Второй представитель Римской Сатиры в рассматриваемую нами эпоху есть Децим Юний Ювенал. Биография его, приписываемая Светонию, очень коротка и во многом испорчена. Ювенал родился в 42 году по Р.X., в начале царствования Клавдия, в Аквиниуме, от богатого отпущенника. До сорока лет он посвящал себя Красноречию. Первую Сатиру свою он написал при Домициане, но большую часть произведений этого рода сочинил при Траяне, которого спокойное царствование благоприятствовало вдохновению Сатирика. Последние две написаны им уже при Адриане, и в это же время Поэт, посредством чтений, обнародовал свои произведения; но седьмая Сатира, направленная на одного Актера, любимца Домицианова, который во зло употреблял милости Цезаря, подала повод Адриану, имевшему такую же слабость к другому Актеру, применить Сатиру к себе. Осьмидесятилетний Поэт был назначен Префектом одного Римского легиона, в Африку, где скоро и умер. От Ювенала осталось 16 Сатир, разделенных на 5 книг. Квинтилиан не упоминает об Ювенале, потому, что он издал свои Institutiones, прежде чем Ювенал свои Сатиры; но под словами: sunt clari hodieque, et qui olim nominabantur – он, вероятно, разумел Ювенала и других Сатириков.
Низар в написанной им картине упадка Римской Поэзии представил Ювенала жертвою декламации, господствовавшей в то время во всех Римских Школах. Самое заглавие статьи его об Ювенале: Juvenal ou la Declamation, обнаруживает нам его точку зрения. Он называет Ювенала Сатириком совершенно равнодушным, холодным, беспечным; говорит о нем, что он сердится умом, а не сердцем; что все слова его, обращаемые против мipa ему современного – холодная декламация, а не внушение гнева. В заключение Низар негодует на Ювенала за то, что его Сатира не произвела никакого действия на Римские нравы. – Но тот же самый Низар, который уничтожил в Ювенале Сатирика и на место его поставил декламатора, говорит, что ни один Поэт не превзошел его в живописи нравов; что Сатиры Ювенала представляют чудное дополнение к творениям Тацита; что в них содержатся частные записки той эпохи, которой Тацит написал общую Историю. Мне кажется, нельзя сделать лучшей похвалы Сатирику, которого существенное достоинство конечно состоит в резком и верном описании нравов. К тому же должно сказать, что в эпоху Ювенала верно списывать с жизни значило уже писать Сатиру. Противоречие Французского Критика произошло от того, что он в каждом из Поэтов эпохи, им описанной, непременно хотел показать какую-нибудь из сторон упадка Поэзии и к суждению о нем присоединить отдельную черту из всех тех, которые в совокупности составляют, по его мнению, физиогномию всей отцветающей Поэзии. Так, например, к Стацию привязал он публичные чтения, к Марциалу – жизнь тогдашнего Поэта, к Ювеналу – декламацию. Но по-видимому, он не расчел того, что все эти черты упадка совокупляются в каждом из Поэтов: дарования портились и жизнию, и школами риторства, и декламациею, и публичными чтениями. От чего же особенно Ювенала назвать декламатором, а не Лукана, не Стация? Декламация в Лукане еще заметнее, чем в Ювенале, потому что в сем последнем она уступает же место, как сознался и сам Низар, живому описанию нравов. И в каком Поэте сего времени мы не найдем декламации? Все они вышли из риторских школ, где против воли должны были ей учиться. Все они, более или менее, носят на себе неизгладимую черту своего воспитания, и Ювенал, как другие; но ему надобно отдать ту справедливость, что он сам восставал против декламации и против обычаев, которые при нем господствовали в риторских школах. Будем верны нашему способу при изучении Поэтов. Не увлекаясь ни чьим мнением, заставим говорить самого Автора: пускай он сам расскажет, как родилось в нем вдохновение Сатиры. Тем легче можем мы так поступить при изучении Ювенала, что он сам, в своей первой Сатире, объясняет причины, побудившие его взяться за этот род Поэзии.
В начальных стихах Ювенал выражает свое утомление от бесконечного множества эпических Поэтов, которые по всему Риму не переставали мучить своих слушателей Мифологическими Поэмами, Элегиями и Трагедиями:
Semper ego auditor tantum? nunquam ne reponam,
Vexatus toties rauci Theseide Codri?
Сатирик нападает на все общие места Эпиков того времени. «Никто своего дома так не знает, – говорит он, – как я знаю и рощу Марса и пещеру Вулкана, соседнюю скалам Эолии; и что делают ветры; и как Эак мучит теней; откуда Язон похищает златое руно; сколько вязов бросает Моних: платаны и мраморные своды фронтонов гремят непрерывно стихами об этом».
Expectes eadem a summo minimoque poёta.
«Уничтожив всех Эпиков, охрипших от чтения, Ювенал этой пошлой эпической Поэме противополагает Сатиру и чертами общими рисует картину современных нравов. Ему трудно не писать Сатиры (difficile est satiram non scribere) в это время сластолюбия, разврата, клеветы, нарушения всех семейных связей; когда женщины потеряли стыд и выходят на арену; когда отпущенники превосходят богатством и негою любого из Патрициев; когда клеветники у честных граждан отнимают имущество; опекуны грабят сирот; евнухи женятся; мужья торгуют женами; жены отправляют мужей; наследства передаются по ложным завещаниям...». В этой общей картине Ювенал представил в совокупности содержание своих Сатир. Вся жизнь современного ему человечества входит в его Поэзию:
«Все, что делают люди, обеты их, страх, гнев, наслаждения, радости, распри – все это добыча нашей Сатиры». Время, в которое принялся он писать, заклеймил он же сам двумя позорными стихами:
Aude aliquid brevibus Gyaris et carcere dignum,
Si vis esse aliquis: probitas laudatur et alget.
«Решись на что-нибудь достойное ссылки и темницы, если ты хочешь быть чем-нибудь: честность славится и бедствует…». – Откуда же возьмет вдохновение Поэт, которому жизнь, им избранная в предмет для песень, не может послать его? Он сам говорит:
Si natura negat, facit indignatio versum
Qualemcumque potest; quales ego vel Cluvienus.
«Природа не пошлет стиха, так негодование дает его, какой сможет, хоть мой, хоть Клувиенов», (вероятно намек на дурного Поэта времен Ювеналовых). Заметьте эти два стиха, в которых выразилась вся истина Сатиры Ювеналовой. Низар смеется над ними и в особенности порицает шутку Ювенала над самим собою. Но мне кажется, что эти два превосходные стиха, содержащие в себе признание Поэта, выражают лучше упадок, чем выразила бы его куча дурных стихов, возможных во всякое время. Поэт почти сознается, что Природа отказывает ему в восторге; но для него осталось еще одно возможное вдохновение – негодование: оно дает ему стих какой бы то ни было, хоть Клувиенов, но лишь бы им бичевать пороки современников. Поэт чувствует свою слабость как Поэт, но чувствует и силу как человек, и находит ее в гневе на мiр, его окружающий. Иначе я не могу и представить себе великого Сатирика в это время. Эти два стиха объясняют мне происхождение Сатиры Ювенала: следовательно они содержат в себе истину и не могут быть названы пустою декламациею.
Так в первой Сатире Поэт сам познакомил нас с собою и с предметом своей Поэзии. Рассмотрим теперь, какою могла образоваться Ювеналова Сатира в отношении к Сатире Персия? – Персий, как мы видели, был юноша, без опыта жизни, и его Сатира могла представить только одно общее воззрение на современную жизнь, воззрение молодого Философа, одушевленное негодованием Сатирика. Ювенал же, родившийся при Клавдии и умерший почти девяностолетним старцем, при одиннадцати Цезарях, а именно Клавдии, Нероне, Гальбе, Отоне, Вителлии, Веспасиане, Тите, Домициане, Нерве, Траяне и Адриане, имел время наблюдать вблизи всю жизнь Рима и собрать богатый опыт для своих произведений. Потому Сатира его представляет не одно общее воззрение на жизнь, с какой-нибудь философской точки, а полную и самую разнообразную картину нравов эпохи во всех ее видах. Ювенал есть, так сказать, Персий созревший, узнавший опыт жизни. Низар как будто упрекает Ювенала в том, что он так долго жил; что не подверг себя поскорее казни подобно Лукану или Петронию; что не выдавал своих Сатир при тех, против которых оне были направлены, а выждал время, когда гробницы их покрыли дорогу Фламиниеву и Латинскую. Но нельзя же не сказать в оправдание Ювеналу, что Сатира его не представляла бы такой богатой опытности в описании нравов, если бы он не успел дожить невредимым до Адриана, если бы он стал преследовать своею Сатирою не одних мертвых, но и живых. Притом же в Поэте таких времен надобно судить человека снисходительнее и осторожнее.
Лучшую сторону Сатир Ювенала составляет, как сказали мы, яркая обрисовка нравов. Рассказать полное их содержание значило бы начертать огромную историческую картину частной жизни Рима. Такой труд необъятен – и желательно бы было, чтобы какой-нибудь Ученый, приняв его на себя, согласил картины этой частной жизни с общею картиною Истории сего времени, изображенного Тацитом.
Одними крупными чертами мы опишем Ювеналовы Сатиры; заметим некоторые пристальнее, и заключим все разбором четвертой, содержащей в себе резкую картину эпохи. Вторая Сатира преследует лицемерие века; клеймит его чело этими сильными словами – fronti nulla fides, и смелой рукою снимает все личины, под которыми укрывались пороки: под важною и почетною тогою гражданина указывает Поэт на разврат семейной жизни; под суровою маскою Философа – на чувственность сластолюбца. «Мы превзошли пороками варваров, которых побеждаем», – говорит Поэт. Третья Сатира изображает нам современную картину Рима: на сто лет отстоит она от той, которую оставил Гораций; но как предмет изменился! Уж это не одна пустая городская суета, не загроможденные или нечистые улицы, на которые нападал Гораций; нет, безопасность жителей нарушена. Рим кипит ворами: те времена кажутся уже золотыми, когда Рим мог довольствоваться одною тюрьмою! Так много выходит железа на цепи: боишься, что не достанет его на плуг и на соху, говорит Поэт, употребляя свойственную ему иперболу:
Maximus in vinclis ferri modus, ut timeas, ne
Vomes deficiat, ne marrae et sarcula desint.
Пути ночные неверны. Домы в Риме преогромные: с кровель падает нередко черепица в голову прохожего, – или жители из окон бросают глиняные сосуды, не заботясь о голове проходящих. Но это один беспорядок наружный! Поэт входит во внутреннюю жизнь славного города – и здесь какие верные картины он нам рисует! Я остановлю ваше внимание особенно на одной черте, потому что она входит несколько и в Историю Словесности: я говорю о том месте, где Ювенал изображает множество Греков, населяющих Рим, и живо описывает их характер. «Не могу терпеть, Квириты, этого Греческого города: какова в нем часть нечистоты Ахейской!.. Тот из Сикиона, тот из Амидоса, этот из Андроса, из Самоса, из всех Греческих городов, все бегут к нам на холм Аквилийский или Витипальский; – эти Греки – внутренность богатейших наших домов и будущие их властелины (Viscera magnarum domuum dominique futuri). Ум изворотливый, смелость отчаянная, речь проворная, быстрее потока Изея2. Скажи, за кого ты принимаешь этого Грека? Чем хочешь, тем он и будет перед тобою: Грамматик, Ритор, Геометр, Живописец, мазальщик, Авгур, плясун веревочный, Врач, волшебник: он все знает: голодный Грек взлезет на небо, если прикажешь. Этот Дедал, который достигнул крылами горних стран, был не Мавр, не Сармат, не Фракиец, – нет он родился в Афинах… Мне ли не бежать от них? Я ли вместе с Греком пойду в свидетели завещания? Греку ли позволю занимать за пиршеством лучшее место, этому Греку, который привезен в Рим вместе со сливами и с фигами?.. Народ рожденный в лести! Он будет славить речь невежды, лицо безобразного друга; хилого сравнит с Геркулесом... И нам Римлянам позволено хвалить все это, но Греческим похвалам только верят. Народ комедиантов (Natio comoeda est)! Рассмейся: он вторит тебе хохотом; заплачь – у него так и польются слезы; ты скажешь: холодно – он уж дрожит; скажи – жарко, он уж потеет». Как верно описан низкий характер Греков, которые хитростями ложного просвещения побеждали своих победителей; и те же самые Греки распространяли разврат по всему Риму, вмешиваясь в дела семейные. «Для них ничего нет святого, – говорит Поэт, – ничто не безопасно; ни мать семейства, ни дева дочь: они хотят проникнуть в тайны домов, и тем внушить страх к себе».
Это место весьма замечательно, потому что, кроме яркой сатирической картины, оно показывает нам влияние Греков на тогдашние нравы; и отсюда же объясняется, как приготовлялось их исключительное влияние на Римскую Словесность, особенно в веке Антонинов. – И в других местах Ювенал упоминает об этом влиянии. Например, в Сатире на женщин. Он нападает на них за то, что оне говорят не иначе, как по-Гречески и на этом языке выражают и страх, и гнев, и радость, и заботы, и все тайны души своей:
Hoc sermone pavent, hoc iram, gaudia, curas,
Hoc cuncta effundunt animi secreta.
Пятая Сатира представляет отношения патронов и клиентов, и выводит на сцену жалкое племя паразитов, этих несчастных искателей обеда у своих патронов. Сатирик рисует картину подобного обеда. Богатый хозяин сам пьет вино, разлитое при древних Консулах или еще во время войны союзников, а клиентам подают другое, в котором и свежей шерсти невозможно вымыть – и за него несчастные клиенты еще дерутся между собою. У хозяина фиалы осыпаны янтарем и бериллом; тебе же, клиент, не доверяют златых сосудов, а если и подадут, то за тобою стоит соглядатай, и считает драгоценные каменья, и смотрит на твои острые ногти; иногда же довольно с тебя и полуразбитого стеклянного стакана. Если желудок господина загорится от вина и пищи, ему приносится вода холоднее льдов Скифии; а вы и воду пьете другую, которую наливает вам черный Эфиоп костлявою рукою. У господина хлеб его нежен и бел как снег; у клиента – жесткое тесто из согнившей муки, у господина редкая рыба на богатом сосуде, которой длинный хвост дразнит клиента, и при этой рыбе чистое масло Венафра; у клиента – жалкие раковины, начиненные яицами и при этом масло от лампы господина. А обиды, выносимые бедняками от нахальных слуг, которыми всегда наполнен дом Вельможи3. Все эти несчастия клиентов служат забавою хозяину и приправляют его аппетит во время обеда.
Шестая Сатира против женщин, которой Буало написал столь славное во Франции подражание, изображает вам в подробностях все состояние Римской женщины этого времени. Копия Буало мертва, тогда как оригинал исполнен жизни и предлагает превосходные материалы для того, кто захотел бы написать Историю женщин эпохи Ювенала. В этой Сатире особенно заметен разврат Римских нравов: потому что на женщине, этом нежном существе, еще сильнее отпечатлевается нравственное безобразие духа времени: ее слабая красота еще способнее подвергнуться тлетворному дыханию развращенного века. К тому же целомудрие семейства не все ли покоится на нравах жены? Не из ее ли прекрасной души истекают все кроткие добродетели частной жизни, так как из важной души мужа рождается возвышенная государственная доблесть? – Сатирику, который хотел начертать полную картину современной эпохи, Сатирику, одаренному талантом и взором наблюдения самым проницательным, необходимо должна была прийти мысль – взглянуть на гинецей этого времени, проникнуть в тайны Римского уединения, застать женщину во всей наготе ее, посмотреть на нее за туалетом, взглянуть на нее в обществе, в ее отношениях с мужем, с детьми, с слугами, в ее чувствах религиозных, суевериях, связях, привычках домашних, и в спальне, и за обедом, и на сцене перед публикой с Актерами, и на ее тайных ужасных празднествах, и среди всего этого обличить пороки этой женщины, стереть с нее румяны, оборвать ее драгоценные камни и наряды, и показать на ее нравственное безобразие, показать: каким образом эта Римлянка, которая своим положением в обществе была уже выше Гречанки, которая в своем быту сделала уже шаг к женщине ново-Европейской, каким образом эта Римская женщина, из целомудренной Сабинки, из Лукреции, из Виргинии, из Корнелии, превратилась в Гиппию, которая, бросив мужа, семью, сестру, ее нежно любившую, бросив отечество, убежала с каким-то гладиатором в Египет; каким образом эта Римская женщина могла превратиться в Мессалину, супругу Цезаря Клавдия, которая, оставляя Цесарские чертоги своего мужа, бегала по домам разврата. – Одним словом, начертать картину такой женщины в это время было подвигом только великого Поэта, глубоко проникшего в жизнь, а не холодного декламатора, каким Низар изобразил Ювенала.
В седьмой Сатире он рисует бедственное состояние Поэта, его времени и вообще Литератора и Ученого. Один Цезарь только – надежда Наук, говорит он, славя Траяна:
Et spes et ratio studiorum in Caesarc tantum:
Solus enim tristes hac tempestate Camoenas.
Respexit…
Патриции и богачи Рима хвалят Поэтов, удивляются их произведениям, предлагают свои пышные чертоги для публичных чтений, а между тем Поэты сами бедствуют. Весь город бежит на чтение к Стацию; колонны залы дрожат от рукоплесканий, а между тем читающий сам голоден и принужден неконченую свою Трагедию продать Актеру, чтобы не умереть с голоду. Занятие Историка еще менее приносит выгод, несмотря на то, что оно еще более требует и времени, и хартии, и масла для ночного светильника; но звание Грамматиков и Риторов всех хуже и бедственнее. Какое же звание в Риме стало самое выгодное? – Звание Юрисконсультов и Адвокатов: потому что у них в руках законы, а следовательно и собственность граждан.
Так все Сатиры Ювенала можно назвать картинами нравов, ему современных. Далее преследует он Вельмож и их тщеславие, скупость патронов, воспитание детей, суеверия народные и проч. Нет состояния и предмета в жизни, которого бы Ювенал не коснулся. Он обнял в своих Сатирах все ее стихии; но не в одном общем воззрении, как Персий, а в мельчайших подробностях, какие только мог ему предложить осьмидесятилетний его опыт.
Заключим изучение Сатир Ювенала внимательным рассмотрением четвертой Сатиры, которая окончательно познакомит нас с характером Поэта и представит вместе значительную картину этого века. Событие, описываемое Ювеналом в IV Сатире, произошло при Домициане, которого он называет лысым Нероном. «Начни, Каллиопа, – говорит Поэт, – но не надобно петь: дело идет об истинном событии. Расскажите его просто, Пиериды». – Когда последний из Флавиев терзал полумертвый мiр и когда Рим служил лысому Нерону, в водах Адриатического моря, у берега Анконы, поймали огромную, невиданную рыбу, по имени ромба, которая собой заняла весь невод. Рыбак назначает это чудище Цезарю. Кто бы осмелился продать такую диковину, когда все берега исполнены доносчиков; когда сыщики тотчас бы сказали, что эта рыба уплыла из садка Цезарева, и насильно бы ее отняли; когда фискалы утверждают, что все, что только прекрасного плавает в море, все принадлежит фиску. Чем потерять ее, лучше же принести в дар. Рыбак отправляется с морским чудом к Домициану, который жил тогда в своих Албанских чертогах, на берегу озера Альбы. Толпа народа стеснилась у дворца. Идет рыбак с своею рыбой – и толпа уступает ему. Отворяются двери спальни Домициановой; Патриции, выгнанные оттуда, уступают место рыбаку, несущему ромба. Рыбак входит к Цезарю и говорит: «Прими эту рыбу, которой недостоин очаг частного человека: сей день да будет посвящен твоему Гению-хранителю; поспеши освободить свой желудок от жирных яств и сокруши этого ромба, твоему веку сохраненного: он сам захотел быть пойман». Как слышится в этом стихе век сластолюбия и разврата:
Et tua servatum consume in saccula rhombum.
Огромный ромб хранился нарочно для века Домицианова, для пиров его, как будто и боги хотят угождать сластолюбивым пирам Цезарей и посылают на их столы все редкости своего создания. Но Домициан в ужасном недоумении. Нет чаши, которая могла бы вместить огромную рыбу; Цезарь сзывает Сенаторов на совещание. Бегите, уж сидит, раздается голос вестника. Спешат изумленные Сенаторы в страхе перед Домицианом; лица их бледны: в этой бледности отражается жалкая и знаменитая дружба их с Цезарем. Поэт рисует подробно нравственные портреты Сенаторов: тут старец Крисп, с которым страшно говорить о погоде, который из того готов составить обвинение; тут и Ацилий, коего сын-юноша, в угоду Домициану, погиб в арене против медведей Ливии. Тут и Монтан, чревом замедляющий шествие, и Криспин, вымазанный маслом, которого бы достало на два погребения, и наконец Веиент Катулл, сластолюбец и первый льстец времен Домициана (Grande et conspicuum nostro quoque tempore monstrum), который достоин бы был просить милостыню на большой дороге. Никто так не изумился огромной рыбе; с таким же жаром хвалит он ромба, с каким хвалит гладиаторов. – Фабриций не уступил Веиенту: «Дивное знамение триумфа великого и славного посылают тебе боги; ты пленил какого-нибудь Царя: ибо это рыба иноземная». Не доставало только, чтобы Фабриций наименовал отчизну и годы ромба. – «Что же думаешь? – вопрошает за ним Монтан. – Неужели этой славной рыбе претерпеть бесславие ножа, быть изрубленной? Да изготовится ей огромное блюдо и нежном ободом да обхватит ее обширный круг. Для такой рыбы должен внезапно явиться искусный Промифей. Готовь глину и колесо, и да будет выдан новый закон, чтобы делатели посуды не отлучались от твоего стана и были наготове в случае новой поимки, о Цезарь!». – Победило мнение, достойное сего мужа, который знал древнее сластолюбие Цесарского Рима, знал эти ночи Нерона, неистощимые голодом. Никто в мое время, говорит Сатирик, не мог превзойти Монтана в деле обеда. Глотая устрицы, он с первого раза узнавал, откуда оне, со скал ли Цирцеи, из Лукринского ли озера: а морского ежа отгадывал по взгляду, на каком берегу поиман.
Встали. Старейшины Сената вышли из Совета, – Старейшины, которых Домициан поспешно созвал как будто за тем, чтобы судить о войне с Каттами, Сигамбрами, или другими народами по беспокойному письму какого-нибудь Римского Полководца.
Нужно ли говорить вам о том, как значительна эта картина, как ярки ее краски, как она в своей малой раме объемлет все значение этого века Римской Империи, как она достойно может занять место наряду со страницами Тацита!
Познакомясь с Сатирою Ювенала, мы можем судить теперь о ее характере. Мы видели, что он важен, суров, строг, исполнен думы. Низар упрекает Ювенала в том, что Сатира его не смешит подобно Сатире Горация: он приписывает это неестественности и декламации. Но если бы Сатира Ювенала смешила, она была бы просто легкомысленная; при Горации можно было еще шутить пороками жизни, но при Ювенале эти пороки были выше смеха: они требовали бича, негодования, или адского хохота. Я не отвергаю того, чтобы в Ювенале не было вовсе декламации и преувеличения: вы могли заметить это в некоторых резких чертах, напр. где он говорит, что железа не достает на плуг и на соху, потому что все оно выходит на оковы для разбойников. Так напр. можно бы было привести еще сравнение Нерона с Орестом в VIII Сатире. – Декламация есть в Ювенале; но не отсюда проистекает суровый и важный характер его Сатиры, а из самого века, на который честному Сатирику и Римскому Гражданину невозможно было смотреть иначе, как с важною думою на челе, с чувством негодования в лице, и даже без усмешки на устах.
Кроме Персия и Ювенала, были еще Сатирики в Риме. Отчасти к ним же можно отнести Тита Петрония, которого сочинение Satyricon, написано прозою и стихами, и по содержанию своему может быть названо полуроманом, полусатирою. Многие Ученые полагают существование Петрония при Нероне и утверждают, что Автор Сатирикона есть одно и то же лицо с тем Петронием, которого Тацит описал в своих Летописях, который, попавши в немилость к Нерону, заранее отворил себе жилы, умер при веселых песнях друзей и перед смертию, описав в своем завещании все злодеяния Нерона, отправил к нему это описание. Повод к сомнению, чтобы это было одно и то же лицо, есть только тот, что Петроний, описанный Тацитом носит имя Каия, а не Тита. – Он известен еще своим прозванием: arbiter (судия) или arbiter elegantiae, судия вкуса, которое дал ему Нерон: потому что вкусом Петрония решались при нем все споры об Искусстве, Словесности и обедах. Сатирикон Петрония есть самая яркая картина разврата эпохи: под вымышленными именами он выводит современные лица. Все отвратительное и непристойное этого сочинения может быть изучаемо только в отношении к историческому значению, какое оно имеет.
До нас дошли еще два небольшие отрывка Сатир, из которых один приписывается Турну, по свидетельству Марциала процветавшему при Нероне и Веспасиане, а другой отрывок женщине Сулпиции, супруге какого-то Калена, славившейся при Домициане. Оба эти отрывка одушевлены истинным чувством поэтического негодования и весьма замечательны. Отрывок, приписываемый Турну, обращен против Поэтов, которые прославляют злодейства Нерона, воспевают слезные пожары мраморного Рима, именуя их увеселением черной ночи. Поэт поносит Римских Муз за то, что оне потеряли древнюю славу чистого благочестия (antiquum castae pietatis honorem); за то, что оне воздвигают храмы нечестивым чудовищам и все почести Олимпа передают Эребу. Второй отрывок Сулпиции, или лучше целая Сатира, направлена против Домициана, который изгнал Философов из своей столицы. Она исполнена вдохновенного негодования и каких-то грустных поэтических предчувствий о наступающей гибели Рима. Об этой Сатире можно справедливо повторить то же, что сказала сама Сочинительница в заключение: manet hunc pulchrum sua fama dolorem (эта прекрасная грусть будет иметь свою славу).
Говоря о Сатириках, мы коснемся одного Поэта, который жил в то же время, и которого род хотя и не был Сатирою, но по характеру своему имел родство с нею. Валерий Марциал родился в 40 году по Р.X., в Испании, в городе Билбилисе. На двадцать втором году он прибыл в Рим, при Нероне. Здесь предался Поэзии и славился особенно при Домициане, который ему покровительствовал и украшал его почестями. Проведши 35 лет в Риме, Марциал возвратился на свою родину, где написал последнюю книгу своих Эпиграмм. Год смерти его неизвестен, но умер он вероятно при Траяне. От Марциала дошло до нас около 1200 Эпиграмм, которые разделяются на 14 книг. Этим 14 книгам предшествует еще одна, под именем Spectacula, содержащая в себе краткие стихи на зрелища, которые давали народу Тит и Домициан. Суждение о Марциале мы начнем с его собственных слов, которые он сказал о своих Эпиграммах:
Sunt bona, sunt quaedam mediocria, sunt mala plura,
Quae legis hic: aliternon fit, Avite, liber.
(Есть хорошие, есть посредственные, но еще более дурных: как быть, Авит? иначе нельзя составить книги). В самом деле, в таком множестве Эпиграмм не могло быть иначе.
Марциал своею жизнию, которая еще более видна из его Эпиграмм, нежели из краткой биографии, мною вам рассказанной, оправдывает совершенно то жалкое состояние, в каком Ювенал описывает Поэта своей эпохи. Марциал был беден: ему не на что было купить тогу. Несмотря на то Домициан давал ему почетные места, но не давал денег. Меценатов тогда уже не было: Марциал жалуется на их недостаток, в полной уверенности, что если б были Меценаты, были бы и Виргилии. Бедный Марциал всю жизнь свою провел в беспрерывной зависимости, даже не имел пропитания. Он получил от Природы дарование и наклонность к сатирическому; но Сатирик из него образоваться не мог, может быть, и потому, что сатира требует несколько независимого положения в обществе. Персий был богат, что доказывает наследство, им оставленное Учителю его Корнуту; Ювенал был также сын богатого отпущенника. Марциал же родился бедняком, и с плеча своего патрона носил праздничную тогу.
Одаренный обильным остроумием, имея наклонность к насмешке, но стесненный обстоятельствами, Марциал прибегнул к Эпиграмме, из которой создал себе род двусмысленный, обращая его с одной стороны на самую низкую, даже иногда безбожную лесть, на угождение своим патронам и друзьям, а с другой, изощряя ее на некоторые пороки и недостатки общества, на иные лица, не столько опасные для Поэта. Острота всегда есть в Эпиграмме Марциала; но она представляется или в виде льстивого комплимента или в виде заостренной булавки, которая больно впивается. Двусмысленный этот род был, как кажется, выражением двусмысленной жизни самого Поэта. Ни один из Римских Писателей так не противоречил себе, как Марциал: потому что ни один, может быть, не находился в таких стесненных обстоятельствах и в такое время. Марциал льстит Домициану до безбожия. Ему почти всегда одно имя с Юпитером. Марциал писал даже Эпиграммы на Юпитера, в пользу Домициана. В одной из них он говорит, что если бы Юпитер и Домициан позвали его на пир, и если бы даже небо было ближе к его дому, чем дворец Цезаря, – он пошел бы скорее к земному Юпитеру, чем к небесному. Он воспевает и льва и зайца Домицианова, и его любимого евнуха, и зрелища, какие он дает; но Домициан умер, и Марциал говорит, обращаясь к Нерве:
«Tu sub principe duro,
Temporibusquemalis, ausus es esse bonus».
и далее: «с нынешним Юпитером мы счастливы, а с прежним (стыдно признаться) мы были жалки». Умер Нерва – на месте его Траян; у Марциала другая песня: «Ласкательства, напрасно вы приходите ко мне на уста: я говорю о Властителе, не о боге. Вам нет уже места в Риме»... и так далее. Довольно противоречий и постыдного сознания в том, что он был только лживым ласкателем при Домициане. Вот еще и другое. Марциал направлял эпиграммы свои на современный разврат и в излишнем изобилии рисовал безобразнейшие картины сластолюбия, и тот же Марциал сам о себе совершает такие признания, которые не приносят чести его нравам.
Эпиграмма Марциала есть лучшее для нас свидетельство того, что насмешка была не только слабым орудием в его время, но даже вредным способом к умножению разврата. Есть пороки общества, над которыми шутить не позволительно; другими словами, над которыми смеяться значит распространять их. Низар в своем разборе Марциала весьма тонко замечает, что сей Поэт обнаруживает слишком много терпимости; что он иногда презирает, отвращается, но никогда не ненавидит; что он почти благодарен чудовищным склонностям своего века за те остроумные черты, которые он из них извлекает; что он радуется разврату, чтобы острить над ним. Эта беспечность Марциала поразительна, продолжает Низар; но должно вспомнить, что Римские нравы в его время дошли до высшей крайности развращения, и пороки, слывущие исключениями во всякое другое время, стали общи почти всем Римлянам, считались страстями, недостатками, предрассудками почти необходимыми. Потому-то Марциал и обращал на них легкую остроту Эпиграммы. Вот слова Низара. Отсюда и выводится, что Эпиграмма, которая слегка колет, была одним потворством разврату; ибо в то же время был же в Риме Персий, был же Ювенал, которые не смотрели на эти пороки, как на общие недостатки века, не щекотали их невинным смехом, а хлыстали громким бичом Сатиры.
Эпиграмма Марциала хороша не там, где она льстит Домициану или потом его же бранит в угоду его наследнику, конечно не там, где рисует картины разврата, пуская в него легкие иглы с тем, чтобы еще более раздразнить его; – но там, где, с радушием, свойственным Марциалу, она хвалит сельскую жизнь, описывает ограниченные желания Поэта, обращается с усмешкою к другу, замечает какие-нибудь случаи жизни, – и особенно хороша она там, где охватывает мелкие городские сплетни, острится над ними; где ловит метко черты некоторых современных физиогномий, черты не крупные, не важные, не исторические, а эти мелкие, тонкие, неуловимые оттенки света. Здесь Эпиграмма Марциала превосходна. Низар искусно собрал остроумные его произведения в этом роде.
Следуя ему, я передам вам некоторые: «Цинна! ты все говоришь на ухо; ты говоришь и то на ухо, что можно сказать перед народом. Ты смеешься, жалуешься, доказываешь, плачешь на ухо; ты поешь, судишь, молчишь и кричишь на ухо. И так в тебе вкоренилась эта болезнь, что даже и Цезаря ты хвалишь на ухо». – «Секст – ростовщик: он, как вы знаете, мой старинный приятель, но так боится, чтобы я у него не попросил взаймы денег, что всегда, завидев меня издали, говорит сам с собою, однако довольно громко, так чтобы и мне было слышно: я должен 7000 сестерций Секунду, четыре Фебу, одиннадцать Филету; у меня нет четверти асса в сундуке моем. О великий гений моего друга! Зло, Секст, отказывать, когда просят; но еще злее, прежде чем тебя просили!».
Смешон этот Селий, который от того грустен и потупил глаза в землю, и бьет себя в грудь, и рвет на себе волосы, что он должен обедать дома, – и всякою подлостью, всякою услугою до того вам надоест, что вы наконец скажете ему: Секст, приезжай обедать! Смешон Тонгилий, который десять раз в году болен, потому что он в это время получает от друзей редких рыб и Фалернское вино и потому, что ему готовы подарки при выздоровлении; этот Левин, который втеснится в театре на лавку всадников и притворится спящим, чтобы не согнал его сторож; этот Клит, который восемь раз родится в году, чтобы получать от друзей подарки; но особенно смешон Мамурра, который бегает по рынкам, взглядом покупателя окидывает продажных невольников, или богатые кровати и столы, обнюхивает бронзовые статуи, выбирает хрустальные чаши, амфоры, разные сосуды, торгует жемчуг, яшму, драгоценные камни, и кончит тем, что купит две маленькие чашечки ценою в асс, и за неимением слуги, сам понесет их под мышкой. Так же искусно нападает Марциал на адвокатов, на народных крикунов, которые продают вещи с публичного торга, на лекарей – и от него-то ведут свое начало бесконечные и неблагодарные Эпиграммы на почтенных служителей Эскулапа. Одним словом, все эти мелкие черты общества Римского, эти черты тонкие, неуловимые, ускользающие, которых не могла захватить Сатира Ювенала, обнимавшего крупные пороки, все эти мелкие подробности общества прекрасно ловила и подбирала утонченная Эпиграмма Марциалова; и вот почему можно ее назвать, по справедливости, дополнением Сатиры Ювенала.
В заключение моего рассуждения о Сатириках, в которое мы вставили эпизод о Римской Эпиграмме, спросим себя: имела ли Сатира какое-нибудь спасительное действие на Римские нравы? Мы можем предложить этот вопрос потому, что Сатира, как поучительное произведение Поэзии, сама же обнаруживает такую цель. Низар говорит, что Ювеналова Сатира не произвела никакого действия на свою эпоху, и сердится на нее за это. Мне кажется, что такой гнев напрасен. Сатирики, разумеется, имели в виду это действие, но если они не произвели его, то мы обвинять их не можем, и не должны смотреть на Сатиру их в отношении к ее действию на нравы, а только в том отношении, как она отражает жизнь современного общества и как хотела на него действовать. Одним словом, мы должны судить Сатириков Римских по их намерению, по исполнению только с их стороны, а не по результатам, которые от них не зависели.
Сатира была бессильна произвести переворот в нравах и в жизни. Мне кажется, что требовать от нее такого переворота значит приписывать ей слишком много чести, более чем она заслуживает. Тацит своею Историею-Сатирою также не успел действовать на эпоху: обвиним ли мы его за это и уменьшится ли тем наше благоволение к гению Историка? Не отрицательное, слабое действие Сатиры могло исправить испорченную органически жизнь Рима, нет, а нечто высшее, не от человечества ведущее свое начало, а от Бога!
Середи этого развращенного Рима, который мы узнаем подробно из Сатир Ювенала, были люди, о которых также говорит Ювенал, но равнодушно, не замечая их важности! Он передает нам, как этих людей, зашитых в смолу, носили на улицах, освещая ими ночную тьму; но он не понимал того духовного света, который эти люди, горевшие на забаву Цезарей, уже разливали тогда на человечество. И никто из великих умов языческих не сочувствовал им, ни Тацит, их оклеветавший, ни Младший Плиний, ни Траян, ни Марк Аврелий! А эти люди были соль земли, были те избранные, которыми должно было возродиться человечество! – Их распинали, жгли на кострах и жаровнях, сдирали с них кожу, колесовали их, убивали стрелами, отдавали на съедение зверям в стенах Колоссея и веселились их кровью. При этих ужасных зрелищах, которые первые Мученики Христианства предлагали собою чувственному народу Рима, присутствовали, может быть, и величайшие умы его – и не постигали высокого страдания Мучеников, не понимали того, что в сих немногих избранных зарождался мiр новый, великий, светлый, которому должен был уступить их мiр пышный, позлащенный, но внутри согнивший.
Такая бездна находилась между язычеством и Христианством, что великие умы века никак не могли перешагнуть этой бездны и перейти к новому свету. Для того потребны были народы новые, свежие, которые уже шумели оружием в лесах Германии, у полюсов Северных, в недосягаемых степях Азии, которые по какому-то неисповедимому, необъяснимому никакими доводами влечению, по какому-то удару Провидения, двинулись с своих мест, как некогда воды Потопа, и хлынули на издыхавший труп древнего Рима. Тесная купель Крещения ожидала этих грубых детей лесов, и от них-то имело последовать окончательное возрождение погибавшего мipa.
Представители Римской образованности не понимали этого; но тем удивительнее было бы для нас, если бы мы в лепете вдохновенной язычницы нашли какое-то предчувствие великого события, которое тогда совершалось над мiром! – В Сатире, о которой я вам сегодня говорил и которую приписывают какой-то Сулпиции, мы читаем эти чудные слова, в которых видно такое пророческое предчувствие: «Скажи мне, Каллиопа, что замышляет отец богов? Или меняет он землю и времена праотеческие? Или отъемлет он Искусства у нас умирающих, и велит нам безмолвствовать, лишиться разума и возвратить нас к тем временам, когда мы, пресмыкаясь по земле, собирали желудь и влачились к светлому источнику воды! Или милостиво сохранит он прочие земли и города, а только уничтожит племя Авзонийское, питомцев Ромула? – И не напрасно ли уже этот лжеречивый Юпитер сказал некогда своей супруге: я дал им владычество бесконечное!».
Die mihi, Calliope, quidnam pater ille deorum
Cogitat? An terras et patria saecula mutat;
Quasque dedit quondam, morientibus eripit artes;
Nosque jubet tacitos, et jam rationis egenos,
Non aliter, primo quam quum surreximus aevo,
Glandibus et purae rursus procumbere lymphae!
An reliquas terras conservat amicus, et urbes;
Sed genus Ausonium, Romulique exturbat alumnos?
Aut frustra uxori, mendaxque Diespiter olim,
Imperium sine fine dedi, dixisse probatur?
Так посреди Рима вдохновенные сомневались уже в его вечности и стали подозревать во лжи своего бога – Юпитера!
Какое чудное предчувствие в устах неизвестной женщины, из произведений которой этот небольшой, но значительный листок так случайно нам судьба сохранила!..
Экстраордин. Профессор Московского Университета
С. Шевырев
* Журнал Министерства Народного Просвещения. 1838. Ч. 18. С. 244-273.
Текст подготовлен к публикации М.А. Бирюковой
Степан Шеверёв
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
