Архиереи

Главы из книги

Общения с высшим духовенством у «рублевцев», разумеется, со времени основания музея не могло быть. Епископы наш музей не посещали, а встретить владыку, приехавшего на один день служить в какую-нибудь скромную сельскую церковь, можно было разве что случайно.

Первым из архиереев, посетивших в 1966 г. наш музей, был ныне покойный ярославский архиепископ Сергий[[i]]. Он приехал с двумя греческими митрополитами. Принимала их, и показывала музей Лиля Евсеева[[ii]].

Через год, летом 1967 года, наша экспедиция приехала в церковь села Никульского Ярославской области[[iii]]. Наш грузовик подкатил к кладбищу, и остановился. Шел дождь, и мы, поеживаясь, накинули капюшоны и прошли к сторожке. Вдруг с удивлением увидели большой роскошный автомобиль «Зим», стоящий рядом с церковью. Зрелище для деревни редкостное. В машине сидели двое – очень красивый, холеный мужчина с бородой, в расстегнутой шелковой рубашке, из-под которой виднелась цепь от креста, и несколько похожий на Гоголя длинноносый усатый человек с напомаженной головой. Это была свита архиерея. Через открытое стекло машины они взяли наши документы и медленно, подробно ознакомились с ними. Мы с Колей[[iv]] стояли у машины под дождем. Пригласить нас в машину им, видимо, и не могло прийти в голову. Местный священник[[v]], симпатичный, маленького роста, очень порывистый и горячий старичок, с немного, кажется, цыганской кровью, встретил нас в церкви, где помогал женщинам стелить ковровую дорожку от паперти до царских врат для архиерейского богослужения. Он сказал: «Извините, ребята, архиерей должен приехать, сами понимаете – начальство! А то бы я все вам подробно рассказал». Он побежал в дом, откуда неслись запахи свежей вареной картошки и еще чего-то вкусного.

На крыльце стоял высокий молодой человек в черной рясе, видимо келейник архиепископа.

Почему-то рядом была женщина, молодая и красивая – видно, приезжая родственница священника, одетая для столь парадного случая в брюки и туфли на высоких каблуках.

«Зим» уехал в соседний храм и минут через двадцать вернулся – плотного телосложения архиерей вышел из машины, накинул на себя прозрачный полиэтиленовый плащ и быстро прошел в дом.

Мы уехали.

При своем посещении музея архиепископ Сергий предложил в случае каких-то находок в Ярославской области обращаться лично к нему, обещая все отдать.

Мы приняли это за обычную любезность, но оказались не совсем правы.

Дело в том, что ни в одной ярославской церкви нельзя было получить иконы, даже если она валяется, и никому не нужна. Все ссылались на распоряжение архиепископа: никому ничего не давать и, даже, несмотря на серьезные документы, очень неохотно пускали в храмы.

Вскоре мы узнали от одного священника, в чем дело. В Тутаев приехали люди с документами, уполномочивающими осмотреть церковь. При осмотре они украли какую-то древнюю икону. Вскоре, расчистив ее, принесли владыке Сергию, и предложили купить. Тот сразу же купил её за большие деньги, и заявил в милицию.

Власти, вместо розыска, обвинили архиепископа в плохой охране церквей, и у него были какие-то неприятности. После этого последовал строгий архиерейский приказ: пускать только по документам, следить в оба и никому ничего не давать.

Любезностью ярославского архиерея воспользоваться не удалось – в конце 1967 или начале 1968 года он умер, по слухам, от сердечного удара в поезде, когда ехал в Харьков, куда был переведен из Ярославля. Я не знал этого человека.

Но однажды, рассказывая о случае в Тутаеве Леониду Александровичу и Лидии Александровне Успенским[[vi]], услышал: «Сергий, – это какой же? Ярославский? Это бывший экзарх Восточной Европы и Берлинский архиепископ – страшный человек». Я переспросил – этот мир меня давно интересовал, и интересует: «В каком смысле?» «Ну, уж он теперь покойный, – ответила Лидия Александровна, – но вот вам один случай…»

Большими многолетними трудами Успенские добились, что в православных церквях Франции не вносили в храм академических «чувственных» икон, в сущности, картин, а только древние или выполненные в древних традициях. И вот однажды, когда Леонид Александрович был в храме, пришел Сергий, и ему объясняли, что здесь даже архиереям не разрешают нарушать установленный порядок с иконами. Сергий возмущенно сказал: «Хм, как это можно архиерею что-нибудь не разрешить?»

Ему сказали: «Но, владыка, как можно поклоняться как иконе картине Рафаэля, если он писал мадонну со своей любовницы?»[[vii]]. Православный владыка нашелся, и тот час же заметил: «А как вы можете быть уверены, что Феофан Грек писал Донскую[[viii]] не со своей любовницы?»

Эти слова, кощунственные даже в устах атеиста и выражающие полное непонимание сущности иконы, очень возмутили всех, да и не могли не возмутить.

Я тоже возмутился, а Лидия Александровна сказала: «А что Вы хотите, он был живоцерковцем, им по сущности и остался».

Чтобы не вдаваться в подробности, для пояснения, что такое живоцерковцы, приведу цитату из книги Н. А. Бердяева «Самопознание», которая лежит передо мной на столе, когда я пишу эти строки. «Однажды, – пишет Бердяев, вспоминая время перед своей высылкой за границу в 1922 году, – я пришел в Гепеу и дожидался следователя, заведовавшего высылкой. Я был поражен, что приемная и коридор Гепеу были полны духовенством. Это все были живоцерковники. На меня это произвело тяжелое впечатление. К «живой церкви» я относился отрицательно, т.к. её представители начали свое дело с доносов на патриарха и патриаршью церковь»[[ix]].

Несколько действительно интересных встреч с архиереями произошло у меня в конце мая – начале июня 1968 года, когда многочисленные церковные делегации съехались в Москву на праздники, посвященные 50-летию восстановления патриаршества в России и 90-летию патриарха Алексия[[x]].

О том, что они собирались приехать к нам, я не знал. У нас был разгар работы, один зал был закрыт: монтировалась выставка «Новых открытий и поступлений», которую мы делали вместе с Третьяковской галереей.

Я пригласил Юру Лощица с Юлей и Максимом в гости в музей – показать иконы, которые они не видели. Утром, еще раньше, пришли Успенские и тоже смотрели.

Только я отправился с Лощицами смотреть верхний зал, вдруг открылась дверь, и вошло несколько человек, и среди них сухощавый, несколько украинского типа монах с небольшой седой бородой, в рясе, с панагией и в фиолетовой скуфье с крестом. Несколько позже я узнал, что это новый экзарх Северной и Южной Америки Нью-Йоркский архиепископ Ионафан[[xi]]. С ним был священник из Канады, несколько канадцев и американцев.

Архиепископ смотрел иконы очень сухо и бегло. Американцы торопились, и хлопали крышками карманных часов. Чувствовалась очень большая натянутость.

Во дворе, когда архиепископ прошел несколько вперед, а я поджидал его спутников, ко мне подошла женщина с весьма знакомым лицом – из КГБ, и спросила нагло – «Вы не возражаете, если я присоединюсь к этой группе?» Догонять архиепископа и спрашивать у него, не возражает ли он, было бы совсем глупо, и я, не скрывая брезгливости, буркнул: «Пожалуйста».

Ионафан оживился только у иконы «Тихвинской Богоматери», когда я сказал, что древний чудотворный образ находится в Америке, в Чикаго. Он, видимо, этого еще не знал, т.к. был назначен экзархом несколько месяцев тому назад. «А в каком соборе?» – спросил он с любопытством. Я сказал, что у бывшего рижского архиепископа Иоанна[[xii]]. «А, это раскольник карловацкого направления. Он свои иконы никому не показывает, и даже возит с собой повсюду, когда куда-нибудь уезжает».

Здесь я должен рассказать о судьбе чудотворной иконы «Тихвинской Богоматери», попавшей в Америку.

 Массовые погромы церквей, военные события уничтожили или раскидали по белу свету множество чудотворных и почитаемых икон. Некоторые из них остались в храмах, другие попали в музеи, третьи исчезли бесследно. Сохраняются они в частных домах или погибли – неизвестно. К числу пропавших во время последней войны икон относилась и чудотворная «Тихвинская Богоматерь».

Эту икону 80-х годов XIV века никто из ученых не видел, и им приходилось иметь дело только со списками, которые делались с «Тихвинской» уже в древности. О судьбе ее после войны в России никто не знал. Ирина Александровна Иванова[[xiii]], изучавшая более поздние списки, интересовалась, куда же пропал оригинал.

И вот в один прекрасный день она получила письмо из Парижа от Л.А. Успенского: «Тихвинская» нашлась! Судьба ее была чрезвычайно характерна. Икона находилась в действующей церкви Тихвина, где и застала её война. При уходе из города немцы вывезли художественные ценности в Ригу. Ящики с ними были свалены в рижском порту. Верующим русским людям удалось выкрасть чудотворную икону и передать ее тогдашнему рижскому архиепископу Иоанну.

Отступая из Риги, немцы насильно вывезли, по словам Л.А. Успенского, архиепископа в Германию. С ним уехала и икона. После войны она попала в Америку, в православный собор в Чикаго. Архиепископ Иоанн жив, он принадлежит к карловацкому расколу, т.е. не входит в подчинение московской патриархии. Сейчас по Америке собраны огромные средства для постройки там Тихвинского монастыря, кажется, недалеко от Чикаго. Для того чтобы место походило на русский Тихвин, была выкуплена большая территория и на ней высажены несколько тысяч сосен. Главной святыней нового монастыря должна стать древняя чудотворная икона.

Между прочим, случай нахождения древних икон в Америке не единственный.

Незадолго до революции в Казани из-за драгоценного многомиллионного золотого с бриллиантами оклада была украдена из собора чудотворная икона «Казанской Богоматери».

Грабителей не удалось обнаружить, и никаких сведений об иконе не было более 50 лет. И вдруг в начале 1960-х годов один богатый американский коллекционер сделал выставку своей коллекции. Там были античные вазы и сасанидские блюда, ковры и иконы, – а среди них в драгоценном окладе «Казанская». Маленькая проба, которую сделали по просьбе ученых, показала, что икона XIV века, т.е. на два столетия древнее её явления. В Америке возникло целое движение: начали собирать деньги среди православных – русских и украинцев, чтобы выкупить икону. Кажется, для нее была построена даже церковь Казанской Богоматери. Но владелец согласился продать икону лишь с окладом и за чудовищную сумму, конечно, непосильную для живущих в Америке верующих. Кроме того, учитывая американские нравы, икону надо было бы хранить не в церкви, а в банковском сейфе. Как окончилась эта история я не знаю[[xiv]].

Но все это отступление от рассказа. С архиепископом Ионафаном у меня вышел довольно забавный курьез. Я предложил ему посмотреть фрагменты рублевских фресок в соборе, для чего взял с собой ключ от него. У архиепископа оставалось лишь несколько минут, все спешили.

Мы подошли к собору, я начал открывать дверь. Замок не открывался. Я попросил минуту подождать и побежал в фонды просить помощи. Там уже обедали. Вадим бросился мне на помощь. У него тоже ничего не вышло. Замки были новые и соответствующего качества.

Создавалось впечатление, что мы нарочно не хотим впускать американскую делегацию в собор. В отчаянии я предложил попробовать открыть замок священнику из Канады. Тот начал возиться с ключом, но безуспешно. «Плохим бы я был вором», – сказал он. Архиепископ махнул рукой и, не попрощавшись, уехал.

Потом я узнал – между делегациями прошел слух, что собор, видимо, содержится в ужасном состоянии и что туда не пустили патриаршего экзарха Северной и Южной Америки. Поэтому некоторые делегации, в частности, Польской православной церкви, наотрез отказались к нам приехать. Об этом я узнал несколько дней спустя, и подумал: «Вот до чего доводит подозрительность и ложная гордыня!»

 В тот же день, отобедав, я пошел в зал, где монтировалась выставка, и зашел на несколько минут в дирекцию. Выходя оттуда, вдруг увидел, что у входа на выставку стоит «Чайка», в какой ездят вожди и высшее духовенство, и рядом с ней «Волга».

 В вестибюле на креслах сидело несколько православных монахов и штатских элегантных господ иностранного вида. Они все поднялись навстречу. Это было очень красиво и торжественно.

Ко мне подошел епископ, небольшого роста, с приятным энергичным лицом, еще не старый. Он сказал, что сопровождает делегацию автокефальной православной церкви Финляндии во главе с архиепископом Павлом[[xv]]. «Некоторые из делегации говорят по-русски, некоторые, по-немецки – на каком языке Вам удобнее будет вести экскурсию?» Я с уверенностью ответил, что по-русски мне гораздо удобнее.

Мы вошли в залы, я начал говорить, а епископ тот час же на прекрасном немецком языке точно и дословно переводил. Это был епископ Тихвинский Михаил, ректор Ленинградской духовной академии[[xvi]].

Про него я знал, что это настоящий верующий человек, на которого можно положиться. Он инженер по образованию, овдовев, постригся в монахи.

Финны слушали очень внимательно. Архиепископ Павел, глава Финской православной церкви, видимо, удивительный человек. Уже старый, с совершенно белой короткой бородкой, тихий, с лицом, излучающим какое-то глубокое спокойствие, с светло синими глазами. Высокий, стройный и держится совершенно прямо. Когда я делал паузы, он очень тихо, слабым голосом, что-то говорил по-фински своим спутникам. Я подвел их к тверской иконе из села Дрюцкова. Эта вещь с непонятными, не русскими традициями происходит из мест, с XVII века заселенными карелами[[xvii]].

Я сказал несколько слов о тверских карелах – это вызвало оживление. Архиепископ Павел вдруг спросил на чистейшем русском языке: «Вы разрешите сфотографировать эту вещь?» – Я ответил: «Вы можете фотографировать все, что Вам угодно». – Один из финнов начал подробно снимать икону на кинопленку.

Епископ Михаил переводил, и вместе c тем смотрел очень живо, задавал вопросы. Когда мы подошли к «Тихвинской Богоматери» 1680 года, он очень обрадовался, и заявил по-немецки: «Я считаюсь епископом Тихвинским».

Лед как-то очень быстро растаял, и я предложил пройти в закрытый зал, где монтировалась выставка. В зале никого не было, иконы стояли на полу. Финнов больше всего привлекали и удивляли иконы в процессе реставрации. Оно и понятно, ведь при этом под совершенно черным слоем олифы или грубой записью проглядывает, как в окошке, благородная древняя живопись.

Когда я объяснял им, что многочисленные слои записей искажали подлинную живопись, архиепископ Павел возразил: «Но если бы этого не было, икона, возможно, и не сохранилась бы до нашего времени». Я с ним согласился.

В разгар нашего смотрения вошли сотрудники и, стараясь мне не мешать, принялись работать в другом конце зала. Вслед за ними пришли Успенские. Епископ Михаил заметил Леонида Александровича, бросился к нему и, благословив, начал с ним троекратные лобызания, а потом подвел к Павлу, и сказал: «Владыка, позвольте представить Вам профессора Успенского из Парижа». В ответ последовало: «Архиепископ Финляндский Павел».

Леонид Александрович получил благословение, поцеловав руку и у Павла.

Владыка Павел сказал, что привез в подарок патриарху Алексию несколько карельских икон, и просил Успенского посмотреть их, насколько достойны они для подарка.

Леонид Александрович отвечал как-то неопределенно. Чтобы увидеть иконы, надо было сначала ехать на какой-то торжественный обед, а Успенские, как люди парижские, очень боятся русских архиерейских обедов. Они с ужасом рассказывали, как в прошлый свой приезд в Россию попали в Псково-Печерский монастырь в гости к псковскому архиепископу Иоанну[[xviii]], которого они очень уважают.

Псковский владыка гостеприимно, по-русски, потчевал гостей, говоря: «Съешьте еще это, и это». Они ели полдня, наелись до того, что не могли никуда ни идти, ни ехать и из-за этого не увидели Пскова.

Я боялся, что гости устали, и спросил у архиепископа Павла, не устал ли он. Спросил и пожалел, т.к. он ответил, видимо, совершенно искренне, что боится утомить меня и, вообще, уже отнял слишком много времени.

Прощание было самым сердечным. Я просил при всякой возможности приезжать к нам. Епископ Михаил обещал, и очень благодарил. Когда все уже ушли, вдруг вернулся один монах, совсем молодой, черноволосый, с несколько выпуклыми черными глазами – кажется, если я не ошибаюсь, из каких-то брошенных ими слов можно было понять, что это настоятель Валаамского монастыря, созданного на финской территории вместо закрытого на нашей[[xix]].

Он спросил, как меня зовут, и сказал: «Я чувствую, что у вас музей энтузиастов. Желаю Вам всего самого доброго». Я думаю, что в этом кратком разговоре мы очень хорошо поняли друг друга.

Следующий день был воскресный, и никто не приехал. В понедельник я по обыкновению своему припоздал и пришел в музей около двенадцати. У входа уже стояла «Чайка» и две «Волги», а перепуганная Бронислава[[xx]] встретила меня словами: «Там Кира[[xxi]] ведет экскурсию, просила, как Вы приедете, взять группу у нее». Я отправился к павильону, и только хотел стучать, как дверь распахнулась. Появилась весьма увлеченная разговором Кира, а вслед за ней какие-то арапы в монашеских одеждах (это были армяне из Иерусалима). Вслед за ними – весь сияние и обаяние – вышел архиепископ Леонид[[xxii]]. Он протянул мне руку, и сказал: «Я архиепископ Рижский и Латвийский, это епископ Смоленский Гедеон[[xxiii]], а это гости из Иерусалима». Мы с Кирой решили показать им фонды.

Архиепископа Леонида я узнал сразу – даже по фотографиям в «Журнале Московской Патриархии» он запоминался, и привлекал внимание очень доброжелательным лицом. Это человек, как и многие другие молодые архиереи (ему сейчас 55 лет и он уже около 10 лет как принял хиротонию), необычной судьбы. Коренной петербуржец, в миру его имя Лев Львович Поляков, родом из семьи врача. Окончил химический факультет какого-то института, затем Ленинградский медицинский институт. Работал до войны терапевтом, затем был военным врачом.

В 1949 году был рукоположен в дьяконы, потом в священники в Ленинграде. Через несколько лет постригся в монахи в Псково-Печерском монастыре. Был инспектором Московской духовной семинарии, затем епископом в Курске, Можайске, Ярославле и в Риге. Одно время вместе с известным борцом за свободу Церкви от государства, бывшим Калужским архиепископом Ермогеном[[xxiv]], был членом Синода, но вскоре их оттуда удалили люди совсем другого типа.

Владыка Леонид – страстный любитель икон, сам собирает их. На всякую икону смотрит с огромной любовью и умеет найти среди них интересные и значительные памятники…

Владыка сказал несколько добрых слов о писателе В. Солоухине[[xxv]], с которым виделся несколько дней тому назад. Я ответил, что плохо отношусь к этому человеку, потому что писания его двусмысленны, а сам он стяжатель – иконы собирает часто недозволенными средствами. Леонид глубоко вздохнул, и сказал: «Я тоже … стяжатель. Я когда был в Ярославле, взял из одной церкви несколько икон. Уполномоченный меня вызвал: «Зачем, – говорит, – взял иконы?» Я отвечаю: «Для реставрации и сохранения, все равно, говорю, государству достанутся» (при этих словах архиепископ смотрел очень лукаво). «И еще с Ильей Глазуновым[[xxvi]] – знаете такого? – была такая история. Приезжаю к нему в гости, смотрю – икона XVI века – Никола Можайский. Я набрался смелости, и говорю: «Я епископ Можайский, отдавай мне икону!» – «И что, отдал?» – Леонид вздохнул: «Отдал!»

Епископ Смоленский Гедеон, молодой, лет 35 плотный человек, c потрясающей, бьющей наружу энергией, с большой бородой лопатой, увидев в фондах изображение своего патрона пророка Гедеона[[xxvii]], бурно возрадовался. Гедеон просил прислать фотографию иконы, а когда мы записывали его адрес, сказал: «Да что там фотография, может, мне кто из вас прямо икону напишет?» Икону написать ему никто не мог, но он не успокаивался. Кажется, это простой непосредственный человек. Слушал, глядя в рот и в глаза поочередно, и на все согласно кивал. Услышав, что мы большей частью таскаем иконы много километров на себе, и, обозрев многочисленные фонды, с удивлением и уважением говорил: «Да вы настоящие подвижники! Владыка, да ведь они настоящие подвижники!» При его энергии, наверное, епископ много задает хлопот своему уполномоченному по делам православной церкви.

В фондах начали подробное смотрение, но армяне быстро скисли, и Гедеон их увез. Остались только Леонид со своим секретарем. Леонид сказал: «Армяне всё равно ничего не понимают, а мы … мы посмотрим».

На секретаря, которого звали Иваном, я посматривал с опаской. Это был молодой, спортивного вида и в модном костюме человек с характерной райкомовской наружностью. Но он оказался человеком хорошим, верующим, своим владыкой очень гордившимся и любящим его. Когда же он увидел чудотворную икону «Николы» из Зарайска[[xxviii]], то у него затеплились и наполнились слезами глаза, и, нисколько не стесняясь нас, он перекрестился.

Гости предложили нам интереснейшее дело. В одной из православных церквей Латвии, в Резекне, есть знаменитая когда-то огромная житийная икона св. Николая[[xxix]]. Икона датировалась XIV веком. Американцы давали за нее миллион долларов, но ее тогда не продали. Сейчас икона в забвении, в храме никому не нужна, и архиепископу захотелось передать ее нам. Причем, он хотел сделать это без всяких официальных переговоров, только договорившись со своим уполномоченным. Но тут-то и была загвоздка.

«Уполномоченный у меня очень травмированный жизнью человек. Он латыш, моряк. На фронте ему оторвало руку и обе ноги. Поэтому он бывает иногда грубоват», – сказал архиепископ. За этим деликатным «грубоват», я думаю, стояло великое терпение перед лицом ненависти и хамства. «Правда, заместитель его, Сахаров[[xxx]], он русский и несколько покультурней».

Вот с этим Сахаровым архиепископ и решил договориться. И очень загорелся этим делом, чувствуя приятность и пользу от него.

Взяли домашний адрес, чтобы совсем не было никакого вмешательства властей, обещали написать, а секретарь с радостью говорил, что если все получится, он сам привезет икону в Москву.

Я решил посоветоваться с владыкой по вопросу, который давно был для меня неразрешим. Иногда в церквях мы видим иконы почитаемые, или находящиеся в местном ряду, но их нельзя взять из церкви, хотя иногда они находятся в ужасающем состоянии: живопись вздута, осыпается, и иконе может грозить гибель. Церковный приход, чаще всего, бывает против, но, с другой стороны, он боится вмешательства властей. Получается, что в нравственном отношении их нельзя взять, но, вместе с тем, нельзя и оставить. Даже в Москве эта проблема не разрешима, потому что районные власти заставляют церковь реставрировать вещь, навязывая не только укрепление, но и расчистку. Стоит это баснословных денег. На грабеже церкви греют руки некоторые реставраторы, и делятся с секретарями райисполкомов. Эти реставраторы к церковным иконам относятся как к халтуре, чистят так ужасно, что иногда приходы с полной справедливостью отказываются взять икону обратно в храм.

 У нас в музее есть такая загубленная одной из сестер Барановых икона из церкви Николы в Хамовниках. В провинции же вещи просто обречены на гибель. Если сообщить властям, они все вывезут, и иконы будут осыпаться, разделяя судьбу тысяч вещей, гибнущих в областных запасниках. Иногда просто необходимо остаться на несколько дней и на месте укрепить их, но церковные люди так напуганы, что ни за что не поверят в бескорыстие, заподозрят невесть что, и в церковь не пустят. Так было летом 1967 года, когда совместная наша и Третьяковской галереи экспедиция ездила по Ярославской области.

Мы приехали в село Годеново, древнее село с прекрасной, хорошо отремонтированной церковью[[xxxi]]. Когда мы вошли в храм, то увидели целый музей древних икон. Мне запомнились два архангела петровского времени у входа, того же времени выносная «Владимирская Богоматерь», храмовая икона «Иоанна Златоуста» с клеймами жития XVI века, «Троица» раннего XVII века в местном ряду, XVII же века «Тихвинская Богоматерь» с клеймами чудес и ещё какие-то иконы. Многие из них вздулись настолько, что грозили осыпаться. Делать было нечего. Просить не хватило наглости – церковью управляли две милые робкие, не очень грамотные старушки. Кроме того, действовал приказ архиепископа Сергия, о котором я уже упоминал. Я уехал из этого села с тяжелым чувством, не зная, что делать в этом случае, и в других подобных.

Когда я рассказал про Годеново, владыка вдруг полез в карман подризника, и вынул визитную карточку, на которой прекрасным шрифтом значилось: «Леонид, архиепископ Рижский и Латвийский, доктор церковной истории». «Когда будете в Ярославле, зайдите к митрополиту Иоанну[[xxxii]], он очень хороший и культурный человек, и там вы вместе с ним решите, что делать. Передайте карточку и скажите, что это я Вас прислал».

Я взял карточку с большой благодарностью. Вновь назначенный на Ярославскую кафедру из Америки митрополит Иоанн Венланд был из тех людей, с которыми каждый человек счел бы за великую для себя честь познакомиться. Его судьба в чем-то родственна Леониду.

В миру он был геологом, кандидатом минералогических наук, довольно рано постригся в монахи. Пребывал в сане архимандрита, а затем епископа. Несколько лет возглавлял русскую духовную миссию в Антиохии, затем был переведен в Америку. У него, судя по фотографиям, прекрасное доброе лицо. Я решил, как только представиться случай быть в Ярославле, непременно посещу его.

Архиепископ Леонид пробыл у нас до обеда. Шофер терпеливо дожидался. Когда мы проходили мимо машины в другое здание, владыка сказал шоферу: «Мы еще посмотрим. Вы уж извините нас».

Прощаясь, архиепископ пообещал, что непременно всем расскажет, какой это музей, и наверняка многие захотят приехать к нам. Жалел, что не увиделся с Успенскими. Я сообщил, что они уехали в Кострому, Ярославль, Владимир и вернутся к Троице, чтобы успеть на официальные торжества. «А я не буду, послезавтра улетаю к себе в Ригу».

Наконец, мы очень сердечно распрощались и, пригласив нас с Кирой непременно приезжать в Ригу, а летом на взморье, где у него дом, архиепископ уехал. Но нам суждено было встретиться в тот же день еще раз.

Буквально часа через два в ворота въехала машина и по монастырскому двору в сторону выставочного павильона двинулась целая процессия монахов. Я пошел навстречу. Впереди шел улыбающийся Леонид с секретарем: «Вот еще привез Вам гостей. Это архиепископ Минский и всей Белоруссии Антоний»[[xxxiii]]. Мне протягивает руку гигантского роста человек с очень своеобразным, породистым лицом, несколько похожий на верблюда, очень любезный и мягкий. «Это владыка из Женевы, епископ Звенигородский Владимир»[[xxxiv]]. Совсем молодой, лет за 30 архиерей с темной окладистой бородой, очень сдержанный, но, чувствуется, любопытный и оживленный. С ним был еще холеный, польского вида молодой человек – секретарь Ленинградской духовной академии[[xxxv]]. Мы прошли в залы. Архиепископ Антоний оказался удивительным эстетом. Рассказывал, какие у него иконы в Минске. Не пропустил ни одной иконы, восхищался и подробно меня экзаменовал. У «Спаса в Силах» – «А как Вы понимаете символику внешнего четвероугольника?». Я отвечал. «А это что?» «София – премудрость Божия». «А что это значит?» – «То-то и то-то». – «А Вы читали «Столп и утверждение истины П.А. Флоренского?»[[xxxvi]] – «Читал.» – «А Булгакова читали трилогию о «Софии» парижского издания?»[[xxxvii]]. – «Нет, этой книги я просто никогда не видел, то, что издавалось на Западе в 30-е годы до нас так и не дошло».

Тут мы подошли к иконе, довольно сложной по сюжету – это была многоярусная дверь в жертвенник из села Семеновского, только что расчищенная[[xxxviii]]. Я постарался подробно объяснить все ее особенности, на что архиепископ Антоний сказал секретарю Ленинградской академии: «Вы можете свободно присвоить ему звание магистра богословия». – Я смутился, и забормотал, что мои знания для этого недостаточны, но был очень доволен.

Антоний везде был[[xxxix]]. У каждой иконы он вспоминал то Гроб Господень, то монастырь святого Саввы Освященного и т.д. Он даже вспомнил, что был когда-то в Африке на самом экваторе, и в местной церкви видел «Распятие», на котором Спаситель был изображен черным, в виде негра, а воины, его распинающие, белыми. Я, с глубокой убежденностью сказал, что считаю это безобразием, на что епископы последовательно согласились

Когда мы ходили по залам, бедные посетители почему-то решили, что им входить нельзя, и с любопытством и некоторым испугом, как дворня в барском доме, толпились в дверях. Эта вечная русская напуганность! Я вспомнил прочитанные где-то слова де Голля: «Московская толпа мне напоминает каторжников»[[xl]]. А по залу тем временем разносился голос архиепископа Антония: «Владыка, а Вы были во Флоренции?» – «Был». – «Не правда ли, это «Распятие» несколько напоминает Чимабуэ?»

Осмотрев залы, мы отправились в фонды. По дороге гости интересовались дальнейшей судьбой собора, в котором не сохранилось икон и росписей – лишь два фрагмента растительных орнаментов работы Рублева, но прекрасный в архитектурном отношении интерьер. Я сообщил, что мы предполагаем «озвучить» собор записями богослужений, в которых сохранилась древняя музыкальная традиция, и в первую очередь записями из Шаветонского монастыря[[xli]]. Этот монастырь находится в Бельгии, он создан в 30-е годы папой римским, монастырь католический, но его деятельность направлена на объединение христианских церквей. Поэтому служба там совершается на славянском языке, обряд православный и очень древние распевы по расшифрованным рукописям. В Шаветоне выпущено много пластинок и кое-что проникло в Россию. Антоний в Шаветоне сам, кажется, к собственному своему удивлению не был, и спросил епископа Владимира: «Владыка, Вы были в Шаветоне?» – Тот вздохнул тяжело, и сказал: «Нет еще, все некогда».

Чувствовалось, что политика государства нашего по отношению к епископам убийственно тонкая. Церковь терпит гонения и насилия, храмы закрываются. Высшей же иерархии предлагается выбор – за смиренное молчание – свободные путешествия, доступность любой самой разной и драгоценной литературы, высоко интеллектуальное общество других епископов, возможность серьезных научных занятий, изысканная обстановка, комфорт, секретари, машины. Или, в случае протеста, какая-нибудь Тюменская епархия, а то и покой, без права выезда, ссылка в отдаленный монастырь, или, в крайнем случае, клевета, поливание грязью, может быть тюрьма. Во всяком случае, хорошо информированный Институт России в Мюнхене в своем выпуске, очень точном по фактам, – «Церковь в СССР», писал в 1964 году, что ряд епископов в настоящее время находятся в заключении[[xlii]].

 Когда мы пришли в фонды, я повел гостей к «Николе» из Зарайска, и пояснил, что это одна из величайших святынь России. При этом рассказал историю, как икона попала к нам в музей. После закрытия собора в Зарайске чудотворная икона в киоте под двойным стеклом оказалась в экспозиции районного музея. На Николины дни, зимний и вешний, посещаемость музея подозрительно усиливалась, а однажды, когда 9 мая по старому стилю пришлось на воскресенье, этот захолустный районный музейчик, расположенный в небольшом церковном здании, посетило за день несколько тысяч человек.

Власти приняли меры, и заперли икону в «фонды» – сырой отгороженный угол в алтаре, где та пробыла лет десять, и едва не погибла, покрывшись белой плесенью.

Икону случайно обнаружила наша экспедиция, которой областное управление культуры заодно поручило обследовать музей. Местных «деятелей культуры» припугнули уголовной ответственностью, и пока они оправлялись от страха, мы с Вадимом[[xliii]] в один прекрасный день летом 1966 года увезли икону из Зарайска.

Сейчас она находилась в работе. Ее укрепляли, промывали от грязи и старых тонировок. Икона была уже расчищена в начале столетия.

«Никола» стоял на низкой, в несколько сантиметров подставке, почти на полу. Во время моего рассказа все столпились вокруг него, и смотрели. Я сказал: «Обратите внимание, у этой иконы совершенно удивительное, необычное лицо». Гости нагнулись и вдруг в наступившей тишине очень робко и как-то особенно архиепископ Антоний сказал: «Вы разрешите нам приложиться к ней?» – «Конечно!»

Это был совершенно незабываемый, волнующий момент. Наши гости вложили в него всю свою веру и благоговение. Тишина была торжественной. У меня громко стучало сердце, и слезы навертывались на глаза.

Епископы снимали скуфьи, крестились, и, несмотря на то, что Троица еще не наступила, становились на одно колено, и целовали икону[[xliv]]. После нескольких десятилетий хотя бы на один миг произошло освобождение святыни из плена. Икона служила тому, чему должна была служить.

Когда поклонение закончилось, я спросил Леонида, как у посетителя, уже хорошо знакомого с фондами, выбрать, что показать гостям. Оставалось совсем немного времени – все должны были служить в этот день в Елоховском соборе. Владыка называл то одну, то другую икону – я показывал. Он хотел назвать все…

Вошли в последнюю, маленькую комнату. Леонид поманил меня пальцем, и сказал на ухо: «Валерий, покажи им «Моденскую Богоматерь»[[xlv]]. Этот чудотворный образ, почитавшийся в селе Косино под Москвой, попал к нам из Антирелигиозного музея, который располагался в Казанском соборе в Ленинграде. Снова все поклонились иконе, и целовали её. Потом, поговорив о невежестве профессиональных атеистов, о «Троице» и прочем, мы направились осматривать еще одно здание экспозиции. В дороге Леонид сообщил, что хорошая коллекция икон в Москве у митрополита Никодима[xlvi], он сам собирал, а также купил собрание какого-то находившегося на покое ростовского архиерея[[xlvii]].

Все разбрелись по залу, уже усталые. Леонид ходил и смотрел на иконы с великой любовью! Восхищался реставрацией, нежно гладил иконы по торцу рукой, на что ему Антоний очень назидательно и испуганно замечал: «Владыка, руками трогать нельзя!» А Леонид все твердил: «Но какая реставрация, нет у нас в Риге такой!»

Меня заинтересовал Звенигородский епископ Владимир. Так бывает обычно, когда среди любой группы людей встречаешь сверстника. Мы остались вдвоем перед резной иконой Одигитрии. «Это резная икона из Кашинского Николо-Клобуковского монастыря, почитаемая как чудотворная»[[xlviii]]. Епископ как-то удивленно посмотрел на икону, и низко-низко наклонил перед нею голову.

Когда оживленные гости спускались вниз, Антоний все допытывался: «Ну вот, скажите, если икона не ценная, новая, какой самый примитивный способ расчистить ее от олифы?» Леонид, шедший сзади, с иронической серьезностью говорил: «Луком ее натрите, владыка». Секретарь Духовной академии, выдерживая тон, продолжил: «Но лучше сырой картошкой». Я доказывал, что самому чистить не надо, можно испортить. «Поэтому лучше не берите грех на душу!» Этот мой совет архиерею был встречен веселым смехом. На прощанье Леонид погрозил мне пальцем, и сказал: «Чтобы непременно летом быть у меня в гостях!» Его секретарь, взволнованный, с сияющими глазами, прощаясь, как-то желая не задавать слишком нескромного вопроса, и потому подбирая слова, спросил: «Ну, скажите, вот Вы чувствуете теплоту, когда работаете с иконами?» Я ответил: «Да, конечно, в этом я вижу смысл своей жизни».

На следующий день приехал глава православной церкви Чехословакии пражский митрополит Дорофей[[xlix]] и делегация греческой церкви. Но меня уже не было в Москве. Я уехал на несколько дней в Тверские края, под Старицу.

Вскоре после возвращения я послал в Ригу письмо – у нас была договоренность сделать для архиепископа Леонида кое-какие выписки из книг. В качестве приложения к письму был отправлен и иллюстрированный каталог выставки болгарских икон, которая проходила в это время в Москве, в Музее изобразительных искусств[[l]]. Потом начались поездки – сначала в Удмуртию, затем опять в Тверь. По возвращении меня ждало письмо и бандероль из Риги. Письмо было заказным, с прямоугольным штампом на конверте. Когда я разорвал конверт, то увидел, что письмо напечатано на официальном бланке: «Московская патриархия. Архиепископ Леонид». В нужном месте, в правом углу, было вставлено число и год, 15 августа1968 г., только не был проставлен номер.

Владыка Леонид писал: «Глубокоуважаемый Валерий Николаевич! Сердечно благодарю Вас за присланную Вами книгу о древнем болгарском искусстве. Просимую Вам пленку выслал, но по ошибке пославший посылку наш сотрудник написал на адресе не «Валерию», а «Валентину». Вопрос о передаче Музею древнерусского искусства иконы св. Николая XIV в. из Резекненской церкви принципиально решен с Уполномоченным в положительном смысле.

Но икону нам необходимо транспортировать в Ригу, что связано с затруднениями материального характера. Как только икона будет привезена в Ригу, мы будем просить представителя музея принять ее. Такое условие поставлено перед нами Уполномоченным.

Приветствую глубокоуважаемую Киру Георгиевну. Надеюсь, что Вы посетите Ригу, пристанище будет обеспечено.

 С глубоким уважением, Леонид, архиепископ Рижский и Латвийский».

Присланные пленки содержали фотографии с икон его личного собрания. Их владыка полагал близкими к некоторым нашим музейным вещам, т.е аналогии, которые, до того времени, были совершенно недоступны для науки.

Я ответил благодарностью и готовностью в любой момент, начиная с начала октября (до этого времени я должен был быть в отпуске), приехать в Ригу для приема иконы. Но истории с иконой суждено было затянуться. Лишь в следующем, 1969 году, мы с Кирой послали владыке к Рождеству Христову поздравление. Кира сама сделала открытку, написав на ней акварельную миниатюру – волхвов, следующих за звездою. Миниатюра повторяла соответствующую композицию росписи Ферапонтова монастыря[[li]].

В конце января я получил ответ. Владыка Леонид писал: «Глубокоуважаемый и дорогой Валерий Николаевич! Сердечно благодарю Вас и глубокочтимую Киру Георгиевну за поздравления и добрые пожелания. Взаимно поздравляю Вас с праздниками и шлю наилучшие пожелания. Мы живем по-старому. Относительно интересующей Вас иконы св. Николая могу сообщить следующее. Все дело было уже улажено, но оказалось, что икону нельзя доставить в Ригу на легковой машине, ибо она туда не помещается. Я считаю, что лучше всего было бы Вам приехать к нам в Ригу и, договорившись с Уполномоченным, погрузить икону в прямой поезд Резекне-Москва. Упаковать икону можно легко, т.к. она помещается в разбитом кионе. Еще раз шлю Вам обоим сердечный привет. Леонид, архиепископ Рижский и Латвийский».

После этого письма мы стали срочно готовить все нужные бумаги, и я написал в Ригу, когда можно приезжать. 7 февраля, в день, когда я был очень занят, все ездил по городу, я заглянул после обеда на час домой. В почтовом ящике лежало извещение – просьба прийти за телеграммой, т.к. почтальон меня не застал. Телеграмма оказалась из Риги: «Уполномоченный поправился. Можно приехать, но не исключено, что ближайшие дни выеду Москву. Рижский»…

Валерий Сергеев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"