История Древне-Еврейской Поэзии

Из «Истории поэзии». Том 1. Чтения 8

Следы пастушеской жизни на поэзии Евреев. – Эпос отсюда же имеет начало. – Роды поэзии Еврейской. – Дух и содержание Библейского слова: – История. – Пророчество. – Закон. – Премудрость. – Формы Библейского слова: – Изречение. – Притча. – Соответствие. – Видение. – Аллегория. – Слово Гердера о Еврейской поэзии. – Книга Бытия. – Первая песнь Моисеева. – Вторая песнь Моисеева. – От этих двух песен – двоякий характер Еврейской лиры.

В прошедший раз, изложив вкратце историю народа Еврейского около одной мысли об едином Боге и показав пастушеское звание этого народа на земле, я заключил определением главного отличительного характера Еврейской поэзии, ко­торый состоит, по моему мнению, в беспрерывных усилиях выразить мысль о Боге бесконечном. Так, главная мысль целой жизни народа Израильского отражается и в поэзии его; так и на священной лире с большею славою, чем где-нибудь, поэзия откликается жизни. Впоследствии мы увидим, как из этой духовной стихии ра­звилась лирическая или храмовая поэзия Евреев, бывшая цветом развития всей их поэзии.

Но прежде мы должны рассмотреть, каким образом другая стихия жизни этого народа, стихия земная, имеющая однако связь и с духовною, каким образом пастушеская жизнь, из кото­рой первоначально вышел народ Израильский, участвовала также в этой поэзии и чтo своего она в нее вложила?

Пастушеский народ отличается от народов других званий бoльшею охотою к рассказам, к тому, чтобы передавать потомкам и прошедшее и настоящее. Причины этому многие. Во-первых, народ пастушеский гораздо сообщи­тельнее, чем народ звероловец: сей последний есть вечный враг зверей, друг войны и убийства: жизнь его отзывается и в его характере; он делается таким же недругом и с людьми. Звероловство есть зародыш войны. Воинственный Вавилон пошел от Нимврода – ловца-исполина. Пастух напротив есть друг животных: его дружба со стадами переходит и на людей и от­зывается в кротости его характера. Отсюда происходит его большая сообщительность. Па­стух, как я сказал и прежде, беспечнее, досужнее, независимее, чем земледелец. Досуг его дает ему время на то, чтобы вести свои рассказы в мирных кущах. Независимость вну­шает гордость и благородство, и он, по вну­треннему побуждению этих чувств, желает сохранить и память о себе и память о своих предках.

Эту страсть к рассказам мы видим в кочевых племенах Арабских, которые вели жизнь пастушескую. Эту любовь к преданиям мы ви­дим особенно в народе Еврейском. Нигде па­мять поколений не сохранилась так подробно и в таком чистом историческом виде, как у Евреев. Это есть единственный в мiре народ, который посредством исторической родословной ведет свое начало от одного человека и возво­дит эту родословную до человека первосозданного.

Это предание чистое, этот рассказ из уст в уста, от праотцев к отцам, сынам, внукам и правнукам, мне кажется, имел начало в мирных кущах пастушеских. Вместе со стадами, и память поколения переходила к дру­гому поколению. Здесь-то – чистый источник этого простого, священного эпоса Еврейского, который должно отли­чить от эпоса вымышленного, чудесного. Высокий образец его мы видим в Книге Бытия. Сия-то эпическая форма в поэзии Еврейской истекла, как мне кажется, из простых преданий пастырских, из пастушеской жизни Евреев.

Мнение это доказывается еще и тем, что этот эпос первоначально весь совершается в пастушеском мiре, как первоначальная жизнь са­мого народа, когда он был еще семьею. Все об­разы, все события этого эпоса чисто  Исторического происходят в жизни пастырей.

Так пастушеская жизнь положила свою печать на первоначальной поэзии Евреев: из светлого, мирного источника этой жизни она вытекает простым, таким же светлым, мирным, чистым, беспримесным словом предания. Здесь поэзия есть вместе и История.

И в других отношениях пастушеская жизнь означила свои следы на Еврейской Поэзии. Боль­шая часть сравнений и образов в ней берется из сельского, но особенно из пастушеского мiра. Даже песнь песней, песня того царя, при котором народ пастырь образовал уже великоле­пное царство и при котором жизнь пастушеская должна была выйти вовсе из городов, коих великолепие уже несогласно было с ее простотою, даже песня такого времени переносит нас в мiр пастушеский. «Возвести ми (говорит пре­красная Суламитянка), его же возлюби душа моя, где пасеши, где почивавши вполудни?».

Многие символы религии и поэзии Еврейской берутся из пастушеского мiра. Эти образы мiра кроткого и простого перешли даже в Новый Завет. Их же или подобные им встречаем мы и в притчах Евангельских, вероятно, потому, что кротость и простота их согласны с духом учения Евангельского. Па­стырь и овцы – вот образ всей человеческой семьи, пасомой Богом. Наконец, самый высочайший символ Христианской Религии, Агнец закланный, свидетельствует о пастушеском звании того народа, в котором благоволил явить­ся Искупитель рода человеческого.

Так пастушеская жизнь Еврейского народа была источником первоначальной поэзии его и положила свой след на самых высочайших Божественных символах религии, из Иерусалима ис­шедшей во все человечество.

Только два рода поэзии процветали у Евреев: эпический и лирический. К ним можно при­бавить еще дидактический. Я уже показал вам, каким образом эпический род имел на­чало свое в пастушеской жизни Еврейского народа, в пастырских преданиях. Заметьте также (я уже намекнул об этом), что эпическая поэзия была самою первоначальною поэзиею Евреев; а лирическая, как мы видим, образовалась гораздо позднее. Заметьте также, что эпос Евреев имеет характер чистой, Божественной Истории. Это мы лучше увидим в книге Бытия.

Лирическая поэзия родилась тогда, как народ, освободившись от Фараона, почувствовал свою независимость и силу в Боге. Гимн народный по переходе Чермного моря был блистательным началом этой поэзии. Эпическая поэзия рассказывала события мiра, человечества и Истории на­родной, как явления слова Божия на земле, как символы или знамения повсюдного присутствия Бога; лирическая же поэзия или стремилась выразить Его бесконечность, или гремела о славе Его, или пела Ему благодарность. Слава народа Израильского выражалась в гимнах, посвященных Богу, и национальная поэзия у Евреев, прославлявшая их подвиги, была поэзиею Богохвалебною, ибо все по­двиги народа были чудеса руки Божией. Таким образом, народность Еврейская исчезала в чувстве любви и преданности к Богу. Лирическая поэзия созрела на гуслях царя псалмопевца. – При этом царе, укротившем всех врагов народа Израильского, уготовилось время мира, время создания храма. Во всех народах, которые преимущественно развивали религиозное стремление, сие последнее переходило наконец в стремление художественное, почерпавшее свое начало из религии. Таким-то художественным стремлением отличалось блистательное царствование Соломона, уготованное отцом его, Давидом. Благолепные псалмы Израилевы были готовы: надобно было со­здать для них достойный храм – и премудрый царь воздвиг этот храм, – и псалмы, испол­ненные Бога, огласили его позлащенные стены. Так лирическая поэзия народа Еврейского созрела в поэзии храма; – псалмы Давида и молитва Соломонова при освящении сего храма – вот высший цвет этой поэзии, как и всей поэзии Еврейской.

Художественное стремление Еврейского народа, истекая из чистого источника религии, призна­вавшей Бога живого, но не стихийного, ограничилось только созданием дома Господу – храма; ограничи­лось Зодчеством, искусством самым отвлеченным, самым идеальным изо всех искусств образовательных. Но даже и при создании этого храма великий строитель сказал: «Ежели небо и небо небеси не довлеют Тебе, Господи, то где же храму, мною созданному, обнять Тебя бесконечного?». – Так, художество сознавало свою слабость пред религиею, но никогда это художественное стремление не простирало своей смелости до того, чтобы изобразить Бога бесконечного каким-нибудь кумиром. Храм Соломона был полон Бога, как небо и земля Им полны; но в этом храме не было Его образа чувственного.

Так и поэзия ограничила свое стремление только хвалебною песнею Богу. Изящное художе­ство у Евреев не могло быть иным чем, как художеством храма: так и поэзия, на высшей степени своего развития, не могла иметь другого назначения, как быть поэзиею храма, следовательно, поэзиею лирическою.

Но потом, когда цари и народ стали отпа­дать от истинной веры, эта поэзия лирическая, принявши тон угрозы, поучения, плача, страшных видений, устами Пророков перешла из храма в народ и гремела в уши его. Тогда приняла она тон поучительный, тон последней песни Мои­сеевой, тогда как при Давиде и Соломоне она имела характер первой его песни. Так лириче­ская поэзия из храмовой, торжественной, бого­хвалебной, сделалась поэзиею народною, поучитель­ною, пророческою. Таков характер поэзии Про­роков.

Драматическая же поэзия, как преиму­щественно поэзия человеческая, как поэзия, живущая в мiре земном, в мiре чувственном, никак не мо­гла процветать у Евреев. – Вы, может быть, найдете несколько эту стихию драматическую в книге Иова; но это потому, что здесь именно представлен человек, борющийся со страданиями. Здесь даже есть и форма разговорная. Но эта драма беспрестанно разрешается в лиру; даже стоны и рыдания страдающего человека переходят в гимн о всемогуществе Божием.

Так, эпический, лирический и дидактический род, к которому относим поэзию Пророков и некоторые произведения Соломона, суть исключи­тельные роды поэзии Еврейской.

Я рассматриваю с вами одну поэтическую сторону Библейской Словесности, одни поэтические ее стихии; но я должен сказать вам о внутреннем содержании Библии вообще, ибо от сего духа и содержания поэтические роды и формы получают особенное значение.

Слово есть выражение жизни, как мы сказали. Словесность человеческая может обнимать жизнь в прошедшем и настоящем, ибо только эти стихии жизни даны человеку. Слово же Божие обнимает всю совокупность этой жизни, ибо вся жизнь у Бога: оно обнимает и прошедшее, и настоящее, и буду­щее – весь круг времен. Прошедшее выражается в Бытии, в Истории; но История здесь не есть дело рук и страстей человеческих; нет, она есть собственность Божия, исполнение Его мысли; История есть Божие слово совершившееся. Будущее выражается в видении, в пророчестве; оно ясно для очей Божиих, но не может быть ясно для каждого смертного; слово человеческое привыкло говорить только о том, чтo есть или было; оно всеми своими звуками приковано к настоящему или прошедшему; следовательно, оно не может быть ясно, когда выражается в нем буду­щее; оно есть тогда вдохновенный таинственный лепет, который только Богу совершенно понятен. Вторая стихия – Пророчество есть слово Божие, имеющее совершиться. – Наконец, каким же образом выразится настоящее в слове Божием? То, чтo мы называем здесь, у себя на земле, настоящим, т.е. своим собственным, есть минутное, преходящее, как и мы сами; настоящее же у Бога, Его собственность, как Он, есть вечное. Наше настоящее выражается в деле, в событии, в жизни: – и дело, и событие, и жизнь, как и мы, преходят. В чем же должно выра­зиться настоящее у Бога, т.е. вечное? ибо вечное и настоящее у Бога равны. Разумеется, в том, чтo не преходит. Чтo же не преходит? – Закон Бога и Его Премудрость. Итак, если История есть выражение прошедшего в слове Божием, слово Божие совершившееся; если Пророчество есть выражение будущего в слове Божием, слово имеющее совершиться, то Закон и Премудрость Бога будут выражением настоящего или вечного в слове Божием, т.е. бу­дут слово, непрерывно и вечно совершаю­щееся.

Заключим же: подобно как прошедшее, на­стоящее и будущее, весь круг времен, весь круг жизни, объемлются вечностью Божиею: так История, Пророчество и Закон объемлются словом Божиим. Закон изрекается или прямо от Бога в виде повелений, как изрекался он чрез Моисея; или, нисходя к нуждам народа и человека, он яв­ляется в виде житейских правил, в виде изречений Божией премудрости: так говорил Закон позднее в народе Израильском устами Соломона и Иисуса сына Сирахова. Потому, к сим трем стихиям прибавляется еще четвертая под именем Премудрости.

Сии-то четыре стихии: История, Пророчество, Закон и Премудрость – составляют внутреннее содержание, дух Библейской Словесности и всем поэтическим родам и формам сообщают ду­ховное, божественное значение, и дают поэзии характер символический. Все Книги Библии, судя по преимуществу какой-нибудь стихии, получают характер или исторический, или законодательный, или премудростный, или пророчественный. Иногда же сии стихии сливаются вместе. Ветхий Завет начинает словом Предания, потом с горы Синая говорит словом Закона; спустя дол­гое время из уст царя говорит словом Премудрости и кончает таинственными глаголами Пророков.

Этим четырем стихиям соответствуют и четыре поэтические формы, в которые каждая из них преимущественно облекается. Слово Божие не только не только не пренебрегло поэзиею на свое служение, но даже все свои четыре стихии, все свое содержание, весь дух свой выражало в формах поэтических. Только должно заметить, что эти формы никогда не первенствовали как формы, но всегда подчинялись духу, и красота их усло­вливалась внутренним их значением.

Первая, самая простейшая поэтическая форма Библейского слова, есть Изречение. Она соответствует стихии Закона. Закон принимает на себя самую простую, самую первую, не украшен­ную форму слова человеческого. Аз есмь Сый. Аз есмь Господь Бог твой: вот самые про­стые, самые первые сказания Бога человеку. Все Книги Законодательные, т.е. Книги Моисеевы, писаны особенно сею формою простого изречения. Даже в исторической части его Пятикнижия ви­дна эта форма. И рече Бог: да будет свет. Все мiротворение совершается посредством таких изречений, как бы изречений Закона Божия, ибо мiротворение есть исполнение этого за­кона.

Так как закон, положительными изречениями вещавший из уст Моисея, впоследствии перешел в правила житейской опытной премудро­сти, то и форма изречения перешла впоследствии в округленную пословицу или притчу. Таким является изречение в писаниях Соло­мона и Иисуса сына Сирахова. Форма эта встре­чается и в Книге Иова. Везде, где Закон Божий говорит устами премудрости житейской, человеческой; везде, где он выражает правило жизни, извлеченное с помощию Божиею из опы­та; везде, где Закон переходит в обычай на­родный, там и строгая, простая форма его, имевшая сначала выражение положительной общей истины, принимает живую, более чувственную, бо­лее осязательную форму поговорки народной. Так слово Божие нисходит до слова народного, Закон Его делается обычаем живым, изречение Закона – притчею, пословицей. Закон Моисеев говорит: «Не приемли имени Господа Бога твое­го всуе». – Премудрость житейская, в лице Со­ломона, выражает то же притчею: «Иже хранит своя уста и язык, соблюдает от печали душу свою». Здесь – результат опыта, здесь – оправдание Закона. Да, пословица народная есть опытом сделанное оправдание Закона. – Моисей говорит: «не укради», даже «не пожелай чужого богатства». Соломон выражается притчею: «Лучше имя до­брое, чем богатство многое. Богатый и нищий встретили друг друга: обоих Господь создал». Моисей говорит: «Чти отца твоего и матерь твою». Соломон: «Сын благоразумный послушлив отцу, сын же непокорливый в погибель». – Так изречение имеет вид истины общей, положительной, заданной задачи; притча, напротив, есть олицетворение этой истины в частном примере, есть замета опыта, памятная черта в книге жизни.

Третья форма Библейского слова, форма более поэтическая, есть Параллелизм или Соответствие. Эта форма гораздо сложнее, чем форма изречения, и из нее проистекает. Она состоит из двух изречений, как двух половин, в которых словa симметрично располо­жены друг против друга; она есть взаимное созвучие слов между собою. Эта форма совершенно соответствует Историчес­кой стихии Библии и совершенно выражает дух этой Истории, которая в событиях знаменует исполнение слова Божия. Сие-то соответствие между речением Божиим и событием, его осуществляющим, соответствие, составляющее гла­вный характер Библейской Истории, превосходно выражается Соответствием, параллелью самих слов. Эту форму встречаем мы на первой странице Книги Бытия: вот самый высочайший и простейший образец ее: И рече Бог: да будет свет – и бысть свет. Так во всей ис­торической части Библии мы видим преимущественно эту форму, и самая форма всей Истории Библейской есть эта форма, но только в большем размере, есть непрерывная параллель слов Божиих с соответствующими им собы­тиями. И рече Господь – и бысть тако: вот общая формула сказаний Библейских.

Никакая форма с такою простотою и си­лою не выражает могущества Божия, как этот параллелизм. Потому-то сия форма есть гос­подствующая в Еврейской поэзии, ибо она всех более соответствует той идее, которую непре­рывно стремится выразить поэзия Еврейская. Эта форма встречается особенно часто в псалмах. Вот образцы ее.

Небо престол Его – земля же подножие ног. Чтo может сильнее выразить бесконечность Бога? Вот пример из целого почти псалма. Заметьте деление стихов, которое я буду отмечать остановкою в голосе, и замечай­те симметрию в количестве той и другой поло­вины стиха.

Посылаяй слово Свое земли, – до скорости течет слово Его.

Дающаго снег Свой яко волну, – мглу яко пепел посыпающаго.

Метающаго голоть Свой яко хлебы: – противу лица мраза Его кто постоит?

Послет слово Свое, и истает я: – дхнет дух Его – и потекут воды.

Этот параллелизм встречается часто в книге Иова. – Вот пример из нее:

Премудрость же откуду обретеся? – и кое место есть ведения?

Не весть человек пути ея, – ниже обретеся в человецех.

Бездна рече, несть во мне; – и море рече, несть со мною.

Утаися от всякаго человека, – и от птиц небесных скрыся.

Пагуба и смерть рекоста: – слышахом ея славу.

Бог благо позна ея путь: – Сам бо весть место ея.

Этих примеров достаточно. Этот параллелизм принят нашею Церковию и выражается, при пении стихов священных, делением на две половины; напр. один хор поет: «Се чтo до­бро или чтo красно?» – другой отвечает: «Но еже жити братии вкупе».

Гердер, столько изучавший поэзию Евреев, дает этой форме или фигуре поэтической самое обширное значение в Еврейской поэзии. В ней выражается, по его словам, беспрестанная парал­лель неба и земли, и поэзия Еврейская есть как бы выражение непрерывного соответствия или созвучия между небом и землею. Сию-то параллель Гердер видит в картине мiроздания: дни творения представлены в этой форме. Когда небо распростерто, – и земля явилась и украсилась; когда солнце и луна зажжены на небе, тогда и земля заселяется животными. Эту же параллель неба и земли видит Гердер в хвалебных песнях Богу, в псалмах, в книге Иова и у Пророков. «Вонми, небо, и возглаголю, – и да услышит земля глаголы уст моих». Так в книге Иова, после стихов: «Или след Господень обрящеши? или в последняя достигл еси, яже сотворил Вседержитель?» говорится: «Бог выше неба: чтo сотворишь? – Бог глубже ада: чтo ты узнаешь?». Так этими внезапными перелетами мысли от земли к небу и от неба к земле поэзия Еврей­ская стремится выразить любимую идею свою о Боге бесконечном, – и потому-то я сказал, что параллелизм есть высочайшая поэтическая форма для выражения всемогущества Божия.

Наконец, четвертая форма, соответствующая пророческой стихии, есть форма более обширная и самая сложная, коею заключилась поэзия Еврей­ская: это есть Видение или Пророческий Символ. Характер видений совершенно соответ­ствует характеру самого пророчества, характеру будущего времени, которое им выражается. Оно, как и будущее, многосмысленно, темно, таинственно, исполнено предчувствия, предугадания. Та­ковы все образцы Пророков. Сими-то символиче­скими образами, сими-то чудесными видениями заключилась поэзия Евреев и должна была ими за­ключиться: ибо слово Ветхого Завета было словом пророчественным. – Есть два рода символа: первый род его является тогда, когда еще идея не ясно, не очевидно предстоит уму; когда человек ее объемлет внутренним предчувствием, напряженным прозрением духа, – и потому выра­жает эту идею в неясном, таинственном образе. Таков символ в поэзии пророчественной, в поэзии будущего. Он есть проблеск мысли, разрез неба на мраке тучи, первый луч зари на тьме небосклона. – Символ второго рода есть видение ясное, открытое, очевидный образ, выражающий мысль уже сбывшуюся, словом – есть Аллегория. Здесь образ или видение употребляется не для того, чтобы уловить мысль, еще неоткрытую, неуловимую, в каком-нибудь видимом таинственном образе, но для того только, что­бы дать этой мысли форму, сделать ее осязаемою, доступною для всех, общенародною, и начертать не в одном уме, но и в воображении человека. Как символ первого рода или символ по преимуще­ству, есть форма, господствующая в Ветхом Завете, ибо характер его есть более пророчественный, так, напротив, Аллегория составляет господствующую форму в Новом Завете, ибо Евангелие есть уже ясное совершение, есть проро­чество сбывшееся, есть символ разгаданный, а не темное видение Пророка. Отсюда проистекает характер аллегории или притчи Евангельской – простота и ясность. Посему-то притчи, или ал­легории Евангельские, вошли в поэзию всех Хритианских народов: оне слышны равно из уст богословов, как и из уст нищих. Хотя символ есть господствующая форма в Ветхом Завете, аллегория же, родная символу, господствует в Новом Завете, но должно заметить, что и в сем последнем вы находите символ в Апока­липсисе, ибо Апокалипсис есть книга пророче­ская; равно и аллегория встречается в Ветхом Завете в виде сравнения. Таково, например, сравнение народа Израильского с виноградом в Псалме: Пасый Израиля, вонми.

Итак изречение, притча (та же форма изречения, но более искусственная), параллелизм или соответствие и видение, являющееся в виде пророческого символа и очевидной аллегории – вот все формы Библейской поэзии. Главных форм собственно три: изречение, соответствие и видение. Оне относятся к трем главным стихиям содержания или духа Еврейской поэзии – Закону, Истории и Пророчеству. Как Закон переходит в Премудрость, так изречение в притчу или лучше – пословицу. Как Пророчество перехо­дит в исполнение, в совершение, так и сим­вол – в аллегорию. – Мы видим, что все эти формы по духу получают глубокое Божественное значение, что оне не суть простые формы поэзии, а формы знаменовательные. Мы видим также, что эти формы не исключительно посвящаются на выражение той стихии Библии, от которой каж­дая из них приняла начало, и точно так же ме­шаются в Библейском слове, как и самые стихии, на которые дух этого слова разлагается.

*

Разобравши вообще роды поэзии Еврейской, внутреннее содержание всей Библейской Словесно­сти, от коей поэзия принимает свою знамена­тельность, и формы поэтические, в коих выра­жаются стихии этого содержания, приступим теперь собственно к изучению образцев поэзии в том порядке, как их предлагает нам ве­ликая, священная Книга. Здесь я уже буду извле­кать одну только поэтическую часть ее.

При разборе образцов Еврейской Поэзии прошу вас помнить мудрое слово о ней Гердера, посвятившего ей самые ранние годы своей ученой жизни. Он говорит: Поэзия прочих народов есть ложь, вымысел, мифология; поэзия Евреев есть истина. Не иначе, как проник­нувшись этою мыслию, мы дерзаем раскрыть эту Книгу для того, чтобы наслаждаться духовными красотами ее поэзии. И первый образец Библейского слова – Книга Бытия – нам сейчас же оправ­дывает ту мысль Гердера, с какою мы приня­лись за великую Книгу. Имя этой Книги «Бытие» свидетельствует вам, что это есть История, истина; но все образы этой Истории, все эти события суть вместе высочайшие поэтические об­разы. Так, Книга Бытия, сия первоначальная книга всего человечества, матерь всех книг, и именем своим и содержанием свидетельствует истину, что История и поэзия первоначально были одно и то же, ибо сия Книга, представляя, с одной сто­роны, ряд истинных событий из Истории мiротворения, первоначального человечества и избран­ной Богом семьи, раскрывает, с другой сто­роны, самый изящный, простой, поэтический эпос, но не с одним поэтическим, а с глубоким Божественным значением. Вот совершенный тип первобытного Богословско-Исторического эпоса, в котором нет вымысла, а всякое событие есть глубоко-знаменательная истина и есть изящно-поэтический образ.

Этот эпос, это Божественное слово не основано на борьбе двух начал, злого и доброго, князя злых духов с князем добрых, как основан на этом эпос Индийский; здесь нет, как в нем, богов, приявших образ нескольких людей и животных. Пружины этого эпоса также не суть боги, одушевленные страстями человеческими, нисходящие до людей, как в эпосе Греческом. Нет, – главная основа, главная пру­жина, управляющая всеми событиями этого простого несложного эпоса, есть слово Божие, воля Бога живого и единого. Этот эпос, как я сказал и прежде, есть единый гармонический глагол Бога. Всякое событие, начиная от явления света в творении мiра до прихода Иакова в землю Египетскую, есть воплощение слова Божия. Сей характер разлит и по всей Истории народа Израильского до самого рождения и смерти Искупителя. И рече Бог – вот высочайший исторический закон сего эпоса-Истории; вот ве­ликая вина или машина всех событий, в нем изображаемых: это есть вместе и высочайшая поэтическая форма. Бог говорит во всех этих событиях: вся эта История есть непрерывная, живая, деющаяся беседа Божия. Она есть замысел, план Божий, Его предвечное начертание, оттого все имеет в ней характер необходимости, предопределения; везде – перст Божий; везде пишет эта рука, которую видел последний Царь Вавилона. Отсюда-то всякое событие этой истории, как выражение слова Божия, получает глубо­кое, всемiрное значение и, кроме материальной стороны, как события, представляет смысл таинственный, пророческий.

Форма сего Божественного эпоса-Истории есть слово в его первоначальной, образцовой про­стоте, сказание искреннее, нехитрое, вдохновен­ное Богом и потому всем понятное. Вся книга Бытия есть высший образец простоты сказания, в сравнении с которою и язык Гомера есть словоизвитие; но в этой самой Книге Бытия пер­вая глава о мiротворении есть цвет этой про­стоты, недосягаемой никакому перу человеческому. Здесь нет ни пышных сравнений, ни блистательных метафор: здесь слово нагое, не украшенное; оно чисто, как первый свет, как пер­вая вода, как все первосозданное Богом. Слово этой первой главы, описывающей мiросоздание, есть, кажется, само слово первосозданное, слово, истекшее устами человеческими из уст Божиих.

Сей Богодухновенный эпос Бытия, сей вы­сочайший первородный тип, на котором, кроме перста Моисеева, напечатлен и перст Божий, соответствует самой первобытной эпохе жизни всего человечества, эпохе семейной, патриархальной и жизни пастушеской. И так, в нашей галлерее, с которою, если вы припомните, я сравнил Историю поэзии, против храма, кото­рый воздвигли бы мы для этого Божия слова, для Книги Бытия, следовало бы нам расположить картину жизни первого человечества, в глубине которой мы видели бы мiротворение.

На этой картине мы заметили бы, как из первых семей человечества выходит семья па­стырей. Все события этой жизни основаны на пастушеской стихии. Человек еще в Раю является пастырем животных и впервые слово свое употребляет на их наименование. Любимый сын Адама – пастырь овец. Ной в своем ковчеге, как Адам в Раю, есть также пастырь и со­хранитель животных. У Исаака два сына: стар­ший звероловец, но любимый младший, получаю­щий благословение отца, – пастух. Споры Иакова с Исавом, Иакова с Лаваном совершаются о стадах. Со стадами переселяются праотцы из земли в землю. Наконец вся трогательная История Иосифа основана на подробностях пастушеской жизни. По целости, по соответствию всех событий этого пастушеского мiра, по подробностям его обычаев, нравов, видно, что этот мiр действительно был таков, как он тут описан.

Как велики и возвышенны все образы этого мiра! Падение человека какое имеет глубокое зна­чение! Братоубийство – продолжение этого падения. Каин – самость человеческая; Авель – преданность Богу, убитая ею и воскресшая в Сифе! Как страшно это проклятие над Каином: «Ты проклят еси на земли, яже разверзла уста своя прияти кровь брата твоего от руки твоея: стеня и трясыйся будеши на земли». Каину нет и в смерти утешения: на челе его знамение, спасающее братоубийцу от чужой руки. – А этот потоп! Этот ковчег, этот малый запасный мiр, под хранительною десницею Бога носящийся с семьею человеческою по земле, которая преврати­лась в океан! А эта чистая голубица, не на­шедшая покоя ногам своим и возвратив­шаяся в ковчег! И другая, приносящая ветвь маслины, ветвь надежды усталому на водах человечеству! А эти отходящие Патриархи, и благословения их из рода в род! А история Иосифа! Все эти события, по простому своему значению, по истине своей, сделались общим достоянием почти всего человечества. Мы в детстве их понимаем: наши детские воспоминания с ними связаны, как воспоминания того детства в жиз­ни всего человечества, которое оне представляют. Но чтобы постигнуть достойно их высо­кое значение, нужно возвратить в мудром возра­сте простоту светлого младенчества! – Недаром все эти события были любимым источником поэзии и художества христианского в его лучшие и гениальные минуты. Недаром перешли они в простонародные легенды у всех христианских народов!

Вся историческая стихия Библии сохраняет тот же характер эпоса, какой мы выше озна­чили. Ту же стихию видим мы и в книге исхо­да. Прочие же книги Моисеевы имеют характер Законодательный.

В книге исхода находим мы первую песнь лирическую, первое чадо высокой Еврейской лиры. Освободился Израиль от Фараона, канувшего как олово на дно Чермного моря. Первое чувство независимости было источником сильной народ­ной песни; на берегу Чермного моря, об который бились трупы Египтян-гонителей, воспел Мои­сей песнь, и за ним весь народ, и Мариам Пророчица взяла тимпан, и за нею пошли жены с тимпанами. В каком пышном народном торжестве родилась песнь Еврейская! Но это чувство народ­ной независимости в чем выразилось? В чувстве преданности и благодарности Богу: «Поим Господеви, славно бо прославися:          коня и всадника вверже в море». Я не привожу вам всей этой песни, потому что она вам слишком из­вестна как в подлиннике, так и в прекрасном переложении поэта и ученого, который в этих же стенах беседовал о Священной поэзии с поколениями, вам предшествовавшими. Я замечу только, что в этой песне вы не найдете чув­ства гордости народной: народ не хвалится подвигом освобождения; он отказывается от него; он всю славу отдает Богу; он хвалится тем только, что он любим Богом, что он есть орудие славы Божией.

Этот главный характер первой Еврейской песни – слитие чувства народности с чувством славы Божией – отразился потом во всех звуках Еврейской торжественной лиры, во всех победных одах и, наконец, отозвался и на гуслях Царя-Псалмопевца.

Великий Законодатель не пренебрегал песнею. Кроме песни победной, он оставил еще другую, о которой я уже вам говорил, песню Господня и – своего завета.

Бог перед смертию Моисея повелевает ему и наследнику его Исусу Навину стать пе­ред дверьми Скинии Свидения, является Сам в облачном столпе и говорит Моисею: «Когда ты почиешь с отцами твоими, этот народ пойдет в след богов чуждых, богов той земли, куда Я введу его, и разорит завет Мой. Тогда я наведу на него бедствия. Напишите же слова Моей песни; научите ей сыны Израилевы и вложите ее в уста их: да будет Мне песнь сия во свидетельство в сынах Израилевых. Когда постигнут их многие бедствия и скорби, да ста­нет песнь сия пред лице их, как Моя укоризна, как Мое свидетельство: ее не забудут уста их и уста семени их». Такова сила песни, внушенной народу Богом: вошедши в уста народа, она уже не исходит из них. Ее нельзя умерт­вить: Сам Бог сказал это Законодателю. Мои­сей отдал книгу закона на хранение Левитам, но песню завета вложил в уста народу. «И написа Моисей песнь сию в той день, и научи ей сыны Израилевы. И глагола Моисей во ушеса всего сонма Израилева словеса песни сея даже до конца». Я вам предлагаю ее в сокращении и советую переложить тем из вас, которые владеют стихом Русским.

«Вонми небо, и возглаголю, и да слышит зе­мля глаголы уст моих. Да льются слова мои, как дождь; да каплют глаголы мои, как роса, как ливень на слабую зелень. Я призвал имя Господне; и вы воздайте величие Богу вашему. Бог тверд; истинны дела Его, пути Его и суд; Бог верен, в Нем нет неправды. Они согрешили: они уже не Его чада; они – род строптивый и развращенный. Это ли ты воздал Господу, народ буйный и немудрый? Не Сам ли Отец твой стяжал тебя, сотворил тебя? По­мяните веки древние; уразумейте лета поколений ваших; спроси отца твоего, и возвестит тебе; спроси старцев: они рекут. Когда Вышний, рассеяв сынов Адамовых, разделял народы, Он поставил пределы народов по числу Ангелов Своих, и часть Господня был Иаков; Он нашел его в пустыне, Он утолил его жажду в зное и в безводии; Он водил его, сохранил как зеницу ока. Как орел, покрыл гнездо Свое и пожалел о птенцах Своих; Он простер Свои крылья и принял на них птенцов, и научил их летать в небеса. Господь один водил их, и не было с ними Бога чужого. Он привел их на пир земли богатой: они сосали мед из камня; елей точился им из скалы; они питались маслом кравиим, млеком овчим, туком агнцев и овнов, житом пшеничным; они запивали все это кровью гроздия, вином. И насытился Иаков, и утолстел, расширел. И оставил Бога, который сотворил его, родил и питал, и поклонил­ся богам новым, богам чуждым. И возревновал Господь, и сказал: отвращу же лице Мое от них; они заменили Меня, Бога своего, идолом: поставлю ж и Я на место их, на место любви Моей, народ неразумный. От ярости Моей загорится огнь и разгорится до ада преисподнего. Соберу все злое на них – и все стрелы мои скончаю в них. Нашлю на них глад и на трупы их птиц плотоядных: нашлю на них зубы зверей, яд пресмыкающихся по земле. Извне обезчадит их меч, внутри страх: юноша погибнет с девою, младенец вместе с старцем. Уничтожу их и изгоню память о них из человеков».

Здесь умягчается гнев Бога на народ: Он удерживает ярость Свою для того только, чтобы народы иноплеменные не возгордились и не сказали, что их рука высока, а не Господня. Здесь Его гнев обращается на врагов Его, на народы языческие: «Придет день мести Божией; Господь уми­лостивится над народом Своим; когда увидит его расслабленным, изнеможенным, тогда обра­тит Он ярость Свою на врагов его». Гневен был Бог на Свой народ, Его покинувший; но ужаснее гнев Его на врагов Его народа. «Я наострю меч Свой, как молнию, – говорит Он; – рука Моя возмет суд; Я отмщу Моим ненавистникам; Я упою стрелы их кровию; меч Мой пожрет их тело; будет пить кровь раненых и плененных, будет пировать на главах князей языческих. Возвеселитесь с Ним, небеса; да поклонятся Ему все Ангелы Божии; возвеселитесь, народы, с Его народом; да укрепятся за Ним все; да будут Его сынами, ибо Он отмщает кровь сынов Своих. Он очистит землю для Своего возлюбленного народа».

Так песнь, гремящая гневом Бога в начале, кончается словом милости и утешения и, внушив сначала страх, смиряет его потом надеждою; и под конец песни народ, сначала устра­шенный, ободряется, когда чувствует, что Бог его есть первый враг его врагов; что карающий меч Бога – в руках у Его возлюбленного народа.

Эти две песни, начальные песни Еврейской лиры, написанные великим Законодателем и поэтом, дали, каждая по духу своему, двоякое напра­вление всей Еврейской лирике. От первой побед­ной песни Моисея ведет свое начало вся торже­ственная, победная и, наконец, храмовая лирика Евреев, одушевленная славою имени Божия. От последней песни завета Моисеева ведет свое начало лирика народная, поучительная, лирика Пророков. Она имеет тот же характер укоров, напоминаний о благодеяниях Божиих, гнева Господня и наконец милости. Лира Еврейская или пела славу Божию и народную вместе, или гремела гневом Божиим на народ. Такое двоякое направление дал сей лире еще сам Законодатель-поэт, и от его-то двух песен потекли два потока этой поэзии: один – мирный поток воды, спокойно отражающий в себе небо славы Божией; другой – поток огня, горящий яростью карающего и мстящего Бога.

(Продолжение следует)

Публикация М.А. Бирюковой

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"