Вдруг, как пишется в романах, появился Валера Стигнеев, «Стикс», которого я за несколько дней до отъезда, будучи «одолён пьяным бесом», пригласил в экспедицию, не надеясь на то, что он поедет. Впрочем, ни я, ни мой спутники в дальнейшем об этом не пожалели.
Наши кеды, полинявшие рубахи, «экспедиционные» брюки затмил Валерин туалет. Он был выутюжен, вылощен, рубашка с отложным воротничком, иностранные брюки, немыслимые сандалии – светло-коричневые с сиреневым оттенком – и!!! – мы дружно загоготали – портфель – если не крокодильей, то, по крайней мере, свиной кожи. Его сходство со спортивным боссом или агентом комитета государственной безопасности усиливала прическа бобриком, внимательные тёмные глаза и манера держаться по-военному уверенно.
Валера, по специальности теоретический физик, работает в «почтовом ящике», основное же занятие – общение с людьми искусства. Тут он непревзойден – знает «всю левую Москву». Если вам надо съездить к Оскару Рабину – обратитесь к Валере и увидите в квартире художника пейзаж с розами, которые Валера привёз в январе этого года из Ташкента. «Специально для Оскара». Если вы хотите почитать неопубликованный роман Булгакова и сочинение церковного полемиста Краснова – ловите Валеру по Москве, он сегодня должен быть у М-ва, у Ш-вых, у Г-ва и т.д. И вообще он может достать всё, познакомить со всеми. Он может в тот же день передать привет вдове поэта Мандельштама от коллекционера Костаки.
Его деловые качества, хороший здоровый юмор – главным образом, вокруг того, что неплохо бы ему, наконец, жениться, знание «левой культуры», любовь к серьёзным спорам и безукоризненно нравственное отношение к людям и явлениям внушают всем уважение, несмотря на некоторое отсутствие «гуманитарного лоска».
Валера пожимает нам руки и, заказав что-то поесть, бежит за билетами на самолёт. Через пять минут возвращается, говорит, что все билеты проданы, отменяет заказ, т.к. «надо попытаться достать ещё один самолёт». Мы улыбаемся скептически, мы ещё не знаем Валериных возможностей.
Уходим из кафе, он торопится навстречу. «Всё в порядке, только вам придется подождать меня в Заозерье минут двадцать. Я собрал желающих лететь туда и вызвал ещё один самолет из Ярославля». Радиорепродуктор подтвердил его слова, объявили, что по желанию пассажиров сегодня будет два рейса.
Мы лежали на лётном поле, рассматривая карты, подрулила десятиместная «керосинка – стрекоза». Когда взлетели, немного потрескивало в ушах. В маленькое окошечко были видны ярко освещенные солнцем светлые квадраты полей, расходящиеся в разные стороны дороги, словно игрушечные домики, болота.
Не успели мы сесть, как вслед за нами приземлилась ещё одна «машина», из которой задрав юбку долго вылезала баба с мешком и двумя живыми курицами, а за ней – деловой и элегантный Валера.
Заозерье – бывшее имение М.Е. Салтыкова-Щедрина. Великий сатирик, будучи тверским вице-губернатором, весьма заботился о благосостоянии этого места. Это было огромное село со множеством каменных домов, с больницей, с тремя церквями. Описание здешних мест есть у него в «Пошехонской старине» – «Заболотье».
Сейчас в селе царит грязь – всё разъезжено машинами, тракторами – совхозная усадьба. В центре музей М.Е. Салтыкова-Щедрина (не заходили), сельпо, на заборах лозунги и схемы с изображением людей, свиней и графиков неуклонного роста. Пустая закрытая часовня с выбитыми окнами. В старинной, хорошей архитектуры церкви – раннего 18 века – какая-то мастерская, мазут, станки. Рядом в огромном, более новом храме пусто. Вхожу в двери. Тишина. Из купола льются косые золотые лучи, просв… пыльные столбы. Вся церковь закидана сеном, смешанным с навозом. Несколько лошадей мирно жуют, освещенные лучами, одна ушла в тень и выглядывает из алтаря. Тишина… Кладбищенскую церковь на окраине села до основания разобрали на кирпич. Среди маленького кладбища высится огромная белая колокольня. Её пока ещё «не освоили».
Очень жарко, но недавно прошли обильные дожди. Сверху корка подсохшей грязи – снизу широко … хляби.
До Иванкова надо идти 12 километров, но Коля Кишилов «не привык»: «Пешком? Лучше нанять машину!»
Мне это кажется диким – почему не пройтись 2-3 часа? Но Коля неумолим. Мы ходим с ним по разным сельским начальникам несколько часов, но машину за какие-то фантастические деньги удается достать только после обеда. Едем в кузове, дорога раскисла и объездом километров сорок. В трудном месте, в лесной низине, где болотина завалена хворостом и брёвнами, на нас напали слепни. Это страшно надоедливые звери, умеющие летать со скоростью 60 км в час, и от них трудно отвязаться даже на машине. Проехали крохотную деревянную часовенку, покрытую дранкой, с заколоченными окнами, но остановиться было нельзя – машина пешком бы не пропустили. Кажется, место это называлось Алексеевское. Подъехали, наконец, к какой-то небольшой деревне. На краю – правление колхоза. Дальше машина не могла идти, а до Иванкова осталось 2 км. Коля решил увидеть председателя, чтобы договориться об обратном рейсе, я, захватив большой старинный ключ от церкви и ребят, пошёл пешком. Дороги не помню, т.к. очень волновался и предчувствовал, наверное, находку. Шли мы гороховым полем, от палящего солнца никакой защиты не было. За километр до села подсели на попутку – грузчики немало дивились, что мы собираем иконы и сформулировали своё удивление очень чётко: «И в Москву везти такое говно?!»
Вообще народ ярославский довольно неприятный, разбитной – «ярославские шестёрки», живали ещё в прошлом столетии в Петербурге и по губернским городам половыми в трактирах и извозчиками. Наглость городская и, одновременно, презрение к горожанам очень чувствуются и по сей день. Это не архангельцы и не тверичи. Очень уверенны в своих оценках и не стесняются выражать неодобрение и насмешку. В Заозерье, перед отправлением машины, к борту подошёл плюгавый и очень пьяный мужичёнка, злобно и долго смотрел на кишиловскую бороду. И задираясь и явно ища поддержки у присутствовавших, подмигивая, сказал: «Здорово, дедушка!» «Здравствуй» – очень спокойно и как бы не понимая отвечает Коля. «Бороду-то чего завёл, как дикарь?» – «Русские люди всегда носили, а дикарями не были, …раньше, по крайней мере». Мужик тотчас начал объяснять, что раньше люди были серые, а времена тёмные, а страна наша дикая. Только он отвалился, другой не менее наглый и пьяный предстал у борта. Он был лаконичен – «Хули ты в бороде?» И, покачиваясь, с налитыми кровью глазами, дожидался ответа. Коля поманил его пальцем к себе. Мужик доверчиво подставил ухо. Коля сморщил нос и выпучил глаза. Мужик, предвкушая интересное, сделал то же самое. Они наклонились друг к другу – «А хули ты без бороды?» Под наш дружный хохот пошехонский зад…ек удалился.
Иванковская церковь посреди села совсем новая. Кладбище. Дверь не только закрыта, но и заколочена огромными гвоздями. Достали топор, клещи и слово предоставлено Станиславу Подлесских. Он как профессиональный взломщик – уложился в 15 минут. Распахиваю дверь. Запах пыли и битой штукатурки. Висящее вбок паникадило. Проломленные доски пола. Полуразобранная кафельная печь. Валяются иконы, куски металлических окладов. Киоты выворочены. Следы какого-то «творческого погрома». В церковь очень робко, оглядываясь по сторонам, входит женщина. Узнав, кто мы такие, рассказывает, что сама она уроженка этого села, живёт в Ленинграде. Погром был недавно – утиль-сырье. Громили с десяток мужиков, которые предварительно напились. Рубили топорами, топтали ногами. Оклады отдирали – «цветной металл» и вместе с подсвечниками и паникадилами увезли, увезли и «тряпку» – ризы, и «бумагу» – книги. Иконы сожгли. «Зачем же это всё надо, ведь если церковь не нужна, сделали бы музей, красота-то какая была!»
Что её ответить. Картина обычная по всей России. Начинаю внимательно осматривать храм. Несколько полуразрушенных икон 18 века со следами сапог на живописи валяются на полу. Вот «Огненное вознесение Ильи». Как в огненном облаке уносят на небо живого пророка – не мог он с праведностью своей жить среди людей. Внизу осыпавшаяся живопись. Елисей без головы простирает кверху руки. Привычная картина, её отмечаешь мимоходом. То ли ещё бывает! В алтаре, в тёмном углу – не заметили и не сожгли – десяток икон в одном киоте на стене – праздники. Иконы небольшие, нескольких не хватает.
Снимаем, выносим на свет. Грубоватый, народный XVIII век. Станислав с фонарем лезет в дыру под пол. Дыра возникла от того, что сломан престол и проломлен под ним пол. Везде – ищут золото. Непонятно откуда идёт убеждение, что престолы церквей, основанные на частицах мощей мучеников, стоят на золоте? Но и эта кажущаяся глупость очень многозначительна. Это можно назвать переменой идеала. Какие там мученики! Какое там последование Христу! Ясно, в основе всего деньги (атеистический миф об «обмане народа»). Поэтому, видно, и престол основан на деньгах! Зачатки нового атеистического культа родятся в мутных мозгах людей, работающих – всегда безрезультатно – ломами и кирками в алтарях десятков тысяч разгромленных русских церквей. Из-под пола слышен голос Станислава – вытаскивает ещё несколько икон, заброшенных кем-то. Иду дальше. На стене икона Леонтия Ростовского, тоже не древняя. Выхожу из алтаря. И вдруг, на стене, на крюках от пола до потолка – развешаны иконы. Бегло смотрю – всё тот же иконостас – грубый XVIII век и среди них… «Скорее, ребята, лестницу, клещи – будем снимать!» Среди них, прекрасной формы, целехонькие, только под слоем потемневшей олифы – царские врата раннего XVII века!
Эта вещь теперь в музее, и уже есть проба – первоклассная живопись.
В приделе с громадным трудом снимаем вместе с киотом под стеклом в т… и окладе икону «Борис и Глеб», тоже 17 век (теперь в Третьяковской галерее).
Выносим все иконы – их около 30.
Идём мыться к колодцу – все в грязи, в пыли. Подкрепившись молоком, начинаем под руководством Коли – он вернулся и сообщил, что машина будет – заклеивать и упаковывать найденное. Потом, усталые, курим, лёжа в тени за церковью. Собираются ребятишки, и мы по очереди ведём объяснения про иконы, почему их надо сохранять, как их в Москве будут реставрировать. Один мальчишка, утерев ладонью нос, авторитетно свидетельствует, что видел эти иконы – «ну точно такие» – в Москве, в каком-то музее, а в каком – забыл. Ребята, сначала насмешливые, очень заинтересованы, задают вопросы и обещают больше икон не бросать, а все отвозить в Угличский музей или сообщать туда.
Солнце заходит в появившуюся тучку, стало прохладно. Слышен звук мотора, и через несколько минут машина подъезжает прямо к паперти. Грузимся, устанавливаем аккуратно иконы в кузове и кабине, привязываем и, кроме того, навалившись, будем сами держать. Трогаем. Ребята и две добрые старушки, – они слушали нас с не меньшим интересом, – машут нам вслед.
До Углича километров 60, дороги плохие. Сделаны при царице Екатерине – булыжником, но в последние десятилетия разбиты машинами – ведь расчет при их делании был на лошадей.
Темнеет, начинает накрапывать дождь. Снимаем свои плащи-дождевики и накрываем иконы. Становится холодно. Туча, огромная, тёмно-синяя – на горизонте. Пронесёт или не пронесёт? Кажется, мы от неё уходим. Наконец, выезжаем на шоссе. Теперь скорее, скорее в Углич, только бы успеть до дождя!
Настроение прекрасное – удалось спасти иконы. Впереди ужин, как уже успели договориться, по случаю находки, с «бутылочкой». Машина мчится, ветер, романтическое в грозовых облаках небо и та особая веселость, которая бывает только в мужском обществе. И хочется не есть, а жрать. При такой работе – целый день, кроме молока ничего не съели! Я лежу в кузове и смотрю в небо. Машина сбавляет скорость. Пахнет парным молоком. Поднимаюсь и сажусь у заднего борта. Мы окружены коровами. Шоссе проходит по селу, и стадо возвращается домой. Коровы медлительны и важны. На грузовик и внимания не обращают. Из-за черно-белого коровьего бока появляется девушка лет 17 – босая, плотная, розовая, с черной косой – Кустодиев «рыдал и плакал». Любопытно стреляет в нашу сторону черным и лукавым глазом.
В кузове оживление. Я поднимаюсь и элегантно произношу нечто вроде того, что среди этого стада она выглядит особенно прекрасной. Она поднимает свои пушистые ресницы и произносит привычно и лукаво: «А пошёл ты...» С этими словами машина срывается с места, мы валимся на пол и друг на друга. Скорее в Углич! Скорее – скорее!
В город въезжаем в темноте. Иконы надо сложить в старинную церковку, расположенную рядом со знаменитой Успенской Дивной церковью. Помещение принадлежит Угличскому музею. Я по опыту знаю – сложить можно, но потом могут не позволить вывезти в Москву – обычное «местное» самолюбие – так валяется и гибнет, а если кто заинтересовался сразу крик: «Наше!», «Грабите область»!
Останавливаемся около гостиницы, Валера Стигнеев спрыгивает, а я подаю ему запелёнутый в бумагу и пластик свёрток – царские врата – и он, оглядываясь, бежит с ним на плече в гостиницу! «Спрячь под кровать» – кричу ему вслед. Мы едем дальше, а Валера отправляется в ресторан заказывать нам ужин – время уже около 10 часов.
Едем на глухую улицу за Дивной церковью. Эта улица поросла травой, дома деревянные, огороды, заборы. Одним своим концом она выходит к Волге, там, где церковь Корсунской Божией Матери, другим – в поле. Название её какое-то коммунистическое. Здесь живёт хранитель музея Тамара Васильевна. В окнах уже нет света. Долго стучу. Тамара Васильевна с ключами от церкви, заспанная, садится в кабину.
Работаем мы быстро и слаженно, связки икон так и мелькают, вносим их бегом, конвеер. Очень устали, страшно хочется есть.
Наконец, отпустив машину и дав шофёру на пол-литра, идем к ближайшей колонке. Там пьем холодную воду, умываемся, утираемся подолами пыльных рубашек и спешим в ресторан. Здесь многолюдно, дым, хотя и открыты окна. Валера восседает между двумя столами с чистыми скатертями. Беременная официантка смотрит на нас испуганно, но почтительно – простые люди в столь грязном виде сюда не придут. Появляется «Столичная» водка – заказ Коли – пять запотевших бутылок. Дело серьезное. Станислав не пьет – ему лимонад. Закуска готовится основательная. Пока ждём окрошку, Коля рассказывает о своей экспедиции. Он ездит на деньги так называемого «салона». Эта организация занимается продажей за границу не древних не художественных икон. Специалистов у салона нет и они охотно предлагают музейным экспедициям огромные деньги при следующих условиях: древние иконы получает музей без всякого контроля или разрешения салона, а что не нужно – для продажи. Продают новые вещи, особым успехом у иностранцев или, по нашей терминологии – «у гнилого Запада» пользуются иконы с «византийским» ярким орнаментом – золото, синее, алое – «la rus». Это дело, конечно, казалось мне тогда сомнительным в нравственном отношении, но, разобравшись, в следующие годы я сам начал ездить точно таким же образом – всё это у нас обречено на гибель, гниёт, сжигается, музеи взять такое не могут, даже многочисленные «коллекционеры» брезговали, пока было много. Особенно укрепило моё убеждение то, что иконы на Западе покупают не только частные лица и музеи, но и Православная Церковь. Например, салону был заказ на целый иконостас из Канады. Конечно, иконы берутся только из закрытых церквей, которые уже не смогут действовать, разорённых, полуразрушенных. Салон даёт огромные деньги – нанимать машины, рабочих, тракторы, вертолёты, моторные лодки, езди где хочешь, не спрашиваясь у местных властей.
Бумаги на полное право вывоза даёт союзное министерство культуры. Но республиканское, не подчиняясь ему, рассылает циркуляры, запрещающие вывоз. Местные власти иногда не подчиняются ни тому, ни другому и издают собственные постановления, то приглашая сторонних специалистов, то запрещая вообще показываться в область – мы зовём это «феодальная раздробленность». Работе это мешает чрезвычайно. Скандалы с властями постоянны, и все музеи страшно завидуют частникам, которые, дав на пол-литра кладовщику или показав «липовую» бумажку, вывозят иконы машинами. Такая ситуация тянется многие годы.
Скандал вышел и на этот раз.
Коля приехал в Ярославскую область, имея все права и начал собирать иконы. Среди вещей для салона была одна или две музейных. Чтобы не возить все в машине, третьяковцы (ездили ещё Эва Гусева и Маша Реформатская) решили сложить найденное в маленьком недавно организованном музейчике в Борисоглебском монастыре. Местный «культурный» зав. отделом донёс в область. Из Ярославля прискакала комиссия, состоявшая из трёх пьяных мужиков. Они кричали, что арестуют вещи и саму экспедицию, не позволят грабить область. Нахамив, пошли звонить в Москву, в министерство, и попали на чиновника, который дал им, видно, взбучку. Тогда «комиссия», ещё выпив для храбрости, пришла извиняться.
«Девочки, – сказал Маше и Эве «председатель», кажется, заместитель начальника областного управления культуры – «Пойдём выпьем!» «Девочки» отказались. Власти сделали ещё один широкий, но комический жест.
В Борисоглебском монастыре – это прекрасный, огромный архитектурный ансамбль – на месте старого монастырского сада не так давно насадили «райкомовский садик». В этот райский вертоград – вход украшает бюст Ленина – пускают только ответственных товарищей, их жён и детей – замок, забор и колючая проволока охраняют завоёванные преимущества «строителей светлого завтра». Малина, крыжовник, красная смородина. Так вот этим садиком и решили угостить «московских товарищей».
«Товарищи» отказались и от садика.
Тогда решили мириться завтра. Чтобы не затягивать склоку, Коля придумал гениальный ход.
В комиссии был заведующий древнерусским отделом Ярославского музея по фамилии Митрофанов. И этот добродушный пьяница тоже возмутился – «Грабят наше!» Расчёт Коли был прост – зав.древнерусским отделом вряд ли что понимал в древнерусском искусстве.
«Мы не взяли ни одной художественной вещи, можете завтра всё осмотреть».
На том и расстались. На утро, придя в музей, две самых древних иконы выставили на самое видное место. Явилась и «комиссия». Коля подводит к лучшей иконе «Рождество Христово». «Смотрите, что берём. Это же нехудожественные вещи. И вы из-за этого дерьма (дерьмо – самое любимое Колино слово) поднимаете скандал!» «Конечно, такие вещи Ярославскому музею не нужны!» Так «Рождество из-под Ростова попало в Третьяковскую галерею. Но попадись в комиссии человек образованный – а один такой в Ярославле всё же есть – икона погибла бы среди четырёх тысяч находящихся в безобразном состоянии и обречённых на гибель икон ярославской школы – тончайшее миниатюрное письмо XVII века – которые не может получить ни один культурный музей – «Не позволим грабить область! Наше!»…
Рассказ за столиком мне слишком знаком, ребята же удивляются, возмущаются, «учат» нас писать, требовать, «поднимать вопрос». Мы их успокаиваем – пишут и без нас и не один год. но в отечестве нашем действует принцип, гениально сформулированный одним из героев Андрея Платонова: «Волокита есть умственное коллективное вырабатывание социальной истины, а не порок». «Социальная истина» вырабатывается долго, а иконы – бесценные духовные и художественные сокровища – горят, осыпаются, разворовываются, увы – слишком быстро…
Как-то ещё Фёдор Михайлович Достоевский говорил, где двое русских людей выпьют в трактире, там начинается разговор о Боге.
В наше забывшее Бога время, выпив, обсуждают разное, но у людей «интеллигентных» говорят «об искусстве»… По мере выпитого между Колей и Рудиком завязывался разговор. Поначалу я не слушаю – наслаждаюсь закуской. Но скоро в орбиту спора втягивается Валера, потом я, потом уже все вместе кричим.
Спор о процессе, вернее, о произведениях и позиции Синявского и Даниэля. Андрей Донатович Синявский друг Коли, видимо, имевший на него большое влияние. На печально известной судебной расправе Коля должен был выступать свидетелем защиты, но его не допустили и он передал свой протест во французские газеты. Это ему прошло даром, как и многое, по той причине, что жена его Анна, француженка, иностранная подданная, и кроме того, дочь генерального прокурора Франции. У него не могут сделать даже обыска, зато установлена постоянная и мелочная слежка на работе, дома, даже по дороге за его машиной – смешной маленький «ситроэн» с иностранным номером.
Рудик – эстет и сноб – отзывается о посаженных в тюрьму писателях пренебрежительно и без уважения. Коля вступается и очень хвалит. Но они не понимают друг друга. Рудика интересует только «форма». О чём пишет писатель, ему совершенно не важно – он занимается Маяковским и вообще «левыми» поэтами – а о чём они там писали, кому продавались, что предавали – неважно: «Поэма Маяковского о Ленине хороша метафорами и очень интересный ритм в 3 главе – впервые разработан». Коля этого не знает. Он толкует о гражданской и духовной стороне. Рудик не …нает. «О, я понимаю, – говорит он – марксизм давно прогремел в унитаз, и можно писать или не писать про всё окружающее нас говно – вопрос как. Я и утверждаю, что всё написанное и тем, и другим – слабо, а само печатание не нужно – эта «гражданственность литературы – XIX век – и цену ей мы знаем!»
Рудик спорит очень корректно. Коля наскакивает и грубит. В нём вообще развита огромная самоуверенность – такая смесь христианства с чисто советской нетерпимостью: «мы христиане, а остальное дерьмо». Давний спор о «чистом» и «гражданственном» искусстве, тянущийся в России уже второе столетие, принимает громкие формы. С моей точки зрения и тот и другой неправы. Во всеобщей сутолоке мнений пытаемся найти какой-то единый критерий. Поскольку Синявского и Даниэля читали не все и не всё, выносим спор на роман Бориса Леонидовича Пастернака. Коля, поддерживаемый мной, и Валерий кричит, что «Доктор Живаго» – наивысшее соединение высокого искусства, нового выражения религиозных исканий и гражданского мужества. Рудик парирует: «Я согласен, что это удивительный человеческий документ, как удивительна и сама духовная судьба Пастернака – от футуризма к религии. Но… это очень слабый роман. Это даже не роман. Это очень слабо». Когда Рудик говорит такое, его голос становится томным. Если бы я был пролетарием – отмечаю про себя – и не имел интеллигентских предрассудков, я дал бы ему сейчас по морде.
Я кричу, что Борис Леонидович создал принципиально новую форму романа. «Ну, в чём, скажи!» Попробуй, скажи в двух словах, да ещё в таком состоянии и в таком месте. Параллельно орут уже о чём-то другом, кажется, о Маяковском. Валера ненавидит этого поэта, Коля считает трагической фигурой (влияние Синявского). Я пытаюсь то доказывать Рудику своё, то, не находя сразу аргументов, ссылаюсь на авторитеты: на Ф. Степуна и вообще на мюнхенские статьи о Пастернаке. Рудик говорит, что роман есть уже созданный жанр и что-то о каноне жанра и общих законах. Я оглядываюсь… В ресторане тихо. В маленьком зале никто не есть и не пьет. Испуганно и ещё более любопытно, вытянув шеи слушает нас и уже видимо давно «публика». Такого они не слышали и не услышат, быть может, за всю жизнь ни разу. За такое слово на их памяти ставили к стенке, а сейчас дают по десять лет.
Уходим, споря на ходу до самой гостиницы. Рудик и Валера спорят, когда я засыпаю, в номере. Что поделаешь, русские люди остаются сами собой во всех ситуациях. Завтра рано вставать, надо отправить грузобагажом в музей царские врата и плыть пароходом в Серу… Засыпаю блаженно и сплю без всяких снов.
Утром после ночного дождя влажно и солнечно. Коля взлохмачен и хмур. Появившись на резном деревянном крыльце гостиницы, он спрашивает: «Как себя чувствуешь, Валерий Николаевич?» «Слава Богу, Николай Борисович, а ты как?» Мотает головой.
Часам к 10 солнце скрылось, набежали тучки, стало холодно. Пароход в сторону Серы отходил в час дня. Утром приехал Колин приятель Виль Нариманов, его старый товарищ по путешествиям и экспедициям. Виль обладает внешностью профессионального жулика. Элегантный, высокий, с невыразимо наглой черноглазой и с усиками мордой. Одет в джинсы и невыразимую куртку. На руках татуировки. Работает в Институте народов Азии научным сотрудником. На поясе висит кожаная кобура странной формы, в ней – охотничий нож. Он только что вернулся из Одессы. Одесса оценила его вид вообще и кобуру в частности. На улице Карла Маркса к нему подошел седенький старичок и, блестя глазами, посоветовал: «Спрячь пушку!»
Они отправляются с Колей гулять и заодно купить билеты на пароход. Колина коричневая борода лежит на стёганой синей французской куртке, подбитой гагачьим пухом. Вид у них совершенно не наш. Если бы я был милиционером или просто стукачом, моё сердце просто не выдержало бы. Довершают картину фотоаппараты, которыми они обвешаны. Собирать иконы в таком виде, мягко говоря, трудновато.
За ними пристраивается «Победа». В таком крохотном городке это смешно. Они идут по тротуарчику длиной в 100 метров, а сзади ползёт машина. Придраться к ним нет никакой возможности. «Но сведения, что кто-то был вчера в Заозерье, получены. Есть также сведения, что работает экспедиция». Человек с папочкой подходит ко мне. Он вежлив, но явно не профессионален. «Простите, пожалуйста, вы случайно не экспедиция музея Рублёва»? «Да». «А вы не собираетесь в Заозерье, а то, знаете… – он мнется и путается, – я бы с вами поехал, я, знаете, уроженец тех мест». «Мы были там вчера». Кивок в сторону «иностранцев» – «А это кто?» «Это, – говорю я медленно и важно, – экспедиция Министерства культуры СССР. Мы работаем совместно». Подскакивает Коля: «Кто это? Твой знакомый?» «Нет, первый раз вижу». «А чего ему всё объясняешь?» «А потому, Коленька, что это ГУСТАВ».
«Густав» – наш термин для «стукачей», «топтунов» и просто многочисленных КГБистов. Термин произошёл от чтения газет. В Западной Германии обнаружили, что многие телефоны подслушиваются (у нас это делалось и делается постоянно). Немцы, снимая трубку, приветствовали неведомого слушателя: «Здравствуй, Густав!».
Наши газеты писали о таком неслыханном попрании человеческих прав с возмущением. Мы переняли немецкую шутку и стали поступать также. Потом «Густавами» начали звать людей, появляющихся в музее за пять минут до приезда какого-нибудь посольства или просто туристской группы.
Я вспомнил о человеке, одним из первых удостоившихся от меня этой клички. О нём я начал рассказ на речном вокзале и кончил уже на пароходе. У нас в музее, когда я туда устроился, работал садовник Виталий. Он стриг и поливал газоны, сажал и опылял деревья, цветы. Работал он по всем садам и скверам района, но всё время проводил у нас. Он появлялся совершенно синхронно с иностранцами, входил в нашу рабочую комнату и куда-то звонил – несколько незначащих слов. Так включалась система подслушивания. Телефон как в бреду бренчал, урчал, позванивал – техника-то российская. Виталий был очень толст, вечно не успевал, и когда иностранец подъезжал немного раньше, Виталий прибегал запыхавшись.
Музей переживал очень трудное время, кажется, пытались «наладить» нашу работу атеистические организации. И наладили бы, если бы не авторитет, которым мы пользуемся, в кругах больших художников и известных учёных. Из писателей, кроме очень осторожного и хитренького «новомировца» Ефима Яковлевича Дороша, к нам благоволил ныне уже покойный Илья Григорьевич Эренбург. К нему обратились с просьбой помочь. Он сам переживал очень трудное время – 1963 год – скандал с книгой его воспоминаний. За ним, или за нами, видимо, следили. Он позвонил утром совершенно неожиданно в музей и сказал, что приедет сегодня к 12. Разговор этот был подслушан, т.к. в пять минут первого вбежал запыхавшийся Виталий. Положение его было сложное. Он имел от сотрудников уже несколько неприятных намеков на его деятельность. Ссориться с нами он не хотел, провал его начальство не поставило бы ему в заслугу. Он решил, видно, жить с нами мирно, и немножко «расколоться». «Я с вами откровенно и гнать меня не надо». Он знал меня только по имени, и никаких разговоров у нас не было раньше. «Валерий, – Виталий говорил громко, из другого угла комнаты, – как вы относитесь к Эренбургу?» Мы переглянулись. «К его воспоминаниям, например». От неожиданности и, так сказать, откровенности вопроса, я начал что-то говорить, но быстро умолк. Снизу послышались голоса. Одна из наших сотрудниц сопровождала гостей. Эренбург был с какой-то пожилой француженкой, которой всё переводил. Перед серьезным разговором они захотели посмотреть иконы. Нас представили друг другу. У Эренбурга была сухая, почти невесомая холодная рука. Он был уже очень стар. Потертое серое короткое французское пальто. Очень бледное горбоносое лицо – удивительно выхоленное, так же как и руки. Остановились у двух икон. Это иконы ростовских мастеров, утонченно вытянутых пропорций, невесомые, как бы парящие в воздухе фигуры на нежно желтом фоне, серо-голубое, красное. Чётко очерченный рисунок, выразительный, точный.
«Какое это время?» – спрашивает Эренбург. «Конец 15 века». Он раздумывает с минуту и медленно, монотонно, без интонаций, но, явно взвешивая и выбирая слова, говорит: «Это удивительно, я объехал Италию, Балканы, Индию. И везде конец 15 века так одухотворен и изыскан. Это очень в чём-то напоминает Боттичелли». У выхода разговор заходит об экспедициях – в каком ужасающем состоянии мы находим иконы. Илья Григорьевич вспоминает: «Вскоре после революции мне пришлось ездить в Сольвычегодск. Там очень много деревянной скульптуры, странным образом напоминающей барокко. Я входил в разрушенные церкви. Там сидели Христы – кто без головы, кто без ног, без рук. Они сидели и размышляли – что же такое происходит в мире. Когда я приехал, рассказал обо всем Горькому, – интонация Эренбурга не меняется, и ирония выражается совершенно убийственно, но неизвестно чем, – Горький заплакал. Он сказал, что сделать ничего нельзя. А много лет спустя после войны у себя в Новом Иерусалиме я подбирал куски древних изразцов прямо на берегу пруда и складывал себе на письменный стол».
Пока происходил разговор, «Густав»-Виталий либерально сидит в нашей рабочей комнате, вертясь под пристальными взглядами остальных сотрудников.
Эренбург захотел посмотреть библиотеку – много наслышан, и, хотя ничего не понимает в таких книгах – просто подышать воздухом старинных и редких книг. При входе в библиотеку полно книг: Маркс, Энгельс, Ленин, Большая Советская Энциклопедия. «Это…» «О, не стесняйтесь, ЭТО, – отчетливая артикуляция, – Это в моём кабинете находится на первой полке и тоже видно всем входящим…»
После случая с Эренбургом и ещё нескольких подобных мы решили с Виталием расстаться и, кажется, как-то объяснили ему причину. Больше я его не видел, но термин «Густав» сохранился в музее и употребляется до сих пор.
Мой рассказ закончился уже на корме парохода. Был … день, медленно плыли мы вниз по Волге, один берег повыше, иногда лес, глинистые обрывы. Левый был когда-то низкий, с песчаными золотистыми отмелями. Но сейчас песок проглядывает лишь местами. Из-за водохранилища Волга переполнена , но здесь это чувствуется не очень. Потом, в других местах, мы увидим … болот, залитых гниющих низин, тухлая вода, мертвые леса, ещё стоящие в воде, остатки затопленных деревень, комарье, гниль – словом «мы не можем ждать милостей у природы, взять их у неё – наша задача».
Но сейчас всё хорошо, попадаются очень красивые места, дали, зелёная трава, белые церкви у самого берега. Пароходик местный, останавливается часто, пристаней нет, просто кидают канат на берег и выходят по трапу. Плывем больше двух часов – следующая остановка Сера. Пароходик по диагонали пересекает Волгу и пристает под высокий берег, густо поросший кустарником. Народу сходит довольно много. Бабы в вылинявших платках, нагруженные мешками с белым хлебом, колбасой, баранками и прочими городскими вкусностями. По-городскому одетые люди, едущие, видно, в отпуск на родину – их встречают родственники на подводах. Целуются, лошади косят глазами. Мы поднимаемся на поросший соснами косогор. До Серы километра полтора. Идем гороховым полем. Я, проголодавшись, вырываю себе целую охапку и ем молодой горох прямо со стручками. Горох в этих местах повсеместно. Еще со времен Петра I славились ростовские огородники, выученные в Голландии. Огородничество: репа, лук хороших сортов, чеснок и горох – распространилось довольно широко по Ярославской губернии. Сейчас здесь производство консервированного зеленого горошка. Горох очень выручает нас в странствиях.
Сера обычное село. Несколько старых домов с прекрасной резьбой наличников. Кладбище, церковь с отпиленными крестами. Старое, брошенное здание школы. Ребята идут искать кладовщика – у него ключи от церкви. Мы с Колей, подстелив под себя куртки – трава довольно высокая – ложимся отдохнуть на кладбище. Вдруг он говорит: «Знаешь, давай не будем смотреть церковь и пойдем смотреть отсюда?» «Почему?» «Всё равно в церкви наверняка все уничтожили – вон и крестов нет. И что-то здесь очень противно, ты ничего не чувствуешь?» Я говорю: «Что-то давит, как-будто здесь нехорошее что-то произошло».
Приходит Рудик с кладовщиком. Церковь пуста, горы зерна. Всё погромлено и сожжено два года назад. Кто распорядился и исполнял – неизвестно. Только в кладовке – чудовищная груда обломков иконостаса, погнутых подсвечников, мусор. Груда книг? Нет, книги и «бумагу» взяли в утиль. Остались только кожаные переплеты с застежками и золотым тиснением. Вынимаю один – 17 век. Несколько новых икон. Решаем разбирать или не разбирать эту огромную кучу. Вдруг откуда-то подряд выпрыгивает несколько жирных крыс, шлёпая брюхом. Решаем бросить эту затею, работы здесь не меньше чем на три дня.
У ближайшего дома несколько пьяных, матерясь, режутся в домино. Крышка стола сделана из двух сбитых – живопись к живописи – икон. Достаем топор, разбиваем их столик. Пьяные угрюмо молчат – нас много и мы с топором. Просовываю руки между двух «досок». Живописи уже нет – одни паволоки, холст, которым обклеивалась доска, предназначенная для иконы. Слава Богу, нет ковчега, иконы были не древние.
Кладовщик рассказывает, что кресты сбили в прошлом году – специально нанимали артель – обошлось в 60 рублей на новые деньги. «А зачем?» «А видите ли, после погрома церкви устроили в одном приделе производственную мастерскую для школьников – привезли токарный станок, ещё что-то». Ребята раз в неделю обучались. Приехало начальство из Районо и возмутилось – как это школьное помещение осенено крестами – убрать!» И убрали в неделю, деньги где-то школа нашла.
«А церковь давно закрыта?» «Да нет, несколько лет назад, она действовала всю войну, когда здесь и села не было», «Как не было села?» «Да мы все пришлые, здесь ещё лет десять назад лагерь был. Вон в школе – женская зона, напротив – мужская, там охрана. Лагерь был, а рядом церковь действовала». «А что за лагерь, кто сидел?» «Да разные, всё больше 58 статья, политические…»
Вот почему так тягостно здесь. Как сильно боль, горе, чувство бесправия и безысходности, появившиеся в измученных человеческих душах, запечатлелся и сконцентрировался в этом волжском селе, откуда выселили ещё до войны крестьян, чтобы мучить здесь невинных людей.
Необъяснимо, но очень явно духовное состояние живущих делается частью природы, растворяясь в деревьях, холмах, водах, повсюду.
Вот почему два разных человека, не сговариваясь, чувствуют, ещё ничего не зная, одно и то же.
К Волге возвращаемся другой дорогой, лесом. Солнце...
Валерий Сергеев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
