Разумеется, это только самая малая часть благодарной памяти о выдающемся писателе земли Русской. Но очень знаменательная часть. Потому что именно с нее в 1998 году, к 70-летию В.А. Чивилихина, начал формироваться Фонд его памяти, в основание которого и легли те мысли и чувства, которые были вызваны подготовкой и проведением юбилейного вечера в Союзе писателей России…
Валерий ГАНИЧЕВ:
Я познакомился с Владимиром Алексеевичем в 1964 году. Он только что закончил свою повесть «Елки-моталки». Такое неожиданное название вызвало возмущение в цензуре. И главный редактор журнала Анатолий Васильевич Никонов, человек мудрый, умевший стилизовать наши отношения с эпохой так, чтобы выходило то, что необходимо, сумел доказать, что «Елки-моталки» – это книга-откровение. Это обращение к природе, но не прямые какие-то лозунги, а художественное выражение нашей сложной, многогранной жизни. И повесть была выдвинута на соискание премии имени Ленинского комсомола.
Это теперь можно усмехнуться: ну, что там – премия Ленинского комсомола. А тогда это было событие: общественная организация обозначает свое отношение к литературе, искусству. Вот, дескать, придумали новую премию! Есть же Государственная премия, какие вам еще нужны! Примерно так тогда говорили… Но Сергей Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, человек энергичный, отстоял утверждение этой премии. И в числе первых, кому она была присвоена, был Владимир Алексеевич.
А было это накануне комсомольского съезда, делегатов которого принимали в театре «Современник» (старом его здании, которого сейчас нет). Приехали ребята и из Сибири – Кемеровской области, Иркутска, Читы, Красноярского края… Вот вышел к делегатам Олег Табаков и так, несколько иронично, сказал:
– Ну, что же это такие премии присуждаются? Присудили человеку, которого никто и не знает…
И вдруг зал взорвался:
– Знаем, знаем Чивилихина!
Явно был тогда ошарашен Олег Павлович. Так что уже тогда Владимир Алексеевич был действительно известен – вначале среди молодых сибиряков, а потом, когда стал лауреатом, его творчество все шире и шире представлялось в нашем обществе.
И совершенно заслуженно. Хотя бы потому, что именно Чивилихин стал первым великим защитником нашей природы, задолго до того, как появились все эти Гринписы, экологические организации. Он возвышал свой голос, выступая и в защиту Байкала, и сибирской тайги, всей земли нашей. А его шведские зарисовки, «Земля в беде» явились просто знаковыми произведениями того времени. Они говорили о той опасности, которая нас подстерегает. И, наверное, очень естественно, органично перешел Чивилихин от защиты природы – к защите нашего духа, нашей памяти.
Все мы помним, как боролись влиятельные силы с подобными произведениями, с воспоминаниями. Как хотели отсечь куски нашей истории до семнадцатого года и как-то переиначить их. Владимир Алексеевич в этом смысле был на переднем крае, был первопроходцем. Он создал подлинную эпопею нашей исторической памяти. Я помню, ему говорили: давайте как-то иначе назовем. А теперь всем понятно, что это была действительно «Память» – широкое полотно, в котором переплелись и впечатления самого автора, и его отношение к тому, что происходило в прошлом. Например, изображение великого противостояния Востока и Запада, стояния Руси: оборона Козельска, движение к Новгороду, защита Киева, выход к Желтому морю и Адриатике несметных полчищ… Все это представлено Чивилихиным с такой подлинностью, с такой ясностью, такой четкостью, что все содрогнулись. Потому что все подзабыли к тому времени свою историю, и это обращение, эта беседа с читателем, это обращение в собственную душу потрясло всех.
Вот что говорил тогда на Тургеневском празднике в 1983 году директор Тульского оружейного завода:
– Знаете, за первое место в социалистическом соревновании на заводе мы вручаем победителям двухтомник Чивилихина «Память», а за второе – холодильник… Настолько высоко ценили читатели Чивилихина в то время, настолько это была действительная ценность.
И в личном общении Владимир Алексеевич был защитник ценностей нравственных, полемист, настоящий друг, человек с большой буквы. Помню, как на одном из писательских съездов совершенно неожиданно, за полтора-два часа, решился в высших эшелонах власти вопрос о смене Леонида Соболева на посту председателя правления. А тогда эта должность была не чета нынешнему нищенскому положению Союза писателей: тогда председатель Союза становился и членом ЦК партии, и депутатом Верховного Совета, от чего зависели и квартиры, и дачи, и трехмесячные творческие командировки писателей – все было серьезно поставлено. Смена такой фигуры была событием чрезвычайным. Но никто на съезде и голоса не подал, потому что поняли, что была такая «установка». И вдруг в президиум поднимается Владимир Алексеевич, берет микрофон, что совершенно было непривычно в то время, и говорит:
– Я предлагаю от имени писателей России избрать Леонида Соболева почетным председателем Союза!
И все зааплодировали, даже присутствовавшие секретари ЦК партии, поглядывая друг на друга. Вот такая демонстрация душевного, нравственного отношения была проведена Чивилихиным. Хотя, конечно, почетным председателем Соболева так и не избрали, но хоть лицо сохранили, что было очень важно…
Таким он сохранился в моей памяти – большой писатель, замечательный патриот, создатель целого направления в нашей духовной жизни.
Сергей ВИКУЛОВ:
В журнале «Наш современник», в котором я был главным редактором, собрались тогда выдающиеся писатели: и Распутин, и Белов, и Евгений Носов, и Владимир Солоухин, и Юрий Бондарев… Не хватало только Чивилихина, и представляете, как радостно мне было, когда и Чивилихин, наконец, пришел.
Я с радостью взялся за чтение его рукописи. Правда, Володя предупредил, что это только первая книга, а вторая еще в работе. И случилось так, что пока я читал, он попал в больницу. Здоровье его было неважным, но жил, не щадя себя. Мы вот сейчас сожалеем, что он мало прожил. Но он и не мог больше прожить. Он шел вперед, пока не разорвалось сердце. Он чувствовал, что того физического капитала, который был заложен в нем от отца-матери, не хватит надолго.
Помню, похоронили мы Василия Федорова, прекрасного поэта. Идем, печальные, с кладбища. На поминках сели с Володей рядом. Снова продолжаются разговоры о покойном. Вдруг Володя – задумчивый такой, молчаливый – говорит:
– Ребята, а следующая очередь моя…
Мы были потрясены все. Я – к нему:
– Володя, ну что это такое? Что за настроение?
А через месяц он умер… Предчувствовал? Ведь у него были постоянные ночные работы, над архивами сидел сутками. И на горе всем нам и себе самому страшно много курил: когда не зайдешь к нему – дым коромыслом!
Тогда же, в больнице, очень хотелось его поддержать. Поэтому едва прочел рукопись – к нему в палату:
– Володя, ты написал великую книгу!
– Правда? – говорит. – Ты искренне говоришь? Но это ведь вторая книга, первая не закончена…
– Будем печатать со второй!
И уже за вторую книгу он получил Государственную премию СССР. А дальше были и премии Ленинского комсомола, имени Горького… Но главное не это. Главное, что оценили книгу читатели. Какая почта хлынула к нему после журнальной публикации, а там и первого отдельного издания! Более тысячи писем только по первой книге… Таким образом, и народ признал, и правительство, и признала интеллигенция – потом. Это действительно был подвиг – написать такую книгу, воплотить пристрастное отношение к нашей истории, желание во что бы то ни стало найти ее забытые страницы, оживить их и сделать достоянием всего народа.
А каким он себя показал при этом писателем, художником? Так что уникальна «Память» еще и тем, что он выработал в ней свой, чивилихинский стиль письма. Вроде бы и не художественный, но и не чистая публицистика. Возьмите прочитайте хотя бы те страницы, когда Сугудай со своими полчищами идет к Козельску, к Новгороду – как это здорово написано… Это не просто свидетельство историка, это язык художника, большого писателя. И вся книга читается как художественная проза. Читаешь и испытываешь чувство огромной гордости за великую историю русского народа.
Или его изыскания авторства «Слова о полку Игореве»? Одна эта глава – не глава, а огромная книга в составе «Памяти» – достойна того, чтобы ему присвоить степень доктора филологических наук. Это было уникальное исследование, которое вы можете сейчас повторить. А с чего это начиналось? В юности, когда Чивилихина занесло в Чернигов, где у него сестра оказалась и он сам искал, как бы жизнь семьи улучшить, поскольку мама оставалась в голоде и холоде на станции Тайга, занялся он для заработка разборкой развалин, исторических памятников. Там и возникло желание еще раз вчитаться в «Слово…», узнал, что идет спор об авторстве. Начал работать и довольно убедительно доказал, что автором мог быть и сам князь Черниговский!
Книги Чивилихина достойны того, чтобы их изучали в школе. К сожалению, ни одной программой это не предусмотрено, ни в одном учебнике вы не найдете и слова о Чивилихине. Найдете кого угодно: написал два-три детских стихотворения – уже в хрестоматии. А Чивилихина – нет… А ведь именно на его книгах можно было бы воспитывать подлинный патриотизм в молодежи.
Володя и внешне выделялся среди нас. Он был широкоплечим и сутулым. И сейчас я, когда вспоминаю это, то думаю – отчего могла быть такая сутулость у человека, привыкшего к труду с детских лет? Видимо, сутулость эту он приобрел уже в годы учебы, когда ночами сгибался над учебниками, потом – над рукописями, над архивами… А широкие плечи – это тоже от могучей породы человека труда. Стоит вспомнить, как он разговаривал – точно глыбы ворочал. Иного же слушаешь – словно песок пересыпает из ладони в ладонь, а песок струится между пальцами, кончится – и ничего не останется. У Чивилихина же каждая фраза была продумана, он готов был ее защищать вплоть до того, что хоть на кулачный бой.
Он был человеком, который знал, что надо делать и как надо делать. И за это я низко кланяюсь ему.
Егор ИСАЕВ:
Такое великое эхо у этого имени – Чивилихин. Скажи «Сибирь» – Чивилихин, скажи «Байкал» – Чивилихин, скажи «Алтай» – Чивилихин, скажи «Россия» – Чивилихин…
Я был дружен с ним, очень дружен. И понимаете, – моя поэма «Суд памяти», собственно говоря, в народ пошла от Володи Чивилихина. Тогда я был только что демобилизованный гвардии младший сержант – в кирзовых сапогах, в шинели – и в шляпе. Костюм у меня был габардиновый. А Володя был тогда зав отделом культуры в «Комсомолке». И как-то он был непохож на заведующего-то! Ему эта должность не подходила, она как-то мимо него шла. Он как-то был больше – человек.
Сейчас нашим так называемым поэтам и прозаикам и так называемым их хвалителям-критикам слишком быстро на язык слова ложатся – «великий», «поразительный», «гениальный»… Такими словами я научился у Володи ни в коем случае не похваляться и не баловаться – нельзя! Так вот Володя меня не поражал – да чего меня поражать? Я просто знал, что он был очень заботлив, он был неравнодушен. Как сейчас бы сказали, в этом его неравнодушии была черточка романтики.
Он жил так, чтобы никогда не чувствовать себя выше других. В нем почти отсутствовал эгоизм, он был больше – как все, как все… А вот как надо – как иногда наши «классики» напрашиваются на такое нескромное превосходство – таким он никогда не был.
И вот помню – то ли Елкин прочитал, то ли он услышал от меня главы из моей поэмы «Суд памяти» – только он взял меня за руку и привел в «Комсомолку». Вот тут-то мы и познакомились с Володей. Да что там – познакомились: мы словно давно были с ним знакомы, только не виделись. И вот он как-то очень просто – «заведования»-то в нем не было – прочитал первые главы сам и сказал:
– Мы завтра на редколлегии тебя послушаем…
Тогда председателем редколлегии был Воронов. И я – фронтовик, мальчишка! – читал первые главы на память, и меня слушали. И не только поаплодировали, но сказали: в номер! Сразу все эти главы! Мне, неизвестному, начинающему поэту, отдали целую полосу в «Комсомолке»… А потом пошли письма от читателей. Меня иногда сверлит, что сам я не всегда пишу письма благодарности. Но эти люди – как они писали! Мне, сержанту младшему, писали. Вот какие люди были – «замордованные»? Камнем придавленные? Это были люди невероятной отзывчивости, а первый – Володя Чивилихин.
Но что особенно поразительно и о чем я позже узнал, то до конца своей жизни буду помнить и другим свою память передам. Оказывается, когда полосу мою напечатали и встал вопрос, как платить, то получилось, что если заплатить по 70 копеек за строку, то выйдет стоимость всего номера! Именно Чивилихин тогда и сказал:
– Дорогие друзья! Мы так хорошо сделали, что полосу напечатали. А ведь у этого Исаева в кармане не так много. Не будет ли нам стыдно, если недоплатим? Я очень прошу главного редактора те деньги, которые мне причитаются за очерки о Кедрограде, перевести на счет Исаева.
Вот такой он был – Чивилихин: принципиальный, неуступчивый невероятно, но без самодурства. Большой человек! И когда нас теперь некоторые вгоняют в уныние, в наше недостоинство, мне хочется очень серьезно поднять свой подбородок и сказать:
А у нас и в наш, доперестроечный, период была великая литература! И попробуйте это опровергнуть! Я вам приведу в пример только одну Сибирь. За 15 доперестроечных лет она дала нам не только золото, не только уголь, не только нефть, не только лес… Она дала нам великое слово, которое за эти же 15 лет ни один народ на этом так называемом цивилизованном Западе не дал. Пожалуйста: Распутин, Шукшин, Василий Федоров, Чивилихин, тот же Астафьев, Вампилов, Соболев… Вот что такое Сибирь, вот что такое Сибирь Чивилихина и вот что такое для России Чивилихин.
Думаю, что в истоке духовной жизни нашего народа есть два направления – мифология и память. Два этих великих направления как раз и прошли через все творчество, а вначале – через все сердце Чивилихина. Через его мудрую головушку. Спасибо моему народу, спасибо литературе «дочивилихинской» – за то, народ наш, слово наше дает таких прекрасных писателей, будущее которых – все то, что впереди.
Николай СЕРГОВАНЦЕВ:
С годами истекшими начинаешь думать о последних днях, о конце света. Все об этом говорит: атомные склады, катастрофы экологические, о которых так много, тревожно, в рельсу бил Владимир Чивилихин в свое время. Ну и всяких других напастей много у нас. Мне об этом трудно судить, потому что сужу я об этом по литературе. И вот каким образом.
Я как-то раз задумался: вот в тот тарантасный, кибиточный, медленный девятнадцатый век что стряслось? Написал «Евгения Онегина» Пушкин. И вывел самый, по-моему, замечательный в русской литературе образ Татьяны. Которой, как написали бы сейчас, и отдал автор все свои симпатии. И в чем тут дело? Венчает ее женский подвиг одно: отдали ее за старого генерала, и она говорит, что будет «век ему верна» – кому? Вдруг пламенно полюбившему ее Евгению Онегину.
И прошло в этот тарантасный век всего пятьдесят лет – появилась «Анна Каренина» Льва Толстого. И этот великий моралист русской литературы и русского народа поэтизирует барыньку, которую тоже отдали за генерала – действительного тайного советника, но которая ему изменила вплоть до того, что легла на рельсы. Поразительно! Это в медленный, девятнадцатый, век, за полвека – какое же мощное падение в пропасть произошло в нравственной жизни народа! Дальше я стал перечитывать Мамина-Сибиряка, и сколько же этот, казалось бы, бесстрастный писатель вылил слез, плача, страданий на страницах о том, как в раскольничьих, старинных русских семьях все разваливается – семья падает!
И вот в шестидесятых годах нашего века выходит повесть «Про Клаву Иванову». Отделяют нас от этой повести теперь моих полжизни, всего ничего – лет тридцать с небольшим. И вот, пожалуйста: в центре – а Чивилихин был чуток и в своей публицистике, и в прозе – вдруг вывел он в этой повести судьбу девушки, которая, как бы тогда сказали (а сейчас не очень говорят), «нагуляла» ребенка от непутевого парня. Когда же она впервые после родов пришла в свое паровозное депо, от нее все отшатнулись.
Потому что – не забывайте! – это Сибирь, это кержацкие традиции. И только когда рассказчик и еще один старик – Глухарь – сказали хорошие, добрые слова, только тогда все вновь повернулись к этой несчастной девчонке. Но насколько сам Чивилихин оказался мудрым и тонким в этой теме. Он ведь не от своего имени ведет рассказ о том, как все ниже и ниже опускалась Клава Иванова, а от имени рассказчика, рабочего парня Петра Жигалина. То есть автор отошел как бы на небольшую дистанцию и дал возможность самим читателям подумать, какие оценки могли быть еще по этому поводу.
А сравните с тем, что я увидел однажды по телевизору под 8 марта? Хохмач Хазанов со своим автором Хаитом выдавал целую серию непристойностей. Вот одна из самых невинных: дескать, беременность – это доброкачественная опухоль, распространяемая половым путем… Ну, ладно, этот негодяй – гражданин двух стран – на все горазд. Но показали зал, где сидели и девицы, и молодые женщины, которые со слезами радости смеялись, наслаждались! Вы представляете: он над ними же глумится, а они этого даже не замечают…
В связи с этим вспоминаю, как наш уважаемый публицист Александр Зиновьев отметил, что бывают в истории стечения таких случайностей, которые решительно меняют ее ход. Казалось бы, что заставило их совпасть, эти случайности? Классическая логика этого не допускает.
Но если задуматься над нашей недавней историей: страна имела мощнейшую армию, мощнейшее КГБ, комсомол, партию, профсоюзы – как же это так, в одночасье, все это рухнуло? Объясняют порой пятой колонной – да, выдающаяся заслуга ее в развале. Далее – мол, старики возглавляли, темпы производства упали… Все вроде бы так, но ведь надо было всему этому совпасть, какая-то сила должна была все это вместе свести?! И если даже справедлива другая мысль Зиновьева – о конце русского народа, то, может, все-таки возникнет опять такое стечение обстоятельств и вектор истории преломится?
Об этом думал, когда читал письмо вдовы Чивилихина Елены Владимировны к одному из исследователей его творчества. Оно меня в умиление привело, это тончайшее письмо, хотя написано в нем, что забыт Чивилихин, никому он не нужен, кто о нем вспомнит… Но я подумал, что если мы сами не будем упираться, то утащит нашу русскую Атлантиду вместе с Чивилихиным, и Распутиным, и с Пушкиным – всех утащит.
Только одна надежда есть – что будем сопротивляться, а Господь Бог стечение обстоятельств нам устроит.
Валентин РАСПУТИН:
Как-то так получилось, что я постоянно шел по следам Чивилихина. Молодым человеком, сразу после окончания университета, я прочитал «Серебряные рельсы». А когда приехал в Красноярск и устраивался работать в молодежную газету, то попросился на трассу Абакан-Тайшет, об изыскателях которой Владимир Алексеевич писал в «серебряных рельсах». И я стал специальным корреспондентом по Абакан-Тайшету, много ездил, подружился с сыном Стафатова – одного из героев повести, с которым мы много говорили о Владимире Алексеевиче. Но мало того – захотелось просто увидеть те места, где произошло несчастье на охоте, когда погибли изыскатели.
Я стал ездить в Тофаларию. Это те Саяны с Иркутской стороны, где живет очень симпатичный такой народец – тофалары. А неподалеку там речка Козырь, где я бывал на месте гибели. Все это как бы не специально – «по следам», как бы не подталкивание. И все-таки – подталкивание, потому что я прочитал эту повесть и она произвела на меня впечатление.
Я прочитал позднее и «Кедроград», и приехал на то место, посмотрел, как вырубили кедрачи, которые защищал Владимир Алексеевич. Я после этого прочитал, как появилась статья «Светлое око Сибири – и сразу, конечно, стал писать о Байкале под влиянием этой могучей статьи. Мы часто говорим – «могучий роман», «могучее стихотворение», но есть и могучие статьи. Это была действительно могучая статья, которая тогда всколыхнула многих.
Затем я поехал в Швецию, и тоже ведь не специально, но проехался почти полностью по тем местам, о которых были написаны «Шведские остановки». Я потом бывал на поле Куликовом еще до того, как там появился памятник, и потому, в частности, что именно Владимир Алексеевич говорил:
– Как же это можно быть русским человеком и не побывать на поле Куликовом?
А познакомились мы в 1965 году в Чите, когда проводилось первое совещание молодых писателей Сибири. Я приехал туда всего с несколькими рассказами. Владимиру Алексеевичу тогда не было и сорока лет. Но если бы мне самому в его возрасте – после моего «Последнего срока», «Живи и помни» – попались мои рассказы образца 1965 года, я, пожалуй, с таким молодым автором обошелся бы более сурово. Потому что рассказы были слабые, во многом подражательные, из них печатаю теперь только два. Но Владимир Алексеевич в первый же вечер пришел ко мне в номер гостиницы (чуть не сказал – «прибежал», а ведь так оно и было!), и объявил:
– Я – Владимир Чивилихин. Буду вести ваш семинар. Вы – у меня в семинаре.
И расхвалил-расхвалил – в десять раз больше, чем я того заслуживал. Взял у меня один из рассказов и тут же, на моих глазах, продиктовал по телефону в «Комсомольскую правду». И через два дня этот тофаларский рассказ – то ли рассказ, то ли очерк, я и сейчас не пойму – сразу был опубликован.
Конечно, это вдохновило. Тем более, когда хвалит тебя такой писатель, как Владимир Алексеевич Чивилихин. Я на радостях тогда, помню, оставил газету. Я уже решил, что я – писатель, что Владимир Алексеевич, может быть, и не ошибся. Засел за первую повесть…
Он был откровенно русский человек. А в те годы, в середине шестидесятых, вот так открыто быть русскими не всем удавалось. Я написал тогда небольшую статью для «Гудка», где говорил, что вот есть же такие счастливые люди, как Юрий Гагарин, как Владимир Солоухин, Василий Шукшин, Анатолий Передреев, которые светятся этой русскостью. И раньше были – Шаляпин, Есенин… Если бы они пытались говорить и думать по-другому, у них бы просто ничего не получилось.
И «Память» должна была быть написана. Она должна была быть написана Владимиром Чивилихиным. К этому времени – концу семидесятых – «Память» уже созрела, созрела необходимость «Памяти». Вот тут-то шел какой-то высший отбор. Много было писателей, но призван был только один: и по таланту, и по чувству памяти, и по чувству Родины. Потому что он действительно был настоящий русский человек, и для меня это была в те времена большая наука. Ведь читал я и другие какие-то книжки. Но, знаете ли, есть сердце – и сердце. Есть сердце просто человека, просто человеческого вида, которое тоже работает – и есть русское сердце. Его-то в те годы и надо было запустить. Этой «Памятью» Чивилихина сердца сотен, тысяч, миллионов русских были запущены.
Чивилихин открыл для нас духовное поле Куликово. Можно забросить то поле, на котором происходила битва, хотя сейчас уже никому не удастся это сделать. Но вот духовное поле Куликово, созданное Чивилихиным – не им одним, но прежде всего им – это поле позабросить уже никак нельзя. Вот что бы мы ни говорили – забыт Чивилихин, не часто упоминается – никак нельзя даже думать, что он может быть забыт. Во-первых, потому что прошло еще не столь уж много времени. Я помню, как раскупалась эта книга, раскупалась в том числе и молодыми людьми. Эти молодые люди сейчас в среднем возрасте, и у них эти книги стоят, и не просто стоят – они читаются. Сейчас меньше стали покупать, но читателей в библиотеках стало больше. Все эти формуляры, карточки показывают, как читается сейчас «Память». Я интересовался, и мне показали длинный список тех, кто берет эту книгу. Это уже берут молодые люди, те, у кого нет библиотек, потому что они сейчас не в состоянии эти библиотеки завести.
Помню, как тогда в Чите, когда мы вели с Владимиром Алексеевичем откровенные беседы, я прочитал ему, вслед его словам о том, что такое русский человек, стихи, которые были написаны одним моим однокурсником. Они звучат так:
Как русский, я так очень рад,
Что был рожден среди бурят,
Что вырос я среди степей
Бурят-Монголии моей…
Владимир Алексеевич долго смеялся, а потом говорит:
– Ты знаешь, вот это и есть русский человек! Это очень хорошо, что он так написал. А вот когда и бурят напишет: «Я, бурят, ужасно рад, что родился в России…» – ты мне, пожалуйста, тоже об этом сообщи.
Жалко, что так и не сообщил…
И когда мы говорим о несчастье, которое постигло сейчас нас, можно искать многие причины. Можно считать, что сонм звезд сошелся не очень счастливо для России. Можно говорить о предыдущей системе, которая не сумела себя защитить. Много чего можно искать. Но, может быть, главная причина – то, о чем всегда говорил Владимир Алексеевич: что не призвали нас под русское имя. Это имя, которого боялись еще в царское время. Если вспомнить Суворина, Каткова и многих других, то они из-за упоминания русского имени терпели от цензуры гораздо больше, чем либеральные издания.
Русского имени боялись и в наши семидесятые, восьмидесятые годы, потому что всякое упоминание русского имени вызывало если не панику, то – оборачивались, кто бы ни услышал. И всякая русская строка уже вызывала такое подозрение. Единственный, кто не побоялся призвать русское имя на службу в этом веке, – это был Сталин в сорок первом году. И русское это имя сослужило великую службу России. И если бы сейчас призвали это русское имя, сказали: «Родина или смерть!» – то, надо думать, нашлись бы легионы, встали бы в строй и, надо думать, выбрали бы или Родину, или смерть, в конце концов. Потому что есть еще такие люди, и многие из них воспитаны Владимиром Чивилихиным.
Нам, конечно, надо хранить его «Память», это необходимо. Сделанное им пока еще само живет, и если не набирает обороты, то самой этой жизни хватит, мне кажется, еще на долгие годы. А наше дело – продлить эту жизнь и помочь этой памяти.
Записал И.Семин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
