Тот из пишущих, кто сможет ответить на этот вопрос, по моему убеждению, сможет открыть и секреты вечного двигателя… У каждого, кто над этим задумывался, есть, очевидно, свой ответ. Но все ответы будут неточными. Кто-то упал с дерева, кого-то в темечко поцеловал сам Господь Бог... Не испытав ни того, ни другого, мне остаётся только уповать на чугунных лягушек. Они сидели по кругу в фонтане нашего тульского двора, извергая тонкие серебристые струи холодной воды на лежащего в центре позеленевшего от времени огромного (так мне казалось) крокодила, готового в любой момент выпрыгнуть из водоёма и вцепиться зубами в глазеющего на него мальчугана. Мне было два с половиной года. Это первое, что я помню из моего детства. После бабушкиных сказок чугунные лягушки представлялись живыми существами. Тень, сырость и журчащие стрелы воды, которые по детской наивности я пытался взять в руки, усугубляли это ощущение. Я знал, что лягушки – заколдованные царевны, которых я должен освободить от колдовских чар жестокого крокодила и вернуть им человеческое обличье. Лягушек мне до слёз было жалко, а чугунному крокодилу, сколь я его палкой ни бил, ничего не делалось.

Так и не став взрослым, я занимаюсь этим до сих пор.

НОЖ В СТОЛЕШНИЦЕ

Мама рассказывала… В самом начале войны немцы забросили в Тулу финских диверсантов с целью уничтожить ведущих специалистов оборонных заводов. У них были фамилии и адреса жертв, в числе которых значился и мой родитель. Застать отца дома было почти невозможно, но они точно знали, когда он приходит домой на недолгий отдых. В тот вечер отец, вернувшись с работы, взял хлебные карточки и вышел в магазин. Мама решила выкупать меня, посадила в корыто с водой. В это время в дверь вошёл человек, в руках которого мама заметила нож (очевидно, финский).

– Где муж?

–Как где? – мама пыталась быть спокойной. – Где и все… на фронте.

Белофинн оглядел комнату и, озлобленный, метнул нож в столешницу. Я заплакал. Финн ушёл.

В этот момент вернулся отец. Нож (так говорила мама), вонзённый в стол, всё ещё колебался. Эта дрожащая на столе рукоять преследовала маму всю её жизнь…

Не знаю, партийный отец мой верил ли в Ангела Хранителя? Но Ангел Хранитель в него верил!

ПОД МОСТОМ

В это трудно поверить. Но не верить маме, не единожды рассказывавшей мне эту историю, я не могу. Немцы наступали на Тулу. Их передовые части приближались к Ясной Поляне. Оборонные заводы эвакуировались на Урал. В первую очередь отправляли оборудование, затем – людей. Многие ещё оставались в Туле и пытались пробираться на восток собственными силами. Отец должен был уехать вместе с оборудованием, но не мог оставить город и ушёл воевать в народное ополчение (за что он потом поплатился, но это отдельная история).

Была осень. Выпал первый снег. Наскоро погрузив в санки детей и свой невеликий скарб (главное – чугунок, единственное богатство), мама присоединилась к веренице таких же «тягловых» женщин. Снег подтаял, поэтому приходилось тащить санки почти по земле. Мама выбивалась из сил. Моя сестрёнка шла рядом с санками, но меня снять с них они не могли. Я плакал и сопротивлялся. За городом, куда они, наконец, выбрались, низко пролетали немецкие самолёты, пугая пулемётными очередями несчастных женщин.

Окончательно потеряв силы в борьбе с ненастьем и моими капризами, мама оставила осёдланные мною санки под мостом, и они с сестрёнкой продолжили свой путь, обливаясь слезами. Я орал под мостом. Метров через двести они остановились. Дальше идти сил не было. Мама пыталась вернуться за мною, но ноги её не слушались. Но и оставить ребёнка под мостом она не смогла… Каким-то чудесным образом мы всё-таки продолжили путь вместе.

Когда я рассказал эту историю Роберту Рождественскому, он сказал:

– Напиши об этом стихи. Представляешь, ты орёшь из-под моста на весь мир!

Стихов я так и не написал. Стихи никого не делают разумнее. Сколько детей орёт на весь мир из-под руин сегодняшних войн! Их никто не слышит.

ТОПОЛЬ ПАМЯТИ

В тридцатые годы в Туле хоронили моего деда по матери Сергея Дедова. Моя мама шла за гробом своего отца со сломанной тополиной веточкой в руке. Когда над могилой насыпали холмик, она воткнула эту веточку в землю. Через несколько лет здесь вырос высокий пирамидальный тополь, по которому наши родственники, которых уже нет в живых, легко находили место последнего приюта деда. Зная об этом, я в девяностые годы века прошлого пытался отыскать это место. Недалёко от храма, где шла служба (храм никогда не закрывался), я отыскал несколько могил тридцатых годов. Над одной из них во всю ширину разорванной стволом оградки стоял высоченный тополь. Ни креста, ни звезды. В кладбищенской конторе мне сказали, что все архивы сгорели во время войны, поэтому, кто там похоронен, никто не знает. Только мамина веточка тополя позволила мне склонить голову над безвестной могилой деда.

МОЙ «ВКЛАД» В ПОБЕДУ

Удивительное дело: память о войне пронизана голосом Левитана. «От Советского информбюро…» И шло перечисление количества сбитых самолётов, уничтоженных танков и артиллерийских орудий.

Под окнами нашего двухэтажного дома с песнями проходили колонны пленных немцев. Не думаю, что песни им нравились, но пели они громко. Вместо сапог на их ногах были деревянные колодки. Цоканье этой обуви об округлые камни шоссейной дороги придавало песням ритм и необычное сопровождение. Рядом в потёртых кирзовых сапогах шли наши солдаты с винтовками наперевес, за ними брели худые овчарки.

Торец дома, где было окно моей комнаты, как раз выходил на эту шоссейную дорогу. Набрав полный таз снега и приготовив несколько увесистых комков, я слушал приближающуюся песню, по которой определял местонахождение моего неприятеля. Сердце моё колотилось, как у партизана, сидящего в засаде. Когда в песне были чётко различимы слова, я знал, что колонна проходит под моим окном. Наша квартира была на верхнем этаже. Я быстро, открыв форточку, прицельно бросал свою «бомбу» в колонну неприятеля с таким расчётом, чтобы не попасть в своих. Пока моя «бомба» была в полёте, я ловко закрывал форточку, отчего враги мои, поднимая головы, не могли понять, откуда на них нисходит это «возмездие». Я чувствовал своё причастие к Великой войне, хотя интуитивно понимал, что лежачих бить – дело не очень пристойное.

Помню сообщение о Победе, доносящееся из чёрной бумажной тарелки нашего репродуктора. Тогда я впервые увидел счастливых людей. До этого я не знал, что люди могут улыбаться и плакать от счастья.

ДЕЗЕРТИР С ТРУДОВОГО ФРОНТА

Отец должен был эвакуироваться вместе с заводским оборудованием в тыл, на Южный Урал. Немцы были рядом с Тулой, в толстовской Ясной Поляне. Отец вступил в народное ополчение и отправился защищать свой город. Когда стало ясно, что немцам Тулы не взять (Тулу не брал ни один недруг за всю её историю), он отправился в тыд, в город Златоуст. Поскольку он опоздал, его арестовали как дезертира с трудового фронта. Благо, что не расстреляли, а отправили в лагерь. Не в пионерский. Таких дезертиров оказалось несколько. Поскольку инженеров не хватало, их как преступников, которые недавно рисковали жизнями во благо Отечества, выпустили на свободу, если так можно было назвать каторжный труд на Златоустовском оборонном заводе.

После войны отца наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». На его груди медали я не видел. Отец никогда не надевал её.

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Красную площадь я впервые увидел после Победы. Её изображение появилось, чётко не помню, или на облигациях, или на денежных купюрах после реформы. Сердце колотилось так, будто я совершал настоящее путешествие в неведомый и недоступный мне мир. Может, поэтому, когда я через десять лет стоял на Красной площади, восторгу моему не было предела… Так мы любили свою страну!

Теперь я понимаю, что именно от такой Любви мы и войну выиграли.

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Ощущение голода было привычным. От этого я не страдал. Другого состояния, очевидно, не помнил. Когда отец, отбыв положенный ему за «дезертирство» срок, пришёл домой, прежде чем броситься в объятья матери, он сгреб со стола оставленные нами хлебные крошки и лихорадочно их проглотил. Только после этого он обнял всех нас.

Хлебные крошки на столе – это роскошь, которую мы могли себе позволить, так как мама, чтобы как-то прокормить нас с сестрой, устроилась работать в заводскую столовую, откуда она, под страхом смерти, приносила эти крошки и очистки от картошки.

Война не только пулями выбивает человека из человека, но и такими вот испытаниями.

Однажды я приволок домой череп лошади, но, к моему горькому сожалению, мне объяснили, что его уже кто-то варил…

Осенью на поле подсобного хозяйства завода после уборки капусты оставались кочерыжки и зелёные листья. Мы их собирали и заготовляли на зиму. Я эти листья наотрез отказывался есть. В детском саду, куда меня отводили, были щи из такой же капусты, которые я так же напрочь отвергал. Августа Владимировна – моя воспитательница – садилась со мною рядом на крохотный стул и рассказывала всяческие байки о вкусной еде, чем усыпляла мою бдительность, и я, давясь, проглатывал это зелье. Но есть варёный лук она меня так и не научила, о чём я уже взрослым с детской наивностью говорил моей матушке, когда речь заходила о каких-нибудь витаминах. Мама только улыбалась, пока однажды не поведала мне о том, что всю мою жизнь, зная моё отвращение к варёному луку, незаметно добавляла его в пищу, предварительно пропустив через мясорубку. Не видя плавающего в супе лука и не подозревая такого подвоха, я, оказывается, всё моё детство ел ненавистный мне варёный лук благодаря находчивости моей матушки. Она меня обманывала. Но это был единственный случай, когда она лгала. Святая ложь.

Мои друзья удивляются, почему я мало ем. Это привычка. И боязнь варёного лука!

ПЕРВЫЙ КОНЦЕРТ

«Корову проиграл» – я думал, что это присказка, пока однажды отец не попытался затащить на верёвке корову на второй этаж нашего дома.

– Это что такое? – мать всплеснула руками.

– Вот… выиграл… в карты. Пытался отказаться, но мужики говорят: выиграл, забирай! А куда я с ней?

Мать побежала к соседям, у которых неподалёку был сарай.

За отцом следовала делегация болельщиков, наблюдавших со стороны «битву за корову», но считавших святым делом отметить такой крупный выигрыш вместе с победителем. Они вытащили из карманов бутылки с чёрной жидкостью под названием «политура». Быстро (талант не пропьёшь!) свернули из рыхлой серой бумаги кульки и, положив на дно этих воронок вату, принялись осветлять напиток, процеживая его через свой самодельный фильтр. Запах был такой, что можно было подумать: в наш дом переехала нефтебаза.

Тем временем мать, устроив корову, которую звали Майкой, в соседском сарае, принялась готовить непрошеным гостям импровизированную закуску. Через дорогу от нашего дома, в овраге, у нас был огород. Меня откомандировали за редькой. Поскольку водопровода в квартире не было, матушка не забыла сказать, чтобы я как следует вымыл овощ в речке. Слова «как следует» я принял с детской непосредственностью, поэтому, вытащив из грядки самую большую редьку, я притащил её к речке и принялся мыть… куском хозяйственного мыла, оставленного кем-то на берегу. Здесь женщины иногда стирали и полоскали бельё.

Довольный результатами своего труда, я водрузил на стол отмытую до белизны тяжёлую, напоминающую снаряд редьку и занялся своими делами.

Запах хозяйственного мыла перебивал запах политуры. Вкушая мою «закуску», гости недоумённо переглядывались. Хозяйственного мыла они ещё не ели. Но на халяву и это сойдёт!

Оказалось, что отмечался не только праздник коровы, но и день рождения одного из сослуживцев моего отца. Инцидент с животным был для них забавным, но день рождения – делом святым. Отец, выйдя на середину комнаты, поздравил именинника и, напевая вальс принцессы Турандот, станцевал для виновника торжества чечётку, сказав при этом, чтобы гости представили, что «на нём чёрный фрак, цилиндр и что он на двадцать лет моложе…» Успех был ошеломляющим, но этого отцу показалось недостаточным. Он решил похвастать поэтическими способностями своего семилетнего сына…

Меня, одетого в матроску, поставили для пущей важности момента на табурет, и в наступившей тишине я изрёк соответствующие этому событию строки:

Птичка какает на ветке.

Баба ходит с---ь в овин.

Честь имею вас поздравить

Со днём ваших именин!

Сейчас не помню, чтобы я сочинял нечто подобное. Очевидно, кто-то меня «научил», но читал я громко, с выражением…

Мужской хохот сотряс весь дом. Мама, схватив веник, помчалась за мной, но я ловко юркнул под низкую кровать, откуда достать меня было невозможно. Там, в полной безопасности, упираясь взглядом в панцирную сетку, я пролежал до окончания праздника. Матушка забыла, по какому поводу собиралась меня «воспитывать».

Так окончилось моё первое публичное выступление. Заслуженного «гонорара» я избежал. А он мог быть суровым. Оказывается, что за стихи не только гладят по головке…

НА СЦЕНЕ

После моего выступления с неприличными стихами на дне рождения товарища моего отца поэтическая карьера моя несколько затормозилась. Но, как вода, которая всегда «дырочку найдёт», так и творческая натура найдёт «дырочку», чтобы пролиться на свет Божий. Бабушка моя, Любовь Арсентьевна, шила театральные костюмы для заводских артистов, выступающих во Дворце Культуры. Под сценой, в крохотной комнатёнке, где всегда было тепло, она едва помещалась вместе со своей ножной швейной машинкой «Зингер», которую каким-то чудом ей удалось привезти с собою во время эвакуации из Тулы. Мне было шесть лет, и мне предстояло выступить в новогодние праздники на сцене в роли медведя. Под песню «Вперевалочку идет/ Косолапый мишка./ Он несёт в подарок мёд /И большую шишку!» я должен был «вперевалочку» пройти по сцене. Бабушка сшила мне из коричневой байки костюм медведя, похожий на комбинезон водолаза, с тем отличием, что мой был с ушами. С «перевалочкой» проблем не было, так как ботинки мои были мне маловаты. Медведем я себя чувствовал реальным (система Станиславского!), но вот мёд и шишка! Круглое полешко, на котором было начертано «мёд», на самом деле было только деревом. А шишка, которую нельзя было ни грызть, ни есть – зачем детям такой подарок? Мои тряпичные уши горели со стыда. Художник Николай Иванович Омельченко, которому я пожаловался на свою судьбу, дописал на полешке слово «липовый» и заверил меня, что так будет правильно. В слово «липовый» он вкладывал свой тайный смысл, о котором я тогда не догадывался. По системе, о которой всё время говорили взрослые артисты, я прошёл по сцене и под аплодисменты зрителей получил в награду новогодний подарок. Это был кулёк со сладостями. Спрятавшись в кулисах, чтобы никто не отобрал, я с замиранием сердца стал рассматривать моё богатство. Вытащил большую конфету «Ласточка» (я уже умел читать). Развернул. Ласточки не обнаружил, но конфета была настоящей. Не ЛИПОВОЙ. Вот так за фальшивый мёд я был вознаграждён продуктом подлинным. С медовой начинкой!

Незадолго до этого события за стихи я чуть не схлопотал себе подзатыльник (любимое словцо отца).

Теперь задумался всерьёз: когда вырасту, не стать ли мне актёром?!

НАСТОЯЩИЙ РЫБАК

Не помню, чтобы отец рассказывал, где и когда он пристрастился к рыбалке. Но не было ни одного выходного дня, чтобы он сидел дома. С рассвета или накануне вечером мы с ним исчезали из дома. Матушка отпускала нас легко, при условии, что мы не будем ловить окуней, так как их очень трудно чистить. Мы, конечно, её и не слушали, поскольку главной страстью были не окуни, а хариусы. Царь-рыба!

–Куда пошли? – спрашивали нас соседи.

–Зá гору! – отвечали мы.

–Где поймали?

– За горой!

Это означало, что мы были на небольшой, ныне почти совсем пересохшей речушке Балашихе. Чтобы попасть на речку напрямую от нашего дома, нужно было пересечь невысокий длинный хребет, входящий в систему Урал-тау. Час ходу, не больше. Отец тщательно готовил снасти, поскольку поймать хариуса в мелкой, хотя и очень быстрой, прозрачной речушке, было делом незаурядным. Всю неделю отец приглядывался к мамаше, преследуя её с ножницами, чтобы найти в её пышных волосах локон, пригодный ему для изготовления искусственных мушек. Можно было ловить и на настоящих мух, которых поставлял наш больной сосед Аркаша. Из-за эпилепсии он не ходил в школу, а ловил мух и продавал моему отцу по копейке за штуку. Но мамины локоны и красные нитки мулине были вне конкуренции.

Отец долго не доверял мне удочку. То ли опасался, что я не сумею забросить леску в воду сквозь густые заросли ольхи и черёмухи, что грозило потерей дорогих снастей, то ли считал, что ловить хариусов – удел избранных, к которым он явно себя причислял. За несколько лет, пока я таскался по мокрым тропинкам, как собачонка у сапога моего отца, я запомнил все омута по именам, которыми мы их награждали. «Берёзовый»: под прогнувшимся над водой полосатым, как тельняшка, деревом всегда стояли головой навстречу течению несколько больших (в то время все рыбы для меня казались большими) хариусов. «Змеиный»: на противоположном берегу, в папоротниках, часто лежал огромный чёрный уж с золотой короной на голове. «Птичий»: трепет плавников поднятых из воды хариусов, пойманных в этом омуте, напоминал звук выпархивающих из-под ног птиц.

Но своего часа своего я всё-таки дождался. Отец оставил мне удочку, а сам отошёл от берега, чтобы разложить костёр. Дело шло к обеду. Сердце моё колотилось, готовое выскочить. Будучи маленьким и юрким, я пролез сквозь заросли к самому краю омута. День был солнечным, но здесь было сумеречно и прохладно. Медленно опуская удочку на воду, я следил за тем, чтобы мушка чуть касалась воды. При этом я легко ударял указательным пальцем по краю удилища, как это дела отец, чтобы придать искусственной мушке движения настоящего, упавшего в воду насекомого. Всплеск хариуса показался мне разрывом артиллерийского снаряда. Удочка согнулась. Тело моё наполнилось дрожью, начинающейся где-то там, в чёрном омуте, и заканчивающейся в моём затылке. Хариус повис на ветке черёмухи, благо, что не над водой. Я стал звать отца, который наверняка подумал, что на меня напал медведь. Перепуганный родитель снял с дерева трепещущую рыбу и, успокоившись, не без зависти, но дрожащим голосом сказал:

– Ну вот, сынок, теперь ты – настоящий рыбак!

Он отвернулся и долго молчал. Только потом я понял: чувства переполняли его сердце.

Мама не без гордости говорила, что никогда не была на рыбалке. Это правда, но не совсем. Искусственные мушки, сделанные из маминых локонов, отец носил на рыбалке у самого сердца.

БИБЛИОТЕКА

Все наши вещи из-за эвакуации остались в Туле. Книг тоже не было, кроме тех, которые я выигрывал на литературных конкурсах и викторинах. Как-то случайно, роясь в родительском комоде, я увидел две книги, которые явно были спрятаны от чужих глаз. И от меня в частности. На одной стоял гриф «Совершенно секретно».

Естественно, я её открыл. На фотографии был изображён летящий огромный самолёт, под крыльями которого висели ракеты. Надпись гласила: «Ракетные снаряды пошли на цель!». Я понял, что вторгся не в свою епархию, закрыл книгу и положил на место. Вторая книжка заинтересовала меня больше: Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка». Я открыл её, что называется, наугад…

«– Швейк! – раздалось вдруг из спальни. Швейк вошёл в спальню и увидел даму в соблазнительной позе на подушках. Затем…»

Далее было многоточие. Я не очень понимал, почему стоят эти точки. Я хотел продолжения авторского рассказа.

Издание было на русском языке. Я до сих пор не знаю, есть ли там какой-нибудь текст или эти точки – происки нашей нравственной цензуры.

Но я уразумел, коль эти книжки хранятся рядом, значит, они одинаково опасны!

На другой день я пошёл в библиотеку.

ЛОВЛЯ РЫБЫ С БЫКОВ

Почему рыбаков зовут лгунами и обманщиками, я долго не мог понять, пока не произошёл такой случай. Мы с отцом ловили рыбу с быков. Не с тех быков, на которых воду возят, а с тех, которые держали на себе плотину, перед которой сплавщики вылавливали из воды метровые берёзовые поленья. Эти поленья заготавливались в верховьях реки и по весне сплавлялись вниз по течению, чтобы отправиться в дымящие едким дымом Центральные угольные печи (ЦУП). Из них здесь получали древесный уголь для завода.

Весной, особенно в майские праздники, на этих быках рыбаки висели гроздьями. Как-то в один из дней, когда народу было на редкость немного, отец поймал большого (граммов четыреста) окуня. Леска была тонкой. Отец долго боролся с рыбой на виду у «закипающих» от зависти местных рыбаков. Рыба произвела на зрителей неизгладимое впечатление. До следующего выходного дня, целую неделю, рыбаки, очевидно, на работе передавали из уст в уста эту историю, причём каждый, чтобы его не обвинили во вранье, добавлял вес окуню понемногу, граммов по сто.

Через неделю, когда мы рыбачили на быках, местный рыбак, с воспалёнными от возбуждения глазами, рассказывал:

– В прошлое воскресенье на этом месте, где вы стоите, один мужик, тоже с пацаном, еле вытащил окуня два с половиной килограмма! Вот такого!

–Ты сам-то видел? – спросили мы разом.

– Да нет, Петька рассказал, а ему – Колька!

– Да, везёт же людям! – сказал отец и, подмигнув мне, закинул удочку.

Так рождаются рыбацкие небылицы.

СИСТЕМА СТАНИСЛАВСКОГО

Меня часто спрашивают рыбаки:

– Почему у тебя рыба клюёт, а у нас нет? У тебя что, какая-то есть система?

– Я ловлю по системе Станиславского! – не задумываясь, отвечаю я.

– А это что за рыбак? – удивляются мужики.

– Да нет, – я продолжаю отшучиваться, – просто по его системе я перевоплощаюсь в рыбу и думаю: а что бы такое сейчас съесть? Смотрю в банку, надеваю эту насадку – и весь фокус!

Шутки шутками, но мне много раз в жизни приходилось перевоплощаться в разных людей. Не для игры на сцене, не для написания драм, а по разным житейским поводам.

В три года пропал брат Вова. Ушёл утром гулять на улицу и исчез. В поисках младшего сына мать обегала весь район. Нигде его не было.

Я помнил, как на пороге роддома, куда мы пришли с отцом, женщина в белом халате вручила мне тяжёлый кулёк, сказав при этом:

– Это твой Брат. Береги его!

Поэтому всё воспринималось как моя личная вина, и я подключился к поискам. Представив себе, что мне три года (а мне было уже десять), я стал думать: куда бы я направил свои стопы, будь я на месте брата?

Доверяя интуиции, я пошёл совсем в другую сторону от тех улиц, где носилась, как челнок швейной машинки, наша мама. Я пошёл по шоссейной дороге в сторону станции Уржумка. Недалеко от станции, в посёлке Дегтярка, что был километрах в двух от нашего дома, на лестнице одного из бараков сидел мой брат и беззаботно болтал ногами. Дело шло к вечеру, но он ещё не осознал, что произошло. Увидев меня, он обрадовался, но идти домой не хотел по каким-то своим, неизвестным мне соображениям. Может быть, боялся, что родители его накажут за такую долгую прогулку.

Все удивлялись, как я смог его найти.

Так и нашёл… По системе Станиславского!

ДИКАЯ ПРИРОДА

Путь к детским воспоминаниям лежит через запахи. Вспоминая запах свежих кувшинок и мокрого мха на осклизлых камнях летящей горной реки, вспоминаю отца, переносящего меня на другой берег… Дрожащие от сильного течения тяжёлые кувшинки по маслянистой ледяной воде передавали свою дрожь босым ногам моего отца, нащупывающим опору между скользкими камнями пролетающего дна. Тело отца повторяло дрожь упругих кувшинок, и казалось, что оно гудит от сбивающей его с ног воды. Эта дрожь передавалась и мне, сидящему на плечах отца. Я ощущаю её до сих пор. Такое остаётся на всю жизнь…

Отец увлекался только рыбалкой, охотником он не был. Я завидовал Саше Солдатову, который появлялся во дворе то с белым одуванчиком белоснежного заячьего хвоста, то с заячьими лапками, которыми мы, когда чуть подросли, стирали мел со школьной доски.

Тяга к оружию после войны была естественной, но, играя в войну, мы никогда не выстругивали из досок игрушечные автоматы и пистолеты. Я не помню, чтобы родители нам покупали игрушки. Да и зачем, когда в нашем распоряжении была свалка оборонного завода. Чего там только не было! В каком магазине игрушек вы найдёте настоящее охотничье и боевое оружие, пусть и не стреляющее? Не стреляющее до тех пор, пока мы, роясь в сизых, напоминающих перья соек тюках железных стружек, не выискивали выброшенные бракованные детали. Помимо сплюснутых стволов и буковых прикладов, попадались и собранные ружейные коробки, забракованные бдительным заводским контролёром. Для нас, семилетних, за полчаса устранявших любой заводской дефект, это было настоящей удачей. Мы умудрялись расправлять калёные ружейные стволы, вставляли вместо отсутствующей мушки серную головку спички, соединяли ствол с коробкой, вставляли эту «конструкцию» в найденный приклад, защёлкивали цевьё, что так же без труда находили на свалке, и ружьё марки «ЗК» (Златоустовское курковое), несколько модернизированное малолетними умельцами, было готово! Боеприпасов на свалке не было. Но устойчивый запах дымного пороха, напоминающий запах протухших яиц, который я хорошо помню, свидетельствует о том, что мы находили выход и из этой недетской ситуации. Дробь делали из свинцовых прутьев, которые мы получали, заливая расплавленный свинец в трубочки, свёрнутые из вырванных тетрадных страниц. Дробь «катали» между двумя мамиными сковородами, вращая их, как жернова, насыпав на нижнюю сковороду рубленые, сверкающие, как ртуть, свинцовые кусочки…

Никто не задумывался, откуда у сопливых юнцов уникальные технические знания? Любой пацан мог с закрытыми глазами собрать ружьё или пистолет, а то и пулемёт. Думаю, у наследников тульских мастеров эти знания были в крови.

Кошка Мурка ждала меня со свалки, как будто я ходил в магазин за сметаной. Особенно она любила маленькие возвратные пружинки, которые гоняла по всей квартире. Мыши её не интересовали. Даже когда у неё были котята, она частенько оставляла их, чтобы позаниматься любимым делом. Помню, как однажды, когда я задумчиво смотрел в пол, очевидно выискивая какую-нибудь рифму (лучше брать с пола, чем с потолка!), она притащила мне своих только что открывших глаза котят и, сложив их перед моим носом, отправилась гонять эти самые пружинки. Я смотрел на горку прижимающихся друг к другу котят и вдруг… чихнул. Котята исчезли, как будто их и не было. Они «разлетелись» врассыпную: один в трёх метрах от меня сидел под диваном, другой – в противоположной стороне, под столом, третий…. В общем, цирк, да и только. Вот это реакция! Вот так бы мне стартовать после выстрела пистолета! Мы сызмальства за неимением компьютеров и телевизоров ходили во все спортивные секции и кружки, которые открылись в Клубе Юных Мастеров. (Написав это слово, понял, что взрослые уже тогда держали нас за мастеров и, думаю, не ошибались. Ну, да ладно, это их дело...)

Наутро я собирался на охоту. Ружьё, которое я собрал на свалке, было как новое. Пахло машинным маслом и жжёным железом. Оно, правда, оказалось для меня несколько тяжёлым, но, выстрелив пару раз в дверь, пока родители были на работе, я понял, что для охоты годится вполне. Дверь была прошита насквозь.

Для охоты, как писалось в детских книжках, нужна ещё и собака. С этим было сложнее. Но собаки, они и в Африке – собаки. Нос и уши есть у любой породы. А что ещё надо для того, чтобы выследить зверя или птицу? Во дворе, на помойке, жил пёс по имени Казбек. Несмотря на то, что в его жилище – покрашенный извёсткой и осыпанный хлоркой белый деревянный ящик – выливали всяческую нечисть, он умудрялся оставаться чистым и ни у кого не вызывал брезгливости. Его даже любили за густую рыжую шерсть. Ростом пёс не вышел, но зато был добряком, поэтому уговорить его пойти на охоту было нетрудно. Собираясь в тайгу на несколько дней (и что думали себе родители!?), я взял луковицу, пару картошек, кусок комкового рафинада – этого должно было хватить на неделю. Я знал: главное – смотреть под ноги, лес накормит.

Уложив провизию в рюкзак (холщовый мешок и две тесёмки, которые всегда резали плечи), я отправился с Казбеком на Уреньгу, в тайгу, куда я нередко бегал с ребятами, но более знакомую мне по рассказам бывалых охотников, фантастические байки которых будоражили воображение. Перепрыгивая через бесконечные ручьи, бегущие с вершины Уреньги к Аю, я, как партизан, сжимая ружьё, пробирался через, казалось, мёртвый лес. Меня обступали тяжёлые ели, закрывающие верхними лапами небо. А с нижних лап, превратившихся в высохшие, торчащие, как штыки, сучья, свисали похожие на паклю куски выцветшего мха. Эти «бороды» казались горящими факелами каждый раз, когда на них падал редкий луч солнца.

Страшновато, конечно, но интересно.

Выбравшись на сухое место, где-то в районе третьей сопки (это для тех, кто знает), я решил заночевать. Казбек преданно смотрел мне в глаза, не отставая ни на шаг. Он, очевидно, первый раз был в таком лесу и боялся потерять меня из виду – эту единственную собачью надежду вернуться домой живым.

Впереди была ночь. Я решил проверить боеготовность моего ружья. Поставив на пенёк в качестве мишени большой рулон свернувшейся берёсты, чтобы заодно проверить и кучность дроби, я выстрелил. Эхо покатилось по горам, как после удара грома. Набивая патроны, пороха я не жалел.

Вместе с рассеивающимся дымом исчез и Казбек. Это было предательством. Только через три дня, когда я вернулся домой, он встретил меня около своей помойки, виляя хвостом как ни в чём не бывало. Ну да пёс с ним.

Наутро лес повеселел. Ручьёв не убавилось, но елей стало меньше, а в зарослях черёмухи и рябины пересвистывались, издеваясь надо мною, рябчики. Иногда из-под ног со страшным треском вылетали тетерева. Стрелять влёт я не решался, жалел патроны. Нужно было ждать до верного. Наконец, взлетевшая тетёрка села на высохшую рябину метрах в десяти от меня. Дробь просвистела, как артиллерийский снаряд, срезая листья и ветки соседних деревьев. Ещё не рассеялся дым, как я схватил свою добычу и лихорадочно затолкал её в мешок. Отдышавшись и впрягшись в свой груз, я перезарядил свою одностволку и отправился дальше в поисках дичи. Вдруг у меня на спине что-то зашевелилось. Мои волосы зашевелились тоже. Тетёрка барахталась в моём мешке. Она ожила. Похоже, что я просто оглушил её своим выстрелом. Что делать? Открутить ей голову, как это в пылу делали охотники, было уже поздно. Пыл прошёл… Тетёрку стало жалко. Но и выпустить её на свободу я не мог. Это мой первый охотничий трофей. Как не похвастаться перед друзьями и не показать его родителям, которые наверняка уже забеспокоились, третий день не видя своего блудного сына. Сориентировавшись по солнцу, я пошёл в сторону невидимого мне города в надежде прийти туда до конца дня.

В доме тетёрку, которая весь день корябала когтями мою спину, я выпустил на пол. Она, как курица, убежала в мою комнату и спряталась под кроватью. Мурка, ошарашенная такой наглостью пришелицы, кинулась было за ней, но, одумавшись, легла в засаду около двери, которую я закрыл от греха подальше.

Кошка забыла про котят и про любимые пружинки. Двое суток она, как часовой, не покидала своего поста. Слушая шаги освоившейся в моей комнате тетёрки, она прядала ушами и жалобно мяукала, предвкушая вкусный обед. Таких мук моей кошки я выдержать не мог, но и тетёрку было жалко. Мурка разнесёт её в перья, открой я дверь. Так думал я. И эксперимента ради открыл дверь. Мурка, прижавшись к полу, начала подползать к своей жертве. В этот момент тетёрка, бросившись навстречу кошке, разразилась таким звуком, который превосходил и крик птицы, и рёв зверя. Кошка исчезла, как недавно её котята, когда я чихнул. Но если котят я вскоре обнаружил, то Мурку искал несколько часов. На кухне, в щели между полом и низкой тумбочкой, я заметил мелькающий кончик её хвоста. Вытащить её оттуда в тот день я не смог. Беззащитная, как мне казалось, лесная гостья проучила её на всю оставшуюся жизнь.

Дикая природа вырабатывает в своих питомцах такой инстинкт самовыживания, который никогда не постичь городским обитателям.

Я взял этот случай на вооружение. Это меня никогда не подводило.

Правда, и самой тетёрке пребывать на этом свете оставалось недолго. Отец с матушкой отправили её в суп, назвав при этом меня их кормильцем. Особой радости от этого назначения я не испытал…

Дикая природа стала моим вторым домом.

И ещё. Под потолком моей комнаты проходила отопительная труба, которая и летом, и зимой оставалась одинаково едва тёплой. В морозные дни этим пользовались синички. По ночам они спали у меня над головой, расположившись, как на насесте. Я их ловил на балконе, делая из проволоки клетки, но особенно не неволил, а вдоволь кормил семечками. Нахохлившись, они напоминали зелёные бабушкины клубки. Привыкнув ко мне, птицы уже не щипали до боли пальцы, когда я брал их в руки, и не бились об оконные стекла, когда выпускал. Тёплая труба им нравилась больше, чем свобода и обледенелые ветки за окном. Может, они и понимали своими маленькими головками, что могут в любой момент улететь через неприкрытую форточку. Право выбора оставалось за ними… Кошка Мурка их не трогала. Эти синички были «наши»!

ЗАДАЧА НА СООБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ

Я был в семь раз старше моего младшего брата Владимира и в два раза младше моей старшей сестры Галины. Пока вы бьётесь над вопросом, сколько мне было лет, расскажу смешную историю о моём вхождении в цивилизацию. Наш дом, построенный во время войны в новом районе Златоуста, где располагался эвакуированный из Тулы завод № 66, мало чем отличался от других, построенных наскоро бараков. Правда, в отличие от остальных, деревянных, он был шлакоблочный и двухэтажный. Крыша была покрыта деревянной дранкой, очень скользкой после дождя, что нам, пацанам, не мешало бегать по ней. Удобства были на улице. Я и не подозревал, что туалет может быть в квартире. Его назначение никак не вписывалось в моё представление о гигиене жилища.

В районе Дворца Культуры, построенного пленными немцами (кстати, на удивление добротно: стоит до сих пор, в отличие от нашего дома, снесённого в 2010 году), появились настоящие сталинские трёхэтажные дома с колоннами и покрытой железом крышей. Рядом с домами были возведены кирпичные сараи с деревянными сеновалами. Тогда все держали коров, почти так же, как теперь держат автомобили.

Так вот, в один из таких домов я попал в гости к подруге моей сестры. Галя, как я уже сказал, была в два раза старше меня. Не помню, чем нас угощали, но у меня заболел живот, и я попросился на улицу. Дело привычное. Но, к моему удивлению, девицы завели меня в какую-то крохотную комнату, где шумел, как в горной речке, непонятно откуда взявшийся в квартире ручей. Они сняли с меня штаны и попытались посадить на белый холодный стул с дырой, под которым и шумела та самая вода. Меня охватил ужас. Казалось, что какой-нибудь крокодил вынырнет из этого ручья и схватит меня, если повезёт, то только за свисающие с лямками штаны. Я выпрямился, как гладильная доска. Меня нельзя было согнуть, если бы даже приложили к животу горячий утюг. Две здоровые девицы в четыре руки так и не смогли меня переломить и были вынуждены отпустить на свободу, то бишь на улицу.

Несколько дней я обходил эти дома стороной, как преступник, которому удалось в последний момент избежать эшафота.

А ответ у задачи таков: брату моему был год, сестре – четырнадцать, а мне – семь.

БОЙСЯ ЗЕМЛЯНИЧНОГО ВАРЕНЬЯ!

(Тувинские этюды)

ЧУДИЩЕ СТРАХА

После получения диплома я стоял перед доской с информацией о распределении. Через затылки стоящих передо мною сотоварищей по институту едва различил против своей фамилии: Тувинская автономная область. Понял, что это где-то очень далеко и, приняв это как само собой разумеющееся, отправился в библиотеку на поиск русско-тувинского словаря, поскольку понимал, что незнание хотя бы самых элементарных оборотов языка народа, к которому ты едешь, по меньшей мере бессовестно. Было любопытно наблюдать (сам сделал то же самое), как мои друзья, только что получившие дипломы, с каким-то остервенением просверливают дырки в лацканах своих пиджаков для пахнущих свежим металлом значков-ромбов, свидетельствующих о высшем образовании. Без такого значка ты вроде как и не инженер. Распределение – это лотерея: кто-то выигрывал, кто-то нет, но для нас всегда главным было участие. Мы разъехались в разные концы страны, которая тогда ещё заботилась о своих питомцах.

Отправился в путь и я, захватив с собою всё нажитое к тому времени имущество: небольшой рюкзак и охотничье ружьё. В Кызыле, куда прибыл, мне нашли место инженера в отдалённом таёжном совхозе. Я ехал с большой радостью, так как узнал, что там много русских староверов и охотников и свои «знания» тувинского языка можно будет до времени оставить при себе.

В совхозе новых специалистов не ждали. Свободного жилья не было, и директор отправил меня на «подселение» к одинокой пожилой паре, сказав, что это люди добрые и никаких забот там у меня не будет. Я вошёл в дом, где, как в сказке, жили старик со старухой… Здороваясь со мною, они низко поклонились, но тем не менее я уловил хитроватый и в то же время несколько настороженный взгляд хозяина.

– А ружьё-то тебе зачем? – робко спросил он, стараясь меня не обидеть.

– Как зачем? – недоумевал я. – У вас же здесь медведи есть!

Надо было видеть, как они рассмеялись. Старик сквозь слёзы пытался что-то сказать смеющейся старухе, показывая на меня и крутя пальцем у виска: мол, парень-то не в себе…

– Какие медведи? Ты что? – еле выдавил он из себя. – Нет у нас никаких медведей. До медведей километра два идти надо. У нас – нет!..

Холодок пробежал у меня по спине. Если до медведей всего два километра, то где же волки?

– Да и волки в огород нынче не забредали, – прочитав мои мысли, продолжил старик.

Я впервые в жизни почувствовал себе в полной безопасности. Но, на всякий случай зарядив ружьё парой патронов с картечью, положил его под матрац и лёг отдыхать после долгой дороги. Эх, где наша не пропадала!

Телевизора не было, да и хозяева мои едва ли подозревали, что есть такое чудо техники. Зато радио они слушали добросовестно, обсуждая по вечерам всё, что доносилось из старого лампового приёмника. Политика, правда, их трогала мало, но очень увлекали появившиеся в то время сообщения о Лохнесском чудовище. Меня поражало то, что эта сенсация – где-то на другом конце земли, в каком-то озере плавает «динозавр» по имени Несси – для них не была неожиданностью.

– Да у нас этих чудищ сколько угодно, – просвещал меня старик. – Вот тут недалеко есть озеро, к нему никто не подходит. Кое-кто пытался зайти в воду, но стоит только поставить ногу, как это чудище сразу за неё хватает!

У меня разыгралось воображение. Я отковал в совхозной кузнице два больших ножа из обоймы отслуживших своё подшипников и решил побороться с этим тувинским чудовищем. Тогда, видимо в силу моей молодости, во мне жили ещё русские сказки о былинных богатырях. Сила есть, ума не надо – это про меня. Добыв в конторе совхоза мотоцикл «ИЖ», поспешил во что бы то ни стало осуществить это героическое предприятие.

– Надо идти пешком. Ты туда не доедешь, – спокойно сказал старик, глядя на мои сборы.

– Это почему же?

– Колёса лопнут.

Я только рассмеялся и, взяв под уздцы моего «железного коня», помчался на поиски приключений. Село южной стороной примыкало к невысоким горам дикой тайги, а северным краем выходило в степь, где хозяйство имело свои поля, засеянные кукурузой (ох, уж эта кукуруза!) и пшеницей.

Был сентябрь, но очень тепло. До озера – километров тридцать, но этот путь, тянувшийся вдоль скошенных пшеничных полей, казалась мне вечностью. Наконец впереди заблестело озеро. Вначале я принял его за мираж. Но, когда чётко проявились очертания его берегов, раздался странный хлопок, и мотоцикл мой осел. Лопнуло заднее колесо! А у меня ни клея, ни запасной камеры. Разбортовав колесо, я, недолго думая, сплёл толстую «девичью» косу из обмолоченной соломы и, заправив её в покрышку, отправился дальше. Через двести метров – снова хлопок: лопнуло переднее колесо. Операцию с «девичьей» пшеничной косой пришлось повторить. Вспомнились слова деда: «Ты не доедешь!» Но разве такая мелочь остановит?

Озеро оказалось небольшим – метров триста в диаметре. Отчетливо просматривалось дно – метров на пять от берега. Никаких «динозавров» в нём я не увидел. Бросал камни в надежде, что дракон себя обнаружит и вызовет меня на бой, но никаких признаков жизни чудище не проявляло. Человек не суеверный, я решил переплыть озеро больше для самоутверждения, чем для чистого эксперимента. Проверив на поясе крепление двух тяжёлых ножей (а вдруг!), ступил в воду. И тут же почувствовал, как кто-то тащит меня за ногу, хотя чётко просматривалось дно и никаких живых (кроме меня, чуть живого) существ не было. Я выскочил на берег и долго не решался повторить свой отчаянный поступок. Но отступать тоже не мог. Осторожно опуская ногу в воду, вновь почувствовал резкий рывок, но решил держаться: видно же, что никого нет! Попробовал опустить руку – тот же эффект… Попробовал воду на язык – сплошная соль! И тут я понял, что концентрация соли в воде такова, что она превратилась в тысячи тонких иголок, которые и впиваются в тело, отчего создаётся полное впечатление, что кто-то хватает тебя за ноги.

Я спокойно переплыл озеро и вышел на противоположный берег. Вот этого делать было не надо. То есть выходить-то надо, но лучше бы я не плавал: через минуту тело стало белым от высыхающей соли. Если бы кто-нибудь увидел меня, то наверняка принял за какое-нибудь ожившее гипсовое чудище. Тело горело, как в адовом огне (об адовом огне я знаю пока только по литературе), и соль никак не хотела покидать моё бренное тело, как я ни тёр себя колючими сухими мочалками из соломы.

Но всё равно чувствовал себя героем: я победил в себе чудище страха! А это, согласитесь, дорогого стоит.

ШКОЛА ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ

Тувинец без лошади – всё равно что русский без балалайки. Понятия эти срослись не только в сознании иных племён, но и на генетическом уровне самих народов. Лошадь для тувинца – жизненная необходимость. Человек, не умеющий скакать на лошади, немыслим. Это вообще не человек, а некое недоразвитое существо. Потому в первый день моего трудового дня в Туве я пришёл на конный двор и попросил дать мне лошадь, чтобы осмотреть «свои владения», на которых мне предстояло трудиться в качестве инженера совхоза. Можно было, конечно, объехать свои бескрайние угодья и на машине, но нужно же уважать традиции народа, с которым тебе предстоит трудиться…

– Эки! – сказал я мальчугану лет шести, который пас табун лошадей.

– Эки, тарга! – ответил он с уважением. Видимо, русские не часто начинали с ним разговор на его языке.

– Мне нужна лошадь, но самая смирная. Давно не садился в седло.

Я слукавил. До этого вообще никогда не садился на лошадь. Но мои детские воспоминания о лихо проносящихся по киноэкрану индейцах предвещали мне лёгкую и беззаботную прогулку по «прериям» Тувы.

Мальчуган, не отрывая своего взгляда от меня, метнул аркан в табун прижавшихся друг к другу лошадей.

– Вот Корюха. Самая смирная.

Он натянул аркан, так и не взглянув в сторону животных.

От табуна отделилась невысокая лошадёнка с добрыми карими глазами. Она легко шла на аркане, видимо довольная тем, что именно её выбрали для столь почётной миссии.

Не без труда взгромоздившись на наскоро оседланную «избранницу», я пришпорил её пятками, изображая всем своим видом вождя племени апачей.

Первые километры дались легко. Мне бы вернуться, но красота степи, запахи невиданных трав, синеющие вдали хребты лишали меня здравого рассудка.

Когда, наконец, решил возвращаться, я почувствовал, что сижу на горячей сковороде. Наверное, так в аду поджаривают грешников! В общем, обратная дорога была адским мучением среди райской красоты. Но я этой красоты уже не замечал…

Несколько месяцев заживали мои «боевые» раны. Случилось так, что мне необходимо было срочно выехать в одно из отделений совхоза. Машины не оказалось. Я пришёл на конный двор, с ужасом глядя на лошадей, памятуя о первой поездке. Тот же мальчуган, видимо прознавший про мои «подвиги», предложил мне в качестве «безопасного» средства передвижения верблюда, а себя - в качестве проводника. Я не знал, как управлять этой махиной.

Мы двинулись в путь. У первого же ручья, который нам предстояло форсировать, наш транспорт остановился, как вкопанный. Напрасно мы пытались его сдвинуть с места, ударяя четырьмя пятками в худые бока. И вдруг он начал пить. Поняв свою оплошность, мы, не слезая с его спины, стали терпеливо ждать, когда «сосуд» наполнится водой. Я торопился. Но и через пятнадцать минут он всё ещё продолжал пить. Наши ноги на его боках раздвигались всё шире и шире… Он продолжал пить. Мы ждали, рискуя упасть с этой шерстяной цистерны, которая продолжала увеличиваться.

– Нет! – решил я. – Лучше стрелой лететь на горячей сковороде, чем без движения сидеть на холодном от ключевой воды верблюде!

БОЙСЯ ЗЕМЛЯНИЧНОГО ВАРЕНЬЯ!

Кто не улыбнётся, вспомнив решение засеять кукурузой все поля нашего бескрайнего Отечества и таким образом решить продовольственные проблемы, пообещав народу коммунистическое изобилие уже сегодня?

От южных окраин до Крайнего Севера загудели трактора и застрекотали сеялки. В одних совхозах кукуруза не поднималась выше сапога директора, в других, не выбрасывая початков, поднималась к небу, закрывая горизонт, где должно было всходить светлое будущее.

Недозревшую кукурузу нужно было убирать на силос для откорма свиней и коров.

Мы победили в войне, выиграем и бой за урожай! Казалось, что все советские люди от мала до велика были брошены на поля: инженеры и студенты, врачи и юристы, токари и пекари…

Руководители предприятий по графику сутками дежурили на полях, дабы обеспечивать непрерывность зелёного потока кукурузы, падающего в силосные ямы Отечества – хранилища нашего безбедного бытия. Мне выпала честь дежурить на полях совхоза «Красный партизан», что недалеко от районного центра Бай-Хаака, где я служил в то героическое время инженером.

Сентябрьское, уже прохладное, голубое небо… Чистый степной воздух, приправленный запахом свежесрезанной кукурузы, пьянил мою беззаботную голову. Из-под силосоуборочного комбайна, который недвижно уже не первый час стоял в поле, доносилась мелодичная тувинская песня. Молодой парень ремонтировал комбайн. На мой вопрос, что случилось и скоро ли комбайн заработает, парень, улыбаясь, ответил:

– Тарга*, самый главный, не волнуйся! Сейчас я его заделаю!

И прерванная песня полилась с новой силой. Постояв около этого незадачливого солиста с полчаса, я полез под комбайн и с удивлением увидел, что мой певец пытается открутить маленькую гайку (14 мм) большим ключом (на 19 мм). Ключ свободно проворачивался. Гайка не двигалась. Песня лилась. Так было уже несколько часов. Это его не смущало.

Пришлось отправить солиста попеть где-нибудь в степи, на что тот охотно согласился, а самому остаться под комбайном. В конце концов, мне же отвечать за техническое состояние машин. Лежа под комбайном, я увидел, что ко мне приближаются четыре женских ноги. «Два человека», – пронеслось в голове, больших эмоций это не вызвало – работа есть работа!

– Вы здесь начальник? – послышался голосок, который показался мне несколько робким и заискивающим.

– А что случилось? – ответствовал я, не вылезая из укрытия.

– Мы врачи. Приехали к вам на помощь. Нам привезли обед, а он платный. Мы об этом не знали. Ни у кого с собою не оказалось денег.

– Пусть вас накормят за мой счёт. Скажите поварихе…

– Но нас тридцать человек! – перебили меня ноги.

– Какая разница – сколько. Пусть всех накормят!..

Ноги ушли. Я продолжал нехитрый ремонт. Через полчаса ноги вернулись:

– Вы хотя бы вылезли оттуда, чтобы нам знать, кому говорить спасибо.

– На здоровье! –ответил я, не прерывая работы.

– Тем более я через день уезжаю в Челябинск. Насовсем!

– Стоп! – вздрогнул я в своём склепе. – Как в Челябинск? У меня там родители, друзья…

Пришлось вылезти.

– Кто уезжает?

Их было две, и я уточнил, кто моя землячка. Пробежала тёплая волна. Запахло родительским домом.

– Завтра я схожу в тайгу, набью орехов. Вы передайте их моих друзьям в Челябинске. Адреса я напишу.

– Хорошо! – сказала она. – Тем более что мы ваши должники.

Девушки ушли. Я снова полез под комбайн…

Моё дежурство на кукурузе заканчивалось.

На другой день я сбегал в тайгу, набрал полную наволочку тяжёлых, в смоле, кедровых шишек и принёс их моей новой знакомой в районную больницу.

Перечень моих друзей был большим. Заметив недоумённый взгляд моей землячки и два больших чемодана, с которыми ей предстояло ехать на Урал, я вдвое сократил список, чем наполовину облегчил тяжесть моего груза. Но, то ли по невнимательности, то ли из уважения к своим родителям, я оставил их адрес. Я не баловал предков своими приветами. Что было, то было…

Извинившись заранее за доставленные моей «почтальонше» неудобства, я уехал на передовой край борьбы за кукурузу, не подозревая о том, что «оплошность» с адресом моей мамы и отца будет мне стоить свободной жизни.

Прошло больше месяца. История эта стала забываться. И вдруг однажды в дверях моего дома возникла девушка. В руках она держала банку земляничного варенья. Я не сразу узнал в ней мою землячку.

– Вы же уехали… насовсем…– робко выговорил я.

– А я насовсем и уехала. Но вот, когда передавала шишки вашей маме, она сказала: «Он такой сладкоежка! Отвезите ему эту баночку варенья». Не могла же я ей сказать, что уехала из Тувы навсегда.

Это, конечно, был довод! Земляничное варенье для меня – святое. Забывшись, как медведь на пасеке, я принялся лакомиться маминым вареньем.

Девушка не уходила, но это меня не волновало. Какая девушка, если есть земляничное варенье!

Я вымыл банку. Девушка не уходила… Вымыл ещё раз – результат тот же.

И так уже более пятидесяти лет я мою банку. Она не уходит.

* Тарга – начальник (тув.)

НЕ УБИЙ!

Два ножа, более напоминающие мечи, выкованные для эпических подвигов, пригодились, как оказалось, совсем для другого, сугубо прозаического дела. Заканчивался октябрь, и мои хозяева, чувствуя неуёмную страсть своего квартиранта к подвигам, стали уговаривать меня зарезать кабанчика, которого они откармливали всё лето. Свиней держали в каждом дворе: своё мясо всегда дешевле совхозного. Старик много лет исправно совершал привычный ритуал, но в этом году, по какой-то непонятной для них причине (кормили они борова, как всегда, «на совесть!), кабанчик набрал килограммов сто пятьдесят, и старики боялись близко подходить к опасному зверю.

Я никогда не видел, как «это» делается. Иногда из соседних домов доносился страшный визг: как потом выяснялось, там резали свинью.

– Такой нож у тебя без дела лежит, а там вон опять кто-то кабана мучает, – всякий раз ворчал старик, слушая поросячьи «лебединые песни».

– А что они так орут? – недоумевал я.

– Да мимо сердца! – сокрушался старик.

Перспектива тревожила, но не мог же я отказать в помощи старым людям, приютившим меня. К октябрьским праздникам я созрел для этого подвига, но по ночам мучил вопрос: а где у кабана сердце? Спрашивать у стариков я стеснялся, они бы в очередной раз уличили меня в профессиональной непригодности к сельской жизни. Вспомнилась моя «знакомая» из районной больницы, которая подкармливала меня земляничным вареньем… Я рассудил, что как врач она должна знать, где находится сердце, и умолил её соприсутствовать при сём кровавом зрелище, тем более что врачей видом крови не напугать. Очевидно, чувствуя мою неуверенность, она согласилась. Медицинская помощь (видимо, решила она) понадобится мне…

Я, как тореадор, смело вошёл в загон к кабану. Ничего коварного не заподозрив, он стал чесать об меня свою спину. Я почувствовал всю его мощь! Во мне проснулось чувство одинокого первобытного человека перед…мамонтом.

– А где у него сердце? – робко спросил я свою спутницу.

– Под левой лопаткой, – спокойно ответила она.

– А это где? – пытался уточнить я, понимая, что только точный удар в сердце избавит от мук и кабана, и меня.

Моя знакомая оказалась женщиной не робкого десятка. Вошла в загон и стала чесать кабану бок, от чего тот, хрюкая от удовольствия, завалился на бок.

– Вот здесь!

И всё-таки, чувствуя в себе некоторую неуверенность, я попросил её отметить указанное место оказавшимся под рукою химическим карандашом. Она, послюнявив во рту карандаш, нарисовала на моей жертве небольшой фиолетовый крестик и ушла. Оставшись один на один с моим клиентом, не размышляя, поставил свой меч-нож на этот крестик и нанёс удар. Кабан дёрнулся и замер… Я выскочил из загона к болельщикам, не ожидающим увидеть меня живым.

– Всё. Продолжать вам, – смиряя свой взбесившийся пульс, сказал я. Старик, уважительно посмотрев на меня, поспешил в загон.

Моя миссия была окончена. Удивлённым моему мастерству зевакам сказал:

– Всё нормально.

Таким тоном, как будто резал свиней каждый день.

Спал я плохо. Едва уснув, проснулся от какого-то непонятного щебетания. Глянул за окно. У ворот, боясь разбудить меня раньше времени, полушёпотом ворковали старухи, пересказывая друг другу легенду о вчерашнем событии. Они выстроились в очередь, надеясь заполучить редкого мастера себе во двор. Я отбивался, как мог, ссылаясь на занятость…

Тот кабан был моей единственной жертвой. Библейская заповедь «не убий» обретала для меня свой первородный смысл.

ПРО ЛЕЖАЩЕГО ВЕРБЛЮДА

Несмотря на мою занятость по делам инженерным, тяга к литературному творчеству брала своё. Я с детства любил персидскую поэзию, и, хотя язык тувинский – далеко не персидский, я решил начать с местного эпоса. Конечно, можно было прийти в областную библиотеку, взять труды Института тувинского языка и литературы и переписать научные книги в скучные рифмованные повествования… Меня интересовали легенды живые, то есть те, которые по сей день бытовали в народе и являлись частью его духовной жизни. От друзей-тувинцев я знал, что есть эпос «Алдан маадыр» («Шестьдесят богатырей»), но, кто такие эти богатыри, мне толком никто не мог объяснить.

– Ищи Хомушку – он всё знает, – говорили мне.

Хомушку – род тувинских сказителей, хранителей древней культуры. Я отправился на поиски и не без труда нашёл в степи несколько юрт, принадлежащих этому роду. Спросил, где живёт самый мудрый человек, и мне указали на кош, стоящий поодаль от остальных. Внутри горел костёр, около него сидел человек возраста неопределённого… Казалось, что он сидел у этого огня во все века и потому производил впечатление человека вечного.

–Эки! – поприветствовал я его. – Кандык чуртап тур?

– Экирля… – ответил он так, как будто мы с ним были давние знакомые.

Путая русские и тувинские слова, я объяснил ему цель моего прихода. Он с уважением посмотрел на меня. Это радовало. Значит, пришёл не зря. Приготовив блокнот и карандаш, я вопрошающе глядел на старика. Глаза его загорелись живым огнём: ему самому приятно вспомнить одну из своих заветных историй.

Я ждал. Старик не спешил. Медленно вытащив из-за тряпичного пояса кисет с табаком, он долго зубами (а они у него ещё были) развязывал затянутую на два узла толстую суровую нитку, затем взял длинную, выточенную из ольхи курительную трубку и стал так же не спеша выбивать в костёр сгоревший в трубке пепел. Место для табака было меньше напёрстка, пепла почти не было... Набив трубку крохотной щепоткой табака, он накрепко (на два узла!) затянул свой кисет, надёжно упрятал его за пояс и, запалив в костре тоненькую ветку, прикурил…

– Однако… – начал, наконец, он, глубоко затянувшись, отчего табак в трубке, вспыхнув жёлтым глазом, тут же погас. Старик снова полез за пояс, вытащил кисет с табаком, долго и мучительно развязывал зубами только что затянутый узел. Затем долго вытряхивал из трубки сгоревший табак и, наполнив трубку новой щепоткой табака, затянул кисет (на два узла!) и снова спрятал его за пояс.

– Однако…

Всё повторялось с той же последовательностью. А куда ему было спешить? Он же вечный! Это мы – маленькие смертные люди, суетимся по всякому поводу (а то и без), сами укорачивая свою жизнь…

Казалось, время остановилось… Солнце медленно проплывало вокруг юрты, не оставляя тени. Тонкий сизый дымок поднимался вверх и растворялся в голубом небе. Ни тесноты, ни духоты… Великое изобретение человечества – жильё кочевников. Я только здесь понял, почему тувинцы, которых начали заселять в современные, благоустроенные дома, не соглашались покидать свои юрты.

До позднего вечера просидел я в его компании… За весь день он произнёс несколько фраз. И, провожая меня, видимо очень довольный своим «повествованием», добавил:

– Читкан тевенин аскынче сигэн кирбез! ( Лежащему верблюду трава – он, очевидно, имел в виду перекати-поле – в рот не вкатится!)

Вот и доказывай теперь, что ты – не верблюд!

ЯЗЫК

Великий и могучий… Не мною сказано о русском зыке. Но в том, что язык наш обладает свойствами, о коих иные и помышлять не могут, я убеждался не единожды. В Туве, в совхозе «Красный партизан», работал старовер Чихачёв, который говорил на всем понятном языке, при этом умудряясь обозначать вещи такими словами, которыми до него никто эти предметы так не называл. Но необычность и точность его слов не требовала никакого напряжения ума, чтобы понять, о чём идёт речь. Это был как бы параллельный язык, язык непривычный, но предельно простой и понятный. Жену он называл пилой, дочку – подпилком, корову – рогаткой. Про мельницу (тогда ещё были мельницы) говорил – камни. Его лингвистическая изобретательность не знала предела. Но это никого не раздражало. Люди упивались его речью, принимая её как должное, как норму. Они грустили и смеялись вместе с ним, не осознавая новизны и обострённости его речи. И этот великий кудесник Слова тихо умер, не подозревая о своём уникальном даре, коим наградила его Природа. Но скольким людям он освежил и расширил эмоциональное познание мира!

ЧТОБЫ БЫЛ ПОРЯДОК!

Ночью обокрали совхозную кассу. Из сейфа исчезли сорок три тысячи рублей и пистолет «ТТ». У конторы суетился народ. Стояла милицейская машина. Люди с серьёзными лицами и с папками наперевес деловито ходили между одноэтажной, вросшей в землю конторой и полосатой машиной. Они о чём-то спрашивали любопытствующих и заносили их замутнённые ответы в эти самые папки. Шёл своеобразный опрос свидетелей, которых как таковых не было. Преступление было совершено глубокой ночью, когда все честные люди мирно спали. Но почему не поведать о том, чего ты не видел, если у тебя богатое воображение и обостренное гражданское чувство справедливости?! Следствие и «свидетели» установили, что кража была произведена через отверстие в потолке, где проходила печная труба. Понятно было, что преступники разобрали кирпичную трубу и проникли в бухгалтерию. Вскрыли сейф. Оставалось выяснить, как и зачем они снова собрали трубу и её… побелили!.. С такими преступниками умудрённые следователи ещё не встречались, отчего их лица были серьёзнее и сосредоточеннее обычного.

Метрах в трёхстах от конторы, в поле, раздавались пистолетные выстрелы, на которые никто не обращал внимания. Не подозревая в этом ничего необычного, я решил поинтересоваться, что же там происходит. Подойдя поближе, я увидел: два подростка расстреливают из пистолета пустые консервные банки, надев их на торчавшие колья. То, что пацаны были пьяными, меня не удивило. Но откуда у них оружие? Один из них, тот, у которого был пистолет, покачиваясь, стал целиться в меня. Очевидно, консервные банки ему поднадоели. Сделав вид, что прохожу мимо, я боковым зрением не упускал парня из виду. Охотничий инстинкт подсказывал мне, что не надо встречаться с ним взглядом. Поравнявшись с ним, я ребром ладони резко ударил его чуть ниже подбородка. Пистолет отлетел в сторону. Парень рухнул наземь. Из его пиджака посыпались пачки денег. Со вторым я проделал ту же операцию. Денег из него высыпалось ещё больше. Забрав пистолет и набив деньгами всё, что могло удержать при мне такое богатство, я сгрёб этих незадачливых, невесомых из-за худобы преступников и понёс их через поле к милицейской машине…

Не помню, чтобы следователи сильно удивились моему поступку. Они, скорее, сочли меня за дурака: как можно было отдать им все деньги, не оставив себе хотя бы пару пачек. Но что поделаешь: молодо – зелено!

Во время суда на вопрос, зачем они собрали разобранную ими печь и побелили её, малолетние преступники ответили:

– Чтобы был порядок!

ИЛЛЮЗИЯ ОХОТЫ

Ранняя осенняя ночь. В печи потрескивают осиновые полешки. По стене нервно бегают рваные отсветы огня. Вдруг в раме холодного запотевшего окна проявляется встревоженное лицо тувинской девочки. Она стучит красными, как её пионерский галстук, пальцами по стеклу. Зовёт выйти на улицу.

Девочка тяжело дышит. Похоже, что дорога её утомила. Где-то километрах в тридцати от Бай-Хаака, в степи, умирает её старшая сестра. Шаман обещает её спасти, но кто-то из родственников, не надеясь на магическую силу знахаря, послал юную пионерку в посёлок за настоящим доктором. Рассказав подъехавшему водителю медицинского РАФика адрес (а скорее всего, указав только направление), куда предстояло ехать, она растворилась в темноте.

Дежурный врач – знакомая женщина – просит сопроводить её в это ночное путешествие. Водитель, хотя и вырос в этом краю, не гарантирует, что сможет отыскать в этой кромешной тьме юрты, о которых рассказала пионерка. Случись что с машиной, не исключено, что придётся отбиваться от волков, а моё ружьё и охотничий опыт будут не лишними.

Дорогу только условно можно было назвать дорогой: несколько часов тряски и провалов в ухабы, от которых, как от воздушных ям, у нас всё внутри холодело. Изредка в свете фар путь пересекал серый клубок перекати-поля, отчего я хватался за ружьё, принимая куст за долгожданного зверя. Каждый охотник – немного браконьер. Я знал, что стрелять из-под фар запрещено. Но эти охотничьи инстинкты… В общем, с горем пополам мы отыскали в степи три едва дымящихся юрты.

Нас встретила та же, но уже без галстука, пионерка и повела врача в крайнюю юрту. В свете керосиновой лампы (наш водитель выключил свет, чтобы сэкономить бензин: неизвестно, сколько времени займёт обратный путь) я разглядел лежащую на кошме молодую женщину. Рядом с нею находились родственники, заранее пришедшие проводить её в «Нижний мир»… Шаманов не было. Наш врач вытащила шприц… Я ушёл в машину, чтобы не быть причастным к врачебной тайне. Через час из юрты вышли возбуждённые родственники. Проводов не состоялось. Молодой организм, не знающий до этого никаких медицинских препаратов, видимо, так отреагировал на инъекции, что девушка ожила на глазах.

Усадив нашего доктора на тёплый капот двигателя, что находился между водительским и пассажирским сиденьями, наш водитель завёл машину и включил свет. Мы обмерли. Шесть шаманов (по три против каждой фары) с очень серьёзными и сосредоточенными лицами под удары бубнов танцевали неведомый нам танец.

– У них такой ритуал, – первым пришёл в себя водитель, – если они нас приняли, то наша обратная дорога будет прямой и гладкой, если нет, мы никогда отсюда не выберемся…

– Ну, успокоил… – вымолвил я, заряжая на всякий случай ружьё.

– Ружьё держи наготове! – продолжал водитель. – Будет попадаться столько зверья и птиц, сколько ты отродясь не видел. Это, конечно, если мы их не обидели…

Мы тронулись в каком-то забытьи. Неизвестно, откуда и как появилась идеально ровная, как взлётная полоса, дорога, отороченная диковинными деревьями. Из-под колес машины то и дело взлетали тяжёлые серые дрофы. Я чётко различал цвет их перьев. Стрелял столько, что ствол стал горячим. Моя охотничья страсть была удовлетворена сполна. Мы вернусь в посёлок. Патронташ мой был пустым, но ни одного трофея мы так и не взяли! Я никогда столько не промахивался…

Что это было? Охота или её иллюзия? Ответа нет у меня до сего времени. Я трудно поддаюсь гипнозу. Но с той поры к шаманам отношусь с большим уважением.

ТВОРЦЫ И ИХ ЖЁНЫ

Мне исполнился двадцать один год. Я ехал на Дальний Восток. Меня не волновал комфорт. Главное – движение! Потому с третьей полки общего вагона я с восторгом взирал на проплывающие, как в гигантской воронке, просторы нашего Отечества, и сердце переполнялось чувством иного Простора и иной, неведомой мне доселе, Красоты. Когда на зелёных взгорьях Минусинска я увидел пасущихся маралов, которых знал только по рассказам, во мне что-то перевернулось, и я вдруг явно почувствовал, как это Пламя Красоты обжигает людей. Так горшки, сделанные из сырой глины, превращаются в совершенные сосуды. Боги обжигают горшки. Но не всякому суждено быть этим горшком…

В Минусинской гостинице со мною в номере поселился, как выяснилось позже, народный художник Тувы Ланзы, который ожидал автобус до Кызыла. Усинский тракт функционировал не каждый день, а поезда в Туву не ходят до сих пор. Мои восторженные рассказы о маралах разбудили в нём Художника. Свой длинный, почти гамлетовский монолог «Как быть в Туве художником» он закончил сокрушительными словами о жёнах, которые вместо помощи только мешают работе. И делают это в самое неподходящее время, когда вдохновенная кисть Художника наносит последний заветный мазок, выстраданный годами неимоверного труда. Художник знает, что этот мазок сделает его полотно бессмертным. Но появившаяся жена в этот самый момент, не глядя ни на картину, ни на мужа, заявляет:

– Иди принеси дров. Печь не топлена!

Картина остаётся незаконченной. И вернуться к ней уже не хватает ни вдохновения, ни настроения.

– Нет, – сокрушался он, – ваши русские женщины совсем другие. Они понимают, что такое искусство и как важно уметь поддержать творца в нужную минуту.

Не имея опыта общения с жёнами, я принял это сообщение к сведению, посочувствовав нелёгкой судьбе народного художника.

Я забыл бы об этой встрече, если бы Судьба не напомнила мне о ней самым удивительным образом. Будучи в Средней Азии в гостях у поэта с мировым именем (разрешите мне его не называть), я услышал от него такие же жалобы на жену, которая, по его словам, совсем не интересовалась стихами.

– Женщина должна вдохновлять, а эта….

В общем, история повторялась…

Наутро, войдя в рабочий кабинет классика, я не застал его там. Зато (о, как мы несправедливы бываем к женщинам!) в кресле сидела его жена, прижимая почти к сердцу только что написанные поэтом стихи. Она внимательно водила пальцем по строчкам, временами поднимая глаза к небу. Волна уважения и обожания пробежала по моему телу. Я уже представлял, как расскажу об этом её великому мужу…

– Стихи читаете? – восхищённо спросил я, боясь нарушить процесс, который поглощал всё её существо.

– Нет! – удивившись, ответила она. – Я строщка щитаю!

В советское время гонорар поэтам платили за каждую напечатанную строку, в зависимости от известности автора и его литературных регалий.

– Да… – еле выдавил я из себя, – а ваш муж говорит, что вы не интересуетесь поэзией!

КРОСС ПОНЕВОЛЕ И ДОБРАЯ ДУША

По сельской дороге пронёсся автомобиль, обрызгав меня грязью. Водитель не обратил на это ни малейшего внимания… Я вспомнил старых водителей, которые, заметив бредущего по пустынной дороге человека, всегда останавливались и, спросив, куда ты идёшь, предлагали подвезти. И были это не корыстные «бомбилы», а добрые русские люди, сердце и совесть которых не позволяли им оставить на дороге человека. Пусть и незнакомого…

1962 год. Осень. Я стоял на дороге, ведущей на юг от Кызыла. Около меня притормозил ГАЗик. Сидящий рядом с водителем местный чиновник, легко угадываемый по галстуку (кроме них, никто галстуков не носил), спросил:

–Тебе куда?

– В Бай-Хаак.

– Садись. У меня там совещание. В пять часов.

Было утро. До Бай-Хаака километров шестьдесят. При любом раскладе мы должны были приехать туда до обеда. Узнав, что я инженер ближайшего от Бай-Хаака совхоза, он представился министром здравоохранения и сказал, что едет в районную больницу.

Расплываясь в улыбке, чиновник рассказывал мне байки о своей нелёгкой работе. Водитель – молодой парень в солдатской гимнастёрке, недавно демобилизовавшийся – слушал своего начальника, не отрывая напряжённого взгляда от дороги.

– Ты куда едешь?! – закричал вдруг министр. – Не видишь, что ли?.. Вон на поле сидят птицы. Давай к ним!

Извиняясь передо мной за неопытность своего водителя («Он у меня недавно!»), чиновник лихорадочно заряжал малокалиберную винтовку, достав её из-под обшивки сиденья. Он, как и я, оказался заядлым охотником. Наш ГАЗик запрыгал по кочкам…

В общем, в Бай-Хаак мы приехали поздно вечером. О совещании министр и не вспомнил…

Прошло месяца два, я стоял на той же дороге, с той лишь разницей, что температура была не минус пять, как осенью, а уже под пятьдесят. Нормальная тувинская зима. В тонких перчатках, в осенних ботинках (молодо – зелено!), в синем лёгком пальто китайской фирмы «Дружба», материал которого напоминал байку, я пританцовывал, с надеждой глядя на дорогу.

Наконец на горизонте в белом мареве показалась приближающаяся точка.

– Слава богу! – подумалось мне.

Но радость моя была недолгой. В небольшую повозку, в которой сидел закутанный в тёплый тулуп человек, был впряжён… верблюд! Я решил, что у меня начались «глюки»: обитатель жарких пустынь не мог, по моему тогдашнему представлению, бегать не по африканскому песку, а по заснеженной пустыне, весь покрытым синим инеем (пятидесятиградусный мороз!), в далёкой от тропиков земле. Но для галлюцинаций было ещё не время. Пожалев верблюда, я отказался от предложенной мне экзотической прогулки… Бывают же чудеса на свете!

Понимая, что ни один водитель мимо не проедет, я рысцой, чтобы окончательно не замёрзнуть, побежал в сторону дома, до которого, как я уже вспоминал, было километров шестьдесят. Бешеной собаке семь вёрст – не крюк! Утром машины выходят на трассу. Кто-нибудь меня обязательно подхватит.

После первых трёх километров у меня замёрзли руки. Не останавливаясь (не дай Бог, чтобы замёрзли ноги), я снял с шеи шарф, намотал его на руки и продолжил свой кросс, изредка оглядываясь назад: не покажется ли там спасительная машина… Но вокруг – только слепящий глаза снег и синее-синее небо. Я вспомнил, что на полдороге справа в степи – село Межегей. В крайнем случае, если не будет машины, отдохну там, а дальше как Бог даст… О расстоянии я не думал, потому как семь вёрст – не крюк…

Я пробежал ещё три километра – ни одной машины!.. Но я не унывал. Поскольку бежал не на время и не для рекорда, дыхание стало ритмичным. Главное при такой температуре – не дышать ртом…

Темнеть начало рано. Справа забрезжили огни Межегея. Бежать в сторону от основной дороги километра два-три мне показалось неразумным. Тем более что я не терял надежды – не могло же быть так, чтобы за весь день ни одной попутной машины. И огни Межегея медленно растворились в темноте… Метели не было. Дорога была хорошо различима. О вероятности встречи с волками я не думал, однако некое чувство тревоги заставляло меня прибавить скорость. На горизонте, вслед за звёздами на небе, показались огни Бай-Хаака. И тут (надо же!) я услышал звук догоняющего меня ГАЗика. Улыбчивый чиновник, которого я сразу узнал, предложил мне забираться в машину, едва разглядев в «снежном человеке» (я был весь в инее и сосульках, как тот верблюд, который не выходил у меня из головы) своего давнего попутчика. Я, демонстрируя бег на месте, боясь остановиться, чтобы не свело ноги, вежливо отказался от его услуги. Бежать оставалось совсем немного, а таять в его продуваемой сквозняками кабине – такая перспектива меня не грела.

Посетовав на то, что он опять опоздал на совещание (гонялся по полям за лисами), чиновник покатил в сторону райцентра.

Я добежал до крайнего дома, над которым высокой тонкой свечой стоял серый столб дыма. Постучал в дверь – никто не ответил. Я толкнул дверь, она открылась. В доме горел тусклый свет, но никого не было. Только слышно стучали ходики, которые показывали двенадцатый час. Наверное, хозяева ушли в клуб, где изредка показывали фильмы. Эти сеансы часто заканчивались за полночь. Через всю комнату по диагонали была натянута верёвка, на которую я, не думая долго, развесил всю свою хрустящую, как жесть, замороженную одежду…

Звук падающих на пол капель заглушал ходики. Оказавшись в одежде Адама, со страхом подумал о том, как буду оправдываться перед хозяевами. Я сел на единственную кровать, которая оказалась узкой. Очевидно, в доме жил одинокий человек. И, судя по белоснежным занавескам и скатертям, это женщина… В ужасе я положил голову на подушку и провалился в неизвестность…

Проснулся я утром. В доме никого не было. Одежда моя была аккуратно сложена на лавке. На столе стояла крынка молока, горячая картошка, хлеб и… стопкой сложенные монетки. Женщина, у которой я так беззаботно переночевал, решила, что я бродяга и мне понадобятся деньги на дорогу. Очевидно, это было всё её богатство…

НЕ ИГРАЙТЕ В АЗАРТНЫЕ ИГРЫ С НЕЗНАКОМЫМИ ЛЮДЬМИ

Концертная бригада из столицы Тувы прибыла в совхозный клуб. Событие редкое, потому зал был полон. Иллюзионист, акробат, певец – полный набор стандартных номеров… К удивлению зрителей, в бригаде оказался поэт, которого так и объявили:

– Свои стихи читает поэт Алексей Хурак.

После концерта я подошёл к нему, познакомился и пригласил в гости. Моя хозяйка – старушка, у которой я снимал комнату – к визиту моего гостя радости не проявила, но ужин приготовила. Алексей в прошлом был цирковым артистом. Он чуть ли не единственный в мире, кто мог жонглировать семью предметами, проносясь по арене, при этом умудряясь делать сальто. На гастролях в Японии купил пистолет, а вернувшись в Кызыл, расстрелял в каком-то баре буфетную стойку с дорогими винами. Отсидев положенное, в цирк он не вернулся. Стал писать стихи.

– Поэзия не кормит, – сказал я ему, – на что же ты живёшь?..

– Живу…– загадочно ответил он.

Заночевали у меня. Утром не обнаружилось его одежды, чему он нисколько не удивился.

– Это проделки твоей хозяйки! – нисколько не обижаясь, заявил он.

Действительно, как потом выяснилось, она сожгла его одежду в печке в профилактических целях. Слово «профилактика» выговорить она не могла, потому свои действия объяснила мне наличием в его одежде известных насекомых. Может быть, она это и придумала…

Так или иначе, я дал ему свои брюки, нашёл зелёную (как сейчас помню, я её не любил) рубаху.

– Через час я тебе всё верну! – улыбаясь, говорил он, влезая в одежду, которая ему была явно не по росту.

Мы пошли в клуб, где около биллиардного стола уже толпился народ. Я часто играл здесь и слыл мастером. Дождавшись очереди, предложил ему сыграть со мною партию.

– Только на деньги! – заявил он.

– Несчастный – подумал я о нём, – нет штанов, а он уже рискует потерять последние копейки!

Видимо, прочитав мои мысли, он серьёзно добавил:

– Никогда не играй в азартные игры с незнакомыми людьми.

– Это почему? – не унимался я.

– Сейчас узнаешь!

Он ловко намелил кий и разбил пирамиду. Два шара упали в лузы.

– Бывает!.. – смеялся я. – Везёт же людям. Сразу два «дурака»!..

На мою фразу он не прореагировал, сосредоточенно глядя на стол. Удар, и ещё два шара падают в лузы, затем – ещё два…

Партия окончилась. Я так и не прикоснулся к шарам.

– Ты спрашивал, на что я живу? А вот на это и живу…

Мне пришлось отдать последние штаны…

Никогда не играйте в азартные игры с незнакомыми людьми!

ЗАГАР ПО-ТУВИНСКИ

Мороз за тридцать, но день такой солнечный, что в это трудно поверить. Искрящийся снег слепит глаза. Мы едем по расчищенной бульдозером степной дороге в столицу Тувы. Слева от нас, как на картине, возникает юрта. Лёгкий дымок свечой поднимается высоко в голубое небо. Поравнявшись с кочевьем, водитель, русский парень, резко останавливает машину.

– Глядите! – восхищённо говорит он, указывая рукой в сторону юрты.

По натоптанной вокруг снежной тропе, щурясь от яркого солнца, без привычной лисьей шапки на голове, с длинной дымящейся трубкой во рту, гуляла молодая тувинка. Сзади к её кожуху красным широким поясом был привязан полураздетый младенец.

– Ну, сейчас я ей задам! – воскликнула наша попутчица, молодой детский врач районной больницы.

Она жестами остановила размеренно продолжающую свой путь степнянку и подбежала к ней:

– Вы что делаете с ребёнком? Такой мороз!

Женщина недоумённо посмотрела на врача:

– Однако, загораем… – спокойно ответила она, так и не поняв возмущения рассерженной «чужестранки».

Я часто задумывался: почему у тувинцев такая смуглая кожа? Теперь, наконец, понял: они начинают принимать загар при минус тридцати!

КАЖДОМУ – КАК НАПИСАНО…

НА НЕМЕЦКОЙ ВОЛНЕ

Я не знаю, каким образом рукопись моей драмы о Курчатове попала на Запад. Очевидно, всё, что не пропускала в печать советская цензура, было под прицелом каких-то служб или людей, которые делали на этом свой бизнес, переправляя рукописи европейским издательствам и радиостанциям!

Это было около 1985 года. Меня обвиняли в том, что я очернил советскую ядерную науку, описав аварию на реакторе, так как советские реакторы – самые безопасные в мире и с ними никогда ничего подобного не случалось и не случится… Пока не грянул Чернобыль, меня не оставляли в покое… Благо, времена менялись, я особенно и не переживал, понимая, что пожурят-пожурят и отстанут… Вскоре после этого пьесу напечатал журнал «Современная драматургия»… Но это было после…

Я был жертвой советской цензуры, каковой себя и не чувствовал, так как дело – цензуры карать, а дело писателей – не обращать на это внимание, кто-то «сердобольный» передал драму на немецкую радиостанцию. Та посчитала возможным сделать передачу обо мне и драме и «выпустить джинна из бутылки»… Передачи я не слышал, потому пишу со слов тех, кто слушал в те годы «враждебные» голоса.

Один из них – художественный руководитель русского драматического театра им. К.С. Станиславского в Армении Александр Григорян – после услышанного решил непременно поставить эту драму на сцене своего театра, что он и сделал. Спектакль назывался «Ценою жизни». Премьера состоялась в Ереване и имела успех.

Но радиопередача «Немецкой волны» не прошла незамеченной и нашими слушателями из соответствующих организаций, и о ней было, как положено, доложено в идеологический отдел ЦК. Поскольку радиостанция говорила обо мне как о новом народившемся «классике драматической поэзии», ЦК поручил председателю Правления Союза Советских писателей Г.М. Маркову дать оценку моему творчеству и доложить в ЦК КПСС. Меня вызвали в Москву и очень дипломатично предложили обсудить моё творчество на заседании секретариата.

– Мы обсуждали творчество московского поэта Роберта Рождественского, поэта из республики Олжаса Сулейменова и вот решили обсудить произведения писателя с Урала…– сказал мне Георгий Мокеевич.

Естественно, я не возражал. Я выложил на стол удивлённого, хотя и повидавшего виды председателя десять драм в стихах… Всё предстояло секретарям прочитать! Это было дерзостью с моей стороны, но я об этом не думал…

Меня устроили на две недели в люксе гостиницы «Москва», хотя я говорил, что могу перебиться эти дни, пока они готовятся к обсуждению, и в общежитии литературного института.

После обсуждения появился отчёт в «Литературной газете», и там же был опубликован на целую полосу отрывок драмы о Курчатове.

Поскольку о моих трудах в столичной прессе ранее и «комар не звенел», решением секретариата был издан в «Советском писателе» толстенный том моих драм «Сыны славы». Оформителем книги согласился выступить народный художник России Владимир Александрович Носков. Он долго не решался приступить к работе, так как в основном работал с классиками, жившими много веков до нас, грешных. Я сказал, чтобы он не волновался, что я тоже когда-нибудь умру и, если он не верит, могу дать ему в этом расписку! И, видит Бог, не обману.

Это его убедило. Мы с ним сотрудничали более двадцати лет, до самой его кончины. Мне повезло: осталось более сотни его замечательных гравюр на дереве… Пусть они переживут мои драмы!

Через некоторое время состоялся съезд Союза писателей СССР, где я был избран секретарём правления.

Так на «Немецкой волне» меня принесло в столицу.

ЭТО ВХОДИТ В НАШУ РАБОТУ!

Я приехал в Москву, тяжело расставшись с Уралом. Конечно, я часто буду туда приезжать, там друзья, там родственники… Но начиналась другая жизнь… И я это отлично понимал.

Прямо с поезда с чемоданом в руках я заявился в кабинет к Юрию Николаевичу Верченко. Он проводил меня в мои «апартаменты», познакомил с моей секретаршей, двумя помощниками и тут же попросил принять делегацию китайских писателей, которая уже была готова к «приёму». Мне предстояло пройти с ней через подвал Правления и Дома литераторов в ресторан, где нас ожидал накрытый по всем правилам протокола и русского гостеприимства обеденный стол.

– Чемодан твой никуда не денется. Иди, поработай! – сказал Юрий Николаевич и оставил меня один на один с писателями Поднебесной.

Поскольку это был мой первый рабочий день в качестве секретаря правления Союза Советских писателей, я, стараясь не уронить чести страны, много говорил о дружбе писателей и народов двух стран, подкрепляя сказанное многочисленными тостами. Китайцы отвечали тем же.

Приём есть приём, но я принял, похоже, немного лишнего. То ли это сказалась усталость после полутора суток, проведенных мною в поезде, или что-то другое, но я понял, что мне нужно срочно ретироваться в гостиницу, где был заказан номер до получения мною московской квартиры.

Прежде чем уйти, будучи человеком ответственным, я решил признаться в своём «проступке» председателю правления Георгию Мокеевичу Маркову. Пусть он знает, каков их новый молодой секретарь! За кресло я не держался, мне интересно было, что он мне скажет.

Я вошёл к нему в кабинет чуть покачиваясь и с порога заявил:

– Георгий Мокеевич! Я пъяный!

– Ну и что? – невозмутимо ответил Георгий Мокеевич.

– Как что? – его невозмутимость возмутила меня. – Я же на работе!

– А в чём дело? Вам что – плохо?

– Да нет! Мне-то хорошо…

– Константин Васильевич! – Марков не дал мне договорить до конца. – Запомните: это входит в нашу работу!

– Так работать можно… – пронеслось у меня в голове, и я пристыженно вышел из его кабинета.

РАСУЛ ГАМЗАТОВ

С Расулом Гамзатовым меня познакомила Людмила Константиновна Татьяничева. Было это на втором съезде Союза писателей России. Расул тут же подарил мне свою книгу «Восьмистишия» с надписью: «Дорогому тов. Скворцову!» Автограф мне показался дежурным, и Людмила Константиновна, каким-то образом прочитав мои мысли, сказала: «Если я вас познакомила, значит, вы отныне друзья на всю жизнь. Расул очень верный человек».

Естественно, по молодости лет я словам этим не придал особого значения. Тем более, где Расул Гамзатов и где я! «Дистанция огромного размера».

Прошло несколько лет. Я шёл по длинному коридору газеты «Известия», где работал мой друг Юра Черепанов, и вижу: окружённый свитой поклонников, идёт мне Расул Гамзатов. Улыбаясь, он распростёр мне навстречу свои объятия:

– Здравствуй, дорогой!

Я решил, что он обращается не ко мне, а к кому-то, кто идёт сзади меня, обернулся. Коридор был пустым.

Расул понял моё замешательство:

– Нехорошо, джигит! Я тебе книжку подарил, написал «Дорогому товарищу Скворцову». Я тебя помню, а ты меня забыл! Нехорошо, джигит!

Не помню, как я оправдывался, но за нашу долгую дружбу Расул ни разу мне не напоминал об этом не очень для меня приятном эпизоде.

Шли годы. Было много совместных поездок по стране. У Расула выходила книга за книгой, но никакого «старшинства» по отношения ко мне он никогда не проявлял. Более того, как-то после застолья в ресторане Центрального Дома литераторов он провёл меня по всем «злачным» местам центра столицы. Где бы мы с ним ни появлялись, его всюду встречали как национального героя (правда, звезда Героя на нём действительно сверкала!). Таково было уважение народа к Поэту.

Наступил 1986 год. Год Съезда писателей СССР, где я был избран секретарём Союза. В последний день съезда был объявлен перерыв для печатания бюллетеней для тайного голосования. Ещё до объявления итогов голосования в Кремле, где проходил съезд, Расул Гамзатов и Юрий Васильевич Бондарев подошли ко мне, чтобы поздравить.

– Пока они печатают, можно съездить в гостиницу «Россия». Там есть бар на втором этаже!

Поскольку торговля спиртным на съезде была запрещена, а Гамзатов и Бондарев были депутатами Верховного Совета СССР и имели персональные машины с правом проезда по территории Кремля, я не имел права отказаться от столь заманчивого предложения.

Возвратившись на съезд, мы ещё успели проголосовать, правда, с Расулом мы голосовали «в четыре руки», так как он от радости за меня плохо различал прорезь в урне для голосования…

Осенью Расул появился в моём кабинете. Не снимая дублёнки и папахи, поставил мне на стол бутылку коньяка:

– Я пришёл поздравить тебя с выходом на работу!

– Расул! Раздевайся и пойдём в наш ресторан. Там нормально посидим!

– Не могу я туда идти!

– Это почему?

– Да я из больницы к тебе сбежал!

Он распахнул дубленку. На нём оказалась полосатая, как на узнике, больничная одежда.

– М-да!..- промычал я. – Костюм от Кардена!

И мне уже в который раз вспомнились слова Людмилы Константиновны: «Если я вас познакомила, значит, вы отныне друзья на всю жизнь. Расул очень верный человек».

С этим не поспоришь!

Кабан с Гречкой

В первые числа января 1986 года Евгений Александрович Евтушенко пригласил меня на свою свадьбу с Машей (в то время студенткой из Петрозаводска). Я обещал быть, но меня смущало, что буквально накануне меня в эти же дни пригласил на охоту на кабана писатель Анатолий Голубев, заядлый путешественник, охотник-медвежатник. Он был автором многих приключенческих лесных и спортивных рассказов, поэтому ему не стоило большого труда достать лицензию на отстрел любого зверя не только в Подмосковье, но и по всей стране. Я не мог отказаться, тем более что он сказал: третьим охотником будет известный космонавт. Это еще более подогрело мой интерес к поездке, но как совместить эти два взаимоисключающих события, я не знал. К моему счастью (или несчастью), у меня откуда-то (может, от переживания, что срывается охота) появилась высокая температура, и я решил никуда не ехать: ни в Переделкино на свадьбу к Евтушенко, ни на охоту.

– То, что ты отказался из-за температуры ехать на свадьбу, тебя ещё поймут, – сказала мне жена, – но чтобы ты из-за этого не поехал на охоту – никто не поверит!

Я позвонил Голубеву и сказал ему, что буду на даче у Евгения Александровича, и попросил его заехать за мной в Переделкино. Благо, что у меня ни охотничьей амуниции, ни ружья в Москве тогда ещё не было, всё оставалось до срока на Урале, а одеть и вооружить меня обещал Голубев.

Так я убивал двух зайцев. Голубев и его друг, известный космонавт, приехали за мною в Переделкино. Поздравили новобрачных, выпили, как полагается в таких случаях, не только «по единой», и знаменитый поэт проводил нас на охоту, пожелав «ни пуха ни пера». Мы дружно, по традиции, послали его к чёрту и укатили.

Рано утром нас разбудили егерь и загонщики. Мы на лыжах пошли к нашим номерам. Космонавт, к моему удивлению («в космосе было легче!»), очень устал и просил, чтобы его «пристрелили», так как у него не было сил идти. Я выстрелил пару раз над его головой и повесил ружьё, которое мне вручил Голубев, на какой-то колючий, царапающий ложе ружья куст. «Расстрелянный» космонавт, от души посмеявшись над моей не очень умной шуткой, заметил, что не дело такое уникальное ружьё вешать на грубый куст.

– Он же не платил за него…

Голубев назвал фантастическую сумму, много большую, чем стоимость машины, на которой мы приехали. Я, естественно, извинился. Ружьё было коллекционным и когда-то принадлежало (если это не легенда) наследнику австро-венгерского престола Францу Фердинанду, убитому в Сараево в 1914 году. Это событие, как известно, в какой-то степени спровоцировало начало первой мировой войны. Но это так, к слову.

Когда мы встали на номера, я молил Бога, чтобы кабан не выскочил на меня, так как не очень уверенно чувствовал себя. Но кабан, по-видимому, этого не знал и появился передо мной, на приличном, правда, расстоянии, метрах в двадцати. Я выстрелил дуплетом. Зверь не прореагировал. То ли я действительно промазал, то ли патроны были старые. Я склоняюсь к первому, хотя мои друзья посчитали, что я промахнулся специально, проявляя неуместный в этой ситуации гуманизм…

Рядом раздались ещё два выстрела: это космонавт подчищал мои «грехи». У него была мощная винтовка с оптическим прицелом, подаренная ему чешским космонавтом, с которым он летал в космос.

Так или иначе, охота состоялась. Мы поздравили друг друга с успехом и вернулись в Москву.

На следующее утро звонит Евгений Александрович и спрашивает, как охота, кого убили.

– Убили кабана с Гречкой,– бодро отрапортовал я.

– С чем, чем?

– С Гречкой! – в свою очередь я не понял, почему он переспрашивает.

– А нельзя ли было сразу с яблоками?

– Да, нет только с Гречкой.

Третьим охотником с нами был лётчик-космонавт СССР Георгий Михайлович Гречко.

ТАНЕЦ БЕЗ САБЕЛЬ

На Дальнем Востоке жил замечательный поэт Алексей Поротов. Он носил православные, точнее славянские, имя и фамилию, хотя по национальности принадлежал к малочисленному (менее тысячи человек) племени, сохранившему свой язык и культуру. Я знал, что он пишет стихи и пьесы. Что касается стихов, то я с ними был знаком по его книжке, изданной в Москве. Особенно помнились два стихотворения: «ПИСЬМО БРАТУ В ЛЕНИНГРАД» (там брат Алексея учился в Университете народов Севера), где он описывает посланные брату подарки, и «ОТВЕТ БРАТА». Брат благодарил Алексея за рыбу, за мясо, за тёплую одежду, а вот ружьё « … зря прислал, / На охоте в зоопарке сторож отобрал!»

Прекрасные по наивности и юмору строки…

И вот мы с ним встретились на семинаре драматургов в подмосковной Рузе. По результатам таких семинаров (а нужно было в течение месяца написать или довести до ума новую пьесу) заключались договоры с представителем министерства культуры, что обеспечивало писателям на какое-то время безбедную жизнь. Все трудились, как « рабы на каменоломне», а Алексей, по крайней мере, так всем нам казалось, вёл беспечную жизнь – большее время проводя в баре, а не за рабочим столом. Оставалось дня два до заключения договоров, но текст пьесы Алексей так и не представил. Он был в моей группе, и я, в какой-то степени, был ответственен за его работу. В конце концов я позвал его к себе и довольно жёстко спросил:

– Где пьеса? Я же должен успеть её прочитать, чтобы предложить министерству.

– Начальник! – сказал он не без иронии. – Пьеса готова!

– Где она? – недоумевал я.

– А вот… – и он начал ритуальный танец, изображая то тюленя, то рыбу, то медведя, то каких-то неведомых мне птиц и зверей. При этом он на моих глазах преображался в своих «героев», подражая гортанным голосом их космическому, непонятному для меня, языку. Сначала я подумал, что он так изощрённо издевается надо мною, но он был совершенно серьёзен. Действо это производило на меня необычное художественное впечатление, но я думал, как это «произведение» представить в министерство: его не передать в руки, не переслать по почте.

– Ну как? – тяжело дыша, спросил он.

Танец отнял у него много сил, хотя был он человеком не хилым…

– Гениально! – ответил я. (Видит Бог, до сих пор не знаю, с юмором или всерьёз сказал я это).

Он ушел довольный, оставив меня в раздумьях о столь необычном представлении.

Прошло четверть века. С делегацией писателей я прилетел в Якутию на дни литературы. Мы разбились на группы и разлетелись во все концы республики. Меня пригласили в небольшое селение ЧЕДЫРДИМ, что переводилось как МЕСТО ВСТРЕЧИ. После нашего выступления мы с писателями приняли участие в национальных играх: ловили арканами оленей, состязались в меткости, стреляя из луков и мелкокалиберных винтовок. На прощальном ужине я вдруг вспомнил Алексея Поротова. Оказалось, что это его родовое место. Поэта уже не было в живых, но здесь его хорошо знали и помнили. Было довольно шумно и весело, и я решил рассказать о «гениальной» пьесе моего давнего знакомца. Только я начал, как около меня вдруг поднимается почтенных лет старик и говорит:

– Да, это действительно гениальная пьеса!

Он вышел на середину низкой, но довольно просторной избы и начал танцевать, точь-в-точь повторяя те движения и звуки, которые когда-то продемонстрировал мне сам Алексей. Я хотел пошутить, а дело-то оказалось серьёзным.

«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…». Только ли слово?

«КОЛОКОЛЬЧИКИ МОИ, ЦВЕТИКИ СТЕПНЫЕ…»

Самолётом компании «Алросса» мы летели в Якутию. Мы – это писатели из разных краёв России. К Якутии (путешествие было не первым) у нас было особое отношение, так как здесь ещё сохранялось в народе чувство востребованности встреч с пишущим людом, как в советские времена (уже давние). Пленум должен был состояться в Якутске неделей позже, потому хозяева знакомили нас со своей удивительной необъятной страной (хотел написать, землёй, но вокруг был снег, да лёд, да карликовые деревца), перенося на серебряной птице, ставшей почти родным домом, из одного посёлка в другой. Между ними могла уместиться не одна европейская страна.

Затаив дыхание, мы смотрели, как по спирали дорог алмазных карьеров ползли крохотные, похожие на спичечные коробки самосвалы. Не верилось, что каждое колесо такой машины намного выше человеческого роста! Удивлялись чистоте красавицы Лены, вобравшей в себя десятки тысяч притоков и до устья сохранившей кристальную воду, которую без опаски можно пить в двадцать первом веке. Другой великой реки, с такой же идеально чисто водой, я думаю, в мире не найти.

А народ, сохранивший прародительские традиции гостеприимства, способный по-детски воспринимать не только красоту суровой и прекрасной природы, но и красоту поэтического слова, несмотря на психические атаки нашего нелёгкого бытия!

Разбившись на небольшие бригады, мы «растекались» по поселковым библиотекам и школам. Уже не было в живых моих якутских друзей-писателей Алексея Габышева, Ивана Гоголева, Алексея Поротова, но их книги и портреты были для меня некоторым утешением.

Нашу «команду» возглавил писатель Сергей Артамонович Лыкошин, человек талантливый, очень искренний, не терпящий никаких поверхностных знаний, будь то издательское дело или сама литература. Всё, за что брался, он делал серьёзно и основательно.

В одной из школ, представляя нашу группу ученикам, он не торопясь представил Сергея Ивановича Котькало и Александра Юрьевича Сегеня. Это было нетрудно. Они – писатели, прозаики. Со мною оказалось сложнее… Как представить поэта-драматурга и объяснить детям, чем он занимается? Они и о театре-то знают только понаслышке.

Сергей Артамонович начал издалека:

– Дети! Вы все знаете стихотворение «Колокольчики мои, цветики степные»?..

– Да! – недружно ответили несколько голосов.

–Так вот. Это стихотворение написал Алексей Константинович Толстой. Но он ещё писал и пьесы стихами, как Константин Васильевич Скворцов. Вот он перед вами…

Сергей Артамонович подробно рассказал о моём творчестве, потому я, не «растекаясь по древу», начал читать стихи…

Встреча оказалось на редкость тёплой. Мы были довольны юными читателями, они, похоже, нами.

Завершая встречу, Сергей Артамонович, как истинный педагог, для закрепления материала спросил детей:

– Так кто написал «Колокольчики мои, цветики степные»?

– Константин Васильевич Скворцов! – дружно ответил весь класс.

КАЖДОМУ – КАК НАПИСАНО.

Моя фамилия начинается с трех согласных букв: СКВ. Кто-то расшифровывал их как Свободно Конвертируемая Валюта, кто-то находил нечто ещё более экзотическое. В правлении Союза писателей СССР есть «бункер», где обедали (заседая) или заседали (обедая) только секретари правления. Хозяйкой этого укромного заведения была скромная, но не без юмора, женщина Лариса Александровна. Она закупала продукты, сама готовила, сама накрывала стол. В общем, хлопот у неё было достаточно. Как-то раз она купила к чаю пару тульских пряников «МОСКВА» и, разрезав их на неравные доли, положила на стол.

– Это что за геноцид? – громче всех завопил Исаев. – Почему Скворцову такой большой кусок, остальным по маленькому, а нам с Проскуриным вообще ничего.

– Егор Александрович! – как бы смутившись, ответила Лариса Александровна, – каждому как написано: Маркову – кусочек с буквой М, Карпову – с буквой К, Суровцеву – с буквой С… Ваших букв в этом слове нет.

Но Егор Александрович не унимался:

– Почему ж ему самая середина пряника. Аж варенье вылезло с обеих сторон.

– Я же сказала, каждому как написано. Пряник называется МоСКВа, а середина – СКВ – Скворцов Константин Васильевич.

РАЗМЫШЛЕНИЕ У КАМНЯ

В Саратовской области, если мне не изменяет память, есть город Балашов. Однажды группа писателей приехала в этот город по случаю проходящих в области Дней советской литературы. Юрий Рытхэу, Геннадий Семенихин, Марк Соболь и я были приглашены на выступление, как нам сказали, в производственные коллективы на комбинат. Мы пошли пешком, благо, было недалеко, по указанному нам направлению, и вдруг дорога, упёршись в большой камень, раздвоилась. Впереди, с правой стороны, у массивных ворот красовалась вывеска: «Комбинат ковровых изделий», а справа у ворот поскромнее – «Комбинат синтетических тканей». Мы призадумались: «Пойдёшь направо – голову потеряешь, пойдёшь налево… Тоже спасения не жди…»

Так или иначе, мы решили тоже раздвоиться: благо, четыре делилось на два без остатка. Мы с Семенихиным пошли в «синтетические ткани», а Соболь и Рытхэу – в «ковровые». Мы должны были воссоединиться у этого сказочного камня и вместе пойти в гостиницу. Через час мы с Геннадием, прижимая к груди заработанные нами скромные сувениры (синтетические пакеты, в которых лежали небольшие лёгкие синтетические сумочки), стояли у этого камня, ожидая наших друзей. С надеждой и тоскою глядели мы на массивные ворота комбината, но они не открывались. Шло время. Мы от отчаянья добыли где-то портвейн «777» («Три семёрки») и без остатка разделили это нечётное число надвое, вопреки всем законам математики, после чего решили стоять здесь до победного конца. И вот ворота торжественно заскрипели, и мы увидели пошатывающегося Марка Соболя, приплюснутого, как на широком экране, тяжёлым ковром, который сзади него поддерживали два дюжих мужика – работники комбината.

–Да, – взревел добродушный Семенихин, – не тою дорогой пошли мы с тобою, товарищ!..

– Это потому, – заметил я ему, – что около комбината нет статуи вождя, указывающего нам верный путь.

– Ну, что ж, в следующий раз будем умнее, – успокаивал себя Семенихин.

Но, увы, этот «следующий раз» не наступил …Начиналась перестройка.

СТРОГИЙ СТАРШИНА

Уставшие после нескольких творческих встреч, мы решили пораньше лечь спать, поскольку день грядущий обещал быть ещё более напряжённым. Только мы разбрелись по номерам гостиницы, как в мою дверь постучали. На пороге стояли два бравых молодых офицера:

– Товарищи писатели, разрешите от имени нашего командования пригласить вас в нашу часть для повышения культурного уровня личного состава.

Я понял, что отказ наш мог быть истолкован ими как предательство и умышленное ослабление боевой мощи Советской Армии, потому решил не искушать судьбу, а уговорить моих сотоварищей подняться из нагретых постелей и отправиться повышать боевой дух наших гвардейцев. Тем более, видя, что их предложение я принял без особого энтузиазма, они заверили меня, что их воинская часть небольшая и что наше выступление не отнимет у нас оставшиеся после трудового дня последние силы. Тем более что потерю наших сил они обещали компенсировать в офицерской столовой. Против такого довода аргументов у нас не нашлось, и мы двинулись на перегруженном «козле» в вверенную нам судьбою часть.

Через узкий вход мы вошли в огромный ангар, который, как нам показалось, до горизонта был заполнен солдатами. Если это небольшая воинская часть, то что же тогда дивизия? Но отступать было некуда.

Первым выступал Юрий Рытхэу. Опытных и талантливый боец, он быстро взял в свои руки эту, казалось, неуправляемую аудиторию, перемежая быль и небыль о том, как он, чукча по национальности, прибежал на лыжах через замёрзший океан из Америки в Советский Союз и стал известным писателем, произведения которого переводятся во всём мире. Его слушали с восторгом, прерывая возгласами: «Знаем!.. Читали…» От этого Юрий Сергеевич воспалялся ещё более и, счастливый, закончил речь, подарив ведущему встречу офицеру свою книгу «Сон в начале тумана».

Геннадия Семенихина встретили не менее восторженно. Его книги «Космонавты живут на земле» и «Взлёт против ветра» выходили огромными тиражами. Ему было приятно, что и его книги, судя по выкрикам из этого импровизированного зала («Знаем!.. Читали!»), доходят до российской глубинки, что молодые, совсем еще юные читатели так по-доброму реагируют на них. Значит, не проходят бесследно труды писательские…

Когда я начал свое выступление, энтузиазм слушателей достиг своего апогея. Я завершал встречу и радовался тому, что не подвёл своих маститых товарищей. Мне удалось удачно поставить поэтическую точку. Но смущало одно: не только стихи, которые я ещё только собирался писать, эти вундеркинды «знали, читали», но даже мои драмы… После встречи я отозвал в сторону одного солдатика и спросил:

– Неужели это правда, что вы так хорошо знаете нашу литературу?

– Да нет!.. Никого мы из вас не знаем! – весело ответил он. – Просто у нас очень строгий старшина. Он сказал нам: не будете хлопать – никто в воскресенье в увольнение не пойдет. А кому охота сидеть в казарме? Вот мы и старались!

Я не рассказал об этом разговоре своим старшим товарищам, дабы не нарушать их сна, который после компенсации духовных затрат в офицерской столовой был особенно сладок и крепок.

***

Вспомнилась байка, которую рассказал мне Геннадий Семенихин, приехавший из Финляндии после встречи со своими читателями. Его встретили там очень тепло и эмоционально, чего он никак не мог ожидать от сдержанных в проявлении своих эмоций финнов. О том он, без всякой дипломатии, заявил финнам.

– Да, – сказал один из его почитателей, – о нашей сдержанности ходит даже такая история… Когда к нам прилетел первый советский самолёт, а было это в начале двадцатого века, на поле подошли старик со старухой и попросили пилота, чтобы тот «покатал» их на самолёте за любые деньги. На что пилот сказал:

– Я знаю, что вы, северные люди, очень смелые и очень сдержанные. Я прокачу вас бесплатно, но при одном условии. Самолёт не очень надёжный. Он практически сколочен из фанеры. Я не возьму с вас денег, если вы не закричите от страха. Но, если вы не сдержитесь, тогда заплатите мне в тройном размере.

На том и порешили.

Сели в самолёт: пилот, старик, старуха. Пилот очень хотел заработать, поэтому выделывал в воздухе всяческие фигуры, но за спиной было тихо. Потеряв всякую надежду на заработок, он посадил самолёт. Спустился на землю, за ним – старик.

– Да, – говорит пилот, – вы действительно мужественные и неэмоциональные люди. Всё выдержали.

– Да нет…– отвечает ему старик. – Один раз я чуть было не закричал.

– Это когда же? – удивляется пилот.

–Это, – спокойно отвечает ему старик, – когда выпала моя старуха…

АНТИКВАРИАТ

В семидесятые годы, приезжая в Москву, я часто останавливался в писательском доме у метро «Аэропорт», в квартире Якова Владимировича Апушкина. Мы дружили с ним долгие годы, несмотря на большую разницу в возрасте. Нас объединяла драматическая поэзия: я и он писали пьесы в стихах. Мне льстило, что писатель, друживший в молодости с Сергеем Есениным, хорошо помнящий живого Блока, теперь запросто общается со мною. Его замечания к моим творениям всегда были точны, а для молодого драматурга это «дорогого стоило».

Как-то осенью в Москве резко похолодало, и, провожая меня на Урал, Яков Владимирович отдал мне в дорогу довольно добротное драповое пальто, которое в силу его невысокого роста, как я мельком прикинул, было ему несколько великовато.

Пальто я ему не вернул. Он никогда мне о нём не напоминал. Я постелил это пальто в багажник «Нивы», в котором возил своих собак на охоту.

Жена моя, вспомнив о своих небогатых родственниках, «конфисковала» пальто у сеттеров и отправила его посылкой на Украину. Я об этом забыл, но любознательная женщина никак не могла понять, почему у Якова Владимировича было пальто, сшитое не по его росту.

Через несколько лет, будучи со мною в гостях у писателя, Тамара с детской непосредственностью спросила:

– Яков Владимирович, а вы что, в молодости были высокого роста?

– Да нет. А почему вы спрашиваете? – старый дворянин ко всем обращался на «вы».

– Да вот Костя как-то приехал домой в длинном пальто, а говорит, что это ваше.

Яков Владимирович засмеялся:

– Это пальто не моё. Как-то я был в гостях у Паустовского, и так же, как тогда, когда Костя был у меня, на улице резко похолодало. Константин Георгиевич надел на меня своё пальто, в котором я и ушёл от него, но никак не мог найти случая, чтобы вернуть его. А теперь уже поздно… Так что это пальто не моё, а Паустовского.

Тамару ответ удовлетворил, а я покраснел. Это же музейная вещь. Как же так?!

Но после драки кулаками не машут…

Однажды, попросив Якова Владимировича дать мне почитать на ночь какую-нибудь «пьесочку» в стихах, я услышал:

– Как-то Коля дал мне почитать свою пьесу… но вернуть я ему не смог… по понятной тебе причине… Где-то она здесь…

Я не сразу понял, о каком Коле идёт речь… Но когда на пожелтевшей от времени рукописи я прочитал: Николай Гумилёв «Отравленная туника», мне стало не по себе! Это ж надо! Яков Владимирович, сам отсидевший в лагерях «от звонка до звонка» (1937 – 1953), смог сохранить рукопись расстрелянного поэта!

Имя Гумилёва тогда ещё было полузапретным. О нём знали, его упоминали, но стихов не издавали, пьес не ставили.

Я с дрожью в теле залпом прочитал «древний манускрипт», но долго не мог уснуть не столько от музыки чистого русского языка, сколько от небольших пометок на полях, сделанных самим Гумилёвым. Было полное ощущение моей сопричастности к Тайне творчества великого поэта!

Одна такая ночь может заменить все годы обучения в Литературном институте!

АХМЕТХАН АБУ-БАКАР

Ахметхан – это отдельная песня. Начать с того, что ему на выпускном экзамене в школе достался билет, где чёрным по белому было написано: «Расскажите о поэте Ахметхане Абу-Бакаре».

Он начал рассказывать учителю свою биографию. И так, что учитель , заслушавшись, не смел прервать рассказчика… А дело в том, что Ахметхан в девятом классе написал стихи, которые сразу вошли в учебники литературы его малочисленного горного народа Дагестана.

Старейшины решили, что мальчик должен стать настоящим Поэтом. Собрав деньги со всей деревни (кто сколько мог), его отправили в Москву, в Литературный институт, который в первые годы после войны находился в Переделкине.

Ахметхан явился на экзамен. Гордый и голодный. Увидев профессора и разложенные перед ним экзаменационные билеты, он нисколько не смутился… Но беда в том, что рядом с билетами на столе лежал профессорский бутерброд, от которого будущий студент не мог отвести глаз.

Пауза затянулась.

– Чего смотришь? Бери! – сказал профессор, указывая на билеты.

Но Ахметхан видел только бутерброд! Бери, так бери! Он схватил бутерброд и выбежал с ним на улицу. Очевидно, боялся, что отберут…

В другой институт после такого инцидента его наверняка бы не приняли. Но Литературный институт тем и отличался, что туда принимали только таких! Голодных и отчаянных! Может, потому послевоенные студенты Литературного института в большинстве своём оставили заметный след в мировой литературе… Ахметхан был из их числа. Потому его часто приглашали на празднование Дней советской литературы во все края нашего в те времена поистине необъятного Отечества.

Обычно писатели всех республик и областей собирались в Москве, а отсюда одним поездом или самолётом отправлялись на праздник в назначенное место.

Однажды мы садились на фирменный поезд «Таджикистан». Я должен был ехать в одном купе с Рафаэлем Сафиным из Уфы. Когда мы с ним вошли в купе, я увидел на столе приготовленные для нас чай и печенье.

– Смотри, Рафаэль! – я не скрывал своего восторга по случаю такого гостеприимства. – Какой хороший таджик! Чай нам приготовил.

Рафаэль насупился:

– Это не таджик. Это – башкир!

– Рафаэль! Ты меня не понял. Поезд называется «Таджикистан». Поэтому я и говорю: какой хороший таджик!

Рафаэль обиделся ещё больше и ушёл искать себе другого попутчика. Через минуту ко мне со смехом ввалился Ахметхан (он поменялся местами с Рафаэлем). Ахметхан смеялся по всякому поводу, но тут он смеялся явно впрок в надежде, что я ему расскажу что-нибудь смешное. Такое с ним тоже бывало. Когда я рассказал ему про таджика, он стал смеяться ещё громче….

– Таджик, конечно, молодец, но и дагестанцы тоже не последние люди! И, не прекращая смеяться, он поставил на стол бутылку коньяка.

– Да мы тоже на Урале парни ничего! – парировал я и поставил рядом бутылку водки. Это его рассмешило ещё больше…

Мы стали располагаться в купе. Укладывать по полкам вещи. Я решил проверить, не забыл ли я дома паспорт. Вытащил из кармана документы… Ахметхан вдруг перестал смеяться и впился глазами в моё портмоне. Я не сразу сообразил, в чём дело…

Мой брат, летчик международных рейсов, купил в Токио японский сувенир-портмоне, на котором была молодая женщина в красивом красном кимоно. Но стоило чуть повернуть этот предмет в руках, как женщина оказывалась уже обнажённой… Брат не решился показать этот сувенир своим близким, потому от чистого сердца и с облегчением вручил его мне. Я его никому не показывал, даже забыл об этой возбуждающей мужское любопытство картинке… С радостью, выпотрошив из него свои документы, я отдал это «сокровище» Ахметхану. Это сейчас, когда со страниц глянцевых журналов, рекламных щитов, экранов телевизоров на вас смотрят обнажённые или полуобнажённые девицы, этим никого не удивишь… А тогда…

Ахметхан принял мой подарок, как будто это был кошель золота.

Не помню, в какой город мы прибыли. Был поздний вечер. Поужинав, разбрелись по номерам гостиницы. На следующий день нам предстояло провести несколько встреч с читателями на предприятиях города. В первом часу ночи в дверь моего номера постучали…

Проснувшись, я открыл дверь. На пороге стояла тележка, уставленная всеми яствами местного ресторана. Тележки держали в четыре руки розовощёкая, улыбающаяся официантка и смеющийся Ахметхан.

– Это что за праздник? – удивился я.

– Мы живём! Вот и праздник! – смеялся Ахметхан, разгружая тележку.

Однажды на днях литературы в Иркутске ведущий заключительно вечера, объявляя выход моего друга, торжественно произнёс:

– Выступает народный писатель Дагестана Ахметхан Абу-БАМБУК!

Ахметхан сделал несколько шагов на сцену и закрутился волчком от смеха.

Никто его ещё не называл Бамбуком! Он никак не мог начать своё выступление перед недоумевающими зрителями, для которых было совершенно безразлично, бамбук перед ними или баобаб! Но приняли его, как всегда, что называется, «на ура».

После вечера Валентин Григорьевич Распутин, всегда скромный и избегающий всяких церемоний и банкетов, предложил мне уйти подальше от шумного праздника, чтобы где-нибудь на окраине города спокойно посидеть и поговорить. Мы долго шли пешком и забрели в небольшой ресторан. Народу было немного, потому никто нас не беспокоил. В Иркутске уже тогда все шли к Валентину Григорьевичу со своими проблемам, как к отцу родному.

Вдруг официант поставил на наш стол бутылку коньяка.

– Мы не заказывали! – смущаясь, сказал официанту Распутин.

Но я сразу понял, что где-то здесь Ахметхан! И действительно, он сидел неподалёку от нас и, видя наше смущение, улыбался во весь рот! Как он нас нашёл, для меня загадка до сих пор!

Ещё один случай, о котором не могу умолчать! Как-то мы оказались в доме творчества ВТО в Рузе. Жили в трёхэтажном коттедже: я на первом этаже, он на третьем.

Слышу, он кричит:

– Константин! Поднимайся! Мне коньяк привезли двенадцатилетней выдержки. Его целых две недели делают! – и, естественно, сам засмеялся, оценив собственную шутку. А может, это была правда. Всё равно – смешно!

Я поднялся к нему в номер.

– Коньяк – хорошо, а где гидробарашек? – бесцеремонно пошутил я.

В порядке отступления скажу: гидробарашками в Дагестане кто-то из моих друзей называл шикарных копчёных лещей – жирных, как бараны, а поскольку среда их обитания – вода, значит – гидробарашки!

Ахметхан, как всегда, только засмеялся в ответ.

Через неделю опять голос сверху:

– Константин, поднимайся!

Если Ахметхан зовёт – медлить нельзя! На его голос писатели слетались, как селезни на манок охотника, с той разницей, что жертв не было.

В его номере сидели три почтенных старца в национальных костюмах. Точь-в-точь кадр из «Белого солнца пустыни». Как и в фильме, они смотрели больше в себя, чем на меня, и не проронили ни слова.

Перед ними на полу лежал большой картонный ящик, с промасленными рыбьим жиром боками. Запах копчёных лещей я почувствовал сразу.

Мне стало стыдно за мою неуместную шутку, которую Ахметхан принял как команду к действию. Позвонил в Дагестан, и его родственники доставили этот ценный груз в Москву! Самолично! Никаких передач или почтовых посылок!

Наверное, Ахметхан и забыл про подаренное ему мною «крамольное» портмоне, но почему-то всю свою жизнь считал себя обязанным делать мне приятные сюрпризы.

А может быть, он просто ТАК жил!

Когда я сидел…

Мне доводилось много раз выступать с Людмилой Константиновной Татьяничевой перед читателями в Челябинске, и в Иркутске, и в Братске, и в Москве, и в Киеве. Об этом можно вспоминать бесконечно…

Как-то после очередного съезда писателей России в Центральном Доме литераторов ей, как секретарю правления Союза писателей, было поручено вести встречу поэтов-делегатов съезда с читателями. Время было не такое уж «застойное», а скорее, бурлящее всяческими, мягко скажем, неприятностями, особенно для писателей. В президиуме поэты: Давид Кугультинов, Михаил Дудин, Анатолий Жигунов, Ярослав Смеляков и др.

Людмила Константиновна, сказав необходимые при таком случае официальные слова, предоставила слово Давиду Кугультинову.

– Когда я сидел, – начал он, – я выучил Пушкина наизусть.

Он говорил о Поэте, читал свои стихи… Его встретили восторженно, хотя первая фраза кое-кого насторожила…

Следующим выступал Ярослав Смеляков.

– Когда я сидел… – продолжил он тему, заявленную Д. Кугультиновым. Людмила Константиновна умоляюще смотрела на него: вечер входил явно не в то русло… После Смелякова она объявила Анатолия Жигунова.

– Когда я сидел…– глубоко вздохнув, начал он, – я написал стихи «Берёза», «Бурундук»…

Дать слово Борису Ручьёву, зная его судьбу, Людмила Константиновна уже не решилась.

Она с надеждой вглядывалась в зал, ища глазами хоть кого-нибудь из поэтов, кто не «сидел». Остановив взгляд на мне, понимая, что я в силу своего возраста не мог быть жертвой культа личности вождя народов, она радостно сообщила залу, что на съезде присутствует молодой поэт с Урала Константин Скворцов, и попросила меня выступить. Успокоившись, она откинулась в кресле с чувством выполненного долга…

Не успел я сделать несколько шагов к трибуне, как из-за кулис неожиданно появилась «весёлая» Ольга Берггольц и, взяв в руки предназначенный мне микрофон, заявила:

– Да!.. Ну что?! Я была у студентов МНУ. Выступала. Ну, угостили… Я вам вот что скажу: когда я сидела…

Кто-то хихикнул, кто-то испуганно молчал.

– Я свою тетрадку со стихами прибивала гвоздём к обратной стороне столешницы. Так я сохранила стихи… Я прочту…

Она читала до конца вечера.

– Ты, Люда, меня не останавливай! – говорила она Татьяничевой, чувствуя, что «перебирает» отпущенное для выступления время…

Никаких оргвыводов после выступлений поэтов-сидельцев, слава Богу, не было… Обошлось. Татьяничева умела находить общий язык на всех уровнях власти.

ЗА ЧЕРТОЙ

Мы возвращались с Дней советской литературы, проводившихся в семидесятом году в Магнитогорске. Летели самолётом. Я вёз подаренные Людмиле Константиновне сувениры как свои: она не хотела обижать (ох, уж эти писатели!) коллег тем, что ей, как землячке, было оказано несколько больше внимания… (Кстати, или, скорее, некстати в аэропорту Внуково лопнул шпагат и набор эмалированной посуды раскатился по залу. Она очень смеялась, но «конспирацию» мы соблюли).

Так вот, в самолёте она рассказывала о больном Леониде Сергеевиче Соболеве, как он похудел, как мучается, страдая от болезни… Ужасно, что через несколько лет ей надлежало пройти тот же путь, чуть ли не в той же самой больнице… Ну это позже, а тогда мы говорили о предстоящем её юбилее, о стихах, которые она собиралась написать к дню рождения (каждое стихотворение должно было соответствовать прожитому ею году), о готовящемся к выходу трёхтомном собрании её сочинений.

На юбилей мы прилетели вместе из Москвы. Багаж ждали дольше, чем летели. Этим и запомнился перелёт. Знакомая для многих челябинцев ситуация! Вечер во дворце железнодорожников вёл председатель горисполкома Леонид Николаевич Лукашевич. Вечеров юбилейных было много, но об этом она всегда вспоминала с улыбкой…

Дважды, а то и трижды за вечер ей приписывали крылатые слова об Урале, которые ей не принадлежали… Открыл серию курьёзов сам председатель.

– Людмила Константиновна! Можно, я скажу от себя, без бумажки?.. Ваши слова мы отливаем в бетоне и в бронзе… «Урал – опорный край державы…».

Зал смеялся, зная, что это написал А.Твардовский. Славный был человек наш председатель, но с поэзией был явно не на «ты»… Затем кто-то из выступающих «отобрал» славу у Михаила Львова…

– Оказывается, бывает – говорила она мне по этому поводу, – что два снаряда падают в одну воронку!.. Я ко многому привыкла за свои литературные годы… Вам ещё предстоит всё это пройти…

Она никогда не выказывала обиды. Её спасало глубинное чувство юмора…

Незадолго до смерти она позвонила мне из больницы. Была откровенна, как никогда.

– Знаете, когда побываешь там, за чертой, на многое смотришь по-иному… Я жила с оглядкой. Не на тех делала ставки, не тем помогала… Очень жаль потерянного времени…

Она попросила не приходить к ней в больницу.

– Вы не узнаете меня. Я так похудела… Правда, сейчас чувствую себя лучше, и скоро мы с вами вместе поедем на Урал… А правда, что спустили воду из Увильдов и прорыли для этого специальный канал?.. И что действительно в озёрах исчезли раки?

Её интересовало всё. Всё волновало. Она верила в выздоровление… Но этой поездке так и не суждено было осуществиться…

Я был в Москве. Позвонила Тамара Петровна Толчанова из Бюро пропаганды литературы и сказала, что Людмилы Константиновны не стало.

Будучи членом траурной комиссии, я постоянно звонил в ЦК Е.М. Тяжельникову – решался вопрос о месте захоронения. Похоронили её на Кунцевском кладбище (филиал «Новодевичьего). В доме литераторов при прощании было сказано много скорбных и торжественных слов. Было много венков от организаций и читателей. Казалось, что вся Москва пришла с ней проститься… Увы, на кладбище людей заметно поубавилось. От этого становилось ещё горше. Мы: Валентин Сорокин, Леонид Фомин (прилетевший проститься с ней из Свердловска) и я – опустили гроб в могилу. Это было самое отдалённое захоронение.

В Челябинске одну из самых незаметных улиц назвали её именем. Когда я сказал, что она достойна большего, в горисполкоме мне ответили:

– Когда ты помрёшь, тебе найдём улицу получше…

Отшутились… Так мы и прохохатываем наше наследие, нашу культуру...

В 1996 году вместе с Лидией Яковлевной Поляничко мы с большим трудом отыскали её могилу. Был очень холодный, ветреный день. Мела позёмка. Положили цветы…

Благо, что они были не единственными. Жива память, значит , слава Богу, остаются ещё Русские люди… Надолго ли?

У ВИШНЁВОГО ОМУТА

(К девяностолетию Михаила Николаевича Алексеева)

Село Монастырское Саратовской области… Утренняя перекличка соловьёв. Пулемётные очереди лягушачьих мелодий. Коровьи вздохи. Гогот потревоженных дворнягами гусей.

Иглы взошедшего солнца, больно ударившие по глазам, заставили меня пробудиться, как мне думалось, первым.

Я глянул вниз с дюжины горячих перин. Сюда, под самый потолок, глубокой ночью после бесконечных рассказов, стихов и песен под балалайку водрузили меня Михаил Николаевич и его тёзка по фамилии Одиноков. Фамилия Одиноков с удивительной точностью соответствовала и его дому, стоящему на отшибе села в зарослях ольхи, и самому Михаилу Петровичу, в одиночку ведущему уже ни один десяток лет своё нехитрое крестьянское хозяйство.

В доме никого не было. Спустившись на рассохшийся от времени деревянный пол, весь в пуху и перьях, как если бы мне довелось ночевать в курятнике, я вышел на солнце и пошёл к деревне по мокрой траве вдоль непроглядных зарослей черёмухи, ивняка, ольхи, ежевики, хмеля…

Навстречу мне, балансируя на скользкой тропинке, как циркач на канате, приближался Михаил Николаевич, с лицом счастливого прихожанина, возвращающегося с утренней молитвы.

– Я уже сбегал на Вишнёвый омут. К моим дружкам. Поздороваться.

Рядом в песне зашёлся соловей.

– Вот ещё один… Здравствуй, дружок!

– Да это же… – развёл руками я, – три километра туда. Да три обратно!

– Для бешеной собаки семь вёрст не крюк. Пошли завтракать.

В доме, построенном на месте не уцелевшего родового гнезда Михаила Николаевича, откуда вчера вечером под шум гостей мы незамеченными (так нам казалось!) ушли на ночлег к Одинокову, нас уже ждали.

Хозяева дома, Наталья и Василий, щедро накрывали стол. Прибывший из Саратова поэт Николай Палькин с заговорщицким видом (было слышно, как у него работали мозги!) уже сочинял дружески-язвительные стихи по поводу нашего ночного отсутствия и выдававших нас предательских перьев на моём костюме.

Михаил Николаевич, приняв мою сторону, мгновенно включился в игру, проявив при этом незаурядный поэтический дар.

Стихи рождались со скоростью мысли. Гости смеялись до боли в затылках.

Чтобы никого не обидеть, я отвечал «дипломатическими» строчками. Так можно и «заиграться»…

– Не стесняйся!– подбадривал меня Михаил Николаевич. – Я же говорил тебе, что отсутствие юмора – это недостаток ума, а здесь народ не глупый.

У сельского клуба, зная о приезде своего великого земляка, с утра толпился народ, боясь пропустить долгожданную встречу. Еще не утратив веры в силу писательского слова, они видели в нём единственного Спасителя своего разорённого перестройкой села. Они наивно полагали, что достаточно одного слова Алексеева, сказанного кому-то в Москве, и вновь зацветут их поля, заурчат трактора и комбайны, а о своих позорных пенсиях они будут вспоминать только в страшных снах…

Восьмидесятипятилетняя одноклассница, согбенная временем, но не утерявшая врождённого чувства юмора, по-девичьи дерзко доказывала Михаилу Николаевичу, что он стал великим писателем только потому, что «списывал у неё» на уроках русского языка, так как они сидели за одной партой.

«Списывал» он у неё или нет, мне не удалось выяснить, но то, что он с душевным трепетом иконописца списывал с неё своих многострадальных Журавушек, Фенюшек, Фрось и Вишенок, чьим непомерным до самоотречения крестьянским трудом, бессоницами, слезами и молитвами была не раз спасена Россия – в этом не было никакого сомнения.

А на крохотной сцене сельского клуба сегодняшние монастырские драчуны изображали алексеевских драчунов века прошлого. Они играли с такой откровенностью, с таким задором, с таким не актерским знанием жизни, что, узнавая в них самого себя, Михаил Николаевич долго не мог расстаться с юными артистами, как будто, обнимая их, он мог вернуть свою молодость.

Чуть позже мы сидели у троюродной сестры Михаила Николаевича Полины, которая без устали сыпала афоризмами и с гордостью показывала свои десять соток ухоженной земли, засеянные луком, которые она самостоятельно обрабатывала в свои девяносто с лишком лет. При этом беспрерывно шутила, а мы улыбались. Улыбались, хотя картина была не из весёлых, и почему-то наворачивались слезы. Наверное, от лука…

Вспомнили мать Михаила Николаевича Ефросинью Ильиничну, «безрассудно» отправившуюся в революционном семнадцатом году отсюда на Урал, в Челябинск, чтобы проведать своего служивого мужа. Её отговаривали родственники и соседи отказаться от столь неразумной затеи:

– Куда ты? У тебя уже трое ртов. Привезёшь четвёртый, и всех надо кормить!

Но долг сердобольной русской женщины и любовь сделали своё дело, и родившийся «по теплу» восемнадцатого года (М.Н. дважды отмечал день рождения: весной и осенью) в Саратовском селе озорной мальчишка долго не мог избавиться от клички «Мишка Челябинский», а на вопросы сына: «Почему меня так странно дразнят?» мать, краснея, уходила от ответа…

Вспомнили и щемящие сердце песни Ефросиньи Ильиничны, которыми она лечила свою натруженную душу. Вот уж, воистину, «о чём не поплачешь, о том не споёшь»! Михаил Николаевич знал все её песни, пел их самозабвенно, при этом умудряясь комментировать каждое слово. Легонько постукивая пальцами по краю стола, он с гипнотической силой погружал нас в свои воспоминания…

Тятька, тятька, тятька родный,

Зачем замуж меня отдал

Не за ровню, не за пару?..

Я любить его не стану…

Всё становилось зримо и ощутимо. И поющая матушка, и чуть поскрипывающая прялка, и рыжий котёнок, гоняющийся за клубком только что спрядённой шерсти…

Из-под камушка, из-под белыва,

Там текёт река, река быстрая.

Там текёт река, река быстрая,

Река быстрая, вода чистая.

Как по той-то реке

Вел донской казак,

Не коня вёл поить,

А жену топить…

А жена-то мужá уговаривала:

– Уж ты муж, ты мой муж,

Не топи ты меня…

Потом далеко за селом, в степи, на открытом всем ветрам кладбище, где каждый крест ему бесконечно горек и дорог, он долго и отрешённо будет стоять у её могилы, опершись о скромную оградку.

А по другую сторону села нас ожидал Вишнёвый омут.

Михаил Николаевич не мыслил себе жизни без этого святого для него места. Он должен был хотя бы раз в году обязательно посетить его, привезти сюда своих друзей.

Омут «кругл, глубок и мрачен», но именно здесь, в чёрной таинственной глубине его, как мне теперь думается, и зародился солнечный талант великого русского писателя.

Ему, как дышать, необходимо было приезжать сюда, поднять с невесть откуда опустившейся скатерти-самобранки рюмку Монастырской водки, услышать размеренный, ни с чем не сравнимый звук падающих в осоку капель (настоящих слёз!) плакучих монастырских ив, забросить, без всякой надежды на удачу, удочку в золотистые струи Игрицы.

По дороге к омуту, вновь пересекая село, мы остановились у моста.

Вдоль дороги, среди занявшейся зелени, кое-где ещё дымилась прошлогодняя полынь. Михаил Николаевич сорвал веточку полыни, тщательно растёр её в ладонях, принюхиваясь, как охотник, уловивший только ему одному известный след.

Мне показалось, что он что-то пытается вспомнить и не может…

Да, это был мост, который соединил деревенского мальчугана с Большой Землёй. По этому мосту в тридцать шестом году он ушёл, чтобы стать студентом Аткарского педтехникума. Этот мост – начало большой, огненной дороги, пролегшей через Халхин-гол, Сталинград, Прохоровское поле, Днепр, Прагу, Вену.

Это было дорога от неизвестности к славе.

Но о чём сейчас он так мучительно вспоминал?

Через несколько дней, уже на даче в Переделкине, он, как драгоценный клад, зарытый от чужих глаз в большой кастрюле с мукой, извлёк ещё неведомый для мира, небольшой, перевязанный тонкой тесёмкой свёрток и с таинственным видом повёл меня в свою комнату, к столу.

Это были фронтовые письма, написанные шестьдесят лет назад в сталинградских окопах, «под непрерывным обстрелом с воздуха и земли».

Письма, адресованные его девятнадцатилетней подруге из уральского города Ирбита, Оле Кондрашенко (после войны она жила на Украине и скончалась незадолго до смерти М.Н.). Письма, которые сохранила Женщина как память о первой и единственной любви, оберегая их более полувека, как самое дорогое в её жизни, и решилась вернуть автору, узнав о том, что он работает над романом «Мой Сталинград».

Михаил Николаевич долго не решался показывать их ни друзьям, ни родственникам, ни супруге, дабы не травмировать её женское сердце. Он был счастлив, когда, узнав о письмах, Татьяна Павловна отнеслась к ним с должным пониманием.

Как хирург, боящийся неловким движением поранить живую ткань, он осторожно раскрывал пожелтевшие треугольники писем.

И вдруг из одного из них падает на стол выцветшая, нет, скорее поседевшая, веточка полыни… Не веря глазам, он не решался прикоснуться к чуду, помнящему огонь и солнце сорок второго года!

«14 сентября1942 г.

Оля, дорогая моя!

Хотелось бы побольше написать тебе, но борьба далеко ещё не кончена, и я считаю преждевременным подводить какие бы то ни было итоги. Скажу только, что я сам едва ли верю в то, что моя рука пишет это письмо. Трудно, пожалуй, совершенно невозможно представить себе всей тяжести борьбы.

Уже сотни раз смерть пыталась захватить меня в свои холодные объятья, но тщетно: я продолжаю жить и бороться».

– Да…– говорит он, снимая очки. – Я многое ей недописал. Цензура всё равно не пропустила бы. И это письмо было бы уничтожено. Но я положил эту полынь, чтобы Оля почувствовала всю горечь моего положения.

«… Я очень люблю жизнь и очень хочу жить, и всё-таки я отдам без страха эту жизнь, уже решил её отдать… Я хочу жить, именно потому я и отдам её».

Это строки из предыдущего письма (от 9/08-42) двадцатитрёхлетнего русского красноармейца, готового отдать жизнь ради Жизни.

Не эту ли веточку полыни пытался вспомнить тогда на мосту у села Монастырского старый солдат? Бог весть.

Он не упомянул о ней и в своих комментариях к письмам (теперь уже не единожды переизданных), несмотря на мои просьбы. Что ж, как видно, не всё на продажу: есть вещи, которые писатель оставляет навсегда в потаённых уголках своей души, куда остальным путь заказан. Ольга Кондрашенко не стала его женой. Война, как казалось молодому офицеру, ожесточила его сердце. Он не имел права на счастье в безумном, оглушённом войной мире. Что это? Жестокость опалённого войной сердца? Или, может, это инстинкт самосохранения большого Художника? Судить не мне.

У Вишнёвого омута шумели «прототипы»…. Так в шутку он называл своих земляков. Но какие там шутки, если в каждом из разгорячённых встречей людей угадывались его персонажи?! То «небывало поворотливый и ловкий» Пётр Михайлович, то Настасья Хохлушка, то Вишенка, то «плутовато подмигивающий» Иван Мороз, то «ёрнически морщащийся» Митрий Резак…

А ведь это их дети, внуки, а то и правнуки. Неистребима кровушка саратовских мужиков!

Михаил Николаевич смотрит в чёрное, обрамлённое патиной зелени зеркало Вишнёвого омута. Над ним, расколотая молнией, но всё ещё живая, забывшая о своём возрасте, плакучая ива. Она обильно окропляет его своими золотыми слезами… А может, эти капли совсем не её?

Омут памяти. Омут вечности. Таинственный и бездонный.

Михаил Николаевич, как бы извиняясь, радуется жизни, в который раз удивляясь тому, что он всё ещё жив, как эта древняя ива, принявшая на себя все ветра и молнии столетия. Он, как и она, чувствует бунтующие соки земли.

Они так просто не сдадутся… А четыре его военных ранения (каждое из которых могло оказаться смертельным!) – просто мелочи жизни, о которых не стоит и вспоминать…

Давно уже нет тех, что кто не раз ценою собственных жизней спасал его, чтобы он сейчас мог вдохнуть этот пахнущий свежим огурцом воздух Вишнёвого омута, который вздрагивает серебряной зыбью от каждого порыва ветра…

Но не уходит из памяти сентябрь сорок второго года. Николай Сараев, неподвижно лежащий на искромсанной Сталинградской земле в разорванной гимнастёрке, бросивший связку гранат под гусеницы немецкой танкетки.

Он спас тогда не одну жизнь бойцов миномётной роты.

А после, в адском крошеве Курской дуги, полковник Денисов отправляет его (его – командира пулемётной роты гвардии старшего лейтенанта Алексеева!) в дивизионку «Советский богатырь»… («Видать, с ума сошёл: с чего ему вздумалось посылать меня в газету…», – запишет он в своём дневнике.)

Но не будь этого самого полковника Денисова, разве стоял бы он сейчас у своего Вишнёвого омута? Разве появились бы на свет Божий его «Солдаты» и «Драчуны», «Карюха» и «Хлеб – имя существительное», «Мой Сталинград» и «Оккупанты»… Его «Русское поле» с Нонной Мордюковой и «Журавушка» с Людмилой Чурсиной? Да разве всё перечислишь!

Он не боялся смерти. Он страшился того, что не окончит роман «Оккупанты» и тем подведёт редактора, что не сможет больше прийти на Вишнёвый омут, что не услышит больше подгулявших монастырских соловьёв, не посидит на берегах (пусть даже без удочки!) невеликих, но таких дорогих речек Баланды и Медведицы.

– А чего страшиться смерти, – отшучивался он, – я же всё равно не буду знать, что я умер!

…Неподалеку от могилы Михаила Николаевича на Переделкинском кладбище стоит расколотая молнией ива. Неслышно течёт река Сетунь. Плачет ржавыми слезами небольшой родник. С грохотом, отчего вздрагивает земля, проносятся по дороге автомобили…

Но в недолгие минуты затишья в предутреннем тумане заливисто и нестерпимо громко, на всю Россию, поют соловьи, взывая к её памяти.

Ведь она так неслышно похоронила своего великого Сына.

МИША БОРИСОВ НА ПРОХОРОВСКОМ ПОЛЕ

19 мая 2008 года. Едем небольшой писательской группой в экскурсионном автобусе на Прохоровское поле. Экскурсовод, молодая энергичная женщина, понимая, что перед ней писатели, взволнованно рассказывает о Курской битве, боясь допустить какую-нибудь неточность. Писатели народ ушлый, если что, тут же могут и поправить, но этого она не могла допустить из-за своей профессиональной гордости.

Из того, что она рассказывала, многое нам было знакомо, но мы слушали с неослабевающим вниманием эпизоды великой и страшной битвы, которые, сколько их ни слушай, всегда будут вызывать волнение.

– Но вам, – доверительно сказала она, – как писателям, я расскажу об одном герое, который семнадцатилетним мальчишкой, будучи помощником комсорга своей части, когда никого из его боевых товарищей уже не оставалось в живых, уничтожил восемь немецких танков!

– Не восемь, а восемь с половиной! – перебил её скромно державшийся в сторонке поэт Михаил Фёдорович Борисов.

– А вы, вообще, молчите! – неожиданно резко отрезала экскурсовод, защищая своего юного героя. – Я-то знаю лучше вас!

– С девятого танка он башню снёс! – невозмутимо продолжил поэт, не обращая внимания на её резкий выпад.

– Ну, знаете! – взорвалась экскурсовод. – Я тридцать лет…

Но тут уже не выдержал я:

– Успокойтесь! Лучше, чем он, вы всё равно не знаете. Потому что тот молодой паренёк, о котором вы так страстно рассказываете, перед вами.

Экскурсовод недоумённо подняла на меня глаза. Я, зная природную скромность человека, с которым был знаком сорок лет, отогнул борт его плаща. На пиджаке блеснула звезда Героя Советского Союза.

Женщина побледнела.

– Да! Это он, – продолжал я, – Миша Борисов!

ТЕНЬ СТРЕКОЗЫ ЕВГЕНИЯ ГУЩИНА

Сказание о Евгении Гущине – это путешествие в мою далёкую творческую молодость. Занятие это заманчивое, но и рискованное. Ностальгия по прошлому не всегда идёт на пользу сочинителю… Ну, да ладно!

Я познакомился с ним сорок лет назад, когда приехал в Москву с Урала учиться на Высшие литературные курсы Союза писателей СССР при Литературном институте имени А.М.Горького. Точнее сказать, не учиться, а общаться со своими коллегами …Все мы, как сказал наш однокашник поэт Мамед Исмаил, «сорок братьев» – слушатели Высших литературных курсов, были к тому времени (за исключением иностранцев) членами Союза писателей СССР.

Сибиряков среди нас было мало. Поэтому Евгений, человек с Алтая, «обитатель» Телецкого озера, своим охотничьим чутьём мгновенно выделил меня (рыбак рыбака видит издалека!) – охотника и рыбака с Урала – среди других писателей, для которых тайга была скорее экзотикой, чем средой обитания и вдохновения.

Мы выбрали на знаменитом седьмом этаже (в те времена была очень популярной песня с рефреном «Где ты меня ждёшь на седьмом этаже…») две соседние комнаты. У нас образовалась своеобразная двухкомнатная квартира с общей кухней.

С первых дней в Евгении проявились сибирская хватка и хозяйственная жилка. Сложив две наши стипендии, он рассчитал наш бюджет таким образом, что мы каждый день умудрялись варить «нестуденческие» обеды, искушая незадачливых наших коллег аппетитными запахами, наполняющими весь седьмой этаж. Его таёжная привычка и расчётливость позволяли ему, казалось из ничего готовить самые разнообразные блюда, чем он приводил в изумление наших соседей – писательниц, которые наивно считали себя непревзойдёнными кулинарами…

Таёжная работа подолгу выслеживать зверей, а у него был свой арендованный охотничий участок близ Телецкого озера, где он добывал соболей, приучила его к завидной для многих из нас усидчивости. Коренастый, с видом спортсмена, сосредоточенно выходящего на ринг, он каждый день (на зависть нам, лентяям!) садился за письменный стол. Его «норма» была три страницы в день. Он выверял каждое слово и каждую букву. Его рукописи можно было сразу сдавать в производство. Стилистическая и орфографическая правка была излишней. Таков удел только больших писателей.

Всё тайное становится явным. Я уже писал об этом. Прошу прощения, но повторюсь. В его шкафу стояли три трёхлитровые банки с брагой, закрытые резиновыми перчатками, которые призывно сигнализировали поднятием над каждой банкой всех своих пяти резиновых пальцев о готовности зелья к употреблению!

По особым праздникам, а случалось это нередко, к нам наведывались наши отечественные классики (Виктор Петрович Астафьев и иже с ним…). Тогда Евгений мгновенно сооружал из кухонных кастрюль самогонный аппарат, напоминающий паровоз Ползунова, а я с эмалированным тазом летал, как челнок (благо, что на лифте) на улицу за снегом, который по его технологии был необходим для производства столь тонкого продукта. Об этом нелегальном производстве знали все. Но как-то всё нам сходило с рук. Это странно, но в нашем здоровом коллективе за два года нашей учёбы (1973-1975 гг.) не нашлось ни одного стукача…

Я не случайно вспомнил о визитах к нам известных писателей. Причиной тому стала «Тень стрекозы» – одна из самых пронзительных повестей Жени. Опубликованная Сергеем Васильевичем Викуловым в журнале «Наш современник», эта повесть поставила Евгения Гущина в первый ряд современных русских прозаиков.

Оглядываясь на свою молодость, когда мы жили в другой стране, как и в другом тысячелетии, я, не брюзжа и никого (может, только кроме самого себя) ни в чём не обвиняя, с горечью осознаю: в какое удивительное время мы жили! Жили единой творческой семьёй, когда даже чуть уловимая тень стрекозы оставила след в наших душах на многие десятилетия, а Бог даст, и на столетия вперёд. Спасибо тебе, друг мой Женя Гущин. Светлая тебе память.

СИДЕЛИ НА ЗАВАЛИНКЕ СТАРУШКИ…

Премий в жизни моей было превеликое множество – малых и больших, престижных и просто знаковых. Они забывались на второй день после получения и не давали ощущения ни значимости самого события, ни значимости моего творчества. Думается, что все награды в мире, как ни крути, – это «междусобойчики» разных сообществ людей наших или зарубежных.

Есть события, которые для меня дороже всяких общественных знаков отличия...

В Златоустовском драматическом театре шёл премьерный спектакль «Ущелье крылатых коней». В середине пьесы актёр, играющий императора Александра, произносит монолог о России:

Я думал, мы талантами так нищи,

Что вынужденно по Европе ищем

Учителей. А надо ли их слушать?

Они научат делу нас, но душу

Погубят нам…О чём я беспокоюсь:

Россия – не земля, Россия – Совесть,

И как же нам, впадая в забытьё

Корней своих, не замутить её!

Ведь даже царь, не чуя серный запах,

Раскрывши рот, всю жизнь смотрел на Запад,

Не ведая кровавого полона

Реформ Петра и грёз Наполеона.

Я проиграл в невидимой войне.

Прости, Россия. Этот грех на мне.

Свидетель Бог — душа моя открыта.

Не скипетр спасёт нас, а молитва.

Ведь равно и монарха, и монаха

Ждёт Божий суд. И он страшней, чем плаха.

И я был слеп, неся свой тяжкий груз.

Спасибо за прозренье, Златоуст!

И вдруг посреди действия в пятом ряду партера встаёт человек (судя по возрасту, фронтовик Великой Отечественной) и идёт на сцену! Он не был театралом и, не зная как выразить свои чувства, стал обнимать растерявшегося актёра. При этом старик не скрывал слёз…
Весь зал встал и несколько минут аплодировал. Не знаю, кому: старику или актёру, но это, как говорят, дорогого стоит. После такого не стыдно себя назвать драматургом, хотя бы негромко и только для себя…

И ещё. В Башкирии мне довелось выступить в забытой Богом деревне, в старом клубе. То ли была страда, то ли еще по какой-то неведомой мне причине, зал заполнили очень пожилые люди, в основном, старушки. Выглядели они очень бедно. Я понимал, что стихами их не накормить, но всё же… Я глядел в зал. Мне вспомнились стихи…

В глубинке русской посреди разрухи

У нищих окон, как у царских врат,

Сидели на завалинке старухи

И тихо пели, глядя на закат.

Ни радио хрипящего, ни света,

Ни вечных кур, ныряющих в пыли…

Остались только песни им… И это

Взамен молочных речек и земли.

В чужие дали уходило солнце.

В чужие клети сыпалось зерно…

На мой вопрос: и как же вам живётся? –

Они глаза подняли озорно.

Святая Русь, не знавшая покоя,

Омытая слезами, как дождём,

Где б я ещё услышать мог такое:

«Чего не доедим, то допоём!»

То допоём!.. Так как же жил я, если

Мне знать доселе было не дано,

Что голова всему не хлеб, а песни,

Которые забыли мы давно?!

В глубинке русской над деревней робко

Вставало солнце алой пеленой…

Старушки пели песню неторопко,

И медленно вращался шар земной

Когда я закончил читать, одна из старушек поднялась и засеменила к выходу. На неё шикнули, но она не обратила внимания. Минут через пять она вернулась и подошла ко мне с каким-то узелочком. В нём оказалось несколько тёплых картошек. И чуть не со слезами сказала:

– Возьмите! Больше у меня ничего нет!..

Какая награда для писателя может быть выше этой?

«ОРЛЫ» РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Группа писателей по приглашению Олжаса Сулейменова прилетела в Казахстан для встречи с читателями.

В большом зале собрались любители поэтического слова, люди, хорошо знакомые с русской современной поэзией. Тиражи наших книг, выходящих в то время, достигали самых окраинных городов.

Открывая встречу, главный редактор казахского литературного журнала Мухтар Шаханов торжественно провозгласил:

– К нам приехали орлы русской поэзии: Владимир Соколов, Константин Скворцов, Валентин Сорокин, Юрий Воронов!..

Зал взорвался от смеха. Мухтар не понял, в чём дело. Что ни сокол, ни скворец, ни сорока, ни ворон, на орлов не очень похожи, он сообразил не сразу.

Удивительно, что в этой поездке оказались поэты только с «птичьими» фамилиями. Сергея Орлова среди нас не было. Он бы, действительно, мог сойти за «Орла русской поэзии»!

ПРОДЕЛКИ ПЕРЕДЕЛКИНА

УВИДЕТЬ МОСКВУ И УМЕРЕТЬ!

Дача, на которой я живу в Переделкине, строилась на две писательских семьи. Моим соседом был замечательный человек и писатель, русский дворянин, помнящий ещё последнего русского императора (отец водил его ребёнком в Зимний дворец), Олег Васильевич Волков. Как потомственному дворянину, ему суждено было «погрузиться во тьму» сталинских репрессий, пройти их по полной программе и выйти на свет Божий не озлобленным, не потерявшим чувство собственного достоинства человеком. Однажды он подозвал меня:

– Подержите дипломат, что-то ключ в двери заело…

Без напряжения, на вытянутой руке, он протянул мне свою ношу. От неожиданной тяжести я чуть не уронил дипломат себе на ноги. Провернув ключ, он, не заходя в дом, взял тяжёлый лом и принялся обивать лёд у подмёрзшего порога.

– Константин Васильевич! Всё хочу спросить вас. Вот намедни так же чистил лёд, и вдруг у меня участился пульс и прихватило сердце. Вы не знаете, что это? Может быть, возраст, а?

Что я мог ответить? Ему было уже за девяносто. Сказать возраст – значит, обидеть немолодого человека.

– Олег Васильевич! – нашёлся я. – Вы знаете, я два раза ломом махну, у меня вообще сердце вылетает!

–Правда? – удивился он. – Тогда, значит, ещё ничего…

Я, очищая наш участок от гибнущих, но успевших вырасти до небес высыхающих берёз, рубил топором твёрдую, как слоновая кость, древесину. Подошёл Олег Васильевич:

– Начальник паёк вам сегодня не даст!- с юмором замечает он.

– Это почему же?

– Слишком высокий пенёк оставляете.

Он-то знал все тонкости лесоповала!

Новый год Олег Васильевич и Маргарита Сергеевна обычно встречали в городе. Не знаю, по какой причине. Едва ли они сторонились моих шумных гостей. Но тем не менее в новогодние праздники их никогда не было на даче.

В тот год я, как обычно, сделал «пионерский» костёр. Мы выпили шампанское под бой курантов, и вскоре гости разошлись по домам. Кто-то остался ночевать у нас.

Часа в три утра меня разбудил тревожный голос жены:

– У Волкова кто-то ходит!

– Спи! Никого там быть не может!

– Но я отчётливо слышу там шаги. Я же лежу на полу!

Ей, сердобольной, пришлось уступить свою кровать кому-то из наших гостей. Я раздетый выскочил на улицу. Увидев свет в кабинете Олега Васильевича, я рванул дверь, она была закрыта. Секунду поразмыслив, я решил, что воры никуда не денутся, пока я одеваюсь и беру ружьё. Накануне я прочитал в одной из криминалистических газет, что если у вора неожиданно хлопнуть над ухом в ладоши, то в девяноста из ста случаев у них случается инфаркт.

– А если из ружья?.. – мелькнула у меня мысль.

Зарядив оба ствола, я подкрался к открытой форточке и выстрелил в воздух. Гром выстрела прокатился по всему притихшему посёлку. В кабинете погас свет, раздался какой-то стук, и всё стихло. Несколько минут я молча стоял у окна в надежде услышать там какие-нибудь признаки жизни – всё было напрасным.

– Ну что? – встретила меня перепуганная жена.

– Операция окончена. Утром пойдём собирать трупы, – отрапортовал я.

Наутро я снова подошёл к двери Олега Васильевича. Она была заперта, но от крыльца тянулись человеческие следы, хорошо различимые на свежевыпавшем снегу. Не нужно быть охотником, чтобы догадаться, что это были два человека: один след от обуви большого размера, второй – поменьше. След почему-то вёл не к воротам, я к забору, под которым был заметен подкоп. Кто-то покинул нашу дачу таким странным образом, ведь калитка была всегда открыта.

Через несколько дней появились Волковы. Я кинулся им навстречу.

– Олег Васильевич! Здесь такое было…– начал я.

–Знаем. Всё знаем! – спокойно отреагировала Маргарита Сергеевна.

– Да нет, вы не можете знать…– настаивал я.

– Знаем, – продолжила она и поведала мне «печальную» повесть, слушая которую я не знал, плакать мне или смеяться.

У Булата Окуджавы были гости. Их было много, и не всех хозяева смогли устроить на ночлег. У Булата был ключ от дачи Олега Васильевича, и он привёл пожилую немецкую пару на нашу дачу. Пожелав им доброй ночи, вернулся к себе.

Немцы рассказывали, что ночью на них было нападение и они до утра пролежали под кроватью в ожидании самого худшего. На рассвете выбрались на воздух и, оставаясь незамеченными, подкопали снег под забором и оказались на свободе!..

Эта новогодняя ночь стала самой незабываемой в их жизни. Называется, съездили в Россию, отдохнули…

НЕДОСТАТОК УМА

Весь вечер смеялись с Михаилом Николаевичем Алексеевым на его даче. Великолепный рассказчик, он вспоминал курьезные истории из своей большой, наполненной событиями жизни. Начинал он обычно свои воспоминания с тридцатых годов прошлого века, всякий раз спрашивая меня:

– У тебя много друзей, которые воевали на Халхин-Голе?

– Да хоть пруд пруди! – не задумываясь, отвечал я.

– Так вот, однажды…– неторопливо, выдерживая артистические паузы, начинал он своё повествование и смеялся вместе со мною, как будто очередную историю рассказывал не он мне, а я ему… При сём присутствовал известный поэт, который, наливая себе очередную рюмку, удивлённо взирал на нас: что это они смеются… В этом нет ничего смешного!

Мы понимающе переглядывались с Михаилом Николаевичем, и от такой реакции нашего друга нам становилось ещё веселее.

Поздно ночью раздался звонок.

–Ты знаешь, к какому выводу я пришёл после вчерашнего застолья? – спросил Михаил Николаевич.

– Даже не догадываюсь, – ответил я сонным голосом.

– Отсутствие юмора – это недостаток ума. Вспомни Грибачёва или нашего вчерашнего гостя. Большие поэты, а вот надо же, как Бог их обидел.
– Они обиженными вроде бы не выглядят.

– Да. Но они этого просто не осознают!..

ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ

Гостеприимный Михаил Николаевич провожал нас со своей дачи, довольно шустро для своих лет перемещаясь по своему небольшому саду-огороду. Он щедро наполнял открытый багажник моей «Нивы» дарами переделкинской природы: яблоками, огурцами, морковкой и прочей снедью – и, увенчав их листьями свежесрезанного хрена, весело хлопнул багажником.

Только мы отъехали от его ворот, как моя жена, сидевшая рядом со мною, испуганно закричала:

– Тормози! Что-то случилось! Михаил Николаевич бежит!

Глянув в зеркало, я увидел приближающегося Михаила Николаевича. Я отъехал-то всего метров пятьдесят. Он подбежал бледный и начал стучать пальцами в дверцу машины. Я быстро опустил стекло:

– Что случилось?..

Он не мог произнести ни слова. Всё-таки пробежать пятьдесят метров для восьмидесятипятилетнего человека – не шутка.

Через пару минут, придя в себя, он, наконец, изрёк:

– Да нет, ничего не случилось…Просто я хочу сказать: хрен с вами!

Я редко видел у него такое счастливое лицо. Жизнь удалась!..

ЛЕВЫЙ ХУК

Михаил Николаевич Алексеев любил мне звонить по ночам:

– Как тебе левый хук?

– Что? Какой хук? – не понимая ничего спросонок, еле выговорил я.

– Ты что? Разве не смотришь бокс? Он же твой земляк!

– Кто?

– Да Костя Дзю. Он этому Моралесу так сейчас врезал!..

Было три часа ночи. Заснуть я уже не смог. Включил телевизор и досмотрел бой до конца. С той ночи я уже не пропускал ни одного боксёрского поединка, в какое бы время он не транслировался. Но зато теперь и я мог позвонить ему в три часа ночи и, застигнув врасплох, спросить:

– А как тебе левый хук?

ВАКАНСИЙ НЕТ!

«Кто не ел у Скворцова уху, тот не был в Переделкине!» – шутят мои друзья. Не знаю, насколько справедлива эта присказка, правда лишь в том, что костёр, на котором варится эта самая уха, практически никогда не гаснет.

Игорь Павлович Фархутдинов сидел на пеньке и нахваливал «сотворённую» мною уху.

–Ты знаешь, что я – губернатор Сахалина?

– Знаю! Ну и что?

– У нас же вся рыба! Но я никогда не ел такой ухи! Расскажи, в чём секрет!

Он достал записную книжку.

– Никакого секрета. Пиши!

Я продиктовал ему номер моего телефона.

– Как только захочется ухи, звони и приезжай!

На том и порешили. А через неделю «в отместку» Игорь Павлович прислал с Сахалина огромную голову какой-то диковинной рыбы, похожей на кижуча. Быстренько (часа за три!) соорудив очередную уху, стал ждать гостей, но никто на мою трапезу не приходил. Наслаждаться одному таким «произведением» кулинарного искусства неприлично, а для меня вообще противоестественно.

Но в «трудную» минуту всегда рядом Михаил Николаевич Алексеев, потому я позвонил ему:

– Товарищ классик! Тут у меня холодильник неделю не работал. Уха прокисла… Весь котёл в плесени. Я пошёл выбрасывать в помойку, но стало жалко. Может, придёшь?

– Уже иду!

Он был очень лёгок на подъём до последнего года своей жизни.

Под клёном у костра я накрыл стол.

– Знаешь, чем отличается уха от рыбного супа? – задал он главный вопрос при таком застолье.

– Естественно, знаю, – отрапортовал я, ставя на стол стопки.

–Правильно, если с водочкой, то это уха, если без, то рыбий суп!

Он опустил ложку в уху и, почувствовав ударивший в нос аромат, спросил:

– А мычать можно?

– Мычи!

Нависла долгая пауза. Слышны были только лёгкие постукивания ложек…

– Костя, – оторвавшись от тарелки, глубокомысленно спросил Михаил Николаевич, – а можно, я у тебя помойкой буду работать?

– Не знаю, Михаил Николаевич, присылай своё резюме. Я так сразу решить не могу. Вакансий нет.

СЛЁЗЫ В БОРЩЕ

Утром меня разбудил встревоженный голос Михаила Николаевича:

– Костя! Беги быстро ко мне!

– Что случилось?

– Да не спрашивай! ЧП: Солоухин пришёл со своей бутылкой!

Какой актёр умер в этом человеке, ведь я поначалу не на шутку испугался!

Через десять минут я уже сидел с ними за длинным деревянным столом, с вожделением глядя на знаменитые алексеевские, тонкие, как вологодские кружева, блины… Посреди стола, как заснеженная кремлёвская башня, возвышалась над не ставшей ещё руинами закуской большая бутылка «Смирновской» водки.

– И что это вы с утра решили?.. – начал было я выяснять причину такого застолья, но Михаил Николаевич не дал мне договорить!

– Если я успел борщ сварить, значит, уже обед!

Довод такой, что нечего и возразить! Остаётся только соглашаться.

После «третьей» вспомнили о литературе.

– Ты давно мне стихи не читал! – начал Михаил Николаевич.

– И мне! – добавил Владимир Алексеевич.

Всякий раз они просили что-то прочесть, потому у меня были с собою только что написанные стихи, которые я ещё не знал наизусть, а читать по бумажке собственные стихи – это сгореть от позора!

Но от такого обеда память, видимо, обостряется, потому мне не понадобилась «шпаргалка»:

– Собирайся, сынок, -

Я шепчу, свой платок теребя, –

Вот и вышел твой срок,

Чем могу я утешить тебя?

В свой дорожный мешок,

Что и прадеду правдой служил,

В потайной уголок

Ты иконку мою положи…

Так ушёл и отец…

Мои слушатели не отрывали своих голов от борща, стесняясь заслезившихся глаз. Но это их не спасало. Слёзы капали в борщ, да так, что мне казалось – подпрыгивает капуста!

– ПрОнял… ПрОнял! – нажимая на «о», то ли мне, то ли самому себе говорил Солоухин.

«Подогретый» успехом и «Смирновской», я достал страничку нового стихотворения.

Прочитал. Слёзы в борщ не капали.

Тогда я разорвал «шпаргалку», которой, собственно, и не пользовался.

– Ты что делаешь? – громовым голосом закричал Солоухин.

– Как что? – удивился в свою очередь я и, нажимая по-солоухински на «о», добавил:

– Я же вас не прОнял!

– Ну и что? Я семь романов написал, на пять языков перевёл. И ничего не рвал. Мы же прОфессиОналы!

– Владимир Алексеевич! Если слёзы в борщ не падают – это стихи не мои! – отшутился я…

С литературой было покончено, перешли к политике.

– У меня тут есть телефон Горбачёва! – не без гордости заявил Солоухин, достав из кармана записную книжку.

То ли машинально, то ли не надеясь, что ему кто-то ответит, набрал номер.

– Горбачёв слушает! – раздалось в трубке.

Владимир Алексеевич явно не ожидал такого поворота.

– Михаил Сергеевич! Я вот тут у Алексеева Михаила Николаевича… – Солоухин явно был не готов к разговору с президентом страны, пусть даже бывшим… И, подозвав хозяина дачи, неожиданно (в том числе и для себя) добавил:

– Передаю ему трубку!

Алексеев со спокойствием фронтовика, побывавшего и не в таких переделках, взял трубку и разговаривал с бывшим первым лицом страны, как с соседом по даче.

С политикой было тоже покончено. Пора расходиться.

После тоста «на посошок» Владимир Алексеевич заметил, что бутылка осталась недопитой. Он спокойно взял её со стола, накрепко завернул резьбовую крышку и упрятал «родную» во внутренний карман пиджака:

– Это мне на похмелку!

Михаил Николаевич незаметно для Солоухина ударил меня под столом ногою. В его смеющихся глазах я прочитал:

– Ну что, я же говорил тебе, что это ЧП!

– У каждого свои причуды! – ответил я, не раскрывая рта.

За многие годы мы научились понимать друг друга без слов.

УБРАТЬ СВИДЕТЕЛЕЙ

Из всех обитателей Переделкина вороны (не считая некоторых писателей) – самые умные и самые зловредные существа. Я видел, как ворона разворачивала пакет с сыром, придерживая его одной лапой, а другой чётко, перекрёстным движением раскрывала его «на все четыре стороны», как будто знала систему упаковки. Кто-то видел, как ворона бросала на дорогу орехи и наблюдала с фонарного столба, когда их раздавит машина, после чего приступала к трапезе. Но у меня с ними был свой счёт. Одна из этих особ после того, как моя жена прикрикнула на неё: «Ты чего здесь раскаркалась!», умудрилась выследить её в километре от нашей дачи и прицельно, с достаточной высоты, сбросить на её шляпу свою биологическую «бомбу». Другая расклевала в гнезде неоперившихся птенцов соек, свивших своё гнездо на моём балконе, – зрелище не для слабонервных. Третья, спикировав, сбила с головы маленького ребёнка беретку и пыталась вырвать клок шерсти из моего старого пса – этого я простить уже никак не мог. Нужно было предпринимать кардинальные меры. Ружьё с собою я, естественно, не носил, чем вороны искусно пользовались. Каркая с сосен, они нагло вызывали меня на поединок. Вороны подолгу «издевались» надо мною, но как только у меня мелькала мысль: «Ну, погоди, сейчас возьму ружьё!», они тут же срывались с ветвей и исчезали. Птицы считывали мои мысли. Конечно, я бы мог их подкараулить, но «лежачих не бьют», а сидящих – тем более. Это нечестно. Я мог стрелять только в пролетающих птиц, но они не появлялись в небе на расстоянии выстрела.

Как-то у нас были гости, и я рассказал им о нашествии ворон.

– От них можно избавиться очень легко, – заявила одна из гостей, – нужно убитую ворону привязать к высокому шесту, тогда её соплеменники будут за километр облетать это место.

Оставалось только добыть ворону.

– Хорошо, – сказал я гостям, – если увидите пролетающих ворон, зовите меня!

Был поздний вечер. Все легли спать. А наутро, когда я ещё был в постели, а гости уже на улице, меня разбудил крик:

– Костя! Вороны!

Полуголый я выскочил на крыльцо, выстрелил и, не дожидаясь результата, скрылся в доме. Нужно было привести себя в порядок. Вороний гвалт стих минут через пять. Стало тихо, как на кладбище. Когда я вышел, в стороне на шесте висела привязанная ворона, напоминающая уже чучело, а не мою жертву. Гости, а их, как всегда, было немало, удивлялись точности моего выстрела.

– Ну, а если бы ты промазал? – почему-то это интересовало всех.

– Да не мог я промахнуться! Какая ворона и какой разброс дроби! Промазать просто нельзя!

– Ну, а всё-таки? – не унималась гостья, предложившая привязать ворону.

– Я бы убрал свидетелей! – сказал я уверенно, как о деле решённом.

Гости умолкли. Видно, что каждый задумался о чём-то своём…

– Это правильно! – в тишине раздался голос моей жены.

Теперь гости испугались всерьёз. Они долго пытались шутить, отгоняя невесёлую мысль: а вдруг, правда, репутация охотника дороже жизни друзей?

С НОВЫМ ГОДОМ!

Тридцать первое декабря. Предновогодняя суета. Я вышел на крыльцо дачи с гирляндой электрических лампочек. Хотелось до прихода гостей нарядить живую, посаженною мною несколько лет назад ёлку. У забора я увидел двух местных мужичков, подрабатывающих в переделкинской конторе то электриками, то водопроводчиками, то ещё кем-то – кто куда позовёт. Не обращая на меня никого внимания, они собрались рубить мою ёлку. Предвкушая халявный заработок, они с самозабвением расчищали снег вокруг своей жертвы, дабы срубить мою красавицу «под самый корешок». Над ними нависала богатырская длань вековой ели, удерживающая на себе огромный сугроб. Казалось, что эта немолодая ель, как заботливая мать, прикрывает своё чадо от летящего с неба тяжёлого снега.

– Мужики! Вы что делаете? Остановитесь! – кричал я.

В ответ – ноль эмоций.

– Мужики! – не унимался я. – Вы что, не могли до леса дойти?

В ответ – молчание.

– Мужики! Имейте в виду, я вас предупредил!

Никто из них даже не посмотрел в мою сторону. Я быстро вынес ружьё ( в те лихие девяностые оно всегда было под рукой) и, прицелившись в нависшую над ними гигантскую ветку, выстрелил из двух стволов! Ветка переломилась, обрушив на браконьеров весь свой двухмесячный запас слежавшегося снега…

Когда белое облако рассеялось, я увидел брошенный топор, один валенок и огромную дыру в своём древнем заборе. Стало тихо, как на похоронах.

Прошло полгода, я забыл про эту историю. Жена пошла в контору, чтобы оплатить счета за аренду дачи. Около неё крутились два мужичка, явно пытающиеся с ней заговорить, но всё как-то не решались.

– Вы что-то хотите спросить? – проявила инициативу жена.

–Да, вы знаете, ваш муж – такой жестокий человек, – начал один.

– Он в людей из ружья стреляет, – подхватил второй.

– Да вы что? – искренне удивилась жена. – Он поэт. Он стихи пишет. Разве он может быть жестоким?

– Нет, нет, – не унимались они теперь оба, – он в нас стрелял!

– Это не он, – твёрдо заявила моя жена, – это, наверное, его брат. Они очень похожи друг на друга. Оба лысоватые…

– Да нет. Это был ваш муж! – перебили они её.

–Нет. Это не мог быть он! – жена стояла на своём.

– Но почему вы так уверены, что это был не он? – уже с сомнением спросили они.

И тут моя жена выдала фразу, которая их надолго отрезвила:

– Да он никогда не промахивается!

ПЕРЕДЕЛКИНСКИЕ БЕРЁЗЫ

В Переделкине стали сохнуть берёзы. Высокие, под стать фотомоделям, стройные и непонятно во что одетые. Верхние ветки, промокшие от ветра, падали от тяжести, а у корня дерево было твёрдым, как слоновая кость, отчего валить его топором было делом непростым. Но и ждать, когда оно само без предупреждения упадёт тебе на голову, тоже не резон. Так или иначе, но свалил я на нашем участке десятка два таких опасных красавиц.

Как-то ко мне пришёл Андрей Георгиевич Битов и попросил срубить у его дачи высоченную берёзу, которая грозила обрушиться на дом. Когда-то, работая в геологической партии на севере Тюмени, я свалил не одну сотню больших деревьев, потому эта работа была для меня делом привычным.

Однако на этот раз, как я ни пытался вонзить в берёзу свой топор, он отскакивал, оставляя чуть заметный рубец на её красивом теле. Но вода скалы точит, а металл всё равно крепче любой древесины. Часа полтора я тюкал своим орудием, пока, наконец, берёза, вздрогнув, соскочила со своего собственного пенька и, как гигантское копьё, воткнувшись в землю, осталась в вертикальном положении. Её верхние ветви зацепились за ветви соседних деревьев. Мы пытались раскачать дерево, привязав к нему насколько смогли высоко длинную верёвку, но всё было бесполезным. Пришлось всё начинать заново. Ещё часа два я тюкал топором по этой берёзе, пока она, снова вздрогнув, не соскочила со своего нового постамента и опять осталась в вертикальном положении, цепляясь за соседние вершинки. Падать она не собиралась. Уже изнемогая от усталости, я снова принялся за работу. И на третий раз – та же картина.

Заинтригованный нашей бесплодной работой, подошёл сосед Олег Васильевич Волков. Он-то знал толк в лесоповале, пройдя эту академию в ГУЛаге.

– А почему она не падает? – обратился я к «профессионалу.

– Решила погулять по Переделкину! – невозмутимо ответил Олег Васильевич, как будто она доложила ему об этом лично.

От первого пенька, где я начинал её валить, она «ушла» уже метров на десять.

С пятого раза мы общими усилиями (я рубил, Олег Васильевич и Андрей Георгиевич давали советы) завершили своё «белое» дело.

Андрей быстро накрыл стол, и мы помянули эту славную берёзу, которой так хотелось погулять по нашему участку.

«Да, – подумалось мне тогда, – переделкинских насельников с одного раза не свалить!»

«ЖАТВА»

Учительница русского языка объявила в классе:

– Дети! Откройте тетради. Сегодня будем писать изложение… Итак, писатель Эдуард Шим. «Жатва».

– Ой! – вскрикнула Анечка. – Эдуард Юрьевич?

Учительница не знала отчества писателя, потому, покраснев, согласилась:

– Да. Эдуард Юрьевич!

Для Ани, которая знала писателя как одного из самых близких друзей своего деда, услышать это имя на уроке было приятной неожиданностью.

Она, очевидно, и не воспринимала его как писателя, потому, что он никогда не разговаривал с ней о литературе… Беседы их чаще сводились к белкам, сойкам, дятлам, синичкам и прочей «живности», хозяйничающей у меня на даче. О каждой птичке и зверюшке Эдуард Юрьевич рассказывал часами… И эти рассказы были интересны не только детям…

Но его подлинной страстью (а может, он занимался этим отчасти по необходимости) была маленькая, сооружённая им с мастерством краснодеревщика теплица, «прилепленная», как гнездо стрижа, к балкону его дачи во Внукове.

В марте в этом оазисе уже созревали первые огурцы, что в восьмидесятые и девяностые годы века прошлого казалось настоящим чудом! На подоконнике в ящиках стояли кусты цветущих помидоров разных сортов, обозначенных каллиграфическим почерком на аккуратных табличках.

Он выращивал рассаду, не суетясь, как наседка перед цыплятами, но каждый росток чувствовал его любовь и теплоту… Написал «теплоту» и вспомнил торчащие из ящиков термометры. Они указывали температуру земли на различной глубине…

Каждою весну писатель щедро делился со мною выращенной им рассадой. Уважая его труды и заботу, я тоже соорудил теплицу, но с размахом почти «промышленным» ...

Ни один ягодный куст, ни одна слива или яблоня не были посажены на моей даче без его участия.

В одну из вёсен он привёз несколько ящиков помидорной рассады. Мы высадили её в теплицу, и Эдуард Юрьевич с точностью до одного дня предсказал мне: когда она зацветёт, когда завяжутся помидоры, когда они начнут краснеть!..

Я не мог ждать два месяца, когда должны были появиться первые плоды. Через пять дней я поехал на рынок и купил несколько килограммов красных, привезённых в Москву с юга помидоров. Но разве этим удивишь гостей? Самые вкусные помидоры те, что только сорваны с куста! Потому, долго не размышляя, но и не ленясь, насколько хватило терпения, я «развесил» купленные помидоры на едва окрепшую шимовскую рассаду, отчего теплица моя заиграла, как новогодняя елка!

Была пятница, а в воскресенье приехал Шим. Эдуард Юрьевич решил проведать рассаду. Если честно, я совсем забыл о своей проделке. О теплице и не вспомнил. Когда Эдуард Юрьевич вошёл в неё, я не заметил, но я видел, как он из неё вышел. На нём не было лица. Что за чудо? Прошла всего неделя, и выросли красные помидоры! Мичурин может отдыхать...

Постояв в недоумении, не говоря мне ни слова, он снова скрылся в теплице. Там он разглядел, что помидоры привязаны мною к веткам тонкой медной проволокой…

Думаю, он готов был меня растерзать, и только его врождённые интеллигентность и выдержка спасли меня от неминуемой погибели!

Будем считать, что мне повезло!

«РОКОВОЕ» УТРО

Юрий Клепалов – один из лучших балалаечников России. Он блистательный артист и композитор. Настоящий виртуоз своего дела. В его огромных ладонях маленькая балалайка выглядит беспомощным птенцом, который при этом, не ощущая своей неволи, издаёт волшебные звуки, а иногда кажется, что «этот птенец» говорит человеческим голосом. И это не преувеличение. Увлёкшись как-то его игрой, моя четырёхлетняя внучка Аня начала задавать музыканту вопросы, на которые отвечала…балалайка! Аня всё понимала! Смеялась до слёз, как будто говорила с живым человеком, а не с инструментом.

Дело было вечером. Диалог девочки и балалайки длился долго, пока ребёнок обессиленно не уснул. Разогретый музыкант играл до глубокой ночи, пока сам не был сражён усталостью. Он играл то на балалайке, то на гитаре, увлёкшись, не замечал времени. Естественно, остался ночевать. У меня был портативный, редкий по тем временам, магнитофон, и я незаметно для исполнителя записал несколько самых сложных мелодий в его исполнении. Утром, когда виртуоз ещё спал, сладко посапывая на раскладушке, я, спрятав под свой ремень магнитофон и прикрыв его гитарой, подошёл к музыканту. Магнитофон, извергающий, как могло показаться несведущим, из моего чрева клепаловскую музыку, привёл в шок исполнителя, который, приоткрыв один глаз и увидев в моих руках гитару, решил, что это я ( «несчастный поэт» – его выражение!) так виртуозно играю и что ему, окончившему консерваторию, ещё учиться и учиться… Сгоряча и со сна он чуть было не решил навсегда расстаться с инструментами, потому что ему показалось: такого мастерства никогда не достичь!

Юрий стоял с бледным лицом, недоумённо глядя на меня… Когда же он увидел, что пальцы моих рук не касаются струн, а «ёрзают» поверх них и что это – мой розыгрыш, а гениальный исполнитель раздающейся в комнате музыки – он сам, то на лице его отразилась целая гамма чувств!

Мокрый бледный лоб его начал медленно багроветь… Нет, он меня, конечно, не убил, хотя за такие шуточки и стоило бы… Долго он приходил в себя и впоследствии при каждой нашей встрече вспоминал то «роковое» утро!

Хотя я-то думаю, что в то утро он, может, впервые убедился в том, что он великий Мастер!

ВСЁ ОТНОСИТЕЛЬНО!

Нередко мы обедали с Михаилом Николаевичем Алексеевым на его даче в Переделкине. Во время обеда он, как правило, выпивал три рюмки водки (фронтовая привычка). При этом он никогда не пьянел. Водка его только взбадривала.

Человек из легенды, воевавший на Халхин-Голе, прошедший ад Сталинградской битвы и Курской дуги, он никогда не подчёркивал своего возраста, общался со мною на равных, хотя я, кроме охотничьего пороха, другого пороха не нюхал.

В этот раз его что-то угнетало. Он выглядел постаревшим и уставшим. Мне показалось, даже несколько сутулым, хотя раньше этого я не замечал.

– Какой ты молодой! – с горечью, но без всякой зависти сказал он, наполняя мою рюмку дрожащей рукою. – Ты на двадцать лет меня моложе!.. Сколько ты ещё напишешь…

Я пытался его успокоить, как-то подбодрить, мол, «ты ещё ого-го-го», но всё было безрезультатно.

В лице его промелькнула обречённость.

В прихожей раздался телефонный звонок. С трудом поднявшись, Михаил Николаевич по-утиному, переваливаясь с боку на бок, засеменил к телефону.

Его не было минут пять. И вдруг я вижу, как из прихожей чуть ли не строевым шагом возвращается Михаил Николаевич, стройный, бодрый, помолодевший.

Его глаза светились. Мне оставалось только открыть рот от удивления.

– Звонил Леонов! – бодро отрапортовал он. – Леонид Максимович на двадцать лет меня старше. Это сколько же ещё я могу написать!

Мы выпили по рюмке, и он начал судорожно стучать пальцами по краю стола, как пианист по клавишам. Это был знак, что трапезу пора заканчивать, что его осенила какая-то мысль и ему необходимо её немедленно записать. Я попрощался. Он же, проводив меня до ворот, поспешил к рабочему столу. Молодой, стройный, полный творческой энергии.

Для справки: Л.М.Леонов родился в 1899 году. М.Н. Алексеев в 1918, я через двадцать один год после Михаила Николаевича.

Да… Всё в этом мире относительно!

ДОРОГАМИ ВЕЛИКИХ!

Михаил Николаевич Алексеев рассказывает:

– Ты знаешь, сегодня ночью раздался телефонный звонок. Был четвёртый час ночи. Звонит Серёжа Смирнов. И говорит:

– Миша! Я похож на Льва Толстого?

Я растерялся. Представил себе хиленького горбатенького Серёжу… Не зная, как бы помягче выразиться, говорю ему:

– Да, знаешь, Серёжа, по-моему, как-то… не очень…

– Как – не очень?!

Смирнов не на шутку обиделся и, помолчав, добавил:

– Я ведь тоже ушёл из дома!

СОБАЧКА СМЕЛЯКОВА

Ярослав Васильевич Смеляков, автор знаменитого стихотворения «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», ставшего песней, пришёл в гости на дачу к Михаилу Николаевичу Алексееву.

Жили они в Переделкине неподалёку друг от друга. Ярослав Васильевич пришёл со своей собачонкой, которую оставил дожидаться его на улице около двери. Сердобольный Михаил Алексеевич хотел впустить собаку в дом:

– Убежит ведь она! Потом искать будешь!

– Никуда она не денется! – твёрдо заявил Смеляков. – Если собака не дождётся хозяина, то он должен повеситься!

Вот так. Ни меньше, ни больше!

Расставались два классика уже за полночь. Когда вышли на улицу, Михаил Николаевич вспомнил о собаке, которой уже не было:

– Тебе верёвку с мылом или как?

Михаил Николаевич знал, как задеть за живое своего самоуверенного друга.

Ярослав Васильевич выругался, очевидно, в адрес свой собачонки и, ворча, скрылся в темноте, не попрощавшись с гостеприимным хозяином.

Преданность своего четвероногого друга он явно преувеличил. Даже собаки умеют обижаться, если хозяева не берут их с собою в гости к своим друзьям.

БОЙ

Брошенных бездомных собак всегда жалко. Когда они умоляюще смотрят тебе в глаза, это испытание может выдержать не каждый. Тот, кто говорит, что у собак только инстинкты и нет разума, у того у самого с головой не всё в порядке.

Когда подолгу живёшь в тайге и, кроме собаки, рядом нет живой души, привыкаешь к ней, как к настоящему помощнику. «Принеси», «Отнеси», «Подними», «Сбегай, посмотри – нет ли там кого?» – на всё она отзывается с радостью, и ты уже забываешь, что это не человек!

А бездомная жизнь собак ещё более обостряет их разум. Среди волков выжить легче, чем среди людей: волки все серые, а люди слишком разные. Но речь не о людях.

Моего охотничьего друга звали Боем. Я любил его за смелость и смекалку. Поэт Виктор Фёдорович Боков написал о нём:

Мне нравится собака Бой,

Мне кажется, что он имеет разум!

А поводом к появлению этих стихов послужил забавный случай.

Ко мне на дачу приехала дочь с молодой шестимесячной кавказкой овчаркой Бураном.

Шесть месяцев для собак – самый озорной возраст. Буран носился по участку, вырывая с корнем молодые саженцы, обгладывая молодые ели. Но больше всего его интересовал веник, который он трепал, мотая головой с непреходящим удовольствием. «Щепки» от веника летели в разные стороны.

– Бой! – сказал я своему псу. – В доме непорядок!

Бой подбежал к Бурану в надежде отобрать у него зажатый в пасти веник. Началось «перетягивание каната». Бой проигрывал, так как весовые категории соперников были неравными. Буран «возил» его, держащегося зубами за веник, по асфальту. Наконец, Бой, поняв, что таким образом ему не удастся отобрать у озорника веник, оставил это занятие и побежал в кусты. Буран, не выпуская из пасти веник, ждал его возвращения. Пёс вернулся из кустов с палкой в зубах, подбежал к Бурану и, «поиграв» своей находкой перед его мордой, отбросил палку в сторону. Буран, забыв о венике, бросился за палкой, а Бой, подняв его, принёс мне. Разве такой хитрый трюк возможен на уровне инстинкта? Виктор Боков после этой сцены не мог не написать: «Мне, кажется, что он имеет разум…»

В подтверждение этого – маленькая история, которая выглядит нереальной.

Бой повредил лапу. Рана долго не заживала. Это кто-то для своего утешения придумал, что скоро заживёт, «как на собаке». Я повёз его на машине на другой конец Москвы к знакомому ветеринару. Тот сделал ему операцию, и пёс поправился, действительно, прямо на глазах! А через пару месяцев он исчез. Собака заблудиться не может. Её либо кто-то насильно увёз, либо, не дай Бог, сбило машиной. Все поиски мои были напрасны…

И вдруг звонит мне тот собачий доктор:

– У тебя пропал Бой?

– Да. Откуда знаешь?

– Он у меня! Представляешь, слышу: кто-то скребётся под дверью. Я открыл и вижу: стоит твой Бой, а рядом с ним бедная дворняжка с переломанной лапой. Я наложил шину. Приезжай, забирай обоих.

Так что собака не только друг человека. Собака собаке тоже друг!

СТОРОЖ

В начале лихих девяностых годов прошлого века в Переделкине было неспокойно. Стоило отлучиться на несколько часов с дачи, как в неё кто-нибудь забирался, унося всё, что ни попадётся под руки. Ладно, если телевизор, шубу жены, электропилу, охотничьи принадлежности… На душе было противно, и возникало чувство брезгливости… Всего обиднее было, когда со стола исчезала пишущая машинка. Разбросанные рукописи можно было постранично собрать… Но отсутствие самого элементарного – машинки – вызывало ощущение ужаса… Компьютеров ещё, слава Богу, не было.

Поэтому, когда приходилось отлучаться, я просил моего соседа, что живёт на даче напротив меня, присмотреть за моими окнами – не появятся ли там незнакомые ему тени…

Были редкие для Москвы холодные январские дни… Ко мне приехал мой давний друг, с которым я не виделся несколько лет, и мы уехали из Переделкина в Москву по его делам. Я взялся его сопроводить, так как он редко бывал в столице.

Я позвонил соседу:

– Виктор Павлович! Я отлучусь на часок.

– Всё понял! – по-военному чётко отрапортовал мне сосед. – Только тулуп накину. Не беспокойтесь!

Получилось так, что мы смогли вернуться только поздно вечером. Была метель. Мы с трудом пробирались по занесённой тропе от станции в посёлок писателей, мечтая не столько о чашке горячего чая, сколько о другом, более согревающем…

Друг мой, опытный охотник, не мог не заметить заснеженную фигуру человека у моих ворот.

– Слушай, а кто-то это там ходит?

– Не обращай внимания. Это мой сторож, – пошутил я.

У ворот в заиндевелом тулупе стоял, как на посту, мой сосед.

– Мужик! – вскричал мой сердобольный друг. – Ты же замёрз! Шёл бы домой! На фига тебе нужна эта дача?

– Ну, что вы… – смущённо ответил мой «сторож». – Я же военный человек. Как я могу уйти, не сдав пост!

– Я тоже военный, – не унимался мой друг.

Когда-то он был военным лётчиком и молодым ушёл на пенсию в звании майора.

– Пойдём в дом! Примем по сотке. Ты же заработал!

–Ребята! – продолжал смущаться мой сосед. – Мне как-то неловко. У вас свои разговоры…

Но мой друг был неумолим. Он сгрёб, что называется, в охапку моего соседа и притащил его в дом. Поставил на ноги. Стянул с него тулуп и остолбенел!.. Пред ним во всей своей форме, с трёмя большими звёздами на погонах, стоял командующий морской авиацией СССР генерал-полковник Виктор Павлович Потапов. Он возвращался с какого-то мероприятия и, вняв моей просьбе, не переодевшись (я же сказал « на часок») встал на «пост».

ДЕМОКРАТ

Редкий случай – я решил не отмечать свой день рождения. Тем более дата не круглая, зачем озадачивать своих друзей поиском подарков и красивых слов!.. Ещё не вечер… Но я знал, что есть люди, которые несмотря на мои капризы всё равно придут. Я им благодарен и, зная их нрав, всегда нахожусь в «боевой» готовности! Но настоящим друзьям эта моя готовность и не нужна, они быстро накрывают стол своею «скатертью-самобранкой», и через пятнадцать минут непонятно, кто у кого в гостях. Лидия Яковлевна Поляничко сразу проходит на кухню, садится за стол и начинает со скоростью профессионального повара резать зелень, и мы едва успеваем подавать ей посуду. Ильдус Тухфатович Ишмухаметов ставит на стол привезённый им «завтрак туриста», которым можно накормить и напоить целый взвод солдат. Сосед Виктор Павлович тоже никогда не приходит с пустыми руками.

Так что мы сидели у костра в «семейной обстановке». Я отвечал на частые звонки:

– Спасибо! Как-нибудь в другой раз!

Позвонил Павел Горелов, известный тележурналист. Сказал, что он находится рядом и у него ко мне пара вопросов. Он не знал, что у меня день рождения, а я не мог ему отказать, так как мы не виделись несколько лет.

Павел появился через несколько минут. Я пригласил его к столу. Все гости его знали в лицо. Мне не нужно было его представлять.

– Садись, Павел! Не смущайся. Это все свои. Это – моя кухарка, Лидия Яковлевна! – без колебаний я отрекомендовал ему вдову вице-премьера правительства России Лидию Яковлевну Поляничко.

Лидия Яковлевна, не возражая, мило улыбнулась.

– Это, – нагло продолжал я, – мой сторож – Виктор Павлович!

Так о командующем морской авиацией СССР ещё никто не говорил. Виктор Павлович, смущаясь, протянул Павлу руку.

– А это – башкирский абориген. Я беру его с собою на сплав по рекам Урала. Он накачивает мне лодку.

Президент компании «Транснефтепродукт» Ильдус Ишмухаметов, поздоровавшись с новым гостем, не проронил ни слова.

«Ну…Большие демократы эти поэты, – думаю, решил Горелов, – садятся за стол вместе со своими работниками…»

Чтобы как-то разрядить ситуацию, я сказал Павлу, чтобы он не удивлялся. Просто у меня день рождения, и потому мы все вместе…

Павел долго не мог «врубиться» в разговор… Интеллект кухарки, сторожа и аборигена, их знание дел в стране и правительстве явно не соответствовали их «статусу»…

А когда речь зашла о рыбалке и «сторож» заявил, что он может организовать поездку на Север, если нам так не терпится половить сёмгу, Павел понял, что я его разыграл…

– Ты меня подставил!.. – краснея, заявил он. – Как ты мог? Буду приезжать к тебе почаще, чтобы не попасть впросак.

На том и порешили.

ЖЁЛТЫЕ ПОМИДОРЫ

Известный поэт Егор Александрович Исаев, переделкинский житель, одно время часто приходил по утрам попить чайку и поораторствовать на вечные темы о поэзии и смысле человеческого бытия. Его голос был слышен далёко за пределами участка.

Он садился у «вечного огня» моего костра или прохаживался между грядками и деревьями, не решаясь меня будить, если утро было ранним.

Однажды я увидел его возбуждённым более обычного, как если бы он обнаружил метеорит в тарелке с борщом:

– У тебя в теплице на одном кусте выросли жёлтые помидоры!

– Да… – говорю я ему удручённо, – ты только никому не рассказывай. У меня же трагедия!

– Какая трагедия?

– Семейная… Ты знаешь, – начал я таинственным голосом, по-актёрски раскручивая «интригу», – по утрам у нас в доме стал слышаться звон чего-то стеклянного. Я поставил будильник на пять утра и, проснувшись, обнаружил, что Тамара собирает пустые бутылки и уносит их на переезд в магазин.

– Зачем?

–Как зачем? – изобразил я удивление. – Ты же видел жёлтые помидоры?

– Ну!

– А бурые видел?

– Видел!

– Так вот… Возвратившись из магазина, жёлтые она поливает «Фантой», а бурые – «Есентуками № 17»!

– А что, другим номером нельзя?

Я думал, что Егор Александрович поддерживает мою игру, но он был совершенно серьёзен.

– Говорят, можно четвертым, но она поливает семнадцатым!

– Это же дорого!

– А я тебе о чём?.. Трагедия!

– Я с нею поговорю! – успокоил меня поэт.

– Сделай милость!

Мы выпили по рюмке «чая», и классик забыл о моей «трагедии».

Да, как говорит мой брат, если водка не помогает, то болезнь неизлечима!

ПЕТУХ ЗА РУЛЁМ

В трудные постперестроечные годы правительство отказалось от поддержки писателей. Издательства перестали выплачивать гонорары, упавшие тиражи книг дохода не приносили.

Задумался писательский люд: как жить?.. Кто-то возмечтал выращивать в подвале шампиньоны, надеясь, что за ними не нужно ухаживать. Кто-то решил купить козу, думая, что она будет сама доиться и разливать молоко по бумажным пакетам…

Оставались ещё надежды на сельских родственников, у кого они были. На селе ещё оставались коровы и всякая живность…

У Людмилы Васильевны Шикиной в Загорске жил родной брат. Человек с крепкой боксёрской рукой и житейской хваткой. Он, узнав, что у одного классика в Переделкине появились куры, купил на базаре для любимой сестры тридцать птиц и поселил их на время в комнате общежития. Естественно, что через день о новых жильцах знали уже все обитатели дома… Ранние петушиные побудки нравились далеко не всем, да и появившийся в коридоре запах приятным тоже нельзя было назвать. Короче, он позвонил Людмиле Васильевне и попросил немедленно забирать своих кур, пока его не выселили вместе с этой шумной компанией на улицу…

Людмила Васильевна в панике бросилась ко мне и упросила поехать вместе с ней на моей машине за нарушителями спокойствия её брата, который полдня гонялся по комнате, пока не рассадил, а точнее, не упаковал их в картонные коробки из-под сигарет для транспортировки в городок писателей.

Мы приехали за курами, когда уже стемнело. Измученный непривычной работой, «упаковщик» живого товара встретил нас, как встречают пожарников у горящего дома. С энтузиазмом, достойным лучшего применения, он быстро погрузил коробки с курами, забив ими всю машину, оставив две «щели» для меня и Людмилы Васильевны.

Мы ехали по тряской дороге, отчего через пятнадцать минут коробки стали «расползаться», и счастливые обитатели картонных камер оказались на свободе. Молодые петухи сидели у меня на плечах и голове. Оно бы всё ничего, но когда мы проезжали хорошо освещённое место, им казалось, что наступило утро, и они начинали неистово кукарекать!.. Звуки «чудных песен» закладывали уши… Петух, сидящий на плече, закрывал моё лицо, и водителям обгоняющих нас машин чудилось, что это он ведёт машину. Одни шарахались в сторону, другие «цепенели» и, как загипнотизированные, недвижно пролетали мимо… Так мы ехали до самого Переделкина, и всю дорогу, едва различимую сквозь летающие по салону куриные перья, я боялся не столько гаишников, сколько «круглых» глаз удивлённых необычным зрелищем людей…

Ещё бы, ведь такое не увидишь ни в одном цирке!..

ЧЕРЕМША

Михаил Николаевич Алексеев любил гостей. Если он ждал даже всего одного человека, вставал в пять часов утра, заводил квашню и пёк тонкие, напоминающие вологодские кружева блины… Вкуса эти блины были необыкновенного…Кому посчастливилось их отведать, не дадут мне соврать… В девяностые годы века прошлого, в тяжёлые не только для писателей времена, многим было не до гостей, но дом Михаила Николаевича благодаря его крестьянской смекалке и изобретательности всегда был полон.

В одну из вёсен в очередное застолье он не без гордости предлагал гостям отведать черемши:

– Ешьте, гости дорогие, полезная штука… Бабки на переезде пучками продают. Я утром пешком ходил на переезд и купил аж на пятьдесят рублёв!

Переделкинский переезд, где периодически возникал стихийный рынок, был на приличном расстоянии от его дома, поэтому поступок свой он подавал как подвиг, и надо сказать, таким он и воспринимался его гостями, потому как хозяин дома был далеко не молодым человеком...

Мне бы промолчать или восхититься, но я не сдержался:

– Хочешь, я тебе за тридцать секунд принесу черемши на тысячу рублей?

Михаил Николаевич принял моё заявление как очередную шутку и только улыбнулся.

– Засекайте время! – крикнул я и вылетел на улицу.

Вокруг его дачи лежал тёмно-зелёный ковёр черемши, ещё не зацветшей россыпью белых звёздочек.

Через полминуты я вывалил на стол ворох благоухающих свежим чесноком продолговатых листьев.

Гости удивлённо ахнули и со смехом накинулись на них, забыв о знаменитых блинах хозяина.

Михаил Николаевич со страхом смотрел на своих гостей, будучи совершенно уверенным, что они едят дикую траву, а не черемшу!

– Это не черемша! – кричал он, пытаясь их остановить, но его никто не слушал.

– Черемша! Самая настоящая черемша! – дружно отвечали гости.

–У тебя её вокруг дачи хоть косой коси! – добавил я.

– Как черемша?! – растерянно заявил хозяин. – А я с нею двадцать лет борюсь. Думал, что это сорняк!..

СПОНСОР ТУРНИРА

На Урале умирала родственница. Врачи были бессильны, оставалось надеяться только на чудо, которого не случалось… Была поздняя осень. В Переделкине зачастили дожди. Ветер смешивал мокрые листья с липучей глиной дорожек, отчего прогулки по ним уже были не только неприятными, но и опасными… Облачившись в старый, разорванный на плече пиджак, меняя облепленную тяжёлой грязью обувь , я пытался метлою навести некий порядок… В процессе резиновые сапоги закончились, рабочие ботинки тоже. Я нашёл какие-то туфли, одна из которых «просила есть» и, обмотав её «челюсти» тонкой проволокой, продолжил своё дворницкое дело…

В воротах показался автомобиль, и Влад Яснопольский – молодой бизнесмен, с которым я недавно случайно познакомился, сообщил мне, что меня ждут в Челябинске на похоронах. Как он это прознал, для меня до сих пор загадка… Не переодеваясь, я накинул плащ, и мы поехали в Ново-переделкинские кассы за билетом на самолёт.

Рейс был только утром следующего дня, поэтому Влад предложил мне съездить с ним на какое-то мероприятие. Он не придавал этому визиту никакого значения, потому и не сказал, куда именно предстояло ехать. Но я всё равно отказывался:

– Посмотри! Я в этой одежде похож на бомжа!

– Плевать. Ты – поэт. Тебе и так можно. Пусть вообще радуются, что ты пришёл!…

Около спорткомплекса «Олимпийский» на проспекте Мира шпалерами стояла милиция и толпился народ. Мы подъехали к самому входу и вышли из машины. Милиционер несколько растерялся от нашей «наглости», не зная, что предпринять: один прилично одетый гражданин, второй, судя по одежде, – бомж! Влад, остановив жестом блюстителя порядка, повесил мне на шею какую-ту табличку, болтающуюся на тяжёлой цепи.

– Государственный преступник! – сострил я, но милиционер, сменив написанный на его лице гнев на непонятную мне милость, повёл нас в помещение, расталкивая толпу, жаждущую попасть туда же.

– Чудеса! – не успел подумать я, как чьи-то заботливые руки любезно сняли с меня плащ, и я в туфлях, подошва одной из которых держалась на «честном слове», посеменил, не отрывая злополучного башмака от пола, вслед за двумя расплывающимися в улыбках фотомоделями к богато накрытому столу, где, по всей видимости, нас уже ждали одетые во фраки господа с декоративно украшенными дамами. Мысли мои были на Урале, потому я и не очень понимал, что происходит, пока не увидел рядом президента страны и мэра столицы. Я их видел и прежде, но их безупречная одежда и приподнятое настроение подсказывали мне, что я попал на какое-то неслыханное торжество.

Меня приёмами удивить трудно, много чего повидал… Теперь же в моём положении мне оставалось только демонстрировать своё «наплевательское» отношение к происходящему. Хотя моя одежда об этом уже заявляла с первого взгляда на неё…

И тут я в глубине зала увидел огромные светящие буквы: «КУБОК КРЕМЛЯ»!.. Я глянул на свою табличку, о которой, кстати, уже забыл… На ней золотыми буквами значилось: «СПОНСОР ТУРНИРА». Всё встало на свои места. Можно было только предположить, каков призовой фонд у этого мероприятия!.. Хорошо, что никого из знакомых писателей я не заметил, а то ещё на одну легенду об «олигархах» стало бы больше…

Константин Скворцов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"