История Древне-Еврейской Поэзии

Из «Истории поэзии». Том 1. Чтения 7

От публикаторов:

В своем основательном труде «История Поэзии» профессор Московского Университета Степан Петрович Шевырёв (1806 – 1864) ряд чтений посвятил рассмотрению древнееврейской поэзии, при этом он опирался прежде всего на священные Библейские книги, где запечатлены скорбные и жизнестойкие пути Богоизбранного народа, с указанием источников его силы, а они – в соблюдении верности заветам неизреченного и единого Бога. Так продержалось много веков, несмотря на тяжесть пленения, Египетского и Вавилонского, потому что водителями народа на этих путях были Пророки. Они яростно обличали многобожие, идолопоклонство и стремление к праздности, особенно проявленные в Новозаветное время.

Содержательные чтения С.П. Шевырёва из истории древнееврейской поэзии и теперь воспринимаются свежо, поучительно и с пользой.

Текст подготовлен к переизданию М.А. Бирюковой.

ЧТЕНИЕ СЕДЬМОЕ¹

Значение Еврейской поэзии в Истории поэзии всемiрной. – Отношение ее к мiру Христианскому. – Отношение к нашей Словесности. – Основание религии Еврейской: мысль об едином Боге. – История Евреев, около этой мысли. – Земное звание Евреев. – Религиозное их воззрение на мiр. – Главный характер поэзии Еврейской: стремление выразить бесконечного Бога.

От чувственной, роскошной, сладострастной Поэзии Индии мы перейдем теперь в мiр совер­шенно новый, в мiр чистый, возвышенный, в мiр поэзии Божества. Я напрасно сказал: перейдем. Мы должны внезапным усилием духа перелететь от земли в небо. Удалим же все прошлые впечатления, которые, может быть, еще свежи на нашей душе, впечатления от этого мiра, смешанного из духовности и чувственности, молитвы и вожделения, набожности и сладострастия, куда нас завлекла поэзия Индии; очистим себя от этих впечатлений; просветлим все наши мысли; упраз­дним нашу душу от всякого земного чувства; сделаем из нее пустыню, где умолкнул бы всякий звук земной. Тогда только может заговорить в нашей душе понятным для нее языком та поэзия, к изучению которой я вас теперь призываю, та поэзия, которая ведет свое начало от Бога истинного и единого.

Все лиры древней Азии, сей колыбели религий, звучали преимущественно религиозным напевом. Но никакая лира востока не издавала таких возвышенных песнопений, как лира Еврейская; ни­какая лира не заслужила по преимуществу названия священной лиры. Это потому, что религия, кото­рой сия поэзия посвящала свои песни, была единою истинною религиею древнего мipa, пророчеством о той религии, которой ждали избранные люди.

Если бы мы представили себе, что все народы мiра совершают торжественное шествие перед взором Бога, все народы – в звании поэтов, всякий с своею лирою, всякий с своими собст­венными песнями, вызванными им из земной его жизни посредством творческой силы духа; – если бы мы представили себе такую поэтическую процессию народов, в которой вся поэзия человечества сливалась бы в один общий хор, впереди пошли бы лиры религиозного востока; но впереди их всех какая бы лира блеснула струнами, ослепляющими неземным светом, звучащими неземным звуком? Какую бы лиру сам Бог-судия принял и благословил? – Лиру Еврейскую, пото­му что она есть любимая лира Бога, потому что персты Его сами благоволили касаться ее струн, потому что в этих струнах веял сам дух Божий.

Эта лира предзвучит лире всего человечества – и в ней человеческие звуки сливаются с глаголами Божиими. Если бы даже История, в потьмах своих первых времен, запутав имена, числа и годы, осмеливалась оспоривать у этой поэзии ее первобытную давность, ее право на старшинство, – если бы неутомимая ученость, проникнув в смысл самых древнейших письмен человечества, открыла что-нибудь древнейшее в Поэзии, чем Божественная лира Евреев, то и тогда бы наше духовное чувство, это вещее, про­роческое чувство нашей души, которому равно до­ступны и мрак будущего и мрак прошедшего, осмелилось бы войти в состязание с изыска­тельною Историею и, гордое своим собственным убеждением, отвергло бы ее доводы. Если бы кто-то предположил, что эта поэзия, это слово Божие и человеческое вместе по­зднее получило изъявление наружное, как словесное, изустное в народе, так потом и письменное: то мы будем утверждать, что и прежде она жила в самых первых семьях человечества; она жила в предании; она носилась предчувствием над колыбелью человеческою; она слышалась в первых поэтических звуках речи Адамовой. Вы помните, чтo великий богодухновенный бытописатель гово­рит о первоначальном состоянии хаоса, как дух Божий носился верху воды над мiром несотворенным? Так лира Еврейская, как этот дух Божий, носится над хаосом мiротворения поэтического и, как он, своими крылами навевает плодотворную жизнь на поэзию всего человечества.

Божественные звуки этой лиры были затеряны в чувственном мipe древности. Постигнуть их высокий смысл назначено было обновленному мiру Европы, мiру Христианскому. В сей поэзии за­ключается чистый источник поэзии Христианской. Вот то близкое и непосредственное отношение, которое имеет она к соб­ственному предмету наших занятий, и которое заставляет меня остановиться на ней долее. – Первые певцы всех народов Христианской Евро­пы, с благоговением поступая к этой Божест­венной лире, внимали ее звукам, одушевлялись ими и на лад ее струн настроивали свои собственные. Но эта лира находила отголосок не только в языках образованных: – она его находила в языках самых диких, самых скудных. И везде совершала она то же чудо, которое Бог совершил в первый раз на народе Израильском, внушив простым пастырям верховные песни премудрости Божией. Всюду, где раздавались звуки этой лиры, почти немые до того племена вдруг говорили, нашли слово для мыслей самых возвышенных; младенческие языки каким-то чудом получили крепость, силу, точность, блеск, – и нескладное лепетание этих языков превратилось мгновенно в высокие песнопения о Боге. От этой лиры зачали бытие свое литературы знаменитых народов и тем свидетельствовали ее Божественное происхождение. Одним из таких чудес ее бы­ла наша Словесность коренная, Словенская. Мы можем гордиться тем, что на первых произведениях нашего древнего слова знаменуется перст Божий; что наша песнь и наше слово пошли от песни и слова Божия. Это постигали духом пер­вые создатели нашего собственно Русского слова: Ломоносов и Державин внимали высокой лире, которой наше слово обязано своим происхождением, и первые, сильные звуки Русской поэзии гремят в Псалмах и преложениях из Иова, в этом гласе Бога, говорящего из тучи. Как велика и достойна Ломоносова сия отважная мысль – осме­литься вложить лепет языка-младенца в уста Богу, гремящему из тучи, и этот лепет внезапно превратить в гром говорящий! Такими подвигами только создается поэзия народов, призванных к великому. Но это было лишь одно продолжение того чуда, которое впервые совершила над нашим языком Еврейская лира. Решительно можно сказать, что ни на каком другом языке, самом образованном, цветущем богатыми произведениями, не нашла она такого величавого от­голоска своих песнопений, как на нашем диком. В этом суждении моем нет пристрастия национального; читайте Библию Латинскую, Французскую, Английскую, Италиянскую: то ли выра­жение величавой простоты найдете вы, как читая ее на языке Словенском? – Нет, здесь нет пристрастия, тем более, что этому явлению есть очевидная причина, в которой однако участвует и чудо Божие. Искренние, Богодухновенные сказания народа простого, смиренного, пастушеского, каким был народ Израильский, как мы увидим после, по своей простоте, искренности, находили гораздо более сочувствия в наречиях свежих, еще не тронутых, еще не хитрых, не лукавых, одним словом, в лепете младенчествующих народов, чем в языке блистательном, украшенном всею роскошью древнего искусства, развившем все роды красноречия и поэзии, утончившем выражение до крайности, каким был язык Латинский, или в тех языках, которые происходили от него и получили в наследие развалины этой роско­ши. Кроме искусственности, Латинский язык носил всюду, на всех словах своих, печать язы­чества, совершенно чуждую тому слову, которое было искони словом Бога чистого и единого. Вот где причина явлению удивительному, но в нем, как я сказал, есть и чудо Божие: Бог всегда любит говорить простыми устами. Сло­во Его всем должно быть понятно; потому-то, может быть, и избирает Он слово низшего, слово меньшего, слово самого, кажется, малосмысленного из людей, но чудом Своей Божественной мысли так говорит на нем, что и мудрые недоумевают перед младенческим лепетом, в котором благоволит вещать мысль Его.

Предание говорит нам, что первые слова, писанные на языке Словенском двумя братьями первоучителями, были первые слова Святого Благовестителя Иоанна: В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово. Вот первый памятник нашей Словесности, с такою величавою простотою выражающий высочайшую мысль Евангелиста-Богослова. Предание говорит также, что когда переведена была первая глава этого Благовестия, – то «Царь Византии и Патриарх и весь Собор с радостию прославили о том Бога». Под каким дивным знамением родилось наше слово! – и этим оно обязано было религии. Когда же трудолюбивые братья совершили подвиг, когда Божие Слово пересказано было ими на языке Словенском, и, по выражению Летописца, «Словене рады быша, яко слышаша величие Божие своим языком», тогда многие Ученые Запада стали хулить Словенск­ие книги; говорили даже, что Словенскому наро­ду недостоит иметь своих азбуков; что только Евреи, Греки и Латины могут иметь азбуку и право передавать Слово Божие, потому что только на этих языках написано было на кресте Христово имя; – но и тогда, в IX веке, мудрый Папа вступился за право языка Словенского и, не согласуясь в этом случае с исключительным духом Западной Церкви, отвечал глубокомысленно: «Да вси возглаголют язык величия Божия!».

Я немного увлекся посторонним предметом, однако не столько посторонним, как с первого взгляда кажется. Кроме того, что этот предмет близок нашему сердцу, и что о нем всегда невольно разговоришься подробнее, – я хотел намекнуть вам на то особенное отношение, какое Библейская Словесность и особенно поэзия имеют к нашей Словесности и поэзии, и тем завлечь к изучению ее не одно ваше общее сочувствие, которое вы должны питать к ней на ряду со всеми образованными, но и ваше сочувствие национальное. При том же, это сочувствие завле­кается само собою, невольно, потому что мы, к счастию, можем изучать красоты Еврейской Поэзии на нашем собственном языке, тогда как для изучения Истории поэзии других народов Востока мы должны прибегать к переводам на языках иностранных.

Начиная беседовать с вами о Востоке, я упомянул о двух совершенно противоположных религиях, которые с самых темных, с самых первобытных времен человечества, печатлеют два резко отдельные, два яркие следа, или лучше две разные струи, никак не сливающиеся на по­токе жизни восточных народов. Одни народы ищут Бога в Его творении, поклоняются светилам небес, огню и другим стихиям, унижают свое человечество, обожая даже животных; одним словом, боготворят мiр материальный, собирают Бога всюду и не могут собрать его, или лучше, теряют во множестве богов высокую мысль о Нем и нераздельном с Ним единстве Его. Таковы народы Вавилона, Финикии, Персии, Индии. – Другие же народы, а именно Семитические, как напр. Евреи и Арабы, от них же происходящие, внутренним духом постигают Бога единого, вечного, и посредством предания постоянно сохраняют это истинное понятие о Боге, на коем зиждется все устройство мipa и чело­вечества.

Преимущественно перед другими народами Азии Евреи суть представители этого чистого понятия об едином Боге. Высочайшая эта мысль, мысль об едином Боге, спасительная для всего че­ловечества, основная мысль всякой чистой нравственно­сти, зародыш всякой гармонии, всякого устрой­ства в мipe человеческом, была воспитана в мирных кущах народа Израильского, была средоточием всей его жизни. С сею мыслию связана вся История Евреев; на ней основано было их единство, как народа, их политическое могуще­ство. В этой мысли заключалось и богатство, и крепость, и слава этого народа-пастыря.

Трудно в Истории всякого народа, даже отжившего, заключившего полный круг своей жизни, – трудно бывает найти единство, идею, кото­рую он развивал в человечестве; трудно под­вести все его дела, все события его перепутанной жизни под одну точку зрения. Но эта трудная задача весьма легко разрешается в Истории Еврейского народа: ибо вся она есть История мы­сли о Боге едином и истинном в древнем человечестве.

С первых страниц вы видите в ней, каким образом сей Бог сказывается Сам первым человекам в раю; как Он милостиво продол­жает эту беседу и с человеком изгнанным; как Он участвует в жизни первых семей человеческих; из рода в род ведет свою беседу с Патриархами, с первыми родоначальни­ками человечества, до самого праотца Израильского народа; как Он является Аврааму в видениях; избирает его в родоначальники того народа, ко­торому назначено было сохранять в людях предание о Боге истинном, быть жрецом Бога единого; как Бог искушает своего избранника; требует у него единородного сына на всесожжение – и сей готов принести его. В сем-то подвиге Авраама, благословенного Богом в пра­отцы народу Израильскому, зачинается великая мысль сего народа, мысль, утвердившая бытие его: ибо после этого подвига Господь говорит Аврааму: «Ты не пощадил сына твоего возлюбленного для Меня; воистину благословя благословлю тя, умножая умножу семя твое, как звезды небесные, как песок при море, и семя твое наследит грады супостатов, и благословятся о семени твоем все языки земные». – Древние Римляне приносили детей своих на жертву отечеству; но здесь мысль и жертва выше; там все – отечеству, здесь все – Богу! – Этот подвиг Авраамов был семенем жизни благословенного Израильского народа и прообразовал собою искупление человечества.

Беседа Бога с избранным Его племенем продолжается в поколении Авраамовом. Наконец, семейство разродилось в целый народ, – и этот народ, занесенный голодом в Египет, голодом вынужденный продать свою свободу царю Еги­петскому, бедствует в его работе. Но Бог готовит соорудителя этому расточенному, это­му мертвому народу. – Когда избранник Бога, приняв Его повеление поведать о Нем своему народу, вопрошает Всемогущего: как же назовет он Бога Израильскому народу? – Господь отве­чает: «Аз есмь СЫЙ: тако речеши сыном Израилевым: СЫЙ посла мя к вам». (Исхода гл. 3, ст. 14). – Какое чистое, ясное и вместе отвлеченное, глубокое понятие об этом живом Боге! Не заключается ли здесь начало мысли о безусловности Бога, Который есть, потому что Он есть? К этой мысли стремились бесконечными путями, бесконечными лабиринтами величайшие философы мipa, и нашли ее в мертвом аб­солюте, в безусловном начале, в этом скелете мысли, на коем зиждется философия XIX века; а она еще за 3300 слишком лет до нас сказа­лась с такою простотою, ясностию и жизнию, – сказалась кому же? – смиренному пастырю овец Иофоровых. Но эта мысль открывалась людям еще и прежде, по свидетельству Самого Бога: да­лее говорит Господь Моисею: «Тако речеши сыном Израилевым: Господь Бог отец наших, Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль посла мя к вам: сие мое есть имя вечное, и память родoв родoм». (Исхода гл. 3, ст. 15). – Так этот Бог СЫЙ есть вместе Бог предания, которое по завещанию переходило от че­ловека к человеку, от Адама, Ноя дошло до Авраама и через них распространилось в одном народе, а через него – и в человечестве. Так, по свидетельству Самого Бога, История народа Израильского есть История Бога единого и истинного в человечестве.

Народ, избранный на высокое служение Богу, стонет в работе Египетской и забыл о своем назначении. Моисей пробуждает в нем память предания отцев его, мысль их о Боге сущем и призывает народ на служение сему Богу. Племя разрозненное, расточенное по работам, в миг сочеталось в крепкую массу народа; это племя, умерщвленное рабством Египетским, ожило, ко­гда великий законодатель и пастырь внушил ему высокую мысль о Боге отцев его, когда он позвал его на служение сему Богу. Возбудив это желание в народе, Моисей просит Фараона от­пустить народ Израильский: «Да пожрем в пу­стыне Господу Богу нашему». Фараон упрекает в праздности сей народ, просящийся для жертвы Богу: «Праздни, праздни есте: сего ради глаголете: да идем, пожрем Богу нашему». (Исхода гл. 5, ст. 17). – Фараон не понимал этого высокого служения Богу: он ценил выше свою работу египетскую. Борьба Израильтян с Фараоном есть борьба мысли, угодной Богу, с работою физическою, борьба духа с плотью, теплой небесной веры с холодною земною жизнию. Народ, осененный свыше в лице Моисея, почувствовал свое назначение – служить Богу, и не хочет работы египетской, хочет от возделанных нив, от плодоносных полей Нила, от египетского обилия и роскоши, из городов удобных, спокойных, великолепно– украшенных, хочет к своим стадам, в свою любезную, невозделанную, дикую пустыню, да принесет в ней свободную свою жертву Богу, да соорудит в ней храм Богу отцев своих.

Первое сооружение этого храма есть кочевая Скиния Свидения, осененная во дню облаком Господним и в ночи огнем, путеводным для народа Израильского во время всех его странствий по пустыне. Народ соорудил сию Скинию, лишь только собрался во едино, образовался народом, – и эта Скиния была средоточием всех его действий, знаменем его соединения. Окончательное сооружение этого храма Господу есть великолепный храм Со­ломонов, созданный во время самое блистательное славы Иерусалима. Так, если мы взглянем на Историю Еврейскую со стороны художественно-религиозной, – она предстанет нам, как История сооружения храма Богу единому и истинному, этого храма, который начался от простого, разбивного шатра, покрытого овечьими кожами, и заключился великолепными зданием, где Царь-художник не пощадил злата и меди на сооружение дома Го­сподня.

Но будем следить далее Историю этой высо­чайшей мысли о едином Боге в Истории народа Израильского. Когда великий законодатель вызвал народ в пустыню, когда он взошел на гору Синай, на которой должен был принять закон для народа, то первый голос Бога к Моисею с этой горы был: «Будете ми людие избраннии от всех язык: моя бо есть вся земля, вы же будете ми царское священие и язык свят» (Исхода гл. 19, ст. 5, 6). – Так народ Израильский, по избранию самого Бога, был жрецом Его за все человечество.

Первая заповедь, сказанная Израилю от Синая, есть: «Аз есмь Господь Бог твой изведый тя от земли Египетския, от дому работы, да не будут тебе бози инии, разве Мене». Вторая запо­ведь: «Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши ими: Аз бо есмь Господь Бог твой». (Исхода гл. 20, ст. 2 – 5). Далее запрещено даже поминать имена иных богов: «Ниже да слышатся изо уст ваших» (гл. 23, ст. 13). – Таким образом, первою заповедью утверждается положи­тельно единство Бога; второю заповедью уничто­жается идолопоклонство (Фетишество Финикийское), поклонение звездам (Персидское), поклонение животным земным и водным (Египетское); отвергаются все ложные Азиатские веры, и утверждается истинная вера в единого Бога.

Всю жизнь свою посвятил великий законодатель на то, чтобы сохранять в народе Израильском эту мысль об едином Боге. Непрерывно беседовал он о том с Самим Богом. – Во всех законах, изреченных Господом через Моисея, видна эта мысль. Бог требует, чтобы народ Израильский, во всяком земном своем занятии помнил Его. «Первенцы от сынов животных твоих да даси Мне. (Исхода гл. 22, ст. 30). Начатки первых жит земли твоея да внесеши в дом Господа твоего (гл. 23, ст. 19). Седьмое лето жатвы и винограда отдай Богу, т.е. убогим, нищим и зверям сельным» (гл. 23, ст. 11). – Так все и от всего – Богу. Непрерывно, в течение всей жизни законодателя, Бог устами его повторяет народу Израильскому: «Не поклоняйтеся богом иным, ибо Господь Бог ревниво имя, Бог ревнив есть». – Так этот истинный, единый Бог любит Свой народ и ревнует его к богам иных народов.

Трудно было удерживать эту чистую, мыслен­ную веру в Бога отвлеченного, незримого, которого и Моисей не мог видеть в лице, – трудно было удерживать ее в плотском, земном народе, всегда готовом прилепиться к веществу, поклоняться кумиру видимому. Законодатель чувствовал эту трудность; он страшился особенно идолопоклонства. «Не сотворите себе образов рукотворенных (говорит Бог устами Моисея), ниже изваянных, ниже стол­па поставите себе, ниже камене поставите в земли вашей в знамение, во еже поклонятися ему: Аз есмь Господь Бог ваш». – Вот почему, скажу вам мимоходом, искусство ваятельное не могло процветать у Евреев; вот почему самая поэзия не допускала никаких чувственных воплощений Бога, а одни только символы его власти и свойств, как мы после увидим.

Когда наступило время смерти великого зако­нодателя, когда почувствовал он, что должен, по призванию Бога, покинуть народ свой, – какая мысль занимает его в последнюю минуту; о чем заботится он; о чем голосом умирающего говорит собравшимся сонмам Израильского народа? о чем последняя земная скорбь его? Не о том, что он не узрит земли обетованной; – нет, его тревожит мысль всей его жизни. Он убеж­дает Израильтян не изменять Богу единому своему, Богу отцев их; не служить богам языческим. Вот последний его завет народу. – «Вы видели, – говорит он, – и в Египетской земле и у других народов, через которых проходили, мерзости их, и кумиры их, древо и камение, сребро и злато». Он говорит от имени Бога: «Избирайте: благословение или проклятие, живот или смерть, благо или зло. – Люби Господа Бога твоего от всего сердца твоего, от всея души твоея, и ты будешь жив и благословен. – Будь ты расточен по земле от края небес до другого края, – и тогда Господь соберет тебя этою сильною любовию к Нему». Вот в чем заключал законодатель основу единства в народе Израильском. – «Если же измените вы Богу, – про­должает он, – и послужите иным богам, то нет казни, какую бы не послал на вас Бог, и спро­сят другие народы: за чтo казнится народ сей? – и скажут им в ответ: за то, что он оставил завет Господа Бога отцев своих и послужил иным богам».

Кроме сего завета, Моисей, предчувствовавший горькую истину, что народ изменит своему Богу, завещал ему песню на тот же предмет, песню соединения народа Израильского. Она сде­лалась песнею народною, песнею завета Господня и Моисеева. В ней содержатся укоры народу Изра­ильскому и напоминание всех благодеяний Божиих во время странствия по пустыне. В ней сказано: «Господь един вождаше их и не бе с ними бог чужд». Особенно выражается в этой песне ревность Бога Израильского. Особенно замечателен в ней дух Израильтян, кои гнушались других народов. Законодатели с великою мыслию ста­рались уединить их, оградить от постороннего влияния, сделать необщительными. «У народов чуждых, – говорится в этой песне, – виноград от виноградов Содомских; розга их от Гоморры; гроздь их – гроздь желчи, гроздь горести их; ярость змиев – вино их и ярость аспидов неисцельна». (Второзак. гл. 32, ст. 32, 33). Так все дары земли у иноплеменных народов прокля­ты, отравлены, смертельны; в народе же Израильском все эти дары природы благословлены Богом. Вы видите великую мысль законодателя отчуждить народ Израильский от других народов. Но с какою же целию? – Все с тою же, чтобы посредством этой необщительности, этого отвержения от других народов, сохранить в Израильтянах веру во единого Бога.

Когда умирал наследник Моисея, приведший народ Израильский в обетованную землю, такой же завет оставил он ему; – так же несколько раз повторяет он: «Отвергните боги чуждые. Если же вы измените Богу своему, и прилепитесь к народам языческим, и смешаетесь с ними, – тогда Господь и не помыслит истреблять этих народов: они будут вам в сети и в соблазн, и в гвоздия в пятах ваших, и в стрелы в очах ваших, до тех пор, пока вы все не по­гибнете на этой благой земле, которую дал вам Господь Бог ваш». –

Все войны и победы совершались именем Бога Израильского. Руки, воздетые к небу Пророком, были знамением победы. От неба эти руки бра­ли силу для народа, когда он воевал за землю, ему обещанную. Смотря на эти воздетые руки, он воспламенялся мужеством: оне опускались – и терялась небесная сила.

Когда народ стал отклоняться от истинного Бога, он попадал в плен царей иноземных; но и тогда Бог посылал ему Судей-Пророков, которые спасали народ от плена и поддерживали веру истинную.

Когда народ, увлеченный примером своих со­седей, не пожелал Царя-Бога, а пожелал иметь царей земных, – и тогда Бог посылал Пророков, «и глагола Господь рукою рабов своих Пророков», которые были стражами закона Господня, проповедниками Его в народе и царях, и поддерживали единство Бога и тем единство на­рода. Пророки гремели против идолов, против капищей, когда идолопоклонство сильно овладело народом Израильским, когда в самый храм истинного Бога внесены были кумиры Ваала. – Во время пленения были также мужи благочести­вые, которые не мешались с народом иноплеменным, чуждались его сообщества, и сохраняли свою веру. Таков был Товит. Эздра, по повелению Артаксеркса Лонгимана, выводя народ Еврейский из Ва­вилона,  приказал мужьям оставлять жен иноплеменных.

Но народ Израильский, наконец, вовсе забыл имя Бога единого, потерял эту мысль, спасавшую его от всех бедствий, выкинул из памяти за­ветную песнь Моисееву, не понял пророчественного значения своей веры, предвещавшей человечеству Откровение Ново-Заветное, – и тогда Бог расточил его и уже не собрал, ибо звуки песни его соединения были им уже потеряны, и мысль высо­кая всей его жизни, мысль о едином Боге, воз­рожденная в новой Религии, сделалась достоянием иных народов.

Так вы видите, что ни одна История не имеет такого глубокого значения, такого един­ства, как История народа Израильского. Она есть непрерывная беседа Бога с человечеством в лице Еврейского народа. Потому-то сия Исто­рия, преимущественно перед всеми, заслужила до­стойно высокое имя слова Божия: таково значение всей Истории рода человеческого, но преимуще­ственно – Истории Еврейского народа.

Какое же было земное звание этого народа, ко­торый был исключительно призван на служение Богу истинному в древнем мiре человечества? Какой был его земный характер? Чтo было его земным занятием? Мы знаем, что Ассирияне первоначально были народ-звероловец, Финикияне – торговцы, Египтяне – земледельцы; Еврейский же народ был народ пастушеский. Он имел этот характер, когда еще заключался в одной малочисленной семье Иакова: дети Иакова пасли стада. Он остался верен этому характе­ру и после, когда разросся из семьи в народ великий, когда образовал царство блистательное и победоносное. Вожди Израиля, пришед в землю к Фараону с своими стадами, на вопрос его: чтo ваше дело есть? отвечали: мужие скотопитатели есмы, и мы и отцы наши. Замеча­тельно, что Египтяне не могли есть вместе с Евреями, чуждались их, мерзили ими, потому что не могли терпеть народа пастушеского (мерзость бо есть Египтяном всяк пастух овчий).

Это пастушеское происхождение Израильского народа положило свою печать на первых законах его о собственности, которые касаются более стад. Десятая заповедь, относящаяся к обеспечению чужого, говорит преимущественно о стадах: ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его. – На сооружение Скинии Свидения употреблены кожи овнии, червлени и кожи синии: народ-пастырь дарами стад своих украшает свой подвижный храм в пустыне. – Земля обетованная кипит млеком и медом, – т.е. она богата стадами и пчелами. Тучные кравы орошают злак полей обильным млеком своим: вот богатство страны обетованной, страны счастия. Наконец, высший царь, при котором процве­ло царство Израильское, при котором Израиль одолел врагов своих, царь отец премудрого зиждителя храма, Давид, вышел из того же звания, из какого и весь народ Израильский – из пастухов.

Египтяне пренебрегали народом-пастухом, но Бог не пренебрег им. «Егда разделяше Вышний языки, яко разсея сыны Адамовы, постави пределы языков по числу Ангел Божиих, и бысть часть Господня, людие его Иаков». – Бог возлюбил народ пастырей. Он еще издревле любил их. «Авель бе пастырь овец: Каин бе делаяй зем­лю», – и Бог полюбил Авеля, и Авель стал любимым жрецом Господа. В самом деле, пас­тырь, с своими кочевыми стадами менее привязан к земле, чем пахарь. Пастырь свободнее, беспечнее; его быт независим; ему просторнее на земле, а потому и в душе его, может быть, более простору для молитвы, для бескорыстного служения Богу. Пастырь, при своих стадах, име­ет более досуга созерцать небо и мыслить о Боге, – и не даром, в таких-то пастырских думах и созерцаниях истинный Бог являлся Моисею. Земледелец, напротив, вечно преклоняет глаза к земле – своей кормилице, пoтом орошает эту землю скупую, которая притяги­вает к себе его корыстную душу и порабощает ее. – Сия-то пастырская жизнь, исполненная отеческих преданий и дум божественных, заслу­жила народу Израильскому от Фараона насмеш­ливое прозвище народа праздного, ленивого; но за то от Бога заслужила ему имя народа избранного и любимого.

Сии-то две стихии, а именно: вера в единого Бога, тесно связанная с чувством народного единства, и жизнь пастушеская, положили свою печать на поэзии Еврейского народа по тому не­преложному закону, что поэзия всегда истекает из одного родника с жизнию. Обе эти стихии, как мы видели, не разнородны друг другу, а имеют близкое между собою сношение. К поэзии Еврейской, как и к народу Еврейскому, можно отнести эту простую заключительную песню царя псалмопевца: «Мал бех в братии моей, и юнший в дому отца моего: пасох овцы отца мо­его. Руце мои сотвористе орган, и персты мои составиша псалтирь. И кто возвестит Господеви моему? Сам Господь, Сам услышит. Сам посла Ангела Своего, и взят мя от овец отца моего, и помаза мя елеем помазания Своего. Братия мои добри и велицы: и не благоволи в них Господь. Изыдох в сретение иноплемен­нику, и проклят мя идолы своими. Аз же, исторгнув меч от него, обезглавих его, и отъях поношение от сынов Израилевых». Я не знаю, право, ничего, чтo бы с такою полнотою и вместе с такою краткостию выражало всю жизнь и поэзию народа Израильского -, стихии, из которых оне вышли, отношения этого народа к другим народам, как все это выражает этот краткий псалом. – Но кто же мог лучше и вернее выра­зить все это, как не тот, кто был сам представителем Еврейской лиры, на гуслях коего со­зрели ее высокие песнопения, и кто сам, по примеру своего народа, вышел из пастырей и в своей жизни изображал вкратце всю великую жизнь народа Израильского?

Рассмотрим же теперь, какое религиозное воззрение на мiр проистекало из этого чистого понятия об едином Боге, и каким образом поэзия Еврейская одушевлялась этим воззрением, и отсюда выведем ее отличительный характер. – Чтобы постигнуть надлежащим образом чистое, отвлеченное понятие о едином Боге в отношении к мipy, существовавшее у Евреев, должно отличить его от подобного, но нечистого понятия у других народов Востока, а именно: у Персов и Индийцев.

Древнейшее поклонение Персов было поклонение звездам и огню, материальное обожание стихий. Но эта вера впоследствии была очищена Зороастром. Он признавал бога света, добра и правды, которому поклонялись последователи Зенд-а-весты; но вместе с этим богом он признавал другого бога, находя­щегося в беспрестанной борьбе с первым, бога тьмы и зла. Хотя законодатель Персии и про­рочествовал, что начало доброе кончит победою над злым; но, несмотря на то, он признавал два начала с равными правами, два начала основ­ные, следовательно, двух богов, а не одного. Евреи признавали также стихию зла; но под­чиняли ее началу высшему, единосущному и благо­му. Это зло было только отпадение от Бога, злая самость, а не начало самобытное, от века сущее. Эти понятия мы видим в книге Иова, где диавол не смеет нарушить воли и власти Бога, а действует с Его соизволения. Так и История человечества у Евреев не есть борьба двух начал или двух царств: света и тьмы, Ормузда и Аримана, как она представлялась Персам. Нет, она есть непрерывно-гармонический глагол единодержавного Бога, глагол, с которым ничто не смеет быть в разнозвучии.

Индийцы признавали также единого Бога; но они не умели отвлекать мысли о Нем от мiра, Им сотворенного. Этот Бог разлит был для них всюду: Он жил в стихиях, в светилах небесных, во всех явлениях мiра. Этот бог единый рассыпался у них по творению, и потому Индийский монофеизм, как я вам уже говорил прежде, переходил в панфеизм. Индий­цы не умели отвлечь идеи Бога, представить себе Его самосущное, безусловное бытие, отделенное от своего творения. Они не могли дойти до этого чистого, ясного и глубокого определения Бо­га: Аз есмь СЫЙ.

До этого-то понятия внушением Самого Бога достигли одни Евреи, – и в нем-то заключается существенное различие их понятия об едином Боге от подобного, но не чистого понятия у Индийцев. Из этой-то мысли о Боге самосущном, отделенном от Своего творения, проистекает все их воззрение на мiр и дух их поэзии, чуждый всякой чувствен­ности.

Припомните первую главу Книги Бытия, богодухновенное и простое сказание о сотворения мipa. Каким образом творится этот мiр? Бог не делает никакого усилия для его создания, не претворяется в первоначальные стихии; не являет­ся под восмью образами, как Индийский Брама; нет, – Он сохраняет Свою самобытность, Свое величие и могущество. Он в покое Сво­ей мощи говорит, – и целый мiр есть только произведение Его Слoва, есть это Слово, приявшее образ и плоть. Он, при всяком новом создании, как художник, отступает от Своего произведения и видит, как оно прекрасно, и любуется им, и, творя мiр, нисколько не мешает­ся с этим вещественным мiром. Только при создании человека Бог действует уже не одним словом, но и Своим дыханием: потому один человек и божествен между тварями; потому, божественная душа есть исключительная собствен­ность человека, по учению Ветхого и Нового Завета, тогда как у Индийцев человек разделяет с животными право свое на божественную душу.

Так, по учению Евреев вся вселенная с своими красотами есть только овеществленное слово Божие, и ни одно создание в ней не причастно существу Бога неприкосновенному, кроме человека. Таково религиозное воззрение Евреев на Историю сотворения мiра; таково же оно и на Историю челове­чества, как продолжение первой Истории. И История человечества, по их мнению и нашему, есть также овеществление слова Божия, есть непре­рывная беседа Бога; события Истории суть живые выражения, исполнение глаголов Божиих. И рече Бог – есть высокая вина и машина всех действий на земле, в мipe человеческом совершающихся. Отсюда, всякое событие этой Истории, как выражение слова Божия, получает глубокое, всемiрное значение и кроме материальной своей стороны, как события, представляет смысл таинственный, пророческий.

С таким религиозным воззрением Евреев на бытие мipa и на бытие человечества, проистекающим из их чистого и отвлеченного понятия о едином Боге, тесно сопряжено и поэтическое их воззрение на мiр. Никакая поэзия не исполнена так Бога, как поэзия Еврейская. Он вездесущ во всех ее песнопениях. Дух Его веет в каждом слове ее, и каждое слово этой поэзии есть символ Божий. Но ясно, что сия поэзия, воспевая Бога, не могла прибегать к чувственным телесным воплощениям; что она не могла изо­бражать этого Бога незримого, а только внушать о Нем предчувствие. Во всех преданиях Еврейских никто из первых праотцев Израильских не завещал сказаний о лике Божием. Когда великий законодатель, обретши благость Бога, осмелился просить Его о том, чтобы Он явил Себя Самого во свидетельство этой благости: яви ми Тебе Самого; покажи ми славу Свою, – Господь отвечал ему: «Не возможеши видети лица Моего: не бо узрит человек лице Мое и жив будет». – И потом сказал: «Се место у Мене, и станеши на камене. Егда же прейдет слава Моя, и положу тя в разселине камене, и покрою рукою Моею над тобою, дондеже мимоиду. И отъиму руку Мою, и тогда узриши задняя Моя: лице же Мое не явит­ся тебе».

Когда другой Пророк, Илия, убегая от заблудившегося народа на гору Хорив, искал на ней Бога, дабы Он приял душу его, – тогда был к нему глагол Господень: «Зачем ты здесь Илия?» – и он сказал, что ищет Бога, и голос повелел ему утром взойти на вершину горы и стать пред Господом, и предупредил его: мимо пойдет Господь, и буря будет великая, сильная, разоряющая горы, сокрушающая камни в горе перед Господом, – но не в этой буре Господь, – и за бурею землетрясение, но не в землетрясении Господь, – и после землетрясения огонь, и не в огне Господь, – и после огня глас хлада тонка (шепот тонкого ветерка), – и там Господь. – И покрыл Пророк лице плащем своим, и слышал голос Божий в тонком дыхании ветерка.

Иов слышал того же Бога, говорящего сквозь бурю и облака. Сей же Бог облекался ризою огня, ризою тучи: видели ризу Его, слышали голос Его; но никто не зрел лица Его, никто, по крайней мере, не сказал о лице Его, – и поэзия, верная преданиям и мысли народа, никак не могла уловить бесконечного Бога в каком-нибудь одном чувственном, видимом образе.

Все высокие явления природы в еврейской поэзии служат Богу то символами, то аттрибутами, то вестниками воли Его. Гром есть голос Бога, голос, который понимают святые певцы; свет – риза Бога, которою Он обвивается и которую, в виде утренней зари, Он накидывает на мрачную ночь; небеса – шатер, чертог, храм Бога; ветры и пламенные молнии – Его вестники. Он пошлет слово – и мраз истает; дхнет дух Его – и потекут воды. И бури, и облака, и дожди служат Его воле. И огнь столпом небесным, и облако снежною горою на небесах означают Его присутствие. Одним словом, вся природа, все ее явления суть один символ Бога, один слабый намек о Нем, один легкий след его незримого шествия; но ничто на земле и в небесах, никакой образ не может выразить Его бесконечности.

Тщетно для этой цели прибегает Еврейская поэзия к разным усилиям. Она сравнивает все великое с малым; она противополагает небо земле; она неизмеримостью небес подавляет ма­лую землю; именует небо престолом Божиим, а землю – подножием ног Его, или называет небо, истканное бесчисленными звездами, одним краем ризы Божией. Она берется за океан, за песок морской, за все бесчисленное, огромное, необозримое, чтобы в смертного и плотского человека заронить хотя слабую мысль о бесконечности Божией, – и все усилия поэзии выразить эту мысль оста­ются тщетными. Она меняет образ на образ и изнеможенная сознается, что вся природа есть только один слабый намек на мысль о Боге бесконечном.

В сих-то непрерывных усилиях выразить бесконечного и единого Бога я полагаю главный отличительный характер еврейской поэзии. Она, как Иаков, вечно борется с Богом; вечно то­мится под игом Его бесконечности; вечно стремится выразить ее во всяком слове и изнемо­гает под бременем своей задачи. Сии-то усилия дают этой поэзии характер вдохновенный, лирический, исполинский. Эта беспрестанная борьба еврейской поэзии с Богом, эти усилия несрав­ненно сильнее действуют на душу человека, чем гордое убеждение другой поэзии, более спокойной, которая думает уловить и изобразить Бога в чувственном, телесном образе.

Ничем лучше не могу я вам выразить этой неутомимой жажды Бога, которою вечно страждет поэзия Еврейская, как словами Псалмопевца: «Им же образом желает елень на источники водные: сице желает душа моя к Тебе, Боже». – Вот вечный томительный припев Еврейской лиры, которая только этим бесконечным желанием – выразить Бога в слове – может несколько при­близиться к выражению Его бесконечности.

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"