Незабвенной памяти митрополита Сурожского Антония посвящается.
«Дорогой приехал!» – голос Алены Майданович в телефонной трубке и радостен, и оживленно-деловит. Пояснять, о ком идет речь, нет необходимости. Несколько слов о храме, в котором состоится ближайшее по времени богослужение, и трубка повешена – нужно сообщить эту новость еще множеству почитателей долгожданного гостя.
Позвонишь близким знакомым, а там уже знают об этом событии и с радостным волнением готовятся к встрече. Весть о приезде владыки Антония с быстротою молнии распространяется по Москве. И назавтра утром, а иногда в тот же вечер, оказываешься в толпе, движущейся от метро в одном направлении – к ближайшему храму, в котором через несколько минут начнется его служба! И всякий раз – переполненные, как на пасхальной заутрени, церкви, и, без преувеличения, пасхальная радость встречи с живой и несомненной святостью, исходившей от этого духовно великого человека. Мелкими, несущеcтвенными представлялись тогда атеистические запреты, полицейская слежка за верующими, особенно из «творческой интеллигенции». Все это, казалось, как-то отступало при одном его имени. Во всяком случае, у меня лично не было никаких объяснений и неприятностей по поводу посещения московских церквей, где служил владыка.
Насколько помню теперь за далью времени, то были Никольский храм в Кузнецах и одноименный в Хамовниках, церкви Иоанна Предтечи на Пресне и в Ивановском, Петра и Павла на Солдатской улице в Заяузье, а в центре столицы – Воскресения Словущего в Брюсовском переулке, и в храме Антиохийского подворья на Почтовой, и Иоанна-Воина на Якиманке, в Замоскворечье… Вот, может быть, и неполный перечень московских храмов, в которых посчастливилось побывать на службах Владыки в 1960-1980-е годы. И теперь, на склоне своих дней благодарю Бога за бесценный и не незаслуженный дар участвовать вместе с ним в общей молитве, видеть его лицо, слышать его голос, беседовать с ним…
Давно уже понуждаемый друзьями и близкими написать о встречах с владыкой Антонием, спешу успеть выполнить их просьбу. Приступаю к воспоминаниям, мысленно испросив его молитвенной помощи, и в глубоком убеждении, что и самые малые черточки его личности, его, не побоюсь этого слова, Жития, драгоценны и окажутся значимыми и востребованными в будущем.
Владыка Антоний обладал одним, в прямом смысле этого слова, чудесным даром, о котором вспоминали и вспоминают многие, – совершать свои богослужения так, что каждый на них присутcтвовавший уходил из церкви с ощущением личной с ним встречи. Слышу его удивительный, ни на чей другой не похожий проникновенный голос с легкими, едва заметными, кажется, что английскими (или французскими?), интонациями, и слова, сказанные за литургией у Николы в Хамовниках: «Я всматриваюсь в ваши лица, чтобы запомнить каждого и молитьcя за вас» (О том, что помнил и молился в минуту опасности, свидетельствует случай, произошедший со мной лично, и который без преувеличения считаю чудом)…
Однажды разговорились мы о лондонском госте с пожилым замечательным московским священником, ныне покойным, отцом Александром Куликовым. И тот признался: «Когда служишь с Владыкой Антонием, чувствуешь себя личностью». В этом еще одно свойство Владыки – «поднимать до себя» не только сослужившее ему духовенство, но и каждого присутствовавшего в храме человека, вплоть до сущих младенцев. С рассказа об одном таком случае, произошедшем с моей маленькой дочерью, и начну …
Весной 1987 года, в очередной раз приехав в Москву, митрополит Сурожский Антоний 16 мая совершил Всенощное бдение в храме Воскресения Словущего в Брюсовском переулке (улице Неждановой). Так, будто это произошло вчера, живо встает в памяти тот предзакатный – «пришедшу на запад солнцу» – час на исходе по-летнему теплого дня, красные, пасхальные облачения духовенства в вечереющем свете, смешивавшемся с мерцанием горящих в глубине церкви свечей, и сосредоточенный взгляд владыки Антония, осеняющего дикирием и трикирием собравшийся во множестве народ.
…Уже к концу службы решаюсь сбегать, благо что недалеко, домой на Большую Бронную, чтобы привести сюда младшую свою дочку Лизаньку. Она видела Владыку только на фотографиях…
Возвращаюсь в церковь вместе со своей любимицей. Сидя у меня плечах, она «вплывает» внутрь храма. Медленно продвигаемся в тесной толпе вперед. Стоя на кафедре, Владыка Антоний заботливо склоняется к каждому подходящему к нему для помазания. Некоторым что-то говорит и внимательно выслушивает ответы. В церкви царит исходящая от него особая, теплая и сердечная атмосфера, которой невольно проникаются – знаю это по себе – присутствующие, буквально на глазах становясь внимательнее, ласковее, терпимее друг к другу.
С высоты своего положения, поверх голов собравшихся в церкви, моя Лиза наблюдает за всем происходящим. В свои неполные три года – такое, говорят, иногда случается с детьми ее возраста, – она совершенно нетерпима к малейшим проявлениям внимания или ласкового отношения к кому-либо другому, кроме ее маленькой особы. Все, что здесь происходит, ранит ее себялюбивое маленькое сердечко, и она громко, на всю церковь обиженно заявляет: «Это не наш владыка!». (устами младенцев, сказано, глаголет истина! – велик контраст между открытым, исполненным любви и внимания ко всякому человеку митрополитом Антонием и многими тогдашними отечественными нашими архипастырями, напряженными и скованными, боящимися всякого живого проявления чувства, задерганными и запуганными своими неотступными, как тень, «уполномоченными».)
Однако заявлением «Это не наш владыка!» публичное выступление малого моего детища не ограничивается. Уже на подходе к кафедре, так, что «дорогой» ее явно слышит, звучит ее еще более радикальное заявление: «Это не владыка!» .
Cмеясь одними глазами, сей хитрец и ловец человеческих душ, помазав, быстро наклоняется и целует ее ручку. Моя упрямица и гордячка явно покорена. Степенно и с тщательной серьезностью целует его руку, и это взаимное «архиерейское рукоцелование» трехлетней девочки и семидесятитрехлетнего митрополита определяет характер их дальнейших взаимоотношений. На литургии, которую владыка Антоний служил в Предтеченской церкви в Ивановском, Лиза сама решительно проходит вперед, встает у самой солеи и всю службу часто и невпопад крестится и кланяется – молится. Выходя из алтаря для каждения храма, владыка гладит ее по головке. И происходит маленькое, но несомненное чудо – с тех пор от болезненной ревности ребенка ко всему и вся не останется и следа…
Мое знакомство с митрополитом Антонием состоялось лет за пятнадцать или шестнадцать до описанного здесь случая (про «Это не наш Владыка»). В «Хронике» его пребывания в России, которая велась Т.Л. и Е.Л. Майданович, зафиксирована моя с ним встреча 2 сентября 1972 года в московском Музее древнерусского искусства имени Андрея Рублева. В тот день мне выпала честь в первый раз показывать ему иконы в музейной экспозиции. Вторая наша встреча – 26 декабря 1974 г. После экскурсии за чаем в помещении фондов состоялась беседа владыки с научными сотрудниками Музея, которую Татьяна Львовна Майданович записывала на магнитофон (Отмечу особо, что в те годы подобное «мероприятие» в советском учреждении было чем-то исключительным и из ряда вон выходящим).
Вообще, православные священнослужители русского Зарубежья были нередкими и желанными нашими гостями. Самым частым посетителем в то время был большой друг и почитатель Музея – архиепископ Бельгийский и Брюссельский Василий (Кривошеин), отдельные воспоминания о коем будут ниже. В разные годы нас посещали отцы Николай Озолин из Парижа, Сергий Гаккель из Лондона, священники о. Иоанн Мейендорф из Нью-Йорка, о. Виталий Тарасьев из Белграда… (это кого помню). Но наши с ними беседы носили частный характер, хотя чаще всего за тем же чаем в фондах. Встреча же с Владыкой Антонием (как-то само собой вышло) оказалась чем-то вроде торжественного приема с множеством народа, с вопросами собравшихся и ответами самого Владыки, записывавшимися на магнитофон, что было с небольшим опозданием все же зафиксировано соответствующими «органами», но опять-таки без всяких для нас последствий.
В вышеупомянутой «Хронике», отражены три посещения Владыкой Антонием рублевского Музея в первой половине !970-х годов: 2 сентября 1972, 24 декабря 1973 и 26 декабря 1974 года – свидетельства его живого интереса к этому во многих отношениях замечательному очагу, по иному не скажешь, культурной и духовной жизни тогдашней Москвы.
…Помню залитый ярким солнечным светом зал на втором этаже бывшего Братского корпуса и головокружительное чувство радости от этой, второй уже встречи. К тому времени я бывал на службах Владыки, кое-что знал о нем из записей его бесед в Московской духовной академии, читал и с замиранием сердца слушал потрясающие его проповеди на Би-Би-Си (их тогда глушили, и приходилось время от времени, чтобы лучше слышать, подкручивать отверткой магнетитовые сердечники в радиоприемнике – способ, которому научили знающие люди).
Пафос его проповедей и всей его жизни – Любовь. Любовь к Богу, к человеку и ко всякой живой твари. Недаром, один из прекрасных о нем фильмов режиссера Валентины Матвиенко так и называется – «Апостол любви».
Показывать Владыке произведения древней иконописи по-праздничному легко – словно разговариваешь с давно знакомым, очень близким и все понимающим человеком. Весь внимание и участие, он проявил себя очень чутким и благодарным, я бы сказал, талантливым слушателем и зрителем. Его прозвучавшее в тот день заявление, вероятно, вполне искреннее, о том, будто он «ничего не понимает в иконах», как вскоре выяснилось, совершенно не соответствовало действительности…
Не торопясь, медленно переходим от одной иконы к другой. Задерживаемся перед произведением с необыкновенной историей. Перед нами вмонтированный в раму большой фрагмент фрески – лик преподобного Антония Великого, еще в XIX веке привезенный кем-то из русских паломников с Афона. Из-под осененного крестом серо-синего куколя внимательно смотрит на нас древний святой – один из столпов и основоположников православного монашества. Афонский инок-художник в конце XV века со знанием дела передал выражение молитвы во взгляде жившего до него за тысячу лет великого святого-отшельника и пустынножителя.
Стоя вполоборота к Владыке, подробно рассказываю о загадочных обстоятельствах поступления этой фрески в Музей.
И взглянув на него, оказываюсь буквально потрясенным сходством взгляда – его и изображенного на фреске святого… В тот миг я ясно осознал, что Владыка горячо молился перед каждой иконой, которую я ему показывал. Молился внутренней молитвой, духом, без усердных поясных поклонов и лобызаний образов – лишь легкий, незаметный со стороны наклон головы и буквально горящий взгляд, который многие знали по его богослужениям. Однако и погруженный в молитвy, он очень внимательно слушал рассказ и, оставаясь самим собой, ни на миг не забывал о других.
Как раз в это время при входе в музейный зал столпилась кучка народа. Завидев издалека фигуру в рясе и белом клобуке – зрелище в те годы редкое и, можно сказать, экзотическое, – эти деликатные в своем недоумении посетители не решались входить в зал, но как-то стеснительно жались у входа. Не успел я с насмешкой подумать, что они мне напоминают дворню в федотовском «Сватовстве майора», как владыка Антоний обратился к ним и с непередаваемой доброжелательностью в голосе пригласил : «Что же Вы там стоите, проходите сюда – Валерий Николаевич так интересно рассказывает!». (Честно говоря, мне и в голову бы не пришло подобное приглашение – владыка своим «проходите» преподал мне прекрасный урок отношения к людям).
Точно не помню, каким образом, но как-то сразу мы заговорили на тему «икона и молитва»…
Постижение образа через молитву – дело не моей меры и уровня… Конечно, кратко помолишься, но, начиная долгое время работать с иконой, как и всякий добросовестный специалист, главным образом заботишься о поиске адекватного словесного образа, который бы отразил ее содержание и формальные особенности. В этом – и цель, и метод нашей профессии.
А перед экскурсией или лекцией, когда ты напряжен, как стрела, и озабочен лишь тем, чтобы возможно точнее рассказать о произведении людям, научить их его «видеть», а не просто «смотреть» (совершенно разные понятия), осенишь, себя хитрым «лагерным» крестом и «в бой», в котором еще надо победить.
Этому способу молитвы, который можно назвать «лагерным» крестным знамением, научил главного хранителя рублевского Музея Вадима Васильевича Кириченко его знакомый – архиепископ Казанский и Марийский Михаил (Воскресенский).
В советских лагерях было невозможно открыто перекреститься. За это сурово наказывали, в некоторых местах вплоть до расстрела. Верующие заключенные шли на такую хитрость: одним пальцем, словно почесываясь, чертили у себя на лбу маленький крестик. Поступать подобным образом архиепископ советовал во всех затруднительных случаях – публично сотворить крестное знамение во время музейной экскурсии, в присутствии постоянно дежуривших «стукачей» (некоторых мы знали в лицо) значило назавтра же быть уволенным с работы.
Не знаю, был ли в лагерях сам Владыка Михаил – с молодых лет тайный монах в миру, человек рафинированной культуры и знаток иностранных языков, – но он имел с заключенными тесную и своеобразную связь: известно было, что в 1960-е годы по его ходатайству и на его поруки из казанских лагерей были досрочно освобождены некоторые политические заключенные.
Я был знаком с келейником архиепископа Михаила иеромонахом о. Георгием, который, и перейдя в старообрядчество, при посещениях Музея имени Андрея Рублева с огромным уважением рассказывал о своем бывшем «патроне». В моем архиве хранится машинописная копия, сделанная в библиотеке Московской духовной академии, составленной архиепископом Михаилом (Воскресенским) «Антологии русской духовной поэзии». Так вот, в разговоре о молитве Владыка Антоний сделал поначалу очень меня удивившее признание, что он не смог молиться перед одной из только что увиденных икон. Удивившее, тем более, что это было одно из самых выразительных и любимых музейными посетителями произведений нашего собрания – икона 60-х годов XVI века «Иоанн Предтеча – Ангел пустыни»
Здесь на мрачноватом темно-зеленом фоне предстает перед зрителем большая ростовая фигура святого с ангельскими крыльями – знаком того, что именно к нему христианская традиция относит слова пророка Исайи: «И пошлю тебе Ангела пустыни, иже уготовит пути пред тобою». Пустынническая жизнь Иоанна Предтечи стала причиной взгляда на жизнь этого святого как на сбывшееся пророчество. На иконе Иоанн изображен с благословляющей десницей и с жертвенной чашей в левой руке c покоящейся в ней его собственной отрубленной головой (в напоминание о казни при дворе царя Ирода.) В той же руке – большого размера белый свиток, в котором читаются и такие слова Исайи, так звучащие в переводе на современный русский язык: «Покайтеся! Приблизилось Царствие небесное. Уже секира при корне дерева – всякое дерево не приносящее добрых плодов посекается и ввергается в огонь». Этот текст пророчества зримо воплощен в изображении внизу иконы, у ног Предтечи: дерево, один ствол которого отрублен, и тут же секира с огненно красной рукоятью...
Темный фон, темные по колориту одежды святого, резкий всплеск ярко-красного на древке секиры и потрясающее выражение страдания в его лике…
Элементарные сведения об этой иконографии, многим и без того хорошо знакомые, привожу здесь для удобства продолжения своего рассказа о реакции на эту икону Владыки Антония. Подобные мистико-аллегорические изображения, в византийском искусстве встречаются с XIII века. На Руси они появились не позднее конца XIV столетия, но особо широко распространились в русской иконописи в середине – второй половине XVI столетия, в годы правления Ивана Грозного – этот святой почитался как небесный покровитель грозного царя, а его именины приходились на праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. Потому-то тогда по всей Руси писались подобные его иконы. Только наиболее значительные из них, что дошли до нашего времени, хранятся ныне в музеях и храмах Москвы, Пскова, Рязани, Ростова Великого и других древних русских городов…
Икона же, перед которой мы стояли тогда с митрополитом Антонием, была создана в кремлевской царской мастерской и, как считается, по заказу самого царя. Все писавшие об этом произведении исследователи неизменно связывали ее замысел с религиозно-общественными веяниями того времени. Cекира и слова надписи о дереве, не приносящем ничего доброго и посему посекаемом и ввергаемом в огонь, как-будто служат тому подтверждением и могли быть связаны с царским замыслом учреждения опричнины: Стефано-Махрищский монастырь, откуда происходит икона, расположен неподалеку от города Александрова – тогдашней опричной столицы Русского государства.
Долгое время размышляя о том, почему владыке Антонию «не помолилось» перед этой иконой, прихожу к убеждению, что его молитве, скорее всего, помешал с необыкновенной чуткостью уловленный «привкус» чего-то постороннего чисто религиозному смыслу, вкравшегося в ее смысловую ткань.
А тогда наш разговор зашел о странно искаженном духовном облике грозного царя, отличавшегося, как известно, чудовищными противоречиями в своих религиозных взглядах и связанных с ними поступках. Порывы напряженных и искренних молитвенных настроений сочетались в нем с кощунственным пародированием монашеской жизни и богослужения. У царя – духовного поэта и даже композитора (сохранились «роспетые» им стихиры) высокие религиозные вдохновения перемежались с дикими приступами ничем не необъяснимой жестокости.
Как раз в это время я был увлечен блистательной статьей на эту тему Дмитрия Сергеевича Лихачева, впервые опубликовавшего написанный Иваном Грозным «Канон Ангелу – Грозному Воеводе» – проводнику в царство мертвых. Это потрясающее по силе религиозного чувства литературное произведение о смерти царь Иван подписал, кощунственно-насмешливым, изобретенным им самим псевдонимом «Парфений юродивый».
(Парфеннй – по-гречески значит «девственник». Так называл себя сам Иван Грозный
Владыка Антоний ничего не слышал об этой заинтересовавшей его статье, и я вскоре, c первой же оказией в Лондон, отправил ему в подарок книгу в синем ледериновом переплете, где она была опубликована, (Рукописное наследие Древней Руси. (По матер. Пушкинского дома)» (Л., 1972), (По сведениям, полученным от Е.Л. Майданович, это издание не числится в списке книг, оставшихся после кончины Владыки, – наверное он, по своему обыкновению, передарил ее какому-то заинтересованному лицу).
Другое признание Владыки Антония в невозможности помолиться перед иконой окончательно убеждало в его способности через молитву почувствовать мало кому заметные изъяны иконного образа.
То была редкого совершенства и изящества икона зрелого XV века, написанная замечательным художником, близким по творческим устремлениям к великому Дионисию. Небольшого размера «домашняя» «Богоматерь – Одигитрия», была создана по чьему – то очень «высокому», возможно, боярскому или княжескому заказу, сразу под дорогой оклад из серебряной басмы. Она происходит из подмосковного города Дмитрова, который известен многими замечательными произведениями древнерусской иконописи. Идеальной законченности силуэт, совершенный абрис дивного нежного розового лика, виртуозно написанного тонко сплавленными мазками. Серьезный, но лишенный строгости взляд прекрасных слегка удлиненных глаз. Образ юной и мудрой Девы Марии, с великим благоговением созданный пятьсот с лишним лет тому назад.
Как и в первом случае, с образом Иоанна Предтечи, Владыка Антоний не мог объяснить, почему он так и не помолился перед этой иконой. Однако догадаться о причине человеку, хорошо с этим произведением знакомому, не особенно сложно. Дело в том, что вскоре после написания иконы она была повреждена, и небольшая утрата у уголка губ Марии тогда же была искусно «заделана» реставратором XVI века. Эта «чинка» была оставлена при новейшей реставрации. Как отмечено в современном научном каталоге музейного собрания, у Богоматери оказалась «измененной линия губ». Это искажение образа, которое для большинства зрителей не заметно или открывается после долгого его созерцания, владыке Антонию, при неудачной попытке молитвы, открылось с первого взгляда на подсознательном уровне как некоторая двусмысленность в выражении лика на иконе.
Иное и очень интересное объяснение в письме ко мне предложил первый читатель этих воспоминаний – профессор-славист А.Е. Климов (Покипси, США), который писал: «По Вашему совету я долго всматривался в изображение Богородицы, которое Вы прислали. Как мне кажется, тут дело не только в искажении линии губ, хотя эта черта действительно придаёт образу нежелательный оттенок. Совершенно согласен с Вами, что лик сам по себе чрезвычайно красив, но может быть он именно слишком красив – в мирском смысле? Это я дерзаю противопоставить божественно-отрешённой красоте Владимирской Божией Матери. Но не настаиваю, конечно: мог ведь митр. Антоний увидеть или почувствовать и другие черты, недоступные моему скромному разумению».
Помню, так переходя с ним из одного экспозиционного помещения в другое, мы встретились лицом к лицу с входившей на музейную территорию тогдашней нашей директрисой, некогда работавшей на той же должности в закрывшемся Музее подарков Сталину.
Она бесцеремонно остановила нас с владыкой Антонием и отвела меня в сторону. (Владыка с ней любезно и, я бы сказал, элегантно раскланялся) «Кто это?» – спросила она театральным шепотом. – «Патриарший экзарх в Западной Европе». «Католик!» – вздохнула она с облегчением. Я не стал ее разочаровывать, и директриса с успокоенной душой проследовала на свое рабочее место – в дирекцию, располагавшуюся в бывшей монастырской мертвецкой и потому называвшуюся среди сотрудников «мертвекцией». Невежество этой женщины позволило в тот день спокойно устроить встречу с владыкой Антонием и длительную с ним беседу – советское начальство тех лет намного снисходительнее и терпимее относилось ко всему католическому, чем к Православию, видя в последнем актуально непосредственного врага (образно говоря, разрешалось свободно петь и играть по всем консерваториям различные реквиемы, но попробовал бы кто тогда исполнить православный парастас – смельчака бы сочли опасным сумасшедшим)…
Когда после экскурсии мы вошли в просторное помещение нижнего этажа фондов, я поразился виду огромного стола, за которым мы обычно очень скудно «трапезовали». По случаю приема дорогого гостя он был уставлен – постарались наши женщины – невесть откуда взявшимися вазами с булочками, пирожными и прочими сладостями. Наша убогая разнокалиберная посуда была заменена принесенным кем-то красивым сервизом.
Здесь собрались люди разных возрастов, в том числе и самые юные, что поначалу определило характер вопросов ответов. Восемнадцатилетняя красавица Лена Подузова (после окончания школы она работала секретарем директора) попросила Владыку рассказать о его детстве. Тот начал с обычной своей шутки – парафразы из Достоевского: «Обо всем говоришь с удовольствием, но о себе – с особенным аппетитом»….
Владыка оказался блистательным рассказчиком, глубоким и, вместе с тем веселым и остроумным. Его тогдашнее повествование о ранних детских годах, проведенных в Персии, где отец будущего митрополита был русским консулом, записанное на магнитофон и дополненное другими рассказами, легло в основу целого «детского цикла», включенного в одну из его книг.
Помню развеселивший всех рассказ об одном из самых первых детских его воспоминаний, как проснувшись рано утром в день своих именин, увидел рядом с кроваткой пробравшегося в комнату барана, который поедал предназначенный имениннику букет цветов, стоявших в вазе на низком персидском столике.
Позднее я узнал, что «братья наши меньшие» – нередкие герои его рассказов – свидетельств его трогательной любви к всякой живой твари.
Надо было слышать, с каким удовольствием он вспоминал в тот день веселую историю, как сидя в большой палатке, установленной на каком-то пустыре, он проповедовал Евангелие группе английских «хиппи», и как в палатку забежал бродячий пудель и лизнул проповедника – митрополита в лицо.
С тем же чувством Владыка Антоний рассказывал о тех самых «хиппи», как трогательно эти неприкаянные полуголодные люди, прощаясь, непременно оставляли ему десяток яиц, а позднее всей группой влились ближайший православный приход…
Разные вопросы задавались в той беседе, продлившейся часа полтора… Кто-то спросил о его любимом поэте. Ответил, что Баратынский (с обязательным скромным и несправедливым замечанием, что сам он не является строго культурно-ориентированным человеком).
Говорил владыка и о том, что священники его епархии не живут церковными доходами, но где-то еще работают на разных должностях. «Один я паразит», – заметил он. Но все расценили это заявление как шутку, поскольку знали о его работе на Би-Би-Си, о его лекциях в Оксфорде, в Московской духовной академии, о его неустанной проповеднической деятельности.
На мой вопрос, имеются ли в его Успенском кафедральном соборе в Лондоне древние иконы, последовал совершенно потрясающий рассказ, который почему-то не попал на магнитофонную ленту (кажется, она к тому времени закончилась) и так и остался не опубликованным…
Один из лондонских прихожан Владыки завещал ему перед смертью бережно хранившуюся им семейную реликвию – резной по кости – моржовом клыке («рыбьем зубе», как определяли этот поделочный материал старинные описи) большой крест XVI века, происходящий из Соловецкого монастыря . Его владелец – владыка назвал какую-то «хорошую» дворянскую фамилию, которую я, к сожалению, вовремя не записал, а потом забыл, – отсидев свой срок в лагере на Соловках, при освобождении (дело было в конце 20 – начале 30-годов) умудрился каким-то образом вывезти эту святыню к себе домой, в Ленинград. (Подобный случай, добавлю от себя, согласно воспоминаниям старых «соловчан» был редким, но не единственным – лагерная охрана почитала такие вещи за мусор и за небольшую мзду допускала к вывозу).
…Прошло некоторое время, и бывший соловецкий сиделец из-за угрозы повторного ареста решился бежать из России, для чего выбрал единственный возможный для него путь – зимой, по льду Финского залива, в Финляндию. Путь этот был трижды рискованным: легко можно было заблудиться и замерзнуть, беглеца могли поймать свои пограничники, или выдать финны, за установленную советской стороной особую плату. Но иного выбора у него не было, и вот однажды, в самую темную и жутко метельную ночь, привязав себе за спину крест и с упованием на эту святыню, беглец пустился в дорогу. В красочном рассказе владыки Антония меня особенно поразила эта метель и человек, с крепкой верой и святыней за спиной упорно идущий в снежной замети к своей цели.
(Эту историю я потом часто рассказывал на своих музейных и университетских лекциях). Как следует из одного интервью митрополита Антония, в 1980-х годах этот крест располагался над царскими вратами в иконостасе лондонского Успенского кафедрального собора.
Ответом на чей-то вопрос о взаимоотношениях наших «западных» с католиками прозвучал еще один, оставшийся также неопубликованным и никому не известным, весьма интересный рассказ митрополита Антония…
Где-то в 1960 годах, из-за конфликта с молодым и недостойного поведения епископом, два католических итальянских прихода решили перейти в православие. Это решение вызвало бурю во всем католическом мире. Бунтовщиков сначала отговаривали, а затем прибегли к варварской и чисто средневековой мере – однажды ночью отряд карабинеров вывез их в ближайший лес и имитировал расстрел. Но темпераментные итальянцы упорствовали в своем намерении, и для разрешения этой проблемы митрополит Антоний, в качестве патриаршего экзарха в Западной Европе, вынужден был разбираться непосредственно на месте событий.
По своей бедности, в Италию он отправился «автостопом» – был такой распространенный на Западе дешевый способ передвижения на попутных машинах. Не помню, к сожалению, говорил ли это сам Владыка, или рассказывал кто-то из приезжих «лондонских», что непосредственной целью этой поездки «на перекладных» была встреча с римским папой.
Совсем недавно я узнал от Елены Львовны Майданович, чем закончился тот конфликт: оба взбунтовавшихся прихода приняли «восточный» – православный богослужебный обиход, но остались в папской юрисдикции. Вижу в этом «руку» самого митрополита Антония, который не был сторонником массовых и скандальных шатаний из одной конфессии в другую, о чем даже где-то писал, а его прихожане-англичане переходили в православие по глубокому личному убеждению и после серьезной подготовки под его собственным руководством.
Во время беседы я заметил (и не один только я) еще одно граничащее с чудом свойство Владыки – отвечать на еще не заданные ему вопросы: ждешь своей очереди о чем-то спросить, он уже отвечает на твой вопрос, кажется и сам не заметив, что он пока не был задан. Насколько помню, так произошло с моей непроизнесенной жалобой на одну нелегкую сторону пребывания на церковных службах молодежи. Я хотел спросить, как быть и как относиться к тем старухам, которых он сам впоследствии называл «нашими церковными ведьмами». Воистину «ведьмы», они в те годы любили добровольно «дежурить» у подсвечников, грубо оговаривая всех ставящих свечи, придираясь и делая неуместные замечания. Одна из таких хамящих как-то изумила меня заявлением: «Шатаются тут! Нечего молодым делать в церкви!»
Не успел я обратиться со своим вопросом, как Владыка неожиданно ответил: « У нас, в эмиграции, с этим еще хуже». И весело начал рассказ, как молодым священником как-то замещал своего ушедшего в отпуск коллегу, служившего в сельском приходе под Парижем. Перед отъездом тот его предупредил об одной вредной прихожанке – старой княгине, прекрасно знающей богослужение и старающейся поймать священника на какой-нибудь ошибке и потом сделать ему публичное замечание…
Едва молодой о. Антоний сошёл с поезда и отправился по направлению к храму, как заметил толстую старуху, спешно ковылявшую в сторону церкви с явным намерением столкнуться с ним у входа и устроить сцену.
Так оно и произошло, и когда тот благовоспитанно распахнул перед нею дверь, старуха разразилась гневной тирадой: «Как смеете Вы, священник, уступать мне дорогу! Я княгиня Белосельская – Белозерская, а вы кто такой? Может вы проходимец, даже наверняка проходимец!» И резюмировала: Все вы, попы, проходимцы!». Во время службы старуха встала прямо перед царскими вратами и внимательно следила за богослужением в надежде уловить какую-нибудь мелкую оплошность. И так продолжалось каждый раз, пока будущий Владыка служил в этой церкви.
По веселому тону этого рассказа я догадался, что он советует просто не обращать внимания «на наших церковных ведьм», какого происхождения они бы ни были.
Расскажу также о нескольких особо запомнившихся мне эпизодах первой встречи с Владыкой Антонием в сентябре 1972 года. После экскурсии по экспозиции состоялась краткая его беседа с музейными сотрудниками. После ее окончания, когда благодарные слушатели уже готовились провожать дорогого гостя, тот неожиданно спросил: «А вы знакомы с Лёней Успенским?».
Кто-то из нас ответил, что с Леонидом Александровичем мы хорошо знакомы, общаемся в музее во время его ежегодных приездов из Парижа и глубоко его ценим и любим. На это Владыка с шутливой обидой заявил: «Конечно, вы любите его больше, чем меня. Ведь я ничего не понимаю в иконах, а он такой большой их знаток!».
Не знаю, кого как, но меня лично не удивил вопрос о семидесятилетнем к тому времени Лёне Успенском – великом богослове – иконологе нашего времени и замечательном иконописце русского Зарубежья. Я был хорошо знаком с Успенским и не раз слышал от него рассказы о дорогом госте из Лондона. Об их многолетних дружеских связях впоследствии написал в статье «Митрополит Антоний Сурожский и Леонид Александрович Успенский» (в печати) См.– их совместное фото 1960-х годов).
А тогда, решив проводить Владыку до машины, в передней я стал снимать с вешалки свой плащ и внезапно почувствовал, как тот, буквально вырвав его из моих рук, пытается на меня одеть. От смущения я потянул плащ на себя, заявив, что не привык, чтобы меня облачали архиереи. «Привыкайте!» – весело ответил Владыка.
Как раз в это время в дверь протиснулся один наш сотрудник, принципиально не присутствовавший на встрече. Враждебно настроенный по отношению к Московской Патриархии, «старообрядствовавший» и, одновременно, склонявшийся на пропаганду наших «карловчан» (были и такие), он, с ехидной улыбкой взирая на большой автомобиль, поданный Владыке, насмешливо высказался в том роде, на каких, дескать, «роскошных машинах разъезжают нынешние советские архиереи».
Владыка Антоний, помню, внимательно на него посмотрел и очень серьезно ответил: «Во времена Спасителя за ним ходили толпы, а мы теперь и за одним-единственным прихожанином не угонимся на машинах и самолетах».
(Ровно два года спустя этот человек будет лично принимать митрополита Антония и показывать ему музейные фонды, а со временем станет алтарником одной из московских церквей, разумеется, патриаршей юрисдикции. Что тогда произошло между ними, для меня навсегда осталось тайной…).
Где – то в 1970 -е годы я отправил в дар лично митрополиту Сурожскому Антонию и всей окормляемой им епархии временно хранившуюся в моем доме святыню – частицу мощей – перст Святителя Стефана исповедника, архиепископа Сурожского.
Ее передала в Лондон моя старая и добрая знакомая – литературовед Наталья Николаевна Соломина-Минихен (впоследствии – монахиня Ксения), отправлявшаяся тогда на постоянное местожительство в США.
Несколько лет спустя, по свидетельству Елены Львовны Майданович, иконописица – ученица Л.А. Успенского православная англичанка Патси (Патриция), жена священника Сурожской епархии о. Александра Фостиропулоса, специально «под мощи» написала икону этого святого для лондонского Успенского кафедрального собора – прекрасный, в строгом каноне выполненный образ, убедительно передающий исхудавший и истерзанный облик этого страдальца за веру.
Святой Стефан жил в VIII веке и был архиепископом города Сурожа в Тавриде (ныне г. Судак в России, на южном побережье Крыма). Пострадал за православное исповедание почитания святых икон во времена иконоборчества.
По английским законам инославная епархия на территории этой страны не имеет права юридического лица и не может называться Английской или Британской. Ей, в соответствии с традицией, усвоено название одной из исторических епархий, существовавших на канонической территории Русской Православной Церкви.
Кажется, я так и не успел подробно поведать Владыке Антонию, как переданная ему святыня попала в мои руки. Потому-то и должен рассказать здесь эту жутковатую по своим подробностям историю, тем более, что по издавна существующей древней традиции требуется документальное свидетельство о происхождении такого рода святынь…
Мы все привыкли со справедливым почтением относиться к музейным работникам, подчас с риском для себя бережно хранившим в фондовых закромах спрятанные от посторонних глаз православные святыни. Некоторые из них поплатились за это в годы террора и гонений на веру.
Но в семье, как говорится, не без урода…
В 1973 году, в очередной раз приехав по служебным делам в город Владимир, решил заодно заехать в соседний Суздаль, чтобы посмотреть на любимые памятники тамошней старины, а также повидаться с коллегой – доброй знакомой Светланой Васильевной Вереш (эта замечательного мужества и фантастической судьбы женщина и сама заслуживает отдельных воспоминаний).
Светлану я застал на ее рабочем месте – в Отделе древнерусского искусства местного музея, располагавшемся тогда за неприступными стенами Спасо-Евфимьева монастыря, и застал, буквально, в слезах. Человек верующий, она не знала, что делать и как поступить – на днях в музей должно было приехать с ревизией из Владимира крупное в музейной иерархии лицо, которое известно «тем, что при ревизии серебряных предметов, с целью якобы определения чистого веса серебра, изымает из мощевиков их содержимое и демонстративно спускает великие святыни в унитаз. Имя этого святотатца и садиста в русской транскрипции звучало как Григорий Борисович, а настоящая фамилия – Шлионский. Этот, наверное, очень несчастный человек, проявлявший в диких своих поступках патологическую ненависть ко всему православному, занимал должность … главного хранителя всех музеев Владимирской области, входивших в так называемое «Золотое Кольцо России», с их иконами, фресками, соборами, монастырями и мощами святых угодников Божиих. Трудно себе представить, каково было жить бедному тов. Шлионскому! Вот он и гадил, где только мог, и где, по тому времени, безопасно было и безнаказанно…
Посовещавшись тогда, мы с моей коллегой рассудили следующим образом: раз частицы мощей не находятся на музейном учете и, следовательно, никому не принадлежат, а главное, в ближайшее время будут уничтожены, то требуется их немедленно изъять для дальнейшей передачи по принадлежности. И, кажется, на следующий же день мы принялись за дело – открывали один за другим разной формы реликварии, главным образом, напрестольные кресты, и изымали из них частицы мощей, наполовину погруженных в благоухающую темно-коричневую воскомастику. Каждая частица помещалась в отдельном ковчежце, на серебряной крышке которого было тщательно и высокохудожественно выгравировано имя и ростовое изображение святого, которое оставалось «отподобить» на плотно прижатом листе бумаги, тщательно заштриховав черным грифельным карандашом.
Эта работа была легкой, если бы не чувство ужаса, которое поначалу меня охватило от прикосновения к великим святыням. Это чувство усиливалось от той явно ощутимой энергии, которая – готов подтвердить это клятвенно – исходила от мощей, (потом у меня с неделю не сильно, но ощутимо, по самые плечи болели руки). Вспоминаю только, что ни разу не возникло мысли, что я делаю что-то недолжное, словно святые сами хотели, чтобы их мощи были спасены.
В ближайшее же время я начал раздавать частицы мощей знакомым священникам, благочестивым мирянам… Теперь уже не припомню, сколько их было. Помню лишь перст великомученика Димитрия Солунского и частицу Ризы Божией Матери, переданные в мой московский приход – церковь Рождества Боогородицы, что в Старом Симонове (последняя святыня вмонтирована в икону Ризположения, написанную в 1996 году художником Григорием Лощицем).
Несколько лет тому назад последние остававшиеся у меня мощи Священномученика Кириака, патриарха Иерусалимского (IV в.) были переданы в Борисоглебский монастырь близ города Ростова Великого. Себе из этих святынь я, разумеется, не взял ничего.
Прости меня, Господи, если я делал что-то не так, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
Однако Владыка Антоний, естественно, хорошо понял смысл моего дара мощей и с удовлетворением писал доставишей их в Лондон Наталье Соломиной-Минихен: «Спасибо за мощи Святого Стефана Сурожского: как хорошо, отрадно, что они покоятся теперь в Епархии, посвященной его имени, находящейся под его покровом». См. в изд.: Монахиня Ксения (Соломина-Минихен). Господь любит нас огненной любовью. О владыке Антонии, митрополите Сурожском. М., 2015. С. 30.). В книге кратко засвидетельствована, хотя и с некоторыми неточностями, история этой святыни. Автор пишет: «В следующем письме владыка поблагодарил меня за пересылку ему мощей святителя Стефана Сурожского. Расскажу теперь, как они мне достались… Незадолго до отплытии я в Новый Свет я узнала от одного из своих близких друзей – христиан, что в суздальском музее хранится серебряный крест – мощевик, дарованный, кажется, царем Михаилом Романовым. Один из научных сотрудников–атеистов стал вынимать мощи святых из креста и … выбрасывать их в унитаз. Мой друг был возмущен этим, открыл мощевики и спас от уничтожения. Перед моим отбытием в Америку он попросил передать перст Стефана Сурожского митрополиту Антонию. Для собора была написана через несколько лет замечательная икона святителя, в которой по сей день перст хранится».
Монахиня Ксения упоминает особо англоязычую книгу Д. Кроу ''Этот святой человек». Впечатления о митрополите Антонии».(Crow, Gillian.‘This Holy Man’: Impressions of Metropolitan Anthony. London: Darton, Longman & Todd, 2005), в которой содержатся «совершенно фантастические сведения» об обретении этих мощей лондонским собором. В этом сочинении ошибочно утверждается, что «один советский археолог обнаружил мощи св. Стефана Сурожского в Судаке и контрабандой доставил частицу их в лондонский собор». Таким образом, история эта начинает обрастать легендами, в которых московский искусствовед превратился в «советского археолога», а место событий перенесено из северного Суздаля в крымский Сурож-Судак.
В заключение своих воспоминаний расскажу о случае, который свидетельствует о чудесном даре прозрения, проявленном владыкой Антонием.
В одну из зим в начале 1980-х годов мы с молодой женой, за неимением собственной квартиры, жили, отапливаясь углем, в пустующей зимней даче моего тестя неподалеку от подмосковного города Зеленограда. На Святках я тяжело заболел гриппом. Помню, в те дни стояли столь жестокие морозы, что по ночам с треском лопались бревна в стенах нашего деревянного жилища, и не покидало постоянное чувство тревоги… В одну из ночей накануне Богоявления я проснулся от какого-то странного шума, словно бы громкого и ровного шелеста, и вышел на улицу. Рядом с нашей пылала, вся объятая огнем соседняя дача, в которой, как выяснилось наутро, живьем сгорел человек. В ту ночь я сильно простудился, надолго заболел тяжелым воспалением почек и перебрался с дачи в Москву.
Приехавшая вскоре ко мне домой Алена Майданович сразу же спросила: «У тебя ничего не случилось?» И тут же рассказала, как в те же самые дни, однажды вечером о чем-то беседовала с Владыкой, и тот неожиданно задумавшись и как бы во что-то вслушиваясь, с тревогой спросил: «А ты не знаешь, что там с Валерием?».
Этот случай – свидетельство того, что митрополит Антоний своим чудесным даром проявляя заботу о многих людях, почувствовал тревогу и за меня, грешного.
И теперь из своего российского «далека» мысленно благодарно склоняю голову перед могилой этого святого человека на Бромбтонском кладбище в Лондоне.
Царствие ему небесное и вечная память!
Валерий Сергеев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
