Письмо в Губернию

Публичные лекции об Истории средних веков Г. Грановского

От публикаторов:

Бывают в истории личности, подобные метеору, яркие, озаряющие современную бытность внутренним светом: пролетают, как метеор, и надолго оставляют свой след в людях. Таким метеором и явился в нашей литературе Тимофей Николаевич Грановский (1813 – 1855), даровитый мыслитель и блистающий знаниями профессор Московского Университета середины XIX века. Его публичные лекции, посвящённые Средним векам, собирали в аудиториях не одних студентов, но и большое число неравнодушных москвичей. Способность захватывать слушателей интересными сведениями из истории западных литератур, интенсивно обогащёнными собственными суждениями, неизменно вызывала восторг в просвещённых кругах современников, ещё помнящих в этих же стенах лекции профессоров Н.И. Надеждина и С.П. Шевырёва. Правда, в отличие от них Т.Н. Грановский не симпатизировал мыслителям славянофильского толка, но, впрочем, и не враждовал с плеядой предшественников. Тот же Степан Петрович Шевырёв выделял в изложениях молодого профессора живость, светлое и яркое освещение предметов. Причем новый профессор не искал потворства публики, мыслил широко и свободно. Его выдержанная речь проникнута искренним убеждением, а мысль выражена ярко и чётко, как свойственно учёному либералу-идеалисту.

Предлагаем читателям отзыв С.П. Шевырёва об университетских лекциях Т.Н. Грановского, напечатанный в № 12 «Москвитянина» за 1843 год.

Текст подготовили библиографы М.А. Бирюкова и А.Н. Стрижев.   

Письмо в Губернию

Вам любопытно знать, что делается в Москве. Вы с участием, по древней привычке, смотрите на средоточие Русской жизни, изумляетесь и негодуете, зачем Москва уступила северной столице почти всю свою литературную деятельность, и готовы сочув­ствовать всякому ее развитию, всякому умственному в ней движению. Что делать? надобно признаться, что Московская литература, за немногими исключениями, похожа на Спящую Царевну Жуковского. Может быть, это сон только видимый, оболочка внутренней жизни, сон обещающий будущее, сон к росту, но покамест все-таки сон. Наши ученые, углубившись в свои не­видимые труды и лекции, спят для литературы; юноши нового поколения до 27 и 30 лет обрекают себя на пифагорейское письменное молчание, начинают думать собраться написать что-то, а от настоящей деятельности отговариваются неизвестным буду­щим, забывая, что воля между тем слабеет; наши литераторы… о! наши литераторы спят в самых живописных положениях: тот заснул над десятью задуманными повестями, этот над трудом великим и славным, о котором и во сне литературном го­ворит нам беспрестанно, третий... Но смотрите, вот они уж и сердятся, что их тревожишь; ни­что так не досадно бывает человеку, как если ко­льнешь его во время сладкого сна: впрочем, сердце их не надолго: ну что будить? – говорят они с ужимкой досады, повернутся и опять засыпают... Правда, середи этого сонного царства, раздаются иног­да прекрасные стихи немногих поэтов, в числе которых слышны гармонические звуки невидимой женщины, но они пролетают, как мгновенные видения, и даже теперь стали раздаваться реже. Есть два, три постоянных усердных деятеля, которые избрали себе литературу благородными занятием жизни; есть и другие, просыпающиеся по временам... Но кто же почти один представитель еще не совсем заснувшей стороны Московской Литературы? – Все-таки Москвитянин. Бессменным, единственным сторожем, ходит он по этому сонному царству, и я советовал бы его Редактору давно уже поставить эпиграфом:

Полночь било, в добрый час!

Спите – я не сплю за вас.

Иногда, в порыве нетерпения, разбудит он иного спящего литератора: тот проснется, вско­чит, отделается от него статейкой, и потом опять за прежнее. Спящие даже сердятся на него за то, что он один нарушает тишину безмолвия; коль спать, так спать уж всем за одно! – го­ворят они – и кончено. И в самом деле уж лучше бы! Пусть единодушное храпенье Московской ли­тературы огласит всю Россию: это будет по крайней мере значительно.

Но те совершенно ошибутся, которые подумают, что вся умственная деятельность Москвы выражается в одной литературе: центр ее не там, а в стенах Университета. Напрасно говорят некоторые, что будто бы Москва любит скорее ничего не делать: слон-то ими и не замечен. Они забывают, что 350-й человек в нашей столице – студент, наукою развивающий мысль свою. Напрасно говорят также, что Москва более думает, нежели работает. Дума без работы бесплодна как в науке, так и в литературе, и теряется как одно праздное, пустое мечтание. Да, умственная деятельность Москвы сосредото­чена в Университете: там ежедневно растет и раз­вивается наука, в этом чудном, непрерывном сообщении между мыслящими тружениками и юношеством, в котором зреет будущая Россия. Конечно, жела­тельно бы было, чтобы Московский Университет простер свое влияние на литературу и общество, чтобы он уделил и той и другому от богатого мipa мы­сли своей, слишком заключенного в самом себе.

Впрочем и это желание начинает уже сбываться. Университет открыл двери всему просвещенному Московскому обществу и приглашает его к своей бо­гатой науке. Ежегодно читались в нем публичные курсы: но до сих пор предметы их ограничивались науками естественными, практическими. Потому, от­крытие курса Истории Средних Веков принадлежит к числу самых утешительных явлений Московской учено-общественной жизни. Г. Грановский, открывший его с таким блистательным успехом, обращает­ся уже к интересам не материяльным, но духов­ным, обращается к мысли и чувству. Живой дар слова дает ему возможность совершить с успе­хом его благородное предприятие. Речь его выдер­жана мыслию и проникнута искренним убеждением, сколько мы могли заметить. Cие последнее есть пер­вое условие действия на слушателей. Ученый – жрец разумной истины: не дух времени, не мода некоторых мнений, не потворство известной партии должны увле­кать его. Нет, он выше всего этого: он смотрит туда, где цель его мысли. Чем сильнее его убеждение, тем и слово его будет сильнее; чем взгляд его ши­ре, многостороннее и беспристрастнее, тем очевиднее для него истина, тем просторнее и свободнее мысль его.

Мы уверены вполне, что Г. Грановский принес с собою на кафедру всю полноту убеждения в том, чтó он говорит. Москва поняла его и встретила как нельзя радушнее. Не рукоплесканиями, по обычаю легкой Франции, отвечала она на первое слово ученого: нет, рукоплескать там, где порицать нельзя, она сочла недостойным своей искренности^[1]. Нет, она принесла во второй раз ученому почти удвоенное чи­сло слушателей. Все избранное наше общество покорным и строгим вниманием окружило его кафедру. Дамы, наши Московские дамы, первые, показали пример и, скажем искренно, превзошли мущин. Мы уверены, что просвещенное общество Москвы поддержит это прекрасное начало; что оно выслушает ученого до кон­ца; что оно не превратит дела науки в прихоть своенравной моды, а почтет в ней высокое сообщение мысли.

Мы искренно рады тому прекрасному зрелищу, ко­торое Московский Университет представляет у нас по вторникам и субботам; мы уже сказали, что совер­шенно уверены в полноте убеждений, которые уче­ный приносит на кафедру; но не можем сказать то­го же относительно многосторонности и беспристрастия, каких мы в праве были ожидать от Русского ученого. Мы позволим себе выразить открыто мнение свое Г-ну Грановскому в этом отношении, будучи уверены, что он примет его с тем же искренним чувством, с каким оно будет ему сказано.

В первых двух лекциях доцент изложил историю своей науки и прошел в общем обозрении почти все школы исторические. Много сообщил он любопытного, но главным результатом было то, что почти все школы, все воззрения, все великие труды, все славные имена науки были принесены в жертву одному имени, одной системе односторонней, скажем даже одной кни­ге, от которой отреклись многие соученики творца этого философского учения. На Востоке не нашел уче­ный никакого начала своей науке: но мы бы указали ему на того же Чешковского, о котором он отзывался с похвалою и который совершенно иначе об этом ду­мает. Вико был оттенен неясно. Имя Боссюэта да­же не упомянуто. Школа Английских историков как будто не существует. Имя великого и бессмертного Шлецера, первого критика Истории, упомянуто только с обидным замечанием.

Пощажен был один Гердер на этой расправе, но и тут нашлись люди, которые оговорили эту по­щаду. Вся Католическая школа была уничтожена одним словом в этом строгом пересмотре. Имя Гёрреса не упомянуто. – Имя пиетиста Лео заклеймено жалкою каррикатурою. Имя Геерена, собою составляющего особую школу, как будто не существовало. Имя Шлоссера, без великих трудов которого не было бы и современных курсов Истории, не упомянуто. Юридиче­ская школа Савиньи и Эйхорна только что одностороння. Французские историки, даже глубокомысленный Гизо, обой­дены равнодушием. Все славные труженики науки, все те, которые занимаются опытною Историею, не вдаваясь ни в какие общие умозрительные воззрения, отмечены жалким именем людей буквы: сюда вошли историки Англии, Франции и Германии, самые учители доцента, Раумер и Ранке, о которых он даже и не упомянул. О новом подвиге Шеллинга в науке, с которым мы еще не мог­ли познакомиться даже хорошенько, доцент не хотел и говорить, будто бы из уважения (?) к славному его имени! Он не счел за нужное упомянуть о новом и глубоком взгляде его на Мифологию, который, может быть, займет великую значительную страницу в бу­дущей науке Истории. И на этом пышном голокосте всех воззрений, всех трудов великих, ученый совер­шил поклонение только перед одним, или лучше пе­ред одною книгой, которая сама не существовала бы без тяжкого, медленного шествия науки и которую давно уже поставили на приличное ей место ученые Запада.

Справедливо заметили Г-ну Грановскому, что его положение, как Русского, есть самое объективное в отношении к Истории Запада. Но первым же своим объявлением в пользу одной системы, он сам разрушил объективность своего положения и отказался от всех выгод своего прекрасного места. Он сам добровольно стал в ряды западных мыслителей, там при­ковал себя к одному чужому знамени и обещал нам быть эхом одной только стороны исторического учения.

Но к каким же плодам привела односторонность? Бóльшая часть мiра выпала из тесной сферы этого воззрения – и вся История заключена в самую тесную раму, даже теснее той, которую признает са­мая система. Такая односторонность угрожает нам просто Европейским Китаизмом, который для мы­сли страшнее Азиятского, из которого нет спасения. Нет, не такова истинная, всесторонняя, все­объемлющая Европейская мысль Истории. Она все на­роды восприемлет в себя и всякому указывает свое место; она животворным духом своим отрешает их от той почвы, к которой приковала их как географическую собственность мертвящая формула логическая, и принимает всякой народ в идею всемiрного человечества. Индия чужда истории пи­санной: но наука в лице Герена отгадывает ее в памятниках Религии, поэзии, языка народного, архитектуры и ваяния.

А как разрешит ученый то противоречие, в котором, как в своей сети, так жалко запута­лась односторонняя система: она видела в истории разоблачение бессмертного, всемiрного духа, прогресс растущий, и как же слепая могла придти к понятию о дряхлости, в котором так торжественно против нее же самой обличил ее наш ученый?

Виновата перед нею юридическая школа Савиньи, что смотрит только на государственное развитие человечества, тогда как есть еще религиозное, уче­ное и поэтическое; но школа Савиньи не отвергает сих последних, а только ограничивает себя в исследованиях стороною юридическою. – А стиснутая система не виновата перед собою, что отрешила бóльшую часть мipa от своей тесной области, и выкинула из сферы человечества столько великих народов потому лишь, что они не пришлись к ее тесной логической раме!

Если так, мы уж предпочтем лучше этой узкой системы широкий взгляд Гердера, хотя он не имеет еще всего наукообразного достоинства. Германия отказывается теперь от своего первого ве­ликого гуманиста – и у нас некоторые, эхом за ней, ставят его в число ее беллетристических явлений. Но вспомним: в то время, когда Франция простерла свою обидную, исключительную односторонность на все народности мiра и заключила мысль и чувство в какую-то тесную сферу сво­его бытия общественного, – кто, если не Гердер, первый не в одной Германии, но и во всей Европе, так полно и торжественно высказал это чувство гуманизма всемiрного, не того тесного, в который вдается теперь задним числом отсталая сторона Германии, не признающая Востока, но того всеобъемлющего Християнского гуманизма, в котором находит место и языческий. Пусть откажется Германия от своего Гердера: мы охотно примем к себе его теплое, всеобъемлющее, вселюбящее чувство – и будем уметь согласить его с строгими формами науки, в ее новом современном состоянии. Наши слова об Гердере не могут относиться к Г. Грановскому, который отдал ему справедливость, хотя не совсем полную.

Широко, многосторонне, беспристрастно, должна быть поставлена наука у нас в Отечестве, осо­бенно же История. Четвероликим Световидом пусть станет она середи нашей России, где пьедестал ей чудный, отверзтый на все концы человеческого мipa. Тогда только удостоится она, может быть, полного лицезрения истины, когда с чувством уважения из­учит каждую систему, каждое воззрение, ни одну не обойдет вниманием, тем менее оскорбит или уничтожит, во всякой постарается заметить что-нибудь полезное, со всякой соберет дань частной ис­тины, всякому имени укажет почетное место, – и кончив этот великой труд добросовестного учения, погрузится в себя и произнесет свое решительное слово. Так воображаем мы себе развитие науки в нашем Отечестве. Избави ее Боже, если прикует она себя к одному последнему результату какого-нибудь одностороннего западного развития; избави ее Боже, если она сделается каким-то беспрерывно-изменчивым эхом последних тамошних книжек и откажется от своей питательной работы в пользу чужого плода, ею здесь незаслуженного. Нет, пройди она прежде беспристрастною мыслию весь тот великий труд, весь тот вековой процесс, который там совершался: ей бу­дет уже великое облегчение. Но если она слепо при­кует себя к одностороннему результату какой-либо чужой системы, – то сбудется над нею умное слово ученого, который сам же сказал: «Даром досталось нам образование Запада; мы не заслужили его своим пóтом и своею работою». И самый Запад нас отвергнет, если мы ему ничего не представим, кроме слабого эха какого-нибудь одного из его многочисленных мнений.

Мы сочли за нужное высказать искренно ученому то, чтó внушили нам первые его два чтения. Мы уверены заранее, что когда он вступит прямо в область своей науки, то покажет нам, что он как Русская пчела собирал соты ее ото всех учителей, и может представить прекрасные результаты и тех самых, которых он в порыве страстного молодого увлечения принес в жертву одной системе, имеющей свои достоинства, но конечно по своей односторонно­сти лишившей себя даже и средства черпать во всем бесконечном море исторической истины.

Р. S.

Ноября 30-го. Предчувствие наше совершенно сбы­лось и оправдалось на третьем чтении Г. Грановского, которым он по нашему мнению превзошел два первые. Здесь, в живой, энергической картине Рима Империи, он показал остроумное изучение тех учите­лей, которым досталось на втором и первом чтении в угоду одной системе. Кто, если не люди буквы, сообщили ему то множество живых, замысловатых фактов, которые он группировал так прекрасно и значительно? Без трудов Савиньи, Эйхгорна и даже Лео возможна ли б была эта лекция? – Мы от всей души поздравляем его с третьим чтением. Если так возрастать будет интерес курса Г. Грановского, как возрос он в течение трех лекций, – мы предсказываем ему успех прочный и блистательный.

Сожалеем об одном, что нет у нас стенографии, которая могла бы удерживать летучие слова Профессора: печатание лекций по мере того, как оне читаются, есть лучшее обеспечение, какое может уче­ный предложить публике в том, что каждый факт передается им верно и не искажается произволом взгляда и мысли. Добросовестность в передаче факта науки можно назвать в некотором отношении религиею ученого. Пожалеем, что нет у нас стенографов, но не все же вдруг: придет и это со временем. Теперь же мы порадуемся и тому приятному явлению, которое ново для нашего общества. Каким прекрасным языком предлагается ему наука! В каких легких, свободных и доступных формах она предстает нашим дамам!

Четвертое чтение Г. Грановского было счастливым опытом Русской импровизации Профессора. Картина издыхающей литературы языческого Рима, как выражения отходящего общества, представлена была очень живо. С некоторыми мыслями дальнейшего развития новой Християнской Европы можно было, конечно, не согласиться: в них отозвалась односторонняя система. Сожалеем о том. Но лекция вообще вылилась с одного разу. Форма прекрасная. Изложение живо, светло, ярко.

Не понимаем, почему ученый отклонил от себя изображение борьбы Християнства с язычеством и историю образования Церкви^[2]? – Мы боимся, чтобы это не обезглавило Историю средних веков. Мы охотнее пожертвовали бы некоторыми взглядами на лите­ратуру в пользу таких важных вопросов. – Так, например, в пятом чтении эпизод о Поэзии Сканди­навской показался нам не имеющим никакой связи с целым. Вообще желали бы мы, чтобы лучше и точ­нее определен был вопрос Истории средних веков. Надобно означить предмет главного действия: без методы, как без Ариадниной нити, ученый может растеряться. – Надеемся, что все эти слова не покажутся оскорбительны тому, которого даро­ванию и прекрасному изложению мы отдаем полную справедливость.

На шестой лекции очень живо и занимательно рас­крыт был мiр Скандинавской – и тем дополнен недостаток пятого чтения. Позволим себе сделать замечание касательно мнения Г-на Гр. о языческой Религии древних Скандинавов. Видя одну только траги­ческую иронию в религиозном их созерцании, он сказал, что в учении Эдды все боги погибают совер­шенно. Но он не прибавил к тому, что эта поги­бель есть переход к новому возрождению, что по словам позднейшей Эдды, Вали, сын Одина и Ринды, переживает мiр погибший, равно и Видар^[3], что Ниордр из прежних божеств вовсе не погибает, а Бальдер и Гёдр также возвращаются.... А то, в самом деле, странно бы было, чтобы какая-нибудь Религия, самая грубая, могла допустить совершенное и полное уничтожение божеств своих! Это было бы вовсе противно здравой логике всякой Религии, ко­торая не может же быть основана на какой-то одной трагической иронии...

* Москвитянин. 1843. Ч. 6. № 12. С. 521 – 530.

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"