Через наше село Космачево шли немцы, шли финны, шли итальянцы. Первые задержались на два месяца, вторые на месяц, третьи на неделю. Бабушка моя, Анна Васильевна, по прозвищу Гренадер, за высокий рост и темный пушок над верхней губой, финнов особенно невзлюбила. А после того, как два солдата вытащили варево из печи, забрали мясо и со смехом ткнули пальцем в святой для бабушки угол, где горели тонкие желтые свечки под печальным ликом Николая Угодника, напоминавшего мне школьного учителя пения, она и вовсе не желала глядеть на пришельцев.
— Нешто люди это? Бессмысленные, прости ты, господи, душу мою грешную, творенья.
— Они не творенья, бабушка, а оккупанты, — поправляю я её несмело.
— Всё одно, — сурово обрывает она. — Не крутись на улице без нужды, разумник. Неровен час — пальнут супостаты.
А мне, несмотря на бабушкину не то просьбу, не то запрет, хочется на улицу. Ведь рядом с домом деда стоит почерневшая от времени просторная баня. А возле бани — итальянский часовой. В бане пришельцы устроили склад. Перед соседним домом смуглый, озябший солдат варит в котелке длинную лапшу. Глаза у солдата не злые, а какие-то усталые и безразличные. Немцы — те улыбались ледяными улыбками, финны были суровы, а у итальянцев лица были болезненно смуглые и нервные. Они не отгоняли нас, мальчишек, от костра, но и не подпускали близко.
Потом итальянцы оставили село, и в бане поселилась моя тетка с пятью детьми. Их собственный дом немцы разобрали на брёвна, когда клали лежневку на топком месте за селом. Через день к нам пришли сибиряки — все в больших рукавицах, рослые и усатые. Ребят угощали кусочками сахара, а хозяйкам отдавали гороховый концентрат.
Пришли они ночью. После боя где-то возле соседней деревушки Палома, когда мы спали. Нам было немного неловко, что мы не встретили своих. Но сибиряки не обижались на ребят. И почти два года держали оборону в нашем селе, держали и тогда, когда мы уже жили в эвакуации. Пока не пришло им время идти на запад.
А через несколько лет вернулись в родное село и мы. Там, где немцы готовили лежневку, оставались лишь редкие полусгнившие бревна. Сама лесная дорога поросла густым пыреем, подорожником и конским шавелем. По обочинам пламенели кусты осыпающейся малины. Возле пней буйно пробивался ореховый и ольховый подлесок да разлапистый папоротник.
В этих местах, спустя месяц после нашего возращения, подорвался на мине колхозный жеребец Сиваш, оранжево-темный, буйногривый работяга с выпуклыми влажными глазными яблоками и широченной, как шкаф, грудью. Немцы, уходя, заминировали лежневку. Безногий конюх Ян Федотович плакал по коню. Яна Федотовича лошадей приучил любить отец, служивший в Калуге вместе с латышами, в конном отряде во время гражданской войны.
УЧИТЕЛЬНИЦА
— Этому пожелтевшему снимку более тридцати лет. Я у мамы на руках. Возле крыльца нашего дома. Немецкий офицер снимал... Мама рассказывала. Что он стрелял в пол из пистолета, когда я плакала и спать ему не давала. Приказал всех стариков в нашей деревне — инвалидов и больных — расстрелять. «Я, — говорил, — никогда не помогал и не помогаю старикам выжить — все они могут не успеть отблагодарить нас. Германии нужны молодые рабы. Мир должен быть молодым. Все проблемы на оккупированной территории нужно рассматривать только через прицел винтовки...» Убили его под Березовкой.
ШОФЕР
— Мама наша, да ещё три женщины пошли под Жиздру, тряпье кое-какое поменять на еду. И попали в запретную зону. Арестовали их гансы, отобрали паспорта, подогнали фургон. «Садитесь», — приказывают. Никто не сел, боялись. Так их за фургоном от Жиздры до Людиново пешком гнали, а лошади у немцев откормленные, пришлось бабам не идти, а бежать. Подогнали к комендатуре, она в теперешней школе помещалась, на углу возле чугунолитейного завода. Вошел комендант с переводчиком, окружили баб автоматчики, повели на кладбище, а там уже и яма вырыта. Поставили возле, начал комендант приказ зачитывать. Ну, думаю, все, конец. Одна сознание потеряла. Комендант перестал читать, послал переводчика куда-то, тот принес воды, дали ей напиться. Наши маленько духом ободрились, думают — не станет же он, гад, перед смертью воды давать? Кончил фриц читать, вернули бабам паспорта. Идите, мол, по домам и больше не попадайтесь и никуда из домов три дня не выходите... Так они возле этой ямы просидели битый час, все не могли опомниться. Охрана давно ушла, а у них сил нет отползти. Мама моя потом долго болела сердцем. Поседела. А комендант с переводчиком, говорят, сбежали. Чтобы им руки рак отъел, если они живы ещё.
ПОЧТАЛЬОНША
— Эта оккупация кое-кому из наших нутро выворачивала. У меня, вон, соседка, от своего родного муженька натерпелась. Морозы такие лютые были в сорок первом, водой плеснешь из ведра, а на землю уже льдинки падают... В то время вернулся её мужик. Дезертировал. Немцы наступают, началась эвакуация. Он жене и предлагает: вынеси, мол, младшую дочурку на мороз раздетой, замерзнет, а нам потом легче уходить будет... А живы будем — детей заведем ещё... Жена отказалась. Выматерил её, понабросал на две подводы барахло, поехали. Километров пять проехали, он и предлагает жене: слазь. Та сначала не поняла. Куда слазить с двумя ребятами? Так он, христопродавец, пистолетом ей пригрозил, припас, значит, заранее. Женка с малышами поплелась назад, дошла до деревни, пустили в крайнюю хату. А старуху, мать свою, тоже бросил, забрал только костюмы, деньги, а остальное среди поля бросил. Замерзла бабка. Да, — ну а как пришли немцы вскорости, и он, значится, объявился полицаем. Лютовал, волк, измывался, особенно над знакомыми. Когда наши стали наступать, приободрились мы, слухи всякие радостные пошли. Убили его не то сами немцы, не то наши. Жене передали — так, мол, и так, может, взглянуть желаешь? Не пришла, душа не позволила... Теперь-то девки её выросли, замуж повыходили...
ДЕТСКИЙ ВРАЧ
— Немцы в октябре пришли, а сестра моя старшая родила в январе, молоденькая была — в шестнадцать лет замуж вышла. Зашел как-то офицер к нам, фуражка горбатая, вся грудь в медалях. Сел рядом с маленьким и смотрит — смотрит. Бабушка наша смотрит и крестится: «Убьет он малого, супостат, убьет», а маленький тянется руками к медалям, они звенят, ему нтересно... Вынул фриц фото, показывает нам, смотрим — двое ребятишек... Потом заходил ещё раза два, шоколад приносил. Мальчик у сестры умер от недоедания, он бедняжка и сидеть-то не мог...
ТРАКТОРИСТ
— У нас бабы осенью сорок первого набрели в поле возле Лазнева леса на двух спавших немцев, парашютистов. Избили их всласть, да под вилами привели в деревню. Заперли в погреб на два дня. А на третий день пришли утром к погребу, и что вы думаете, укурили? Принесли — кто картох, кто соленых огурцов и хлеба. Стоят, зареванные, а счетовод наш — он охранял немцев-то, матерится, красный от злости. «У вас, — кричит, — мужья на хронте с ними воюют, а вы тут гуманизму разводите. Не позволю, у меня двое сынов добровольцами ушли... Да этим иродам не кусок хлеба, а кусок кирпича...»
Тут подъехали военные, вызванные из района. Забрали пленных... А лет пять назад приезжал к нам из Неметчины какой-то гражданин с сыном. Седой, без ноги. Говорили — учитель ихней истории. А я так понимаю — поболе бы им нашу историю знать... Я-то сам приезжего не видел, был в отпуске, лечился на грязях в Ессентуках. Осколок-то у меня в плече нет-нет да и потревожит.
КРУЖЕВНИЦА
На улице Пролетарской партизаны побили немцев, человек сорок, небось. Лошадей побили. Два дня там и лежали, замерзшие. Лошадей жители растащили на еду. На третий день явились немцы, собрали убитых, потом стали нас из домов выгонять. Половина жителей ушла в деревню Курганье, а половина сюда, на угол улицы к железнодорожному переезду, где теперь котельная, а раньше магазин винный бьш. Низ каменный, а второй этаж деревянный. Одна женщина с двумя детьми своими и соседской девочкой не захотели уходить из дома, так её и сожгли. А нас собрали возле винного магазина: старух, детей, женщин. Стариков не бьшо. Простояли мы с утра до сумерек. Только пошевельнешься — немцы поверх голов из пулеметов строчат. Детишки не могут на месте усидеть, ерзают, егозят, матери стоит нагнуться к ним — как немцы палят. Я как уткнулась головой в материн подол, так и задубела, дело в марте бьшо, холода ещё стояли. Горела вся наша улица, куски черного шифера летели с треском. Жалко бьшо домов — ведь все новые, перед войной как раз строили...
ОФИЦЕР ЗАПАСА
— Они прямо на льду нашего озера Ломпадь людей расстреливали. Выведут ночью, убьют, и тут же — в прорубь... Больше злобствовали наши полицаи, выслуживались. Если пьяные бывали — то и не всегда топили убитых. А жителям не разрешали похоронить. И всё-таки ночью близкие, рискуя собой, забирали погибших, чтобы предать их родной земле. Охрана была пьяна — немцы черную работу поручали делать местным ублюдкам. Те пальнут пару раз для острастки, да и надеются, что все трясутся от их пугалок. А вот находились смельчаки, из молодежи. Теперь на этом месте, где губили-то пути людские, музей комсомольской славы построили.
ВЕТЕРИНАР
— Мой братишка младший отчаянным был парнем, заводилой. В саду за нашим домом немцы любили обедать на свежем воздухе. Разложат на брезенте шоколад, консервы, белый хлеб, масло. А у нас животы подводит. Федя иногда ухитрялся стырить что-нибудь с брезента, когда немцы к колодцу пить ходили — вода наша ключевая очень им нравилась. Помню, дня два ничего не ели. Мать заболела, все волосы на голове у неё выпали. Немцы наш сарай под зерносклад приспособили. Как обычно, разложили еду возле яблони. Федющка и задумал поживиться ради матери. Да не успел уйти — застали его немцы с булкой в руках. Что же они над ним делали! Били шомполами, связывали веревкой ноги и головой вниз в колодец. Окунут, вытянут, окунут, вытянут. Потом привязали к мотоциклу и по ржи за огородами. Бежит он, спотыкается, падает. Поставили его к стенке сарая и давай обстреливать, упражнялись, вишь, чтобы пулями его фигуру в стене обрисовать. А он все на ногах стоит, устал, пошатнулся, один немец и попал ему в голову. Помню, лежит брат возле сарая, глаза широко открыты, а зерно струйками из дыр в стене сыплется, сыплется ему на лицо.
КОНЮХ
— Бои у нас под Гусевкой и Которцом шли всю зимушку в сорок втором. Убитых своих немцы заставляли вывозить с поля боя. Мне семнадцать было — прикажут запрягать, не поедешь — порешат враз. Госпиталь у них был под Винзаводчиком. Навалят на сани раненых, как бревен, усядется рядом охранник, едешь и спиной чувствуешь, как он тебе в затылок смотрит. Бывало, глубокий снег ночью выпадет, едешь по знакомым перелескам, кругом бело, сзади фриц с пукалкой, и такая тоска навалится... Однажды лошадь на мину нарвалась, разметало её, меня осколком тронуло, а охранник пришел в себя, наставил автомат: неси — показывает на раненого. Пер я его километра два на себе, а пришли в деревню — оказался мертвым. Так меня чуть не застрелили. Не приведи Господи пережить кому-либо...
МАШИНИСТ ВОДОКАЧКИ
— Голод был тогда ужасный. Наш постоялец овчарку держал. Пойдет на бойню, принесет кусяру мяса: «Вари, матка, собаке, да смотри — сама мяса не тронь». Кормил её при нас... Пил. Поедет, бывалыча, в Войлово, а там полицаи самогонку гнали, напьется, заявится с бутылкой на дороге, кричит: «Гитлер капут!». Утихомирят его друзья, протрезвеет, начинает каяться. «Я — дурак. А жив, буду — через десять, пятнадцать лет вернусь сюда, посмотрю...» Утонул в озере Ломпадь. Нашли его — был весь синий».
ЖУРНАЛИСТ
— Попадались и среди немцев люди... В нашем селе один из немецких начальников по-русски разговаривал. Раз приехали к нам домой на машинах, картошку стали рыть на огороде, прямо с ботвой выдергивали. Мать пошла к этому начальнику, приехал он сам, приказал вернуть картошку. А в другой раз брата взяли немцы в лесу — он на покос ездил, ему лет пятнадцать было: «Партизан, партизан», — бормочут. Ну, и на расстрел повели. Так мать у этого начальника в ногах валялась, упросила. Приказал освободить. Мать вспоминала, что немец-то этот всегда грустный ходил, глаза у него как у больного пса были... Видно, понимал свою обреченность.
Арсентий Струк
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
