Медальный профиль и осанка памятника были и у хранителя Семена Степановича Гейченко. И одет он был изящно. Рядом с Пушкиным иначе нельзя. И калечество Гейченко как-то не замечалось. Смотрели на его лицо, в глаза, слышали живое и цветущее слово. Действительно, настоящую, красоту не убить – в музеях античность прекрасна и с отбитыми носами, и с отрубленными варварами руками.
Старый солдат Семен Гейченко был однорук как Мигель де Сервантес. Сервантес послужил рыцарству Духа – создал Дон Кихота. Гейченко послужил Пушкину, светлому рыцарю России.
Война – ненавистница музеев, война – расточительница.
Да и люди на пепелище после смерча войны в 1945-м, похоронившие часто всех, кроме себя, не были почитателями каких-то экспонатов. Кусок хлеба и угол – вот о чем печаль. А у людей власти – заботы о тысячах живых, о спаленных нивах и разоренных заводах, взорванных мостах и бездорожье. А безрукий офицер говорил о мертвых – истории, предках, литературе.
О чем ты, вояка? Литературу напишут Эренбург и Сурков. Пушкина напечатают в школьных учебниках, чего еще? Его считали чокнувшимся на фронте, тогда хватало безумцев. А кто-то думал, что он просто хочет погреть руки, пристроиться. Сколько обид вынес, но оказался великодушным и не сошел с дороги. За колыбель Пушкина взялись основательно, как за колыбель России. И в головы власти было вбито слово – Михайловское.
Гейченко был государственником, и те, кто встречал его, с бешеными и налитыми кровью от бессонницы глазами, тоже были государственниками. Они, победители, пеклись не о себе. О Державе. И вглядевшись в однорукого фронтовика с его сумасшедшинкой и огнем праведника, брались помогать. Рыбак рыбака видит издалека, человек человека – тоже. А Гейченко был воистину государственный человек: из тех, кто проходит сквозь стены ради высокой цели, он побывал во всех самых высоких кабинетах и перевидал у себя тут знаменитейших людей мира.
Еще бы! Сам незримый хозяин Михайловского был и остается великим державником, его имя звучало и звучит паролем. Так Пушкин объединил всех.
Будь попроще – и к тебе потянутся? Как бы не так. Эта поговорка ироничная, сродни той, что иная простота хуже воровства. Нет, нужно быть выше, сложнее, благороднее, рыцарственнее. Таким и был Гейченко. Кто принес с войны горечь и ненависть, а он – любовь и мечту. И живую волю, ведь сам по характеру он – человек пушкинский, артистичный, веселый.
Гейченко сам показывал гостям пушкинский мир и рассказывал, и речь его текла, как у народного сказителя – емкая, богатая. Он подвел нас и к баньке. Я заглянул внутрь – там до сих пор как будто клубился пар, пахло березовыми терпкими вениками, и тень смуглого парильщика, окутанного белыми клубами и дубовым духом, читалась на невысоком полке. Конечно, это фантазия. Но влюбленные самые великие фантазеры и самые великие реалисты. Потому что зорче всего видит сердце.
А кругом ходили – одни влюбленные. Дети, дамы, старики. И простой люд, не читавший Пушкина, но который за него хоть сейчас в огонь и в воду. Пушкин – сама Россия!
И далекий московский Пушкин-памятник внезапно сбежал с пьедестала на землю и оказался среди нас. Пушкин хрестоматийный, зачитанный, едва ли не приторный – засверкал, захохотал, протянул живые светлые персты. Пушкин без вкуса, цвета и запаха вдруг ожил и взял в руки охапку полевых цветов да с ними и вышел к нам. Живее живых. О, милый мираж! Вот-вот вылетит на коне в алой рубахе да припустит с шумом по аллее или свистнет с дерева молодецким посвистом!
О, Михайловское полно чудесных призраков! Виктор Петрович Астафьев говорил, что видит Пушкина как живого, слышит голос. Так и есть. И все мы, со слегка ненормальными глазами, улыбались и тайком оглядывались. А вдруг?
Пушкин давно стал сказкой. Бессмертным другом, который живет рядом с нами. С Семнадцатого года морочили глаза портретами преходящих вождей. А потом вожди забылись, а Пушкин остался. Самый знаменитый русский человек. И было просто страшно увидеть вдруг ослепительно белую могилу с крестом и небольшой урной наверху. Небогатая, провинциальная могила – маленькая урна, маленький крест. Миниатюрному Пушкина – миниатюрное надгробие? Да нет, михайловская, псковская скромность. Не лезь Богу в очи. Могилами не выделяются.
Праздник куда-то исчез, наступил момент какой-то ослепительно горестной истины.
О ней и говорил Гейченко, как пророк в пустыне, в каменистой пустоши сердец – грустный пророк. Точно до конца прочувствовав одиночество и относительность земной дороги –
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.
Это уже другой пророк, Александр Александрович Блок. 8 сентября 1914 года пишет он пророческие стихи о 9 мая 1945, Победе с кровавым отсветом в лицах. С ним, тяжким отблеском, мы и живем. Да разве один великий победный Май! Сколько их было, русских битв, от которых за века багрянец – и пустошь в семьях, родах?
Пушкин смотрел на мир легче, веселее – у него жизни мышья беготня, ночная тревога, шорох соломы, клок тьмы, стук в окошко… Это – вечное. Русская жизнь течет под омофором и не может прерваться. И война – веселое, победное дело. Так и было когда-то. Битва на Чудском – и рыбе есть немецкая пожива. Куликово – и стервятники жиреют от трупов Орды. Одно Бородино – и Россия на коне. Что бы Пушкин написал в ХХ веке, когда на кону стояла судьба людского рода? А война превратилась в мельницу мяса и костей, в сотни тяжелейших битв с морем крови?
Пушкин, как великан, смотрел на жизнь сверху. Потому что не стоял на земле обеими ногами, придавленный грубой силой притяжения материи. И в слове, и в жизни он символ парения. Пушкина не покидала надежда и радость – не от мира сего. Он и своему слуге Никите, после дуэли: Что, брат, грустно тебе нести меня? Умирающему – только грустно. Почему, откуда, где искать рецепт такого мужества? А оно в традиции русского, царственного и церковного духа – уверенность, прочувствованность своего личного и державного бессмертия.
Блок ближе, родственнее пустоши и утрате, которую, зовем сегодня – Россией. На белых обломках которой – стоим. И мы сегодня отнюдь не легкокрылые дети ХХ века, а прибитые к земле черной тяжестью утрат и горем полуистребленного обескровленного народа. Русская Церковь только что вышла из-под спуда. (Господи, писал это в 1989-м, а уж пробежало 20 лет! И что? Из-под одного спуда – под другой гнет. – М.Ш.).
Блок ближе, а Пушкин – участливее, Пушкин – лекарь. К Блоку так не припадешь – он слишком такой, как мы, а Пушкин – вечный, как античность, как Царьград, как евангельский остров, он как будто с другой планеты.
Мы – погорельцы. Потому мы – в Михайловском. А тут нам и подарок. Знал Гейченко всегда про наше погорелье, что быть ему еще не однажды и не дважды – по нашей слепоте и ребячливости, по лютости врага, и наперекор пожарам и истреблению русских как людей вечных на земле – отстроил Михайловское. Наше родовое гнездо.
Гнездо одинокого среди шумного пира жизни певца.
Вот и страж Семен Степанович Гейченко, однорукий солдат войны, которая со времен восстания мятежного Люцифера идет во вселенной, был почему-то на празднике горько одинок. И лицо его, нежно-светлое, обласканное невероятной красотой старости, смотрело на толпу откуда-то издалека. И говорил он, как состарившийся, но непобедимый мальчишка, точно и не надеялся на отзыв и понимание – даже тут, среди этих тысяч, любящих Пушкина людей.
Гейченко говорил о том, что мало читать поэта – надо жить по пушкински, иначе как тогда явиться через двести лет русскому человеку, похожему на Пушкина, о чем пророчил Гоголь?
– Про меня говорят, он – помешан. Фанатик. Наверное, так, если угодно. Я умею добиваться. Не ради себя, ради Пушкина. Появляется удивительная храбрость. Тут я все могу. Однако раньше было проще: власть была страшнее, но более правдива, а сейчас врут, обещают – и ни копейки не дают. Люди с железным сердцем. Но я и к ним стучусь. А недавно споткнулся на ровном месте. Нашел я шпагу Вульфов, соседей Пушкина. У меня давно нюх, да и знаний хватает. Однако боевой клинок и рукоять – порознь, отдельно. Одна хозяйка меня два месяца за нос водила, как высшее начальство. Я ей: продай шпагу! А она мне про своих котов... А сама шпагой уголь из камина выгребает. Я гляжу, сердце кровью обливается – анаграмма, гравировка! Бочку крови своей пролил, пока у нее шпагу не выцыганил. Равнодушный народ стал, злой.
И одни пушкиноеды кругом. А чтобы Пушкину помочь – ни-ни. Денег у музея нет, город не дает. Я однорукий, так вторая моя рука – воинская часть, стоит тут. Договорились: гончаровское имение – берите в свои руки! Одна надежда на молодых солдат – сердечные.
Я последнюю кровь сдам, чтобы выкарабкаться музею, спасти Михайловское. Скажут – вылей из жил литр, два… Да мне уж скоро уходить. Кто заменит Гейченко? Эх, плохие мы родичи, наследники у Пушкина! Всех нас метлой надо, и меня метлой – поздно за ум взялся. Клеветников на Пушкина развелось, скопище жучков. Коллекция насекомых! О них поэт написал стихи. Сто пятьдесят лет прошло – что изменилось? Грызут Пушкина, большие любители покусывать. А до простых людей Пушкин и не доходит.
А Пушкин наш пророк, указующий перст, наше будущее. И маленький Пушкин живет в каждом. А нету – тогда человек дрянь, свинья, подлец: убеждался не однажды. Пушкина всякий любит, Пушкин самый великий путешественник – во всех странах стоят ему памятники. Вокруг Пушкина собралась наша русская, рассеянная по белу свету эмиграция.
Пушкин русский царь по всему миру, царь русского слова. А почему? А потому, что начинается Пушкин много раньше, чем 1000 лет русской церковной культуры. Когда поймем мы великих?
Гейченко говорил яростно и быстро, переводчики не успевали за ним. И я видел, как рядом девушка старательно искала слово для иностранцев, чтобы передать слова хранителя пушкинского музея – и не находила. А хранитель мчался вперед, распустив крылья:
– Когда великий ученый Менделеев понял мир, сделал открытие, увидел красоту природы и гармонию сущностей и элементов, первое, что он сделал – повесил в своем рабочем кабинете портрет Пушкина. А у нас кто по кабинетам висел и висит?
Тут старый хранитель Пушкинского гнездовья, философ по духу, был прав: сподобился человек гармонии – и сподобился понимать Пушкина, как учителя и связующее звено всемирного творчества. Великая взаимосвязь, единство противоположностей, когда полюса сходятся.
Великий ученый и, как все ученые – человек гордого ума, Менделеев жил своим хутором. Нынешнее естествознание не тяготеет к поэтам, благоволили Гераклит и Аристотель, Ломоносов и Гете. А вот и широкобородый сухарь Дмитрий ИвановичМенделеев – прозрел! Но когда, после чего? Любуясь русской природой, слушая музыку, читая Моцарта и Сальери? После знаменитого сновиденья, когда во сне его коснулся Дух Божий и нарисовал на память, подарил ему таблицу элементов. Старцы Православия, монахи Афона знают о тонких сновидениях. Эти сны сродни духу «хлада тонка», в котором увидел Моисей на горе Бога.
Тронул перст свыше ученого-химика и естествоиспытателя – и тот постиг Пушкина! Такова благодать, такова благодарность человеческого сердца! Менделеев на высоте познания – стал поэтом и строителем науки, а следом – читателем и сотрудником Пушкина! После формул – открыл красоту русских глаголов.
Вот сердце России, ее золотое звено, соединяющее всех нас.
Пушкин.
Но Пушкин не с неба упал, он корнями из русской земли, из Михайловского. Умирая, говорил Жуковскому: клянись, что приедешь сюда – поймешь, что это было – для меня.
Михаил Шелехов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
