Уже говорил как-то на встречах с читателями, и писал не раз, что Виктора Петровича Астафьева впервые прочел в 1978 году. Будучи двадцатипятилетним человеком, студентом заочником второго курса Иркутского университета.
Татьяновка наша – маленькая деревушка, до нее литературные новости Советского Союза доходили как смысл смешного анекдота до тугодума, с опозданием. В принципе, они не кому были здесь не интересны, кроме меня. На завалинках их не обсуждали. Но когда я узнавал какую-то новость, все литераторы, и все, кто вечно возле них, уже забывали о прошедшем. Как тут встрянешь в интересный разговор? В нашей группе многие строили разные планы, за литературной жизнью следили.
Я пытался прыгать выше головы, выписывал «Литературную газету», а потом «Литературную Россию» «Наш современник», краевые газеты и районку обязательно. Меня печатали в ней.
Не скрою, нравилось жить в деревне, и ветеринария нравилась. Почему-то казалось, что мы находимся у Христа за пазухой. Все есть: работа, деньги, друзья – товарищи, и ручка с бумагой тоже, это для меня главное – писать. Но из деревни пришлось уехать, газеты в Татьяновке нет. Ой, вспоминаю те сомнения не с большим желанием. Приду с гулянки от девок, сяду на крылечке где-то после полуночи, морокую. Ну как я без Татьяновки? А по-другому: без газеты как? Ни куда я без неё не утопаю, с районки нужно начинать, тем более с моим ветфельдшерским образованием.
Слышал я про Виктора Петровича, слышал. Все газеты о нем тогда уже писали. А вот его книг в нашей библиотеке не случилось, в книжных магазинах в Красноярске их сроду не купить, сразу расхватывали. Читал только то, что об Астафьеве в газетах писали.
Когда в 1978 году в Красноярске вышла из печати «Царь – рыба», тиражом 100000 экземпляров и ценой аж в один рубль и восемьдесят копеек, ее и купил. Заочно учился в Иркутском университете на филологическом факультете, отделении журналистика. В группе уже был один состоявшийся писатель – Валера Хайрюзов и один журналист, пытавшийся стать на стезю писателя – Олег Пащенко. Догонять мне их было и догонять, сейчас думаю, все-таки, финиширую чуть впереди. Сел недавно за стол и перечитал все, что есть у меня из Хайрюзова. Увы и ох, не дотянулся я до него, не сумел. Хайрюзова, сроду не обогнать. Ему семьдесят пять, а Валера пишет и пишет. Да ещё как.
В группе у нас сразу сформировалась какая-то «богема». Вроде как они сами в нее избрались. На нас, простолюдинов в журналистике, одаренные подергивали губками с сожалением: пишешь и пиши про коров, кто твои рассказы читать будет? Богема считала, что все будущее за Олегом Пащенко. Очень уж складно и умно он говорил. Но, увы, горку и даже высокие горы, можно сложить из выпущенных книг, а не из сказанного чего-то с мудрым взглядом. Писательство и самодеятельный театр из одного актера – совсем разные вещи. Хотя и то и другое – культура. Может даже высокая. Но чтобы стать на ступенечку к настоящему искусству, потеть нужно автору и потеть. Олег увлекся своей газетой, и она его из своих липких рук уже не отпустила. А газета и книга – совсем разные реки познаний. В газете работать со словом некогда.
Мне трудно было свести какие-то мысли о творчестве Астафьева с друзьями по группе. Хотя в то время я быстренько оставил ветеринарную службу и работал в районке, писал про село и сельчан, изредка мои очерки звучали на краевом радио и печатались в газете «Красноярский комсомолец». Но коллеги по курсу за серьезного журналиста меня не считали. Всю свою двадцатипятилетнюю жизнь я прожил в деревне, поэтому и получались очерки о селе и сельчанах, но писать одно, а рассказывать об этом совсем – совсем другое. Тем более уметь владеть аудиторией, как это делал Пащенко. Бесед с однокурсниками я стеснятся, больше слушал. Споры с ними шли в моей голове, и о них ни кто не знал. Что, в конце концов, и принесло мне не малую пользу.
Коллеги научили меня думать образно. У одногруппников я высмотрел, как вникнуть в мир чуть шире, понимать, что подтекста в строке должно было быть столько же, как и прямого сообщения.
Хайрюзов часто рассказывал о своих встречах с Астафьевым. Именно он и познакомил Пащенко с Виктором Петровичем. Астафьев и Пащенко долгие годы были неразделимыми друзьями. Может и не друзья, разница в возврасте у них превеликая. Точнее, учитель с учеником. Известная повесть Пащенко – «Родичи» именно из тех времён. Виктор Петрович её благословил. Потом правда попятился от своего напутствия, но повесть уже была опубликована. Да и сам Пащенко к этому времени накопил авторитет, оброс им, стал уже хорошо узнаваем и в Красноярске, и в Москве.
Одногрупники в ответ нашим знаменитостям впаривали о своих знакомствах с какими-то «великими», я же ничего подобного за душой не имел. Какие там встречи с Астафьевым, Распутиным, Шугаевым и читать-то Астафьева ещё толком не читал. Не готов был я к этим встречам. И ни когда бы не осмелился, приехать к нему в Овсянку. Библиотека у нас в Татьяновке раз два и обчелся на редких книгах того времени. Астафьева печатали часто, миллионными тиражами, но раскупали все. Потому и не достать его было, только по большому блату. Очень большому.
Однако родилось чудо, я купил «Царь –рыбу», буквально за вечер просто пробежал её. Потом уже внимательней раз перечитал, два, отложу сборничек, а меня все поворачивает и поворачивает к нему. Как манило когда-то к своей первой любимой Тамаре Баланчук. Мы с ней вместе учились в Рыбинском сельскохозяйственном техникуме. Вечерами подолгу гуляли по улицам Рыбного. И мне так не хотелось выпускать из своей руки руку Томы и обняться с ней в последний раз у студенческого общежития на прощанье не получалось. Каждый последний поцелуй всего лишь становился прелюдией следующего. Наши счастливые блуждания по пустынным улочкам заканчивались далеко-далеко за полночь. А мне ещё час нужно было вышагивать по промороженному Рыбному к домику бабушки, где квартировал. От общежития до квартиры минимум семь километров.
Понимать прекрасное, чувствовать его – тоже талант. Как и умение удержать возле себя любовь. У меня это с Томой не получилось, а вот с книгами Астафьева не расстаюсь с 1978 года. И горжусь тем, что самый первый фотоальбом о нем издал я. Это была одна из первых книг нашего издательства «Буква». И случилось все при жизни Виктора Петровича. На презентации фотоальбома вел встречу с журналистами он сам. И сказал ряд теплых слов в адрес нашего издательства.
Обаяние «Царь-рыбы» захватывало также, как первая любовь, прочитаешь страницу и закрутит тебя у окошка. Господи, Боже мой, почему же я всего этого не вижу? Хоть кидайся сам на себя от злости и зависти. Завись – хорошее чувство для человека, который всегда пытается что-то делать лучше: посадить грядку, написать стих или песню спеть так, чтобы ему хлопали и хлопали.
Так и раскачиваешься, схватившись за голову: почему, почему не способен я написать хотя бы Астафьеву подобное? Я ведь тоже частый гость и на речке, и на поле. С четырех лет с папой начали выходить по грибы и ягоды. Папа учил меня искать лечебные травы, копать вкусные корни саранки, ловить рыбу, распутывать зимой следы зайцев и лисиц. Учил смотреть на лес и речку глазами натуралиста.
Что-то я увидел. Вот почему у Астафьева мне особенно нравится природа. Она у него живая какая-то, словно человек с печальными и умными глазами. Подошел, поздоровался и сразу ясно, говорить будешь с интересным собеседником.
Как точно и выпукло писал он в своих повестях Сибирь, реки её, озера, горы. И горы, и речушки, и совсем маленькие ручейки встают перед глазами живыми, светлыми, добрыми. Прочитаешь какой-нибудь абзац, подпрыгнешь и ойкнешь: так ведь это же возле моей Татьяновке, на речке, Рыбной. И даже одернешь себя, что же я этого раньше не отметил, не сел, не задумался. Хотя писал Астафьев об Овсянке, но так просто и доходчиво, казалось, строчки эти о Татьяновке и нашей речке Рыбной. Давайте окунемся в выписку из первой части повести Царя-рыбы» – «Бойё».
– Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы откровения, воспоминания до темнозари, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретает ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески чистую душу её. В такие минуты остаёшься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно наконец-то довериться всему, что есть вокруг и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты ни какими ещё воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…
Согласитесь, славные кладочки русской речи, Мастером подобраны, одолел страницу и вся картина Астафьева перед тобой. Ещё и еще раз окунуться в чтение хочется. Из редкого ряда настоящих словотворцев писатель. Виктор Петрович так много видел вокруг себя и так понимал увиденное, что нашему брату, посредственному писателю, вдесятером его не одолеть, а может и всей сотней. Хотя у нас в Татьяновке тоже можно что-то вымыть из прошлого и настоящего. Хотя бы по золотиночки, но насобирать на книгу. У меня так и не получилось.
Помню, в мое детство в Татьяновке, когда первые трактора выезжали на весновспашку, на обочине поля собиралась почти вся деревня. И не потому, что весна не оставляет ни кого равнодушным, очень уж красива поднятая плугом земля, на пахоту, как на молодую женщину, можно любоваться вечность. Пахота, это ведь тоже начало новой жизни. Только растелешенная земля потеряет соки и состарится за неделю. Как погода, а то и раньше, девушка же будет манить и сниться лет эдак до тридцати.
Родной мой дядя Александр Васильевич был трактористом в колхозе. Тогда ещё только пошли первые трактора серии «ДТ» с просторными кабинами. Он частенько садил меня к себе в кабину, и мы вместе пахали. Может потому, что очень радостно было в моей ребячьей душонке от такого события, я и запомнил все до мелочей. И не вылил из себя эти праздники до глубокой старости.
Говорят, когда тело обреченного человека начинает остывать, и память скукоживается в маленькую трубочку, без пяти минут покойнику кажется, что бежит он куда-то по тоннелю и в конце это последнего, уже ни как не связанного с землей пути, его встречает свет. Но свет-то для нас только здесь, на земле, и нигде больше. Причём для живых, а не кончившихся или кончающихся. Последних ждет только сырая земля, в нее все мы и превращаемся после жизни. Мало кто сообразит при жизни, что плоть его и была всегда землей, только теплой и сочной.
Душа христианская, понятие мифическое. Выдуманная грубыми, безграмотными мужиками, которых почему-то причислили к лику святых. Какое блаженство ждет в раю, если у меня нет ни рук, ни ног, ни головы. Как и чем я буду пить райские вина, чем я буду любить райских женщин? И что у них за красота, если они полностью бестелесные. Не слиться уже ни когда с ней в плотном объятии, не зашептать что-то сердечное на ушко как у добрых влюбленных ведется. Не заплакать вместе с ней от восторга единения. Утверждения, что там столкнуться две души, маленькие магнитные поля – от лукавого. Кто и зачем будет подпитывать их энергией? Какой? Здесь-то мы от сала сильные.
Сеструха моя, глубоко верующий человек, при этих словах кричит на меня и пенится. Дескать, за это богохульство, гореть тебе в геене огненной. Про рай и не думай. Только вот чему гореть, если тело у меня осталось на земле. К тому же люди делаются не по одному лекалу. В царских родах рождается такой же процент пьяниц и лодырей, как и в родах простолюдин. А гении чаще всего выклевываются в семьях простолюдин. Лучший тому пример все тот же Виктор Петрович, Хайрюзов, Топилин, Шелегов, Буйлов, Распутин, Зинаида Кузнецова, да и ваш покорный слуга, я, Толя Статейнов. Из неисправимых простолюдинов. Хотя папа мой, Татьяновский пастух, и имел библиотечку философских книг томиков в 250-300. Но после ухода папы ушла библиотека по разным углам и в основном на подтопку. Не успел я её забрать.
Так вот, хорошо согрелось в моей памяти, как начинал посевную наш колхоз. Все это складывалось в деревне маленьким, но любимым праздником. Для сельчан посевная – событие. Это хорошо понимали и председатель колхоза и парторг, их стараниями посевная и открывалась торжественно, с художественной самодеятельностью, стопкой водки. Сужу потому, что старики и старухи обычно долго сидели на полянке возле поле Смотрели, какходит по полю трактор, переворачивает землю. Старики плавали в каких-то своих воспоминаниях.
Пахать начинали с поля, которое в трехстах метрах от деревни. Сначала каждый по себе в назначенное, обычно на одиннадцать часов, время, сюда тащились старики и старухи. К этому времени завклубом уже натягивал между двух кольев горячий призыв: Ударными темпами завершим посевную. Вперед к победе коммунизма. Ставил столик с маленькими книжечками сообщений о решениях последних пленумов ЦК КПСС. Ни разу не видел, чтобы к этому столику кто-то подошел и пролистал эту пустоту. Если только малолетние ребятишки. Но завклубом гнал таких как я подальше от стола, случалось и матом.
Хотя эти Пленумы что-то доброе и делали. Жили мы тогда раз в сто лучше, чем сегодня.
Время было хрущевское, этот подлец и оголоушивал страну подобными пустыми лозунгами: пятилетку в четыре года, семилетку – в три года. Экономика должна быть экономной. Миру – мир. Сохраним стране хлеб, уничтожим всех сусликов! Добирались даже и до воробьев. Дескать, их вон сколько, каждый в день склевывает на подтоварниках по восемь граммов зерна. Почему-то про крыс и мышей Никита Сергеевич не верещал. Может любил он отряд грызунов, и особенно мышеобразных. Как он разрушал страну, как он всех нас ненавидел.
Но лозунг завклуба, слава Богу, на поле никому не мешал и на этом спасибо. Затем подъезжал председатель колхоза товарищ Лелюшкин с главным агрономом. С ними был и парторг. Старики и старухи к этому времени уже стояли чуть ли не в линеечку. Опираясь на костыли и подкостыльники. Кто унимал разыгравшуюся одышку, кто переругивался с соседом, вспоминая невесть к чему пришедшую в голову давнюю обиду. Кто из седых и морщинистых ещё и взлягивал. Посмеивался над ровесниками. Дескать, смотрите, я без третьей ноги, то есть без подкостыльника. А третья нога у меня тоже есть, только она ночью работает. Старушки шамкали в его сторону болючими словами: уймись, простодыра. Ты хотя бы на двух ногах ходил как настоящий мужик. Прешь что попало при парторге. Глазищи без совести.
Организованно, строем и с барабаном приходили школьники вместе с учителями. Ехали на поле в гарбах, чуть ли не по десятку на одной телеге доярки и скотники. Трактористы от гаража, техника там стояла, валили к месту митинга гурьбой. Громко перекликались, гоготали. Пялили глаза на жадобиных девок, перемигивались, девки смотрелись цветочками. Тогда ведь девки не пили, не курили, в большинстве своем не таскались по мужиками до свадьбы. Трактористами в колхозе сплошь были молодые мужики. Те ещё жеребцы. Девки себе на уме. Кому улыбнутся, кого обойдут. Потом наоборот. Страдальцам – жеребцам не до начала посевной.
На просторной гарбе подъезжал фуражир, он же заведующий подтоварником Николай Егорович Коков с двумя поварихами. В гарбе таился ящик водки, порезанный на куски хлеб, завернутый в белоснежное полотенце, в трехлитровых банках искрились на солнце соленые огурцы, а в двухведерном эмалированном бачке аппетитно смотрелись хорошо прожаренные пластики сала. К посевной в колхозе всегда забивали двух-трех хрячков для столовой. Коков громко, чтоб и в деревне было слышно, командовал поварихам управляться быстрей. Но деда Кешки Жадобины девки и без Кокова знали, что делать. Сначала с гарбы снимался раскладывающейся стол, на него ставились стаканы, ряды бутылок, огурцы, которые каждый брал специальной вилкой прямо из банок и наконец ломтики жареного сала, они выкладывались горками прямо на стол.
К этому времени выкатывали к полю на тракторе и мы с дядей. Александр Васильевич выходил из кабины, кивком, на манер Сталина, здоровался с односельчанами. Обходил трактор – все ли на месте. Ещё раз специальном винтом проверял нужная ли глубина загрузки у плуга. Отвальный пласт должен быть шириной в двадцать пять сантиметров. Ни больше и не меньше. Так считали агрономы того времени. Тогда только на такую глубину и пахали. Агроном наш, Виктор Абрамович Заковряшин, дядя мой, и сегодня живой, он подтвердит. Если поймет, что вы от него хотите. К девяностолетию дядя подкатывает.
Оглядев ещё раз свое хозяйство, Александр Васильевич шел к гарбе, где ему с улыбкой Жадобины девки давали полстакана водки, больше нельзя, дяде еще до ночи пахать. Пластушину сала на хлеб он устилал сам.
– Ну что, – крякал с веселой улыбкой товарищ Лелюшкин, – поедем? День-то какой, до двенадцати сеять можно. Семьдесят пять процентов земли к севу подготовлено. Нынче должны быть с хлебом. Согрешим, если на пустяках сдавать станем.
– Мужики, – грозил он пальцем трактористам, – смотрите, отсеяться должны первыми. На отсевках посмотрим, кому премиальные и грамоту, а кому за лень палочкой по хребту.
Лелюшкин был маленький, толстый, но необъяснимой физической силы. Запросто валил быка-годовичка на землю. Главное тут, уцепиться ему за рога. А дальше у Николая Васильевича ни каких сомнений. Закрутил голову бычку выше себя, и он на земле, дрыгает ногами.
Дядя мой, Александр Васильевич уже занюхивал водку куском хлеба домашней выпечки.
– Только бы погода стояла, нам то че? После посевной отоспимся, пока пары пахать отдохнем. Ну, чё, поехал я, Васильевич?
– С Богом! – махал рукой парторг.
– Помни, тебе доверили начать, – ещё раз крякал после второй стопки председатель. – Неудобно, если тебя ребята обойдут. Этим летом будем жадобиных девчат замуж выдавать. Смотри, придется свататься к бабке Прыське.
В детстве я был колченогий, из-за перелома бедер, которые лечила бабка Князиха, полагая, что случился всего лишь вывих. Потому и срослись кости неправильно, какие мне пришлось перенести боли – не помню, слишком маленький был. Но заметно отставал от сверстников в росте, да так ни кого из них и не догнал, «клопиком» перебегаю из одного года в другой.. Но тут, в кабине трактора, я выглядывал в окошко, гордо выпячивался на своих годков. Им так хотелось бы прокатиться к тракторе, но кто их посадит?
Николай Егорович без умолку командовал поварихами, себя он считал по значимости в колхозе не меньше, чем сам товарищ Лелюшкин. Потому отбивался чуть в сторонку, смотрел на всех свысока. Сейчас я думаю, дай ему волю, всех односельчан заставил бы стоять по команде смирно. Но, увы. Лелюшкин сам был командир и таких, как Коков, умел держать в железной узде. Хотя Егорыч и вырывался, кричал где надо и где нет, все понимали, он – командир на подтоварнике. Чем громче Егорыч заходился в крике, тем чаще над ним смеялись. Я два года ветеринарил в деревне. Ходил к нему за сосками телятам, спиртом, смазывать шприцы и иглы, лекарствами. Егорыч был баран бараном в ветеринарии, но все внимательно выспрашивал: каким телятам буду ставить уколы, от каких болезней. Но самое главное – куда дену спирт. А положено мне было на месяц два с половиной литра. Егорыч не раз ставил на колхозных собраниях вопрос о прекращении мне выдачи спирта. Мол, пусть йодом мажет иголки.
Вот и все, на что я способен в своих воспоминаниях. До «Последнего поклона Астафьева» ни когда не дотянуться. Не собираюсь ни на кого одевать золотую корону. Виктор Петрович – обычный человек с хорошими и не очень привычками. Последние перебороли его под старость лет. Понабились со всех сторон в его творческие мозги. Изгрызли там нужное и важное, изгадили самое полезное. И потому в его поздних книгах преобладают мат, недовольство друзьями-фронтовиками, отказ от братьев писателей, даже полный разрыв с ними. Обиды на советскую власть, которая, как могла, помогала Астафьеву. От квартиры и партийного пайка ежемесячно, до всяких премий, которые по деньгам стоили довольно много. Черную «Волгу» выделил Красноярский крайком партии Виктору Петровичу, бензин на любые его поездки. Нет, ни когда он не был бедным, особенно после переселения в Красноярск. Ни на один день не оставался без внимания, помощи со стороны государства. Мария Семеновна напрямую звонила секретарям по идеологии, если ей что-нибудь было нужно. Все везли.
Но вспыхнула под старость лет в Петровиче черная нетерпимость, стал нести он несусветицу прежде всего против самого себя. Работать призывал в последнее время русский народ, работать. На кого, Абрамовичей? Им это нравится, потому и платят все меньше и меньше. Зачем рабов баловать? Тонкая коричневая пыль сразу покрывает упавшее дерево, это грибные споры. Они за несколько лет отставят от ствола одну бересту. Так и озлобленность обесценивала талант Петровича.
Вся эта масса непонятных и мелочных обид съела светлое слово Астафьева, образы его, и потеряли мы золотого автора раньше времени. Он ещё также часто выступал с трибун, пушил одного и второго, и третьего коммуняку, а за рабочий стол садился уже совсем другой Петрович.
В последних книгах его не найти волшебного изображения природы. Не хочу перед всеми судить писателя, нет у меня на это ни прав, ни заслуг. Да и перо моё серое, не сравнить с Виктором Петровичем. Но правду-то, хоть и не всю, способен видеть и я. Валентин Распутин как-то ещё при жизни Виктора Петровича удивлялся: дескать, в таком возрасте и так много пишет. Однако Петрович уже повторяться стал, его неземная проза на глазах превращалась в обвинительную публицистику. Пошел он по одной дорожке с теми, кто был намного, намного ниже его: Евтушенко, Черниченко, Коротич.
В «Веселого солдата» не окунешься как в «Последний поклон». Не загоришься тонкостью словосложения автора. Тем паче в из всех отходов человечества слепленные строчки «Проклятых и убитых». Этот роман о войне написан фронтовиком, человеком, который знал войну не с чужих слов. Но его солдаты и офицеры чем-то похожи на одичавших уголовников. Я не был на войне, слишком поздно родился, но в журналистике проработал много-много лет. Подолгу разговаривал с десятками фронтовиков, писал о них. Седые ветераны признавались, встречались среди воевавших подонки, но их было столь мало, что и вспоминать нехорошее нечего.
А дядя мой, Иван Андреевич Семин, проживший девяносто лет, прошел войну от Белгородской области до Вены. Рассказывал, иногда во взятых городах солдаты заходили в разбитые магазины, могли взять там себе часы, фотоаппарат, ножи дорогие. Но чтобы обидеть кого-то из людей – такого на его памяти не было. Не все же были глупыми среди солдат. Набил сумку товаром, а через полчаса тебе пуля в голову. Спрашивай потом оттуда сам себя: зачем жадничал?
Мы начали разговор о единении с природой Виктора Петровича и продолжим его. Астафьева считают деревенщиком. Писателем от земли. Природа действительно была для него самым целебным родником, из которого он пил и пил познания. И лучшей правдой этому можно считать его самую главную и самую великую книгу «Последний поклон». Конечно, это не «Тихий Дон» Шолохова, с его человеческими трагедиями на перепутьях России. Прочитаешь Шолохова и от бессилия как-то повлиять на творившееся, заплачешь.
«Последний поклон» не шепот золотых строк Есенина, которые с первого слова завораживают образностью и не уйдут из тебя уже до конца жизни. Но это Астафьев. И «Последний поклон» из просто книги сразу превратился в национальную гордость России. Астафьев близок и понятен всем: украинцам и белорусам, эстонцам и латышам, татарам и калмыкам, якутам и корякам, русским и аварцам. Его невозможно перевести на другой язык. Астафьева будут читать столько, сколько проживет наш язык. Как бы не куролесили с языкам евтушенки, вознесенские, и правители наши, один Астафьев их всех победил. За что и сотворил сам себе нерукотворный памятник. Мы уже приводили в этой книге отрывок из его книги «Последний поклон» – согрешим ещё раз.
– Поодаль от завозни – караулка. Прижалась она под каменной осыпью, в заветрии и вечной тени. Над караулкой , высоко на увале, росли лиственницы и сосны. Сзади неё выкуривался из камней синим дымком ключ. Он растекался по подножию увала, обозначая себя густой осокой и цветами таволг в летнюю пору, а зимой тихим парком из-под снега и куржаком по наползавшим с увалов кустарником.
Вот где настоящее слово Астафьева, ни с кем не спутаешь. Такие строки ни моль не съест, ни время за века не потеряет. Астафьев не выдумщик и не деревенский фантазер. Он показывает нам ту действительность, которая согрелась, вызрела и затем родилась в его голове.
Виктора Петровича фотографировали на природе многие фотохудожники и только у Михаила Литвякова из Петербурга что-то получилось серьезное, особенно в последнюю поездку Виктора Петровича в Игарку. На этих снимках Петрович уже старый, измученный болезнями и собственной горячностью человек. Сидит он на скамеечке теплохода, о чем-то думает. А сзади Енисей. Фотограф так срежиссировал снимок, что Енисей кажется морем. Да он и есть море, шириной в районе Туруханска в несколько километров.
Или Астафьев на берегу Енисея, у костра. Опять задумчиво лицо и в мудрых глаза невесть от чего всеясветская печаль. О чем думал он, чем бы недоволен? Печаль в его глазах в последние годы отмечал и ныне покойный журналист Афанасий Шадрин. Он тоже задавал сам себе эти вопросы. Дескать, Виктор Петрович моложе меня на восемь лет. Об уходе в другой мир, даже со сложным здоровьем Астафьева, и речи не могло быть. Сидели они за юбилейным столом в газете «Красноярский рабочий» вдвоем. Виктор Петрович уже тогда улыбался в час по половинке чайной ложки. Выпьет стопку, а закусить забудет. Жгло его что-то внутри. Всем все понятно: накуролесил, теперь не выкрутиться.
Наше издательство выпустило уже девять книг о Викторе Петровиче. Последняя к его девяносто пятилетию. Называлась она «Какая твоя совесть». Теперь вот морокуем выпустить несколько книг к его столетию. Начать выпуск планируем уже сегодня. Придумали даже для этих книг рубрику «Непоругаемый». Я ни когда не относил себя к датским писателям или журналистам. Это они любят выпускать разные книги к юбилеям известных людей. Мне хочется, чтобы книги под рубрикой « Непоругаемый» дали и сегодняшним и будущим поколениям правдивое представление о Викторе Петровиче. Пишут эти материалы или уж прислали в редакцию люди, которые были в долгом знакомстве с Астафьевым. Это Галина Чернова, Светлана Ермолаева, Анатолий Байбородин, Валерий Хайрюзов, хочу просить и Станислава Куняева.
Очень много встречалась с ним заведующая отделом пропаганды Железнодорожного райкома КПСС в Красноярске Тамара Булевич. Она часто мне рассказывала об этих встречах. Как –то пригласили Виктора Петровича выступить перед партийным активом. Пришли инженеры с заводов, учителя, швеи с комбинатов бытового обслуживания. В общем, в основном народ простой, работящий, в то же время активный, пропагандисты все-таки. Виктор Петрович зашел в зал, осмотрел их всех, обозвал лодырями, велел идти на заводы, а не протирать штаны в партийных кабинетах. Но ведь они почти все и так с заводов и фабрик. Астафьев ушел, а в зале долго смеялись над его «дальнозоркостью».
Чтобы серия книг про Астафьева состоялась, мне, как организатору, нужно сложить в одно целое много камешков с разными углами. Притереть их хорошо. Найти деньги, авторов, продать книги. Ещё нужно крепкое здоровье, которого у меня и так остаются крохи. Поскольку дело это мы уже начали, растет уверенность, что мы его и окончим. Небу виднее. Всевышний все видит и знает, кого когда забрать. От Бога зла человеку не бывает.
Заканчивал писать эти строки седьмого сентября 2018 года. Только что опять вернулся из Овсянки. Там был какой-то праздник, посвященный Виктору Петровичу. Улицы Овсянки забиты людьми. Большинство сами приехали походить по музею Астафьева в праздник. Слава Богу, сделали теперь в музее сцену и кресла под открытым небом. Съехались сюда со всего края художественные коллективы. Как же они пели! Как схватывали звонкую народную удаль, величие Руси. Поднимались песни над Овсянкой, Енисеем, горами и летели вдаль и ширь. Не остановить их. Песни ни когда не умолкают. Они теперь даже не в небе, где-то выше. Если сталкивались песни с горами, то горы сразу становились ниже и не притормаживали полет песни.
Плывут звонкие голоса русских красавиц от звезды к звезде, славят Русь и Овсянку, родившую гения. Хочу сказать, что поются песни теперь каждый астафьевский праздник.
Я тогда спустился к Енисею, долго и охотно наслаждался хотьбой по обжигающей холодом воде босиком. Постоянно выкручиваю в Овсянке по Енисею босиком. Слушаю, как кусают пальцы и икры ног мальки хайрюза и ленка. Маленький Астафьев также с ними баловался в детстве. Он – в Овсянке, мы – в Татьяновке.
Когда успокоилось сердце, ровнее стало дыхание, уселся на камешек побольше, и снова стал слушать песни. В Овсянке пели всегда. Деды и прадеды Астафьева, тетки и дядьки. Пел он сам с братьями и сестрами. Теперь вот поют уже без него. Но это астафьевские песни, в том числе и ими он возносил великую Россию. И мы, русские, тоже славный и великий народ. Потому как гении у нас рождаются намного – намного чаще, чем у других народов.
Виктор Петрович – неотъемлемая часть Овсянки, Красноярска, Енисея, всей России. Господи, помоги нам разобраться в нашей памяти. Вспомнить всех наших великих писателей, расставить их по алфавиту по полочкам в библиотеках. Не мне думать, кого куда посадить. Есенина нужно переиздать всего, Шукшина, Шолохова, Распутина. Пока я не могу даже представить, как это сделать и кому взяться за работу? Государство наше будет хвалить певцов черного закваса: Киркорова и Леонтьева, писателей этой же краски Кабакова и звонкого, как пустой умывальник Быкова. Правителям наши гении как вчерашний снег: ушли и слава Богу.
Время катит и катит воды Енисея. С каждым годом седеет и седеет моя голова. Тает и тает мой вес, боюсь, что не только он. Вот и мой врач Татьяна Леопольдовна стала говорить, что мне себя нужно сейчас больше и больше беречь. Время. Дескать, все мы не вечны, но думать о себе нужно. Может поможет. Доброе словосочетание: может поможет.
Я из тех, кто среди последних, знавших лично знал Виктора Петровича. Работал с ним, одну книгу даже вместе сделали. Стараюсь писать правду. Что и кому мы можем запретить с кладбища. После нас о нем обязательно будут писать другие. Потом следующие и следующие поколения пишущих. Но к этому времени Овсянка будет уж другая, мало чем на астафьевскую похожая. И правда о Викторе Петровиче тоже перекрасится, только не ведаю в какие цвета. Этого ни кто не знает. Все рушит и создает Время. Оно не имеет привычки хотя бы на мгновение остановиться, тем более, повернуть назад. Время можно только наполнить своими делами: книгами, песнями, танцами. А потом оно само отберет, что должно остаться потомкам.
Одно ясно и без нашептывания бабушек: Астафьев в вечной славе Руси. Хоть как мы можем сердиться на него, копытить и копытить свою правду, а он – непоругаемый. К тому же, это еще древние подметили: каждому свое.
Анатолий Статейнов (Красноярск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
