Приземистый, широкоплечий, с свежим, открытым лицом, доброй улыбкой, приглаженными в кружок волосами с пробором вдоль головы, уроженец холодной Сибири (города Далматова), был горяч душой и кроток сердцем. Его страстные послания «к Элизе», некоторые заунывные романсы, например: «Любя, любезной не видать», «В час разлуки пастушок», «Чего желал, что пел», многие элегические стихотворения, самый перевод идиллий мечтательной и нежной Дезульер, показывают, как он любил в жизни, пламенно, доверчиво, безотчетно – поэтом! И конечно, он был в душе поэт, и заслуги его в словесности достойны исторической оценки. Он первый начал ближе знакомить Россию с образцами древних произведений Греции и Рима, не тяжелыми переводами прозой, а прекрасными, звучными, сильными стихами. Правда, Горациева «Наука о стихотворстве» прежде его «Послания к Пизонам» переведена стихами же Поповским, переводчиком «Опыта о человеке» Попе; но труды Поповского, как и труды Кострова, переводчика Оссиана и Гомера, устарели, даром что Штелин хвалит в записках своих перевод «Науки о стихотворстве». Мерзляков первый же (если позволено забыть о «Телемахиде» бездарного стиходея, но ученого и полезного труженика Третьяковского) испытал гекзаметры на русском языке и объяснял своим ученикам правила этого, не вполне сродного склада нашей речи, или, по крайней мере, хоть не для всех родов поэзии сродного. Доказательством, что еще дети в нашем Пансионе писали гекзаметры, может служить сказка «Прохожий», помещенная в «Избранных сочинениях и переводах в прозе и стихах» – труды благородных воспитанников Университетского Пансиона. Вот ее начало:
«Батюшка! кто-то стучит в окошко, так поздно и в вьюгу.
Так что ж ты сидишь на печи? встань, посмотри, не ленися!
Мальчик послушался – вышел и воротился с прохожим».
Конечно, Гнедич и Жуковский вполне овладели гекзаметром; но вообще немногие постигают его музыку: все что-то ухо недовольно. Мерзляков не любил гекзаметров. Однако он не хотел уступить своего первенства в начальных опытах и введении их на русском языке. Приведу выписку из письма его к Погодину в 1830 г., напечатанную в «Москвитянине» 1842 года.
«Гекзаметрами и амфибрахиями (как вы их называете), я начал писать тогда, когда Гнедич еще был у нас в Университете учеником и не знал ни гекзаметров, ни пентаметров, и даже не писал стихами: свидетель этому «Вестник Европы» и господин Востоков, который именно приписывает мне первую попытку, в своем Рассуждении о стихосложении; так как песни мои русские в этой же мере были петы в Москве и Петербурге прежде, нежели Дельвиг существовал на свете. Теперь не могу указать пьесы моей в Вестнике Европы, издаваемом, кажется, при Жуковском, но ее можно отыскать; в Вестнике есть многие пиесы этой меры, относящиеся к Павлову времени, напр. «Призывание Каллиопы на берега Непрядвы» и проч. Я надеюсь доставить вам эти пиесы: Победоносцев, Петр Васильевич, обещал мне найти эти нумера; ибо я теперь собираю все мои сочинения, чтобы выбрать из них что-нибудь путное.
Гнедич, бывши здесь в Москве и квартируя у Кокошкина, сам признавался пред всеми, что я первый начал писать этим родом стихов, и укорял меня за то, что я после восставал против них (спустя лет десять), в письме моем из Сибири, читанном в Собрании и напечатанном – это все знают.
Просто, сказать вам: Н. Н. умышленно молчит обо мне, дабы быть творцом... и пред журналистами, которые теперь ему нужны. Ныне все литераторы позабыли совесть и торгуют все, чем могут... А Н.Н. еще всегда назывался моим первым почитателем и другом!..
Прощайте, постараюсь вам доставить, как можно скорее, документ, хотя для меня и бесполезный, но чрез это, по крайней мере, докажу, что все Н. Н. – те же М. М.».
Видно, заживо задели доброго Мерзлякова! Недаром, при всей беспечности своей, стал он отстаивать свои права на гекзаметры. Не без оснований же и выходка его против литературных торгашей 1830 года. Что ж бы он сказал десять, пятнадцать лет позже? Что до его простонародных русских песен, впрочем, почти одного времени с песнями Дмитриева и Нелединского-Мелецкого, то уж, конечно, ни Дельвиг, ни Кольцов, посвятившие себя исключительно, можно сказать, этому роду поэзии, ничего не написали лучше некоторых песен Мерзлякова, напр. «Среди долины ровныя», «Не липочка кудрявая», «Что не девица во тереме своем», «Чернобровый, черноглазый», «Вылетала бедна пташка на долину», «Ах, что ж ты, голубчик!», «Ах, девица! красавица!» и т.п.
М.А. Дмитриев («Мелочи из запаса моей памяти») говорит, что большая часть романсов и простонародных песен Мерзлякова написана в поместье Вельяминовых-Зерновых (Жодочах).
Вот как вылилась, например, из души поэта песня: Среди долины ровныя, рассказал М.А. Дмитриев: «Он разговорился о своем одиночестве, говорил с грустию, взял мел и на открытом ломберном столе написал почти половину этой песни. Потом ему подложили перо и бумагу: он переписал написанное, и кончил тут же всю песню». «Когда в 1830 году (говорит М.А. Дмитриев) он вздумал издать их, или, лучше сказать, решился их издать по просьбе книгопродавца Салаева, многих пиес у него не было: иные он позабыл, иные растерял. Тогда он обратился ко мне, чтобы достать, что есть, из Жодочей». Вот полушутливое, полугрустное, письмо его (от 5 апр. 1830): «Вы некогда проговаривали мне, что у вас есть некоторые вздоры мои, писанные во время моих мечтаний и той сладостной жизни, или не-жизни, о которой жалеем и в которой не можем дать себе отчета, как во сне. – Я совершенно забыл о них, ибо обстоятельства настоящего, настоящее состояние нашей литературы, дух господствующий и все... уморили уже меня для света и для крамол бурной нашей словесности; но он, г. Салаев, солит мои раны и хочет, чтобы я не отчаивался и собирал кой-как мои вздоры. И так, подражая великому примеру подобного мне страстотерпца, гр. Хв., и я хочу еще одурачить себя собранием своих сочинений.
Сделайте одолжение, почтеннейший Мих. Алекс., сообщите, если можно, мне, больному отцу хворых деток, все те безделки, которые у вас находятся, иди которые вы можете достать из пыли старого комода, принадлежащего почтеннейшему и вечно для меня незабвенному семейству. Может быть, я нашел бы что-нибудь похожее на дело, выбрал, поправил, как смогу. Я действительно собрал все свои маранья – преогромную жертву на алтарь невежества, злобы и подлости – трех божеств нынешней литературы».
Издание Салаева теперь библиографическая редкость. Только у книгопродавца Полевого, приобретшего старокнижный запас от Хрусталева, да разве еще у Кольчугина, сберегающего давние издания, можно найти песни и романсы Мерзлякова, в которых так много чувства и мысли, теплоты и поэзии, простоты и художества. Приведу на выдержку несколько стихов из разных песен и романсов его.
Встречаюсь ли с знакомыми – поклон, да был таков!
Встречаюсь ли с пригожими – поклон, да пара слов...
Одних я сам пугаюся [1], другой бежит меня:
Bсe други, все приятели до черного лишь дня!
Последний стих обратился в пословицу.
То ли в свете здесь любовью прослыло?..
Злые люди все украдкою глядят,
Меня девушку заочно все бранят...
Как же слушать пересудов мне людских?
Сердце любит, не спросясь людей чужих;
Сердце любит, не спросясь меня самой!
Вы уймитесь, злые люди, говорить!
Не уйметесь – научите не любить!
Было время – и не вас была беда.
Чье сердечко не болело никогда?..
Это отрывок из любимой песни известной актрисы, Е.С. Сандуновой: «Я не думала ни о чем в свете тужить». Когда она певала ее (помнится в опере А.Ф. Малиновского: «Старинные святки»), не одни рукоплескания, но слезы бывали завидной наградой певице, поэту и музыканту.
Пропадай ты, красота, моя злодейка!..
Я пропала не виной, а простотою...
Для него с отцом я с матерью рассталась,
За бедой своей летела на чужбину,
За позором пробежала долы, степи,
Будто дома женихов бы не сыскалось,
Будто в городе любовь совсем другая,
Будто радости живут лишь за горами…
Иль чужа земля теплее для могилы?..
Не с кем слез моих к любезной переслать,
У тоски моей нет крыльев полететь,
У души моей нет силы потерпеть,
У любви моей нет воли умереть!
Легче, знав беду, однажды умереть,
Чем, не знав ее, всечасно умирать,
И слезам моим завидует, злодей!..
Головушка молодецкая!
Не знала ль ты, что рвут цветы
Не круглый год – мороз придет...
Не знала ль ты, что счастье – цвет:
Сегодня есть, а завтра нет!
Любовь – роса, на полчаса!
Веселье пух... взовьется вдруг!
Тоска – свинец внутри сердец!..
Кончу эти выписки одним из лучших стихотворений Мерзлякова:
«Об ней»
Чего желал, что пел, что в свете мог любить –
Все в ней, все только в ней!
Чем может Бог одних счастливцев наградить,
Все в ней, все только в ней!
Как легкой, томной сон, беды мои прошли,
Все чрез нее, и с ней...
Я счастия искал напрасно на земли:
Ах! счастье только с ней!
Кому всю жизнь свою охотно я отдам –
Все ей, все только ей!
Когда добрее был к несчастным, к сиротам?
При ней, всегда при ней!
Когда я выше всех и смертных и богов?
Когда сижу при ней!
Я целый мир забыл: богатство, блеск чинов;
Что нужды в них при ней?
Что к счастью я рожден, что сердце я имел,
Я то узнал от ней.
В безвестности, в глуши я новый мир обрел,
С одною только с ней!
О Боже праведный! последний час пошли
Сперва ко мне, не к ней!
В ком ты достойнее сияешь на земли?
В душе Элизы – в ней!
Чем лучше возмогу тебе я угождать,
Как не любовью к ней!
И там, на небесах, в обители отрад,
Моя отрада в ней!..
Речь его на кафедре Университета и в классе Пансиона всегда была одушевлена истинною любовию к словесности. Чтения же Алексея Федоровича, уже не для учеников, а для самих литераторов и любителей русского слова, для образованных посетителей и прекрасных посетительниц, в числе которых бывала, может быть, и его Елеонора или Лаура, его жестокая и милая Элиза, чтения его увлекали внимание слушателей и слушательниц, Тут бывали не одни юноши-писатели, но и заслуженные литераторы, государственные мужи, почетные из ученых лиц особы: Н.М. Карамзин, И.И. Дмитриев, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, кн. И.М. Долгорукий, Ф.Ф. Кокошкин, Ф.Ф. Иванов, В.Л. Пушкин, Н.И. Ильин, кн. Д.В. Голицын, A.A. П.-Антонский, М.Т. Каченовский и многие из членов Университета. Москва давно уже славится любознательностью. Так удостоивала она своим вниманием и беспристрастною оценкою чтения красноречивого Страхова, позже: отчетливого, увлекательного художника профессора Грановского, трудолюбивого Шевырёва, молодого, рано насильственною смертию похищенного у науки Линовского, и других.
В 1812 Мерзляков читал свои лекции в доме кн. Б.В. Голицына на Басманной. Война прервала его чтения. В 1815 он возобновил их в доме А.Ф. Кокошкиной у Арбатских ворот, на углу Воздвиженки.
Признательность Мерзлякова к Хераскову, который всех раньше оценил труды его на блистательном в те золотые времена поприще литератора, до того была сильна, что он, при всяком случае старался всеми средствами вознести произведения его выше и выше. Так, в «Амфионе» своем он поставил «Россиаду» на недоступной ей высоте!.. Простим ему благородное пристрастие любви и признательности! Это не то, что пристрастие зависти и вражды... Прежде Хераскова, И.И. Панаев и проповедник Платон первые предузнали призвание Сибиряка-писателя. Д.Н. Бантыш-Каменский (Словарь достопамятных людей Русской земли, издание 1847. СПб.), говоря о Панаеве, указал, какое суждено было Ивану Ивановичу иметь влияние на судьбу Мерзлякова: «При открытии народных училищ, Панаев вызвался принять в свое заведывание пермское народное училище – и обязанность свою исполнил с истинным отеческим попечением. Однажды, посетив вечером ассессора тамошней гражданской палаты, он случайно завел разговор с 14-летним, худо одетым мальчиком, который принес в комнату черный чайник (самовары были тогда не в общем употреблении). Ответы мальчика, из которых между прочим оказалось, что он племянник хозяина (человека весьма недостаточного), и читает уже книги, так понравились Панаеву, что он, сделав дяде выговор за пренебрежение дальнейшим воспитанием племянника и употребление вместо слуги, на другой же день записал его в училище и стал обращать на него особенное внимание. Спустя год, мальчик принес ему сочиненную им оду на день восшествия на престол императрицы. Достоинство стихотворения было выше всякого ожидания. Иван Иванович с восхищением увидел, что для развития такого дарования, круг пермского народного училища слишком тесен. В этом убеждении он поручил одному из новых друзей своих, г. Походяшину, отъезжавшему в Москву, свезти его в тамошний Университет: наделил мальчика рекомендательными письмами к тогдашним кураторам Хераскову, Тургеневу и Фон-Визину2 [2]; а супруга Ивана Ивановича снабдила его нужными бельем. Этот мальчик был – Алексей Федорович Мерзляков, одно из блестящих светил нашей поэзии, принесшее столько чести и пользы Московскому Университету. Упомянутое, первое стихотворение его, Панаев тогда же послал напечатать в одном Петербургском журнале; подлинный экземпляр с собственноручными поправками Панаева доныне хранится у его наследников». Не у сына ли его, Владимира Ивановича, автора Идиллий?
В первом издании Словаря (Ширяева) 1836 года Дмитрий Николаевич, говоря о Мерзлякове несколько иначе объяснил два важных в его жизни обстоятельства: первое стихотворение Сибиряка, обратившее внимание на него Императрицы-писательницы, и отправление его в Москву. «Мир со Швециею, пробудив в 14-летнем Мерзлякове талант пиитический, внушил ему оду «На заключение мира» (как сказано в Биографическом словаре профессоров и преподавателей Московского Университета, а не на восшествие Екатерины II на престол). Эта ода доставлена была Завадовскому через Пермского и Тобольского (как говорит Шевырёв) генерал-губернатора А.А. Волкова, при котором дядя Алексея Федоровича А.А. Мерзляков служил правителем канцелярии. Благодетельная Государыня (собственноручная записка Мерзлякова, бывшая в руках Погодина) приказала напечатать сие сочинение в издаваемом тогда при Академии журнале и сверх того несколько экземпляров особенно для сочинителя». «По окончании Мерзляковым курса наук в Перми, – продолжает Бантыш-Каменский, – Государыня приказала отправить его в Московский Университет, с тем, чтобы ей докладываемо было чрез каждые полгода о его успехах. Юный поэт поручен был певцу Россиады – Хераскову».
И М.M. Херасков, с поступления Алексея Федоровича в гимназию разночинцев – в 1793, а потом в Университет – в 1798, постоянно следил за его успехами и до конца жизни своей поощрял нашего классика. Наконец Платон («Жизнь Московского митрополита Платона», соч. И.М. Снегирева), заметив Мерзлякова у обедни, еще мальчиком, спросил его: «Умеешь ли петь?», и на отрицательный ответ сказал: «Так будешь писателем. – Эта хороша голова!» – примолвил Архипастырь.
Мы любили послушать Алексея Федоровича в классе, с кафедры университетской, в литературном собрании Пансиона. Но чтоб вполне оценить его красноречие и добродушие, простоту обращения и братскую любовь к ближнему, надо было встречаться с ним в дружеских беседах, за чашей круговой, или в небольшом обществе коротко знакомых людей, где часто видая хозяйку, с ее гостьями и приятельницами, он уж не дичился любезных представительниц прекрасного пола. В чопорных собраниях Мерзляков был странен, неловок, молчалив. А где он мог быть запросто, там и разговор его был всегда жив, свободен, увлекателен.
<…> Вспоминая об этом несравненном для меня времени, когда мне бывало так весело всякий день с шести часов вечера до полуночи в дружеском кружке литераторов, остряков и образованных женщин, не могу не заметить, что карты (в это по крайней мере время – в 1813 – 1814 г.) были изгнаны из дома Иванова: что Мерзляков никогда не любил и не понимал никакой игры в карты; что и Воейкова ни тогда, ни позже, в Петербурге, я не видывал за картами, о которых и помину не было на его вечерах, по середам или четвергам – не помню; что Мерзляков отплачивался стихами, именно, как я сказал, за каждое неразгаданное им слово при игре в омонимы и – прибавлю – при игре в фанты; что таким образом мне кажется сомнительным источник, из которого почерпнут рассказ М.А. Дмитриева, повторенный и С.П. Шевырёвым в биографии Мерзлякова, о том, будто бы он играл с Воейковым в карты на стихи (впрочем в 1811 г.). Мерзляков, и без карт и без фантов, многое множество раздарил своих стихов (так мало он дорожил ими) всем нам, писавшим для годичных актов в Пансионе и для изданий наших: поправляя те из стихотворений своих учеников, которые признавал лучшими, он щедро пересыпал их своими прекрасными строчками, иногда совершенно переделывал, порой оставлял только форму, мысль, господствующее в них чувство. Любя всеми силами своей поэтической души русский язык, русскую словесность, русскую поэзию, поддерживая, поощряя едва возникающий талант в каждом из нас, он не пренебрегал и нашими детскими изданиями: он помещал в них иногда и наши классические произведения. Да и большая часть его трудов, отдельно изданных, совершена предпочтительно для нас же, его учеников в Пансионе и слушателей в Университете: он старался познакомить нас с классической литературой древних, развить в нас чувство художественное, усилить стремление к прекрасному, благородному, образовать вкус и примерами изящного укоренить правила искусства и науки. Так изданы им: «Краткое начертание теории изящной словесности», «Краткая риторика, или правила, относящиеся ко всем родам сочинений прозаических», «Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев» (в числе которых и эклоги Вергилия, прежде отдельно напечатанные), «Освобожденный Иерусалим» – поэма Торквато Тассо. Далее: Идиллии Дезульер, Песни и романсы; но это уж не занятия трудолюбивого профессора-классика, а в идиллиях: сочувствие простой души к женской мечтательности; в песнях: отголоски сердца – русского по природе своей стихотворца. В нем сливались две разнородные стихии: поэта-классика и певца чисто народного. Не упоминая о написанных на разные случаи и особыми тетрадками напечатанных стихах и прозе Мерзлякова, должно упомянуть еще о его журнале «Амфион», который он издавал вместе с С.И. Смирновым, к сожалению, только один (1815) год. Молодежи вообще и прекрасному полу в особенности больше всего нравились эклоги, идиллии, песни и романсы его. Прекрасны и сцены из древних трагедий. Мне довелось видеть их на домашнем театре Ф.Ф. Кокошкина. С любовью любители-артисты выражали звучные стихи переводчика. Сколько мне известно, многое еще из его изданий можно найти у дочери Алексея Федоровича, Софьи Алексеевны Мерзляковой.
Стыдно молвить, а грешно промолчать: нынешняя молодежь, даже пишущая и особенно критикующая все и всех, «не на живот, а на смерть», разве по наслышке знает, что был на свете Мерзляков; а в сущности так же мало с ним знакома, как с Сумароковым и Николевым, как с Третьяковским и графом Хвостовым! Исключения очень редки. С многими из молодых ценителей нашей литературы я заводил речь о старших у нас тружениках – и убедился, что они почти ничего не читали, что писано до них и не ими!..
Их гений – демон, музы – дуры!
И что ж осталось нам от них?
Остался пятистопный стих,
Без рифмы и цезуры.
(Москвитянин, 1844, № 8, Посвящение Жуковскому баллады «Сны и толки»). Они и не подозревают, например, что Кольцов и барон Дельвиг еще не родились, когда Мерзляков слагал чисто русские песни и вводил размеры, неизвестные до него, в письменной у нас литературе. Они не знают, что переводчик Гомера, Н.И. Гнедич, был еще студентом, когда Мерзляков писал уже гекзаметрами. А об уроках, о чтениях, о рецензиях, о переводах его нечего им и говорить!.. Странное дело, как доселе еще мало оценены заслуги Мерзлякова! Даже в «Пропилеях», где именно должно бы, прежде всего, подробно обозреть все попытки предшественников новейших деятелей по части классической литературы, даже (как бы в немецких пропилеях Гёте) в этом прекрасном, замечательном, классическом издании Леонтьева мало еще речи об одних и не дошла очередь до других: а многое можно сказать и вероятно скажется о кн. Кантемире, Ломоносове, Поповском, Рубане, Кострове, Петрове (В.П.), Державине, Мерзлякове, Гнедиче, Жуковском, Голенищеве-Кутузове, Капнисте, Воейкове, Раиче, Коссовиче (брат ориенталиста), также о сотрудниках М.Н. Муравьева в «Эфемеридах» (1804 г.), о профессорах Московского Университета, об «Амалтее» и «Минерве» – издании профессора Харьковского Университета Кронеберга, об «Опыте Истории театра у древних народов» М.Е. Кублицкого и т.д. Спокойная, беспристрастная, небездоказательная, во время оно, критика также вела свое начало от А.Ф. Мерзлякова, первенца новейших «Пропилеев»: он первый ввел нас в преддверие древней литературы Греков и Римлян. О санскритской, персидской, арабской, китайской и т.п. тогда еще почти и не думали. Нужно было дождаться учено-острого Сенковского (недавно умершего), просвещенного китаефила отца Иакинфа Бичурина, трудолюбивого Коссовича и прочих ориенталистов, чтоб начать нам знакомство с востоком и с поднебесной срединной Империей. Однако же и тогда была уже «Багуатгета», правда, переведенная не с санскритского, а с немецкого А.А. Петровым, не лириком, а ученым и другом Карамзина; были в Трудах М.И. Веревкина «Китайские записки», «История турецкая», «Жизнь Конфуциева», конечно переведенные или взятые с французского, да ведь и Жуковского Одиссея переложена не с подлинника. Наконец в наше время, сверх Иакинфа Бичурина, сколько уже разработано сведений о Китае, в «Трудах членов российской духовной миссии в Пекине».
Хорошо бы собрать все, Мерзляковым напечатанное там и сям и оставленное в рукописи, все рассеянное в альбомах и приятельских письмах, и издать избранные труды его в стихах и прозе с присовокуплением и очерка жизни поэта, профессора и человека. И сколько прекрасного в переводах Мерзлякова из Эсхила, Софокла, Эврипида, Гомера, Каллимаха, Клеанта, Сафо, Тиртея, Пиндара, Феокрита, Мосха, Биона, Тибулла, Овидия, Проперция, Горация, Вергилия! Сколько найдется у него стихов, сильных, звучных, полных мысли и чувства! Его песнь на переход Моисея через Чермное море отличается лирическим движением и верностию рассказа, духа, картин библейских. Послания к Пизонам долго после него никто не переводил. Едва в 1855 появился новый перевод М.А. Дмитриева. При всем уважении моем к труду переводчика, я не согласен с его мнением о переводе Мерзлякова шестистопным рифмованным ямбом, будто «самая мера стиха и рифма не допускали близости»?.. Стало быть, все возможные переводы на все возможные языки с греческого и латинского не-гекзаметрами не допускают близости и, следовательно, Мерзлякова переводы эклог Вергилиевых (с примечаниями), элегий и идиллий из Тибулла, Проперция, Овидия, Мосха, Биона, также нескольких од и гимнов из древних поэтов, наконец сцены из греческих трагедий и отрывки из Энеиды, все эти труды, труды целой жизни, посвященной науке и словесности, все эти добросовестные и упорные труды – напрасный труд, потому только, что все это не в гекзаметрах... А между тем скромный Мерзляков, обращая внимание судей своих на заглавие своей книги: «Подражания и переводы» и сказав в предисловии: «Благомыслящий и знающий древних читатель сам увидит, где я хотел быть переводчиком и где подражателем» – собственно о послании Горация к Пизонам (и еще о некоторых произведениях), смиренно говорит: «Стремление, сколько можно приблизиться к оригиналам, управляло моими занятиями и услаждало скуку работы». – Не отнимая достоинства от переводов гекзаметрами, в которых действительно легче достичь близости к подлиннику, нельзя не сказать однако, что нередко и мерные с рифмою стихи не хуже безмерных гекзаметров, и что кто ни пытался, после стихотворных переводов Мерзлякова, переложить некоторые из Вергилиевых эклог гексаметром, все по сю пору попытки были неудачны, ни один перевод не увенчался славою, и все эти переводы, сказать по совести, проза не проза, стихи не стихи – сухо, вяло, скучно, длинно... а переводы, и подражания Алексея Федоровича ценились и ценятся высоко всеми любителями изящного и классического. Многие стихи, именно из «Послания к Пизонам» обратились в пословицы, поговорки и правила стихотворения между воспитанниками Университетского Пансиона, например:
Учиться – нет стыда; невеждой – стыдно быть.
Я знатен, в богат, я барин – и пишу!
С ногами голова в мучительном расколе.
Но дурно, если мы, простыми быть боясь,
Умчимся дале звезд с умом разрушив связь!..
Да царствует везде единство с простотой!
Исправность в правилах не даст еще венца.
Умей заплакать сам, чтоб плакать нас заставить.
Искусство мыслить – ключ к искусству сочинять.
Готовой мысли в след слова всегда готовы.
Блестящих слов набор – пустой кимвальный звон.
Успех нечаянный бывает часто ложный.
Я краткость сохранил: нельзя понять меня;
Приятность, легкость есть; нет силы и огня;
Желая воспарить, в бессмыслице теряюсь;
Хочу исправным быть – и в прахе пресмыкаюсь.
Но смелость без границ – всегда губитель свой!..
Берите труд всегда не выше сил своих,
Умейте разбирать, судить себя самих...
Слепая страсть к стихам опаснее чумы.
Пиявица, не став сыта, не отпадет.
О, наш прекрасный век! век милый для глупцов!
Мы без ума – умны! мы славны – без трудов!.. и т.д.
Вот коротенькое предисловие к этому переводу:
«Гораций написал сие послание к Люцию Калпурнию Пизону, одному из знаменитейших вельмож римских. – Пизоны происходят от Калпы, сына Нумы Помпилия. Люций Пизон был консулом в 738 году от построения Рима. Он и два сына его славились пламенною любовию к наукам и искусствам изящным, обширными и глубокими сведениями и высокой образованностию. Дом их почитался училищем вкуса. Послание можно разделить на три части. Первая содержит общие правила: о поэзии, о различных родах ее, о слоге стихотворном. Вторая: рассуждения о трагедии и зрелище театральном. Третья заключает советы Горация о необходимости критики, о исправности и точности в сочинениях и пр.
Полного внимания заслуживают и примечания русского ученого, профессора и учителя нашего: он не удовлетворился в науке повторением или произведением чужих мнений – и про него уж конечно нельзя сказать, чтоб он не любил труда продолжительного, настойчивого, головоломного, чтобы в нем не было усидчивости... До него знакомство наше с древними ограничивалось только сатирами кн. Кантемира, подражавшего им, посильными трудами Поповского, Рубана и Кострова, Анакреонскими песнями Ломоносова и Державина, да несколькими попытками в Горацианском роде Капниста и других. Вот бы Обществу любителей Российской словесности (при Московском Университете) заняться изданием, не всего кряду, каждым написанного, а только образцовых произведений всех наших писателей в стихах и прозе, в сочинениях и переводах, в подражаниях и переиначенных шутках (пародиях).
Мерзляков скончался в год преобразования нашего Пансиона в гимназию, 26-го июля 1830 года. Он похоронен на Ваганьковском кладбище. Литургию и отпевание совершали преосвященные Иннокентий – викарий Московского митрополита, и епископ Дионисий с архимандритами Виталием и Арсением и протоиереем Василием Богдановым. Вот несколько слов И.И. Дмитриева о погребении его. Я взял их из «Москвитянина» 1844 года.
От 8-го августа 1830 года. «Мы лишились Мерзлякова. Я был у него на погребении в Сокольниках. Прекрасное утро; сельские виды; повсюду зелень; скромный домик, откуда несли его в церковь; присутствие двух архиереев, трех кавалеров с звездами, из коих два были: Кудрявцев и Бантыш-Каменский; один товарищ покойника в студентах, другой ученик его; и подле гроба, на подушке, один только крестик Владимира: всё как-то сказывало, что погребают поэта!».
Публикацию подготовили А.Н. Стрижев и М.А. Бирюкова.
Николай Сушков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
