обратиться к делам добрым и молить Господа Бога о прощении. Тогда Иудеи начали к нему собираться из всех окрестностей и из Иерусалима, на реку Иордан, исповедуя свои грехи; и в знак очищения Иоанн Креститель приказывал им входить в воду и крестил их всех во Иордане. Он им говорил: «Если вы действительно раскаиваетесь, то принесите плоды, достойные покаяния, а не мечтайте о себе, говоря: «Отец у нас Авраам». Я сказываю вам, что Бог может из этих камней создать детей Авраама. Вот уже и секира лежит у корней деревьев. Всякое дерево, которое не приносит плода доброго, срубают и бросают в огонь. У него спрашивали: «Что же нам делать?». Он отвечал: «У кого две одежды, тот отдай одну неимущему, и у кого есть пища, делай то же». Пришли сборщики податей – они часто народ притесняли, и они спросили у Иоанна: «Учитель, что нам делать?». Он отвечал: «Не берите больше надлежащего». Спрашивали его воины: «А нам что делать?». Он сказал: «Никого не обижайте, не клевещите, и будете довольны своим жалованьем». Народ думал, что Иоанн Креститель – Христос, которого ожидал по предсказанию пророков, но он открыто говорил им: «Я крещу вас водою – для покаяния, но за мною грядет Христос, то есть Спаситель, возвещенный всеми пророками, у Которого я недостоин развязать ремень сапогов Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнем. Лопата в руке Его; и Он вывеет хлеб на гумне Своем, и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым».
И много другого говорил он народу, увещевая его к исправлению грешной жизни. В те дни, когда крестился народ, приходит из Назарета на Иордан к Иоанну Крестителю и Сам Иисус, и просит у него крещения. Иоанн говорит Иисусу Христу: «Мне надобно креститься у Тебя, и Ты ли приходишь ко мне».
Но Иисус сказал ему: «Теперь не время говорить об этом; нам надо исполнить всякую правду». Тогда Иисус вошел во Иордан, а Иоанн возложил руку Ему на голову и крестил Его, и вдруг разверзлись небеса, и Дух Святый в виде голубя сошел на Иисуса Христа, и слышен был голос с неба: «Ты сын Мой возлюбленный, в Тебе все Мое благоволение».
– Это описание самого праздника, – продолжал от себя Степаша, – а вот теперь мы прочитаем, когда стали его чествовать и церковными службами – воспоминать...
– Как хорошо Иоанн Креститель говорил народу-то, – сказала Федосья. – «Не обижайте, не клевещите, помогайте бедным». Оно, действительно, так должно делать. Значит, в этот праздник Иисус Христос крестился на Иордане от Иоанна Крестителя. Отчего же этот праздник прозывается ещё – «Богоявление»?
– А вот тут, верно, будет прописано, – отвечал Степаша. Он прочел далее: В первые времена по Вознесении Иисуса Христа, святыми Апостолами положено было праздновать день Крещения Спасителя нашего, в начале месяца января. Апостолы, и после них многие святые мужи, как Ипполит и Григорий Неокесарийский, святые Отцы Церкви, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и многие другие называли этот праздник Богоявлением, потому что во время крещения Иисуса Христа Святая Троица впервые явилась перед людьми. В голосе, слышанном с небеси – был Бог Отец, в стоящем в водах Праведнике – был Бог Сын, а в виде сошедшего на него голубя – был Дух Святый. Поэтому день Крещения и называется Богоявлением Господним.
Иоанн Креститель говорит о Христе: «Я не видал его прежде, но Бог, пославший меня крестить людей, сказал мне: «Когда увидишь сходящего Духа и пребывающего на Нем, Тот есть, Который будет крестить Духом Святым». И я видел, и свидетельствую, что Он есть Сын Божий». На другой день после крещения Иоанн перед всем народом называл Иисуса Христа Сыном Божиим, и указывал на Него пророчески, как на Агнца Божия.
Святый Иоанн Златоуст говорит в своих писаниях: «День явления Господня должно называть не день Рождества Христова, но день Его Крещения. До самого Крещения Он был неизвестен народу – а со дня Крещения явился пред людьми, как Сын Божий – как Бог».
Многие святые Отцы Церкви, в самые отдалённые времена христианства, славили великий праздник Крещения или Богоявления в молитвах и песнопениях, которые до сих пор поются в Церкви православной.
– Экой ты у меня разумник! – сказала Федосья Лаврентьевна, она обвила рукою Степашу за шею, целуя его прямо в глаза и в уста, – спасибо, милый... Как хорошо Святое Писание! Душа чует – что оно Божеское...
– И как слушать сладко, – прервала её старушка. – Мне жить остается недолго, да я почти и не живу, мало что вижу, есть почти не ем – и всё куда-то хочется уйти на покой, на отдых!.. Значит душа просится к Богу... к милосердому Отцу. Ну... а страшно...
– Чего же тут страшного? – спросил Степаша.
– А как бы черти в ад не стащили, – сказал Архип толстым своим голосом. Вот как грубо и нелепо выразился Архип.
– Да черти к бабушке и подойти не посмеют, – заметил покойно Степаша с убеждением. – Черти вьются около негодных и злых людей, они имени Божьего боятся. Живи только человек по Боге, и черти его николи не тронут.
В простодушии своём Степаша не воображал даже сам, какую он говорил истину. Чёрт или дух зла и искушения только и силен там, где человек, забывая Бога, предается сам злу, порокам и грешным страстям. Бабушка Степаши жила так кротко, не жалуясь ни минуты на свои тяжкие немощи и болезни, молилась так непрестанно, призывая в помощь имя Божие, что дух зла был так же далеко от её помышлений, как и злые дела.
– Всё же я грешна, – сказала она смиренно, – от этого и боюсь суда Божия.
– Бабушка, един Бог без грехов! – отвечал Степаша. – Да Он же Единый такой и милосердый не по-людскому, не по-нашему. Михаил Васильевич всё говорит: «Он наш Отец Небесный. Его надо любить»...
– Спасибо, голубчик, за твои добрые слова, – сказала бабушка, – вот кабы почаще ты нам читал Божественное, и на душе было бы светлее... А то подчас ей так тяжко, так темно, что беда!.. Охаешь только, а как облегчить её – не знаешь.
– Матушка, а я всё на тебя дивлюсь, – заметила Лаврентьевна, – при старости твоей ты слабёхонька, ты больнёхонька, а не ропщешь, не ворчишь; другая, пожалуй, и жизнь свою прокляла бы... Уж который год ты почти без ног! Каково так жить!
– А как я стану браниться, да роптать, легче что ли будет? Ах, Феня, Феня – какая ты неразумная!
– Она тебя жалеючи, бабушка, это говорит, – прервал её Степаша.
Четыре дня прошли скоро, пришла пора Степаше собираться и домой. Как ему ни было весело с матерью и бабушкой, но и его тянуло в село Высокое. Он очень помнил, что Михаил Васильевич был совершенно один, да и затеи Высокинских ребят его манили. Он слышал, как они сговаривались наряжаться, как девки собирались петь подблюдные песни на посиделках, и мальчику хотелось повеселиться с другими. Шмелёвка была выселок небольшой, всего из девяти плохих хат, тут народу было мало, а смышлёных и весёлых между ними и того меньше.
Архип запрягал Сивко, бабушка завёртывала в старый платочек пирожка и калёных яиц в гостинец Михаил Васильевичу, Федосья Лаврентьевна принесла новую рубашку, портишки, тёплые вязаные рукавицы своей работы и, отдавая этот подарок мальчику, целовала и крепко прижимала его к груди. Сидя под окном, Степаша снаряжался уже ехать домой, как по улице прошёл мимо их избы мальчик, уже не маленький, одетый по-дорожному, с котомкой за плечами и привязанным над ней кафтаном, в тёплой шапке, упираясь на палку. Он шёл бойко, и Степаше показалось, что лицо его знакомо, – но мальчик не поднял даже на него глаз и бодро шагал вперёд. Между тем в сборах прошло ещё добрых полчаса, Архип выехал из ворот и, ожидая Степашу, похлопывал в рукавицы. Степаша попрощался сперва со своими, потом обежал и чужих и родных, и наконец сел в сани.
Они выехали за околицу и рысцой подвигались вперёд. День был светлый, дорога вилась полянами, невозмутимая тишина прерывалась только скрипом их полозьев по гладко утоптанной дороге. Проехав версты полторы они нагнали того самого мальчика, который прошёл мимо избы Лаврентьевны. Как только сани с ним поравнялись, Степаша в ту же минуту узнал нищего Мишу.
– Здорово, брат, – сказал он, снимая шапку.
– Здорово, – отвечал тот.
– Ты куда идёшь?
– К вам в село.
– Садись, мы подвезём, – поспешил предложить Степаша.
Без дальних объяснений Миша сел в сани – и они поехали далее… Он прошёл пешком слишком двенадцать вёрст и очень обрадовался случаю подъехать остальные пять.
Разговор завязался, Миша спрашивал, не надо ли кому работника, объясняя, что он идёт за работой. Степаша очень помнил, что он у них был нищим, но как будто это забыл и ни единым словом о прошлом не намекал. Надо заметить, что наш русский мужичок бывает столько же сметлив, как и скромен.
– Вот мы прйдём в село, так поговорим с Михаилом Васильевичем, – сказал Степаша.
– Я бы из-за одного хлеба пошёл, – продолжал мальчик, – только бы мне в вашу школу ходить. Крепкая охота у меня учиться грамоте – и больно ваша школа полюбилась...
Степаша улыбался с видом совершенного удовольствия... более ничего не расспрашивал, и скоро они, спускаясь по горе к Волге, подъехали к селу.
Архип остановить лошадь у самой околицы, у ворот.
– Я чай, вы тут и пешком дойдёте? – спросил он. – А мне пора домой.
Степаша и Миша вышли из саней, Архип с ними простился, поворотив Сивко назад, и начал подыматься опять в гору. Мальчики вошли в село.
Они прямо направились к избе Михаила Васильевича, который их встретил добродушно и приветливо. Замороженные щёки Миши зажили, и умное его лицо сияло цветущим здоровьем, красотой и выражением предприимчивости и твёрдой воли. Он говорил мало, но дельно, не распространяясь в лишних подробностях. Он чрезвычайно верно представлял русского мужика вообще. Спокойный и приличный во всех своих движениях, скромный без особенной робости, положительный, он разумно высказывал своё непреодолимое желание непременно поселиться в селе, чтобы учиться грамоте, и Михаил Васильевич с радостью вызвался помочь ему в устройстве его дел. Его так радовала мысль, что мальчик бросил нищенствовать.
– Я знаю, что вдова Серафима искала работника, – сказал учитель, – можно к ней сходить и понаведаться.
Между тем они сели обедать, и Мишу пригласили с собою. Миша оглядывал избу с любопытством, спрашивал: что означала висящая на стене карта России; и по быстрым его взглядам и чрезвычайному вниманию можно было заключить, что он и любознателен, и понятлив. Мальчики совсем друг на друга не были похожи, но с первого же знакомства, ещё в первый приход Миши, они пришлись друг другу по сердцу – а тут, эта детская, почти бессознательная дружба росла и развивалась при каждом добром и ласковом слове.
– Дяденька, хошь, я сбегаю к Серафиме? – спросил Степаша, лишь только прибрал чашки и ложки со стола и вымел горницу.
– Теперь время праздничное – пожалуй, до Крещенья она работника и не возьмёт. А я уж думаю, что и Василисе одной теперь справляться становится трудненько; у ней пять человек старых да хворых на руках, с ними хуже, нежели с малыми ребятами; так не взять ли нам его работником к богадельне?
– Я из-за хлеба пойду, – повторил Миша.
Поговорили ещё, Михаил Васильевич пошёл сам к старосте, чтобы с ним посоветоваться, а мальчики остались одни.
Степаша показывал Мише, как они живут, их кровати, полочку с книгами, показывал и тетради, и грифельную доску,— а чужой мальчик разглядывал всё с большим вниманием, хотя не говорил почти ничего.
– Ведь и я здесь чужой, – сказал Степаша, – я из Шмелёвки сюда взят.
– А давно ли? – спросил тот.
– Вот – больше полугода...
При этом Степаша рассказал, что больные его ноги были причиной, что Федосья Лаврентьевна привезла его в село в церковь, и что Михаил Васильевич его тогда увидел, пожалел и взял к себе на леченье.
– Вот с тех пор и живу... – сказал он.
– Как в раю, – прервал его Миша. – Хорошо так жить! – продолжал он со вздохом.
В этот же вечер Михаил Васильевич пристроил Мишу работником к богадельне. Ему отвели уголок в той горнице, где лежал ушибленный мельник и слепой Семён Терентьев. Мельник был так слаб, что поворачивался только с помощью Василисы, и сильные руки Миши пришлись очень кстати.
Не прошло трёх дней, как Миша понял, как нельзя лучше, что от него требовалось. Он был работящ от природы, не уставал ни от какого дела и помогал во всём Василисе с таким усердием, что она говорила Михаилу Васильевичу:
– Бог тебя любит, батенька, вот и шлёт тебе людей добрых! Ведь ты его с улицы взял, а погляди, какой парень вышел... просто лучше и не надо!
Миша познакомился со всеми Высокинскими ребятами; крестьяне знакомятся и просто, и скоро: по случаю праздников и святок весельям не было конца. Днём весь молодой люд – и мальчики, и девочки катались с гор, с длинным раскатом на Волгу; играли в снежки, строили из снегу города с каланчами, катались и в санях с песнями по улице, а вечером, выворотив шубы мехом наружу, наряжались кто овцой, кто лисицей, кто волком, ходили кучами из избы в избу – иные наигрывали очень хорошо на балалайке или гармонике; другие плясали, потешали стариков разными прибаутками, да и сами потешались и, измученные, поздно к ночи расходились по домам.
Степаша с Мишей всё дружились больше, но странно: ни тот, ни другой ничего друг другу не рассказывали о своём прошедшем. Степашу стесняло, что Миша был у них нищим, и поэтому он не решался у него узнать: откуда он? и кто?
Как-то вечером, прежде чем лечь спать, он сказал Михаилу Васильевичу:
– Дяденька, а никто не знает, откуда этот Михайло?
– А как ты тут спросишь? Пожалуй, кривой мужик его отец, он только сказать не хочет. Станешь добиваться – он будет лгать... лучше пусть так.
– На мои глаза – он не лгун...
– И на мои тоже – а всё-таки поручиться нельзя, вот поживёт месяц, другой – может быть, и сам что-нибудь расскажет.
Этим разговор и кончился. Всё свободное время от работы Миша проводил, если не со всеми ребятами на улице, то у Михаила Васильевича, в избе со Степашей.
Прошло Крещение, открылась школа, и мальчик с удивительною охотою принялся за азбуку. Во время ученья он, точно прикованный, сидел на лавке и, казалось, слушал и глядел, не столько ушами, глазами, как всеми помышлениями. Всё его занимало; не умея ещё ни читать, ни писать, он не хотел уйти из школы даже и тогда, когда учились старшие ученики.
Михаил Васильевич ему напрасно тогда говорил:
– Иди с Богом, теперь ты кончил.
– Я послушаю, – отвечал Миша.
Так прошло недели три с половиной.
Раз, часу в пятом после обеда, Михаил Васильевич пошёл проведать своих стариков в богадельню, и Степаша сидел один за столом за книжкой, как вдруг дверь отворилась, вошёл Миша. Он с видимым волнением сказал отрывистым голосом:
– Степаша, беда...
– Что с тобой? – спросил тот.
– Спрячь меня – ради Христа...
Михайло даже дрожал...
– Спрятать? Куда?
– Куда хочешь... только скорее... спрячь, голубчик...
Степаша вскочил со стула и, в недоумении оглядывая горницу, не понимал, что всё это значит.
– Он меня убьёт... убьёт...
– Кто – он?
– Степаша, надо спрятаться. Пусти меня к себе под кровать... ради Христа – пусти...
– Полезай, – отвечал Степаша.
– Ты никому не скажешь, где я?
– Никому.
– Как Бог свят?
– Как Бог свят...
Миша кинулся в спальню, сбросил с плеч полушубок, сунул его под кровать и сам под неё подлез и забился к самой стене.
– Иди, иди, Степаша, сядь за дело, – говорит Михайло, выглядывая испуганными глазами из-под кровати. – Смотри, никому не говори, что я здесь – пусть ищут.
Степаша, не понимая всё-таки ничего, тоже с каким-то испугом воротился в учебную и сел к столу; сердце его так и стучало, точно молотом отзывалось у мальчика в ушах. Он держал перед собой книгу, но ничего не читал; его волновала неизвестность... и мысль: что же это случилось с Михайлом? Что его так напугало?
Всё было совершенно тихо кругом Степаши; подходил час вечернего класса, стали ребята собираться, воротился и Михаил Васильевич домой, а Миша лежал себе, не переводя дыхания под кроватью, как убитый.
Ученье пошло обыкновенным порядком. Даже, на удивление всех, Мятюля читал по складам без запиночки.
– Что Михайлы не видать? – спросил наконец учитель.
Ребята переглядывались, а Степаша только ниже опустил голову на свою тетрадь.
– Не знаем, – отвечало несколько голосов.
Прошло часа полтора. Занятие приходило к концу; наконец, Михаил Васильевич позвонил в колокольчик, и весь мелкий народ стал тотчас же собираться по домам. Изба мигом опустела. Прибрав горницу, Степаша вышел на крыльцо: он терялся в догадках, от кого Миша прятался? По обещанию, он ни полслова об этом не говорил, и даже успокоился немного; но ему, главное, было неловко перед Михаилом Васильевичем. Он боялся, не худо ли он сделал, что спрятал Мишу? В ту минуту, как в раздумье он стоял на крылечке, не замечая мороза, Василиса шла к ним через улицу с самоваром. А вслед за нею шёл мужик молодой, рыжий, и очень некрасивой наружности. Они все трое вошли в избу. Увидя чужого крестьянина, Михаил Васильевич спросил:
– Что тебе, любезный?
Мужик поклонился, потом бросил шапку на лавку и, осмотрев горницу, сказал:
– У нас из деревни парень сбежал... я приехал наведаться... Говорят, он пристал у вас...
– К нам действительно пришёл мальчик, – отвечал учитель, – и в работники нанялся... Михайлом его зовут...
– Михайло и есть – вот я его ужо!.. Будет знать бегать... Только бы его мне поймать... А то лихо выдеру...
– Зачем выдрать – он и сам вразумится, только сперва следует толком дело объяснить... Да ты кто, любезный?
– Я ему старший брат...
– Как же ты брат, а недели три тому назад он приходил сюда с нищим слепым, и оба они говорили, что у них ни роду, ни племени, и что они – сироты бесприютные?..
– Да какое тебе, батюшка, до этого дело? Брат так брат – и кончено. Скажи только, где он?
– Василиса, – сказал Михаил Васильевич, обращаясь к работнице, – позови сюда Михайлу, он, верно, у вас во дворе.
– Его с самого обеда что-то не видать, – отвечала она, – не пошёл ли куда за делом?
– Ты, тётушка, не ври, а говори правду, – прервал её дерзко чужой мужик.
– Чего мне врать? Поди сам ищи. Нет, так нет.
– А ты, любезный, не груби, – заметил Михаил Васильевич строго, – а то и я тебя со двора провожу. Я грубостей не терплю. Ваш мальчик здесь в работниках, но сегодня в школе после обеда не был – видно, куда-нибудь ушёл. Подожди, он скоро воротится, тогда поговорим и увидим что делать?
– Я и говорить с ним ничего не хочу. Михайло мне брат, я старший, и волен его связать по рукам, по ногам и отвезти в Щербеть.
– Полно, любезный, уж какое это житьё, если брат брата силой на верёвке потащит? Не греши перед Богом и людьми... А лучше, мирно, да смирно дело устроим. К ужину он наверно воротится домой. Ночь лунная – поедешь, как днём. Покуда не хочешь ли выпить стаканчик чайку? Садись вот тут. Ты видишь – самовар готов, тебя никто не гонит, а Михайло, верно, скоро придёт.
Василиса, видя такую доброту, только плечами пожимала и, поставив прибор на стол, выходя из избы, шепнула Степаше в сенях:
– Я бы, на зло этому зверю, спрятала Мишу-то, когда бы знала, где он! Ведь какой злющий – недаром глаза зелёные, как у кота.
Степаше так было любо и радостно, что Миша спрятался, что он невольно залился смехом при этих словах.
Прошло ещё с полчаса. Чужой мужик пил чай, ел хлеб, но почти ничего не говорил. Он поглядывал в окошечко, но на улице тишина была совершенная, и только мелькающие огоньки по избам доказывали, что ещё народ не весь улёгся на покой.
– Ты вели его вести сюда, когда он придёт домой, – сказал мужик, обращаясь к Михаилу Васильевичу. – Чего мне приказывать! Он и сам придёт.
– А как не дойдёт?
– Степаша, сбегай в богадельню, узнай – может, он ужинает. Скажи ему, что его брат дожидается.
Степаша бросился опрометью на улицу, точно он не знал, что Миша под кроватью, прибежал к Василисе в то время, когда она всё уже собрала со стола и мыла чашки.
– Что, не видать Михайлы? – спросил Степаша.
– Не бывал, батинька; Бог его знает, куда он ушёл? – отвечала работница, продолжая свою работу. С этими словами Степаша воротился и домой.
Когда он вошёл в избу, мужик говорил, обращаясь к учителю:
– Мне говорили в деревне, что ты его сманил.
– Охота тебе, брат, пустяки слушать! Его никто не сманивал.
– Теперь он не маленький, его руки и дома нужны... Ведь у меня за ним который день пропадает, щенок этакой!.. Я и здесь все избы обегал, пока мне сказали, что он у тебя в услужении... А вот ты и запираешься.
– Он не у меня в услужении – чего же я буду запираться, – говорил кротко учитель и, обратившись к Степаше, спросил:
– Он ничего тебе, Степаша, не сказывал, куда собирается?
Степаша, вместо ответа, только отрицательно тряхнул головой.
Всё это, от слова до слова, было слышно Мише под кроватью, и раздумье его взяло: во-первых, он сам себе говорил: «Чего я боюсь? Не убьёт же он меня до смерти; мне думается, что, пожалуй, Михаил Васильевич да Степаша и побить меня даже не дадут. Дай лучше вылезу, и скажу напрямик, что не хочу ехать в Щербеть – ну, и баста! Он говорит, что меня свяжет… да ещё справится ли?». Потом Мишу мучила совесть: он заставил Степашу побожиться, что он не скажет где он, а Степашу допрашивают. Мужик, между тем, всё больше и больше выходил из себя, и стал браниться такими грубыми, скверными словами, что нельзя даже и рассказать.
– Иди, брат, ругаться куда хочешь, – сказал ему учитель строго, – а у меня в горнице я этого не позволю. Иди вон...
– Уж попадись он только мне под руку, – говорил приезжий, вставая с лавки и замахиваясь кулаком, – я ему рёбра-то пересчитаю по-своему... Забудет по чужим деревням шататься... Ах... только бы попался! В эту самую минуту Миша вдруг выскочил из-под кровати, отворил дверь, и сказал смелым голосом:
– Ну, подходи, подходи, увидим, что ты сделаешь.
Михаил Васильевич так и остолбенел от удивления, Степаша, бледный и взволнованный, не сводил с мужика глаз, а этот, как всегда бывает с людьми грубыми и дерзкими, при твёрдых словах Миши не то струсил, не то растерялся, но злобно глядел на брата, и не двигался с места.
– Где ты был, Миша? – спросил учитель.
– У Степаши под кроватью, – отвечал тот смело. – Я спрятался, когда увидел, что брат едет из околицы; а теперь его не боюсь; я одумался. Слышишь, брат Иван, меня хоть убей, а я в Щербеть не поеду.
– Мать велела тебя привезти.
– Не правда: матушка знала, что я ушёл сюда: она три недели не верила, что я уйду, а под конец сама дала на дорогу три гривны, да валенки... Это ваше дело – твоё, да Сергеево, а я вам не слуга, не работник. Полно терпеть... Не хочу больше. Что ж ты стоишь, Иван? Иди, вяжи меня, – продолжал мальчик с улыбкой... – Нет, брат – этому не бывать, подойди только, я и сам справлюсь... И у меня кулак хорош.
С этими словами Миша так грозно замахнулся кулаком, что богатырская сила так и блеснула в этом движении.
– Я жаловаться буду, – кричал Иван, осыпая Мишу ругательствами, – пусть мир нас рассудит...
– Жалуйся – пусть мир рассудит – а я в Щербеть не пойду. Мало, мало, что ли, вы меня били... И нищенствовать посылали? А намеднясь, мы с Виссарионом чуть заживо не замёрзли... Полно... не хочу так жить...
– Не ссорьтесь, – сказал учитель, – дайте дело толком разобрать. Миша, отвечай мне правду, как перед Богом. Есть у тебя отец?
– Нет.
– А мать?
– Мать есть.
– Знает она, что ты здесь в работниках?
– Я ей, главное, твердил, что иду в школу.
– Согласилась она?
– Не знаю... знаю только, что когда я ей сказал: «Матушка, завтра на заре меня здесь не будет, я уйду в Высокое», она сначала поохала втихомолку, а там сунула мне в карман медных денег и положила рядом со мной на лавке валенки... Я проснулся чуть светало, вижу все спят, я надел наскоро шубу, захватил котомку с рубашкой, рукавицы – да и ушёл...
– У него отца нет, – сказал Иван, – но мы старшие его братья; сколько лет кормили, поили – теперь его очередь на семью работать.
– Послушай, Иван, я знаю, что у вас в Щербети земли мало. Чего же ты к нему пристаёшь? – продолжал спрашивать Михаил Васильевич. – Я чай, и на вас двух с братом её не достаёт. Его охота учиться грамоте, не мешайте ему – грамотный человек и без земли себя прокормит. Мы с него денег за обучение не берём, он зарабатывает свой хлеб насущный, а учится даром. Даже за книги, за бумагу, за перья полушки не платит, так вам бы следовало спасибо сказать, да пониже поклониться... а не то, что ругаться, да попрекать не весть какими дерзкими словами.
– Всё же я один в Щербеть не пойду, – упрямо сказал Иван.
– Иди на улицу, – прервал его Миша, – ищи себе попутчика, только я тебе не товарищ... Прощай, брат, мне пора домой, да и дело есть.
С этими словами Михайло смело выступил из-за порога, поклонился Михаилу Васильевичу, кивнул головой брату, обнял за шею Степашу, и оба мальчика вышли на крыльцо. Оба они были взволнованы, но шли весело, как будто чувствуя, что одержали победу. Миша говорил:
– Тебе, Степаша, спасибо. В целый-то день я надумался... А то сначала крепко струсил... И кабы Иван меня на улице поймал? Чего доброго? Пожалуй, он меня бы и побил... и связал... Я с испугу-то трясся всем телом...
– Я и на тебя буду жаловаться, – сказал Иван, поглядывая со злостью на Михаила Васильевича. – Вишь, как он оперился – зуб за зуб, а ты потакаешь... Когда бы прежде он осмелился так говорить со старшим братом?.. Это всё твоё ученье, да твоё внушение...
– Ну, прощай, брат; с Богом – жалуйся кому угодно; я суда не боюсь, – отвечал учитель. – Была бы совесть чиста, а от людской злобы никуда не уйдёшь.
Иван вышел на улицу, сел в свои сани, вынул кнут и, в досаде, принялся им стегать бедную свою лошадку, которая, подремав на морозе два часа, не понимала спросонья, чего от неё хотят, и стала метаться да бросаться во все стороны.
– Ну, ты! – крикнул он, дернул её за вожжи. – Иди дорогой... куда суёшься...
Мария Ростовская
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
