Главы из биографической книги о непростой судьбе незаурядного русского поэта
Часть V
«Веруешь, что слова твои высушат
наговоры зла и добро принесут стихи,
что поэмы, как хлеб в голодающий день,
нужны…»
Глава четвертая
НА ФЕСТИВАЛЕ ЖИЗНИ
И наступил 1957 год, сорок пятый со дня ее рождения. Оставаясь внутренне столь же непосредственной к восприятию как нового в жизни, так и обыденного, Ксения Александровна, а для всех друзей и знакомых по-прежнему Ксюша, не могла не замечать происходивших с ней внешних перемен:
Жизнь ты моя,
жизнь,
всё состарить меня норовишь.
Погодила бы сечь лицо,
погулять бы еще в молодых…
Поглядишь на лицо,
А в лице существо – светом и солнцем,
Как день полно
И алые соки из недр земных
По зеленым стеблям
текут в цветы
Ты мне, мой талант, помоги
Как весну в сорок лет найти
удержать…
Или еще:
Нет! Зеркало не льстец,
правдивее поклонников оно,
мой милый,
мой домашний друг,
я скоро подойду к тебе,
и ты, не улыбаясь, отразишь
седую голову мою.
В реальности в эти годы Ксения, в отличие от той же Лили Поповой, была отнюдь не седа. В стихах речь идет лишь о предчувствии грядущей старости, ее неизбежности, что поэтесса, надо полагать, видела внутренне, еще до явных проявлений оной.
Женщина
Белая беда, –
поседела голова,
сердце в пламени сгорело,
в дым иссохла кровь моя.
Становлюсь старухой я.
Пишет вроде бы о другой, а всё одно сбивается на себя. Это следствие жизненной усталости. Ее с детства нездоровые нервы тянут за собой в омут накапливающегося нездоровья и сердце – а ведь именно оно является механизмом предчувствия, тем более у женщин…
В феврале 1957 г. Ксении вторично улыбается удача – она снова едет отдыхать. На этот раз – не куда-нибудь рядом с Москвой, а в Крым! Очередная горящая путевка была отдана ей. Сердобольные друзья снарядили ее одеждой – поэтесса в Крыму должна выглядеть достойно. Большинство советских людей тогда одевались не от-кутюр, и индпошив даже в Москве был не всем доступен, а по меркам «Москвошвея» эта проблема с экипировкой отбывающей на отдых была решена.
Уже в поезде Ксения берется за карандаш: она спешит собрать впечатления, чтобы отчитаться в будущих стихах о своей поездке. Записывает всё, что видит из окна вагона:
Торчат кое-где на пашнях немецкие деревянные кресты. Появились пирамидальные тополя. Преобладает чернолесье. Вокзал Харькова. Две молодые стрелочницы с флажками встречают поезд. Горды и румяные, как адмиралы».
Пожалуй, только две последние фразы могли бы лечь в будущие Ксенины стихи – в них есть образ, не только факт…
Уже в Ялте она записывает:
«Листья у всех растений в месяц февраль как кожаные. Земля – почва – великолепного коричневого цвета и напоминает цыплячий пух…
Люди, живущие среди зеленой благодати, лишены восхищения. Не так, как москвичи радуются каждой веточке».
А вот и поэтические впечатления от увиденного:
Гора
Медвежья гора
Печально-одинокая гора
Она предстала предо мной
Отвергнутая прочими хребтами
Стояла в море
И облако дымилось на челе
И солнце отражалось в море
Похожее сиянием
На полотенце.
И море:
Море требует, чтоб на него смотрели
И когда ты в молчании
Поглядишь на него
Море разрешит полюбить себя
И останется в сердце твоем.
(Пунктуация по рукописи)
Казалось бы, эта поездка должна вдохновить Ксению Некрасову на новый всплеск творчества. Как же – Крым! В Москве еще снег лежит, а здесь, на юге уже весенние мошки проснулись и солнце светит во всю, несмотря на то, что отнюдь не жарко!..
Но нет. В черновиках поэтессы мы находим тематические отрывки лишь трех-четырех стихотворений, из которых и цикла-то не составишь.
Читая эти рукописные строки, ощущаешь не то что бы авторский холодок, но явное отсутствие должного восхищения:
Ночью в Ялте в феврале
20/II-57 г.
То ли звезды на горах –
медные планеты,
то ли лампы на шнурах
в воздухе развешены.
Ничего не видно мне –
рядом туи высятся –
вправо ночь
и влево ночь,
Остальные полпланеты –
морем опрокинуты.
Да на горной высоте
в электрических лучах
кипарисы, как шпили
увенчали шар земли.
Сочиненное не устроило автора, и она перечеркнула его напрочь. В чем же дело? Оказывается, поэт Ксения Некрасова чувствует свою чужесть в этом благословенном краю, за обладание которым бились и Суворов с Кутузовым века назад, и воины 4 Украинского фронта совсем недавно, а она – не вписывается душой в этот общепризнанный эталон благости. Может, потому что не сезон?..
Нет. Речь о несоответствии русской души этому де-юре и де-факто нашенскому кусочку земли, но, по сути – очень далекому от того, что взрастило Ксению как творческую личность.
12/II– 57 г.
Родная русская природа
твоей душе –
не изменила я
Здесь у деревьев кожаные листья (искусственные, неживые! – В. С.)
Вот он, глубинный, генетический патриотизм, который не объяснить словами. Он есть и всё, и его не затушевать никакими здешними благами – теплом, фруктами, морем, «Массандрой», престижем, отдыхом… Думается, и в сезон Ксения не купилась бы внутренне на соблазн рекламной шоколадки «Отдыхайте в Крыму». Это тот случай, который устное народное творчество определило пословицей: «Где родился, там и пригодился». Промежуток на горизонтали между «провинцией» (Уралом) и «городом» (Москвой), в котором застряла наша героиня, был для нее душевно более органичным, чем перемещение по меридиану вверх (или вниз?) – в мир общепринятого телесного благополучия.
Подобное подметил и Михаил Светлов, когда в ответ на просьбу М. Алигер поспособствовать как-то прекращению неприкаянного существования талантливой сочинительницы, ответил: «Она не может иначе жить, старуха. Она никогда не будет жить иначе, пойми ты…»
Михаил Аркадьевич с вершины своих пяти (к тому времени) десятков прожитых лет понимал это так. И ошибся…
Саму Ксению подобная жизнь не устраивала. Она терпела, но не была согласна бесконечно оставаться бездомной.
Должно быть, по возвращении из этой поездки в Крым, от которой практически не осталось заметного поэтического материала (но остался фотоснимок – как отчет перед друзьями и сыном, что действительно была в морском краю – на котором курортный фотограф заставил ее присесть над обрывом на фоне простирающегося внизу моря), Ксения Некрасова пишет решительное письмо руководству ССП, членом которого… не является:
«В президиум московских писателей
ЗАЯВЛЕНИЕ
от поэта К. Некрасовой
Прошу коллегию тов. писателей прочесть мое письмо и отнестись с сердечнейшим вниманием к прочитанному…
3-й год без жилища (дальнейший фрагмент уже цитировался выше, здесь мы даем черновик письма полностью. – В. С.), как начала делать книгу – жить за городом больше не могла – не стало денег. В Москве не раз ночевала на улице у окна во дворе – у окна чутких знакомых – интересно, но страшновато. Не раз выгоняли меня ночью без уважительных причин – по капризу прекрасной интеллигентной хозяйки, выбрасывая вслед папки моих стихов.
Грубые некультурные дворничихи подбирали мои папки и, говоря “все терпят”, уводили к себе в подвал и оставляли пожить.
А однажды я попала к бывшей горничной князей Голицыных, заплатив 100 рублей, которые мне дал поэт Антокольск…, Сур… нужно было доработать стихи.
А старая ведьма напилась на мои деньги избила меня и разорвала мои черновики, а я от удивления только глядела.
Последнее время жила в ванной комнате.
В общем хватит.
Я поэт Ксения Некрасова прошу президиум м. п. (московских писателей – В. С.) дать мне жилище. Книгу стихов я сделала – и она принята в издательство “Советский писатель” и сейчас в типографии, скоро выйдет (речь о втором сборнике Ксении – В. С.)
Нас на свете живет трое: стихи, мой милый сын Кирюшенька и я сама. И нужно нам жить всем вместе и не терзаться в отдельности».
(Пунктуация по рукописи).
Дальше в письме Ксения традиционно перечисляет редакции, куда отдала для публикации свои стихи, и в этом ряду сообщает, что ее сборник «Ночь на баштане» переводится в Болгарии и Польше… Что конкретно стоит за этой информацией – реалии или только намеренность – сказать трудно, но если такое действительно имело место, то это как раз тот бонус, который давал поэтессе выбранный стиль – нерифмованный белый стих, позволявший переводить на иностранный ее сочинения практически без потерь и авторизации. Выходит, Ксения подсознательно ступила в своем творчестве именно на ту тропинку, что приведет ее стихи к бóльшей известности…
И ведь это отчаянное письмо принесло результат! Правление московской писательской организации ССП добилось включения Некрасовой в список на получение жилья вне очереди, а пока – до тех пор, пока оное жилье не появится, пристроило ее на временное проживание в одном из подсобных помещений «дома Ростовых» – в подвал к дворничихе, подметавшей пространство перед его колоннадой.
Сестра Лили Поповой Ольга Наполова (должно быть, со слов самой Ксении) отмечала в своих воспоминаниях, что дворничиха «хорошо за ней ухаживала».
Есть и свидетельство самой Ксении – в стихотворении «Жизнь» (другой вариант – «Баллада о прекрасном»):
……………………..
У метельщицы в подвале
Я осталась ночевать
Лампочка в потолке
Стоит у стены сундук
Под красным одеялом
старуха сидит,
в кофте зеленой,
в заплатанном платке,
руки, как бурые корни жень-шеня
лежат на красном одеяле.
А я сижу
в белейших простынях,
отдыхая мыслью и телом –
это бабка Агашка все –
чистые простыни мне постелила,
чтобы я –
не хуже других жила
в канун весеннего праздника.
Довольная –
я положила карандаш
И голову от строк приподняла –
в подвал упали из окна
концы лучей
от утреннего солнца
(1957 г., пунктуация по рукописи)
Довольная – это потому что теперь ей не нужно вечерами спешить на загородную электричку или же, оставшись в городе, идти по знакомым христардничать – просить о ночлеге…
Однако даже разрешение поселиться в подведомственном Союзу писателей доме – еще не конец мытарствам. Согласно полу-мемуарной книжке Екатерины Рождественской «Двор на Поварской» о жизни во дворе «дома Ростовых», здесь обитало множество «непрофильных» – неписательских особ, в том числе и участковый милиционер, который, надо полагать, и заприметил новую жиличку подвала №3, нашу Ксению, и сообщил начальству о непорядке – проживании без прописки…
Ксении пришлось обращаться на верхний этаж дворца, где и помещалось правление ССП, с просьбой о заступничестве. Такое заступничество было оказано.
На именном бланке «Сергей Михалков, председатель Иностранной комиссии Союза писателей СССР» знаменитый детский писатель-орденоносец в Краснопресненский отдел милиции написал следующее:
«Талантливая писательница Некрасова К. А. состоит на учете Союза писателей как остро нуждающаяся в площади, каковая и будет ей предоставлена в текущую первую очередь.
Прошу разрешить т. Некрасовой К. А. остаться до предоставления ей комнаты на старой площади по адресу: ул. Воровского, 52, подвал №3 (Дом Союза писателей).
С уважением, С. Михалков
21.V. 57 г.»
Вопрос был решен, и Ксения Некрасова стала насельницей этого неприступного бастиона, к коему долгие года не могла найти «ни дорог, ни шоссе». Таков парадокс ее судьбы… Теперь же она появлялась во дворе с памятником Льву Толстому посередине на вполне как бы законных основаниях, с одной стороны, пополнив тот вавилон, что представляли собой разномастные жители оного двора, а с другой – попав в самое сердце тогдашней литературной Москвы…
Как пишет со слов родни Ек. Рождественская, «дом Ростовых» (а по историческому паспорту – графов Соллогубов) превратился в «воронью слободку» сразу после революции. И даже когда в конце 20-х основное здание было отдано писателям, во флигелях и бывших конюшнях, охватывавших двор по кольцу, продолжало жить немало приезжего народу, ставшего при советской власти москвичами. Вплоть до того, что в левом крыле, сразу за въездными воротами, были поселены представители заграничного дипкорпуса – «какие-то скандинавские шведы и еще берлинские немцы»… К середине 50-х они уже съехали в построенное для них современное жилье и в освободившиеся помещения, перепланированные под нужды редакций, въехали новые журналы – уже упомянутые «Дружба народов» и «Юность». Так что Ксения могла попасть к новым «оценщикам» в прямом смысле, не выходя со двора. Переводами братских «письменников» она не занималась, а вот в «Юность» что-то из написанного отдавала…
Второй ее сборник, о котором Ксения сообщает в письме в президиум ССП, действительно к этому моменту был уже сдан в «Советский писатель». Об этом свидетельствует договор №3883, заключенный 11 февраля 1957 г. (до отъезда в Крым! – выполнила должную работу и поехала отдыхать) между издательством в лице директора М. М. Корнеева и Некрасовой К. А. на издание книги «Весна на улицах», стихи объемом в 700 строк. Размер гонорара – 14 руб. (в ценах до 1961 г.) за строку. Тираж 10000 экз. – вдвое бóльший, нежели первый. Это показывает, что Ксения как автор уже прошла апробацию своей первой книжкой, подтвердила, что она не разовый автор, а работающий систематически… Положенный ей гонорар по выходу издания составит 9800 руб. Хорошие деньги по тем временам! Издательство обязывалось издать сборник не позднее 6 месяцев со дня одобрения рукописи, то есть где-то к концу года…
Теперь Ксения, получив аванс, могла гордо обедать в ресторане Клуба писателей за свой счет. Для самоуважения поэта это очень не мало! Она шаг за шагом становилась вровень со всеми. Получение красной книжечки члена Союза теперь было уже не проблемой, а делом времени: второй сборник по выходе поставит всё на свои места!
Нужно отметить, что, несмотря на свою неприкаянную жизнь в литературе, Ксения Некрасова, тем не менее, выступила с первой книжкой «Ночь на баштане» в 1955 г. раньше, чем ряд поэтов пред– и послевоенного поколения, которые, в отличие от своих сверстников С. Гудзенко, А. Межирова, С. Наровчатова, М. Луконина, не «выстрелили» в первые годы после Победы. Борис Слуцкий, в литературном смысле, пожалуй, самый крепкий, сможет выпустить свою первую книгу лишь в 1956 г., тогда же появится и первый сборник Б. Окуджавы. В 1957 г. дебютирует своей первой книжкой Н. Глазков, на год позже его – Д. Самойлов… Таким образом, издательский старт Ксении Некрасовой – не самый затяжной.
Ожидая утверждения отданной в издательство рукописи, Ксения не сидит сложа руки, а продолжает перемарывать написанное ранее, фиксирует впервые свежие мысли, встроенные в ритм белого стиха.
В марте, в десятом номере «Огонька» появляется, наконец, ее первая в этом журнале публикация – два стихотворения под общим заголовком «Лирика» – «На Урале» и «Русский день» (“И густо снег летел из туч…”).
«На Урале» – это новая авторская версия довоенного стихотворения «Осень», опубликованного в журнале «Молодая гвардия». Ксения кардинально пересмотрела тональность стихотворного текста: из него ушла глубинная тяжесть сурового уральского края, который лежал «как дряхлая медвежья туша», лесник с «корневищами рук» превратился сначала просто в «человека», который при приближении оказывается «мужем» и навстречу ему, узнав, выбегает лирическая героиня.
Стихотворение, надо полагать, дано в авторском варианте. Ксения включит его и во второй свой сборник. Нам известна правка уже издательского редактора, который предложил внести в текст некоторые изменения. В журнале было (курсив мой):
Лежало озеро
с отбитыми краями…
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как чугунные, стояли
и хмель кусты перевивал…
А вот первая строфа в книге:
Лежало озеро с отбитыми краями…
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал…
На мой взгляд, второй вариант поэтически лучше. Во-первых, железные ели – образ не столь статуарный, он в отличие от чугунной неподвижности позволяет живым деревьям некое колебание под силой ветра. А, кроме того, второй вариант дает в третьей и четвертой строках аллитерацию на «л», что, безусловно, делает первую строфу поэтичнее.
А вот слово «муж» и в журнальном, и в книжном варианте заменено на слово «друг». И это правильно, поскольку только так сугубо личный факт становится интересным всем, ибо «друг» – это значит любовь, романтические отношения, кои интересны многим, а «муж» – понятие сугубо домашнее, до чего чужим и дела должно быть не много. Семейная жизнь – это уже не факт поэзии. (Не случайно после войны сверхпопулярный лирик К. Симонов перестал быть таковым, переиздавалось только написанное им прежде – когда он был еще не мужем, но возлюбленным своей лирической героини).
Дальше. Книжный редактор сломает одну строку:
...как лоскут осени
лиса
и другую:
он целовал мне шею,
плечи,
руки…
чем добьется большей выразительности стихотворения. Ксения, надо полагать, согласилась с такой правкой, а она, как мы помним, была весьма щепетильна в вопросе вмешательства в свой текст.
Конечно, редакторские коррективы как таковые в издательском деле неизбежны и нередко они оказываются во благо… Хотя примат правоты автора, он остается. Написав слово «муж», Ксения написала то, что хотела написать. И в этой «оговорке по Фрейду», сохранившейся в черновике, мы вправе заметить ее тоску одиночества. Публикуя этот переработанный сюжет в 50-е гг., она возвращается к стихам, созданным ею десять лет назад, в другую жизненную эпоху. В изначальном авторском варианте заглавная строка «Лежало озеро с отбитыми краями…» играет совсем по-другому – это как бы образ самой лирической героини, у которой есть любовь, но она не исчерпывает всей полноты счастья. На ее судьбе, как на тарелке, есть ущерб – отбитые края. Читатель почувствует это, но не узнает сути. Ему и не надо знать всё-всё. Автор тщательно вычищает прямые метки «синих» настроений и заканчивает стихи мажором: «…И как творенье рук твоих – / Электростанции, как гнезда хрусталей, / горят на каменном хребте. / А мы сидим / на выступе скалы / в богатстве чувств / и роскоши природы»… Увы, последние четыре строки (очень личные) после ухода образа мужа из текста в печатный вариант не попали. Их заменили другие, известные сегодня – не менее поэтичные, но иные по теме. В журнале: «…и избы, как птицы, / на склонах сидят / и желтыми окнами в воду глядят». В книге: «И птицами избы / на склонах сидят / и желтыми окнами / в воду глядят». С тех пор в этом виде это стихотворение и публикуется…
Вернемся к «Огоньку». Популярность этого журнала в СССР составилась не только за счет его «иллюстрированности», но и благодаря запредельному для того времени тиражу: 1 200 000 экземпляров еженедельно (!) выкладывало на прилавки «Союзпечати» и вкладывало в сумки почтальонов издательство «Правда», его издававшее. Не случайно поэты так стремились опубликоваться на его мелованных страницах! Никакой стихотворный сборник не мог состязаться по тиражности с «Огоньком».
Благодаря публикации Ксении в этом всенародно читаемом издании возник из забытья еще один узелок судьбы. В мае ее находит письмо, посланное на адрес Союза писателей. В архивной описи оно значится как «письмо Некрасовой – Некрасовой». Парадокс: сама себе, что ли, она написала или кто из родни отыскался? Отыскался. Не родня, но и не чужой…
«Здравствуй, Ксеня!
Пишет тебе бывшая преподавательница Шадринского педагогического техникума Елизавета Алексеевна. Ты, наверное, меня помнишь. Что касается, помню ли я тебя, то почему-то неотступно сидишь у меня в голове, даже детям своим я все время твержу о тебе и о твоих стихотворениях. Ты когда-то очень часто читала мне их, и особенно мне помнятся о темном зимнем вечере и о соснах, развесивших свои лапы.
Ксеня, мне очень понравились твои стихотворения, помещенные в журнале «Огонек» №10 за март месяц, стихотворения «об Урале», но все-таки те были сильнее, которые ты мне читала в Шадринске, да еще и тогда, когда ты приезжала ко мне в Ивановское Московской области.
Приезжай и сейчас. Двери моего дома для тебя открыты. Московская область, дер. Ивановское, Красногорский р-н, деревня Ивановское (так в рукописи – В. С.), дом 15.
Елизавета Алексеевна Некрасова
С горячим дружеским приветом к тебе и с добрым пожеланием в твоих творческих делах.
Некрасова
бывшая Чурсина Елизавета Алексеевна.
Приезжай, жду».
Согласно штемпелю, письмо отправлено 14 апреля 1957 г.
В первой части я уже писал, что Елизавету Алексеевну в 70-е годы отыскал шадринский краевед и филолог В. П. Тимофеев. К тому времени Елизавета Алексеевна жила уже в Москве. Она же и поделилась с ним копиями записанных ею стихов Ксении, кои та сочинила, находясь у нее в гостях в Ивановском в 1932 г. К сожалению, в 1957 г. встреча обеих Некрасовых не состоялась…
Полагаю, Ксения имела особенность «никогда не возвращаться в прежние места» (Г. Шпаликов) – всё, что с ней было, и хорошее, и плохое, навсегда оставалось за ее плечами. Вспоминать могла, но пытаться вторично ступить в одну и ту же реку – нет. Видимо понимала, что прошлого не вернуть, не к чему и душу бередить…
Этим свойством объясняется и другой эпизод в ее жизни.
Известно, мысли – материальны. Подумаешь о человеке и вдруг невзначай встречаешь его на улице, либо позвонит он, либо еще как даст о себе знать.
Как уже говорилось, в стихах, которые поэтесса готовила к публикации, она вдруг упоминает мужа, с которым рассталась более десяти лет назад и от которого не имела никаких известий. И вот в октябре 1957 г. приходит от него письмо – на адрес ул. Воровского, 52, по которому она теперь проживала в дворницкой здания ССП:
«Мой милый друг!
Перед отъездом из Москвы я зашел в собес проверить – какие же документы о моей работе имеются у них, в собесе? И… увы! У них ни одного документа, ни одной справки…
И как мы с тобой не уберегли документы в Ташкенте.
Ведь из-за этой кражи я не получал пенсии с 1942 года, с Сулюкты.
Помнишь, когда мы несколько ночей спали в комнате Сред-аз-угля?..
Я 15 лет не получал из-за этого пенсии, а сколько надо истратить времени и денег на восстановление справок…
Ведь это надо с января 1918 г. справки о работе, а до этого еще 5 лет учения в петербургском горном институте, да год службы в авиации балтийского флота.
Пять лет учения в институте дают пять лет стажа работы и увеличивают основания для восстановления диплома…
Как же ты, мой милый друг, живешь? Чем тебя порадовала жизнь? Комната? Книга?..
Как все-таки тяжка жизнь…
Вот смотри, твою и мою жизнь обстоятельства… разрушили как страшно!
А кто чем за 15 лет нам помог?..
Сергей. 7-Х -1957
как раз сегодня мои именины».
К письму приложен новый конверт с маркой и уже надписанным адресом: Ленинградская обл., Петрокрепость, <До>востребования, Высоцкому Сергею Софроновичу.
На полях письма приписки: «Ответь немедленно. Сейчас сядь и напиши!»; «Напиши фамилию Домаши и № комнаты».
Домаша – это та самая дворничиха, «бабка Агашка» из стихов Ксении, у которой она подживала. Незнание С. Высоцким номера комнаты, говорит о том, что на Воровского, 52 он не бывал и адрес знает по слухам. От кого? Возможно, от того же В. Луговского, которому, не исключено, писал еще.
Ксения этим конвертом не воспользовалась. Был ли ответ, мы не знаем…
Но до октября 1957 г., когда пришло это письмо, в ее жизни произошло еще немало событий.
Была в этом году у нее и еще одна журнальная публикация – в №1 «Октября». Из представленного в редакцию цикла (как она писала в письме в президиум ССП) было отобрано одно стихотворение «Люба». Оно интересно неизбывным для поэтессы мотивом глубинной связи с родной природой, которая, в общем-то, и есть материальное – ощутимое выражение родины и Родины:
У женщины русской
свое отношение к травам:
девчонкам они заменяют
игрушки,
а девушки наши
венки и короны
сплетают из листьев зеленых.
А матери
моют и лечат
травою ребенка.
А мудрые бабки
целебность корней травяных
постигают.
А моя современница Люба
рисовала цветы на фарфоре.
Пять лепестков
у незабудки голубые;
и в каждом лепестке –
из синего чертá
и солнце желтое
на донышке цветка,
и в каждом солнце
точка из багрянца.
И сердцем листья
травяного цвета
на золотых стеблях.
И, может,
взгляд тоскующий
на дальней на чужбине
посланник наш
или матрос
на травы русские на чайнике
уронит за вечерним чаем –
и вот прихлынет к сердцу странника
родины прекрасное лицо.
Здесь снова возникают пресловутые «листья травы», за которые корили Ксению в период обсуждения первого сборника. Но с тех пор изменилось время – «пантеистические» мотивы в поэзии перестали быть нежелательными и даже буржуазными (с намеком на американца У. Уитмена). У Ксении же в стихах чистая природа и традиции на ее основе органично переходят в день сегодняшний («моя современница Люба», производственница) и вырастают до элемента планетарного масштаба («дальняя чужбина», безбрежное море), где рисунок «травы» на посуде становится приветом из родного дома «тоскующему» соотечественнику…
Странно было бы, если б в «Октябре», руководимом тогда маститым партийцем в литературе М. Б. Храпченко, это стихотворение не прошло. Думается, активным сторонником его публикации был и член редколлегии журнала редактор первого сборника Кс. Некрасовой поэт Степан Петрович Щипачёв. Со следующего месяца в числе членов редколлегии «Октября» он уже не числится. Не будет больше и публикаций Ксении в этом журнале.
А «пантеистическая» тема в стихах поэтессы – не разовый момент. Отвергнутая некогда редакторами, она раз за разом продолжает прорастать в сочинениях нашей героини. Вот Ксения, как уже стало привычно, на коленке записывает перышком, макая его в чернила, следующие строки:
И была весна изумлена,
что деревья речью человечьей
у окошек шепчутся ночами,
что земля нарядней вечерами,
что прекрасней василисы-чаровницы
в зале современницы сидят.
И в садах, где радио роняло
капли звуков радостной весны
щелкали на сучьях узелк(и)
раскрывались белые цветы.
И молчали в изумленье птицы
(Орфография и пунктуация по рукописи).
Или вот:
Весенний наговор
Мятежность дум
проходит
от березовых листов,
что потеряли почку
в середине мая
и от коричневых ветвей вербы, –
и с мускулов усталость вытирают
хрупкие цветы, –
что вновь из трубочек
выходят в прошлогодних хвоях
(Пунктуация по рукописи)
И такого рода стихов у Ксении в этот период не мало. При этом нельзя сказать, что поэтесса всякий раз безоговорочно обожествляла природные силы. Да и сама она не растворяется в природе, подчеркивая все же свою человеческую сущность. В этом плане интересен черновик ее стихотворения «Разговор с деревом» (1956 г.):
Я, возмущенная отказами
в журналах
к печати допускать мои стихи,
пошла я с горя в древний парк
чтобы совет от клена получить
был клен старинным другом мне.
Как врубелевский Леший
дерево стояло –
Под рыжим лбом
Два глаза голубых
небесными просветами играли
Сам лопоухий
и ушастый
и колесом грачи
над кроной колесят
Взволнованно я клену говорила:
“Я, клен, тебя девчонкой знала,
Я у корней твоих
тебе свои стихи читала.
Девчоночьи слова
На тонких стеблях
Как заячья трава –
В трехлистных лепестках
И ты внимало мне
и в вышине вершиной
утвердительно качало.
Зачем молчишь?
Умнее стала я
Писать стихи
училась в институтах!”
Но дерево стояло и молчало
И ясно стало мне
Очарованье отрочества сникло.
Я даром речи наделила
Сама прохладные листы
Я взрослой стала…
И онемели звери и растенья
Я по асфальтным мостовым
И я не друг, а дерево стояло
не друг, а дерево
(Орфография и пунктуация по рукописи)
Здесь поэтесса словно бы опускается с небес воображения на землю действительности – из романтика превращается в реалиста. Это тот переход из одного состояния в другое («провинция» – «город»), которое она совершает чуть ли не ежедневно, откладывая карандаш и выходя на улицу «собирать темы для стихов». Когда же возвращается «с улицы» к своей тетрадке, то вдруг разражается маленьким шедевром – самоиронией, чертой ей не свойственной:
Опрокинул кто-то кисельную чашку
Земляничные взвары разлив по небу
Черенком поварешка увязла
В небесах, – у звезды вечерней
Глупый,
глупый
Поэт наивный, –
Он напишет стихи
О
крашеной ложке
Называя ее
Золотою луною
А землянику сравнит с зарею
Поцелуем небес с землею
О, поэт
не умеющий пух отделить от перьев
Это ж просто
Горшок из глины
С киселем из душистых ягод
опрокинутый бабушкой в небо
(Пунктуация черновика)
Стихотворение называется «Шутка». Автор словно бы подтрунивает над собой, пародирует сам себя и себе подобных собратьев по сочинительству…
Но ошибкой было бы полагать, что этим стихотворением Ксения-поэт подписывает приговор присущему ей изначально мироощущению. Нет, она лишь на мгновенье вышла из образа сочинительницы от народа и готова снова в него вернуться, только бы действительность дала ей повод для этого.
Об одном таком случае вспоминает Л. Рубинштейн:
«…По сиянию ее глаз я догадался, что у нее радость.
Я пригласил ее в кафе. Здесь было полным-полно, но, на наше счастье, освобождался столик. Мы присели и заказали мороженое.
– А я на Палашовском рынке была, – сказала она.
У нее ничего с собою не было. Даже сумочки. А я все же спросил:
– И что ты купила?
– Там всего столько – глаза разбегаются.
– А все-таки?
Она, по-видимому, была очень довольна. А чем – я не понял.
– Все, что там было, – мое теперь! – объявила она и описала руками большой круг.
– Захватчица!
Она, торжествуя победу, высоко подняла голову.
– Карандаш, Левушка, мне нужен.
Я дал ей карандаш. Она добыла их деревянной кружки бумажную салфетку, разгладила ее и стала что-то выводить. Но это были вовсе не рисунки, а буквы, слова. Две строки таким манером написала, но бумага была ворсистая, шелушилась. И она скомкала.
– Надеюсь, не забуду, – сказала она.
– А что собиралась записать?
Еще с минуту помолчала. Наконец ответила:
– О Палашовском рынке стихотворение сочинила…
Стоят медведи глиняные
на столах,
играя на малиновых гармонях,
из белой глины лебеди
в волнах,
собаки синие на гипсовых ногах.
И золотые петухи при входе.
…………………………………..
А женщины, красивей ос –
с оранжевыми тальями проходят
и стрекозиным глазом
ряд обводят, –
где ягоды напоминают
сердце птиц.
Вы, конечно, сразу узнали в этом стихотворении дымковскую игрушку. Игрушка! А в ней жизнь забилась, и спасибо Ксении: это она им – глиняным медведям, и лебедям, и петухам, и скворцу… и женщине, стрекозиным глазом обводящей торговые ряды, дала сердце».
У Ксении-поэта был дар на поиск таких вот праздников жизни. Она знала, где их встретить – на птичьем рынке, в зоопарке, на улицах Москвы.
Так в ее тетрадке появилось еще одно экзотическое по материалу стихотворение. На ул. Горького она увидела… черноликую женщину. Разумеется, Ксения не знала ее имени, кто она и откуда. Но поэтическое воображение дорисовало историю героини стихотворения, и вот уже это не просто негритянка, идущая по заснеженной Москве, а мать патриота, которого замучили американцы. Она приехала в СССР, где «московские люди, толпясь и дивясь, в подчинении к ней расступались».
Вообще африканская тема проявляется в творчестве Кс. Некрасовой не единожды. Во второй ее сборник попадет стихотворение «Остров гнева», где она опишет известные ей по газетным строкам реалии колониального гнета в Африке. Первоначальный замысел назывался «Будни в тропиках», затем пришло название «Цветной остров» и, наконец, победил «Остров гнева»:
Солнце день-деньской
По небу ходит, -
Борозды не стелют тени,
И земля, как спекшиеся губы,
Пласт седой поверхности сомкнула.
Начиная от зари восточной
И касаяся звезды вечерней,
Спины разгибают и сгибают
Черные на серой пашне…
(Цитируется по первому варианту)
Пространное стихотворение рассказывает о противостоянии прекрасных от природы негров и старой нелицеприятной англичанки, которая угнетает коренной народ, работающий на ее плантации.
Резюме выражено от имени негров:
…Если встанем мы –
все ростом к росту
В грудь врага ударив остриями
Полетит господский остров к чорту
Сами мы хозяевами станем.
(Орфография и пунктуация по рукописи)
Кроме этого заграничная тема будет отображена ею в стихах «Рассказ старого китайца», «Готика», «На японской лаковой коробке…», которые также попадут во вторую книжку.
В июле – августе 1957 г. экзотика пришла на улицы Москвы, что называется, по полной. В советской столице состоялся шестой Всемирный фестиваль демократической молодежи и студентов. Ни до, ни после него такого праздника в Москве не было. Сюда съехались представители молодежи из 131 страны мира. И если в дни последующей Олимпиады 1980 г. встречи проходили главным образом на стадионах и в спортивных залах, то тогда, в августе 1957 г., площадкой для формального и неформального общения стала вся столица, включая и залы, и улицы.
За две недели этого необычного форума мира и дружбы прошло более 800 мероприятий. К этим дням был приурочен пуск последней «сталинской» высотки – гостиницы «Украина» и гостиничного комплекса на ВДНХ (тогда еще ВСХВ) «Турист», было открыто свободное посещение московского Кремля и ЦПКиО им. Горького, впервые прозвучала ставшая всемирно известной песня «Подмосковные вечера»…
По воспоминаниям начинавшего тогда джазиста Алексея Козлова, «…мы увидели на улицах Москвы тысячи иностранцев, с которыми можно было общаться, нас охватило что-то вроде эйфории… Я помню, как светлыми ночами на мостовой улицы Горького стояли кучки людей, в центре каждой из них несколько человек что-то горячо обсуждали. Остальные, окружив их плотным кольцом, вслушивались, набираясь ума-разума, привыкая к самому этому процессу – свободному обмену мнениями».
Л. Рубинштейн:
«На улице Горького было многолюдно и шумно.
Особенно были заметны представители Африки, многие безо всяких церемоний знакомились и мигом становились друзьями, уходили в обнимку; дорогу то и дело преграждали танцующие или поющие под аккомпанемент гитары или самодельной деревянной дудочки; одни носили себя по улице с праздничной торжественностью, украшенные цветами, значками, какими-то лентами, другие – скромно, ничем не выделяясь из толпы…
Мы с Ксенией много ходили, слушали песни и музыку, знакомились и беседовали с молодыми людьми самых разных национальностей и социальных положений.
В Театре киноактера мы смотрели хроникальные фильмы вьетнамцев и потом с этими товарищами сошлись в скверике около театра. Они плохо говорили по-русски и плохо понимали, что им говорили, но слушали чутко и напряженно, трудно улавливая трагический пафос Ксениных стихов (поскольку фильмы были о вьетнамо-французской войне, Ксения прочла им и свои стихи, написанные в годы войны – В. С.)
Вьетнамцы глубокомысленно молчали, все еще чего-то ждали: может быть, она все-таки им как-нибудь объяснит смысл стихотворения?
– Алло! Алло!
Мы обернулись.
Со скамейки сорвался элегантный француз. Он взмахнул записной книжкой:
– Могу предложить вольный перевод, еще несовершенный. Может быть, для первого знакомства сойдет.
Дружок переводчика, немецкий паренек, обвешанный лентами и значками, прыгнул ему на спину.
– Давай, давай! – поторапливал он. – Арбайтен!
Французский перевод бы, очевидно, всем ясен. Вьетнамцы со свойственной им застенчивостью благодарили Некрасову. Всё то далекое, что описано в ее стихотворении, никому из них не было чуждо. Ими это пережито.
Ей подарили цветы.
Она, как ребенка, несла букет, заботливо прижав к груди.
Вечером она долго стояла с гостями в парке культуры и отдыха около белой башенки, слушала гитару, потом спустилась с ними к лодочной станции. Душа ее была полна. Погрузила руку в воду, прислушивалась к всплеску за кормой. А над головой в небо дерзостно взлетали звездные цветы фейерверка.
Я смотрел на Ксению и радовался ее радости».
РАСШИРЕНИЕ ТЕМЫ ПО ВДОХНОВЕНИЮ МУЗЫ КЛИО
Это открытое общение разноплеменной и разнообразованной публики во время фестиваля, должно быть, толкнуло тогдашнюю русскую (разумеется, советскую) поэзию к развитию по несколько иному пути, нежели прежде. Нет смысла плести сложные словосочетания, упиваться изящными образами, если твой читатель по сути своей проще тебя и вряд ли до него дойдет твое «искусство из кабинета», чертога, а то и вовсе из слоновокостной башни… А что может быть желаннее для творца, чем широкая популярность, которая и приводит к славе? Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом. Отчего же плох поэт, мечтающий об аудитории размером с площадь?
Год спустя, когда откроют памятник Маяковскому, это и случится. Его пьедестал станет эстрадой для молодых поэтов, чьи стихи через микрофон и динамики облетят всю площадь и прилегающие к ней отрезки ул. Горького и Садового кольца.
Поэт А. Вознесенский, участник таких поэтических бдений, вспоминал:
«В те времена площадь была забита до отказа. Равнодушных не было. Позднее ее разливали до краев в чаши Лужников. Машины не могли проехать. Отчаясь сигналить, шоферы и седоки присоединялись к толпе, становились толпой поэзии…»
Естественно, для понимания толпы надо было писать проще. Отсюда родилась так называемая «эстрадная поэзия» – стихи для больших залов. Стали модными стихи на актуальные темы, чтобы отзывались в толпе. Так сказать, стихи мгновенного реагирования… Соответственно, и поэтический язык, и техника стихосложения стали упрощаться. Снова возникла «маяковская лесенка», стала в ходу упрощенная, приблизительная рифма – корневая, слоговая. Большая аудитория слушателей не следила за техническими тонкостями, она ловилась на эффектность фраз и запретность тем.
Даже признанный «эквилибрист стиха» Семен Кирсанов в эти годы напишет:
Желанье есть,
мечтанье есть
быть проще, проще, проще –
Простым-простым,
как пить и есть,
простым, как тропка в роще,
простым,
как дудки голосок,
несложный и нестрогий,
простым,
как сена желтый стог,
как столбик у дороги…
Сознательное опрощение, понижение таланта в градусах в поисках понимания и признания?..
Стихотворец фронтового поколения Булат Окуджава пошел дальше: он стал исполнять свои тексты под гитару на придуманную им самим же мелодию. Так появились новоявленные барды. Толпе понравилось. У Окуджавы был звучный баритон, позволявший петь на большую аудиторию. Но у многих, подобных ему – и подражателей, и предшественников – голосовые возможности были слабее, и такая авторская песня стала достоянием небольших компаний. Этот отчасти поэтический продукт стал очень востребован среди молодежи еще и потому, что оные песни, как правило, рождались на свои, доморощенные слова и выражали не официозное представление о жизни, звучащее из радиорепродукторов и с голубых (тогда) экранов телевизоров «Рекорд» и «Темп», а свое собственное, авторское – не отредактированное чужим умом! Для самодеятельной песни, исполняемой не со сцены, а в кругу своих, лúтовского разрешения не требовалось. И это тоже было знаком нового времени…
По сравнению с пафосом молодых – строителей, как тогда считалось, коммунизма, бойцов, как полагали в верхах, пятилетки – пафос поэтических стариков был уже, фигурально выражаясь, не ГОСТовским.
Выше было сказано, что выступавший в Политехническом наряду с молодыми и модными коллегами-пиитами во время съемок фильма «Застава Ильича» Михаил Светлов, чью «Гренаду», написанную еще в 20-х, положил на музыку молодой В. Берковский, и кою распевали повсюду студенты, не то, что перещеголять, но даже вровень стать, уже и не силился. Поскольку предрек эту ситуацию еще загодя: «Новые песни придумала жизнь, не надо ребята, о песне тужить…»
Эти съемки проходили уже в 60-х. Но поколенческое расхождение в поэзии наметилось десятилетием раньше – с началом «оттепели».
По устоявшейся советской традиции поэты старшего поколения поначалу даже патронировали молодежь, защищали ее от своих сверстников-ретроградов. Андрей Вознесенский с благодарностью вспоминает заступничество Н. Асеева, выраженное им в статье «Как быть с Вознесенским?», когда на молодого поэта наметился серьезный накат. Однако как только молодежь оперилась, стала на крыло, старым бойцам в лавровых венках сталинских лауреатов и без оных было указано их место в ложах второго яруса. Тот же Вознесенский пишет в своих мемуарах, что с определенного момента он уже мог позволить себе не отвечать на телефонный звонок мэтра и не испытывать при этом угрызений совести. Фигуры поменялись местами…
Наиболее упрямые старики могли защищаться посредством неприятия молодежной поэзии. Так, со слов Л. Чуковской известна снисходительная оценка А. Ахматовой того, что писали и читали молодые: « <Они> виртуозные эстрадники. Мы судим их меркой поэзии. Между тем эстрадничество тоже искусство, но другое, к поэзии прямого отношения не имеющее… Меня принудили прочесть «Озу» Вознесенского, какое это кощунство, какие выкрутасы…»
Слово «выкрутасы» здесь не случайно, ибо у почтенной мэтрессы была возможность, оставаясь как бы инкогнито, наблюдать адептов эстрадной поэзии и непосредственно.
О таком случае вспоминает сам Евг. Евтушенко:
«У меня… был случай, когда на дне рождения вдовы расстрелянного еврейского поэта Маркиша – Фиры я целый вечер сидел рядом с молчаливой, одетой в черное старухой, пил и болтал пошлости, будучи уверен, что это какая-нибудь провинциальная еврейская родственница. Помню, эта старуха, видимо не выдержав моей болтовни, встала и ушла.
– О чем вы говорили с Анной Андреевной? Я ведь вас нарочно посадила рядом… – спросила Фира.
– С какой Анной Андреевной? – начиная холодеть и бледнеть, спросил я, все еще не веря тому, что произошло.
– Как – с какой? С Ахматовой… – сказала Фира».
Здесь характерно даже не само легковесное поведение молодого поэта в кругу возрастных дам, сколько то, что «свой своя не познаша», а ведь к этому времени Евтушенко присутствовал в литературе никак не меньше десятилетия!.. Курьез, конечно, но говорящий о многом – молодые рвались вперед без оглядки на тех, кто возделал грядку, на которой они взросли…
Смена поколений – дело естественное. Хотя в творческом деле роль играет не возраст, а мера таланта. Другое дело, когда старшее поколение чувствует, что, оставаясь на основах мировоззрения прежней – уходящей или уже ушедшей – эпохи, менять выработанные по жизни принципы не может или принципиально не хочет. Вот здесь и начинается состояние, о котором говорят: устарел.
Поэт Станислав Куняев, встречавшийся с Н. Асеевым в конце 50-х, вспоминает, как тот говорил, имея в виду новые тенденции: «Я не хочу участвовать в авантюре, называемой <сегодня> советская поэзия. Я не хочу работать в рекламном бюро…»
Эту смену поколений, которая явственно ощутилась после смерти Сталина, почувствовала и наблюдательная Ксения Некрасова. В ее тетрадях мы находим поэтическую заготовку:
Сталинская эпоха
Седые поэты
уходят в молчании,
главного не сказав людям.
Что имела в виду поэтесса? Здесь явно не прямой смысл: в 1953 – 1954 гг. никто из маститых стихотворцев вслед за вождем не последовал. Все остались на этом свете, но, видимо, поднаторев в рифмованном «рекламном бюро», выйти из-под влияния его сияющей ауры уже не могли и потому как бы уходили вместе с эпохой?.. Спорная мысль, поскольку как мы знаем, значительная часть советских поэтов с «оттепелью» обрела второе дыхание. Но при этом новое дыхание порождалось и новыми временами, а старые словно бы остались за подведенной чертой «1953».
Судя по записям поэтессы, она не собиралась развивать дальше свою мысль, выраженную в трех строках, поскольку включила это «хокку» в начатый ею цикл «Миниатюры 1957 г.»
Сюда же тематически примыкает и стихотворение:
Почему-то удалились
наши старые поэты,
И восторги перед словом
Заменили сладким чаем,
в отрицанье нету смысла –
чай классический напиток,
только новые слова
отзвенели навсегда
не звенят уж в их устах
(Пунктуация по рукописи)
К теме литературных стариков Ксения возвращается снова в незавершенном стихотворении «Поэты у себя»:
…седые поэты
и старый прозаик
сидели –
– в клубе за столиком
И вина –
зелеными змиями
лежали в бокалах
недопитых
слова срывались
как цветы
как метеоры
строчки падали
и мысли пламенные
х(в)осты
космато в воздухе
мели
стоял вопрос
как в горло нож
среди на…
появились –
– буржуи
что ходят
в обтекаемых пальто
походкой чванной…
(Пунктуация по черновику)
Надо полагать, герои этого недописанного опуса – представители уходящего поколения, прошедшие щёлок и тернии 20-х – 40-х гг., наблюдающие появление успешных сочинителей нового времени, плавное скольжение которых в реалиях начальной «оттепели» воспринимается ими едва ли не как… контрреволюция.
Здесь речь, скорее, не о литературной молодежи, а о тех, кто появился после войны, в период, когда всестороннего развития поэзии в силу известных причин не наблюдалось, и которые, дабы укрепиться, ударились в официоз и административное управление литпроцессом.
А к какому поколению относилась сама Ксения? И в этом смысле она оказалась как бы в промежутке. По возрасту Некрасова была близка Я. Смелякову, А. Твардовскому, К. Симонову – поэтам, ярко заявившим о себе еще до войны. Однако в силу позднего своего литературного взросления Ксения оказалась в среде тех, кого позже назовут поэтами-фронтовиками. Но и к ним по сути своего творчества в середине 40-х она не могла примкнуть, поскольку на фронте не была. И вышло так, что она осталась на литературном поле словно бы сама по себе, без соратников. Отсюда – вся ее рефлексия о своем месте в поэзии.
Вот и в середине 50-х она продолжает наедине с собой размышлять на эту тему в черновике стихотворения «Пережитки»:
Я не пиит
беспозвоночный
и округлый
Я – кладовщик
И смех всечеловеческих комедий
Лежит рассортированный во мне
Мне надоели
Полукружия мечтаний,
Овальные слова
Бескостных строк.
Не лирик я,
Я лучше – ключник
Я вечерами зажигаю
Полупрозрачную свечу
Трепещущих раздумий
И опускаюсь в склад
Под свод людской души
В зал
Из неба и созвездий
И серп луны
От листьев отделил цветы
И полчища теней
Из дантовской комедии
Проходят медленно
В нетронутой тиши
О! Я знаю их
Им выход запрещен
Но в тайниках сердец
Еще ютятся тени
А мертвых двойники
Живут среди людей
Колебля дар бытья
Корыстию к вещам
Быть может, -
Это волки
В человечьей коже
Я эти двери кладовой заколочу
Мне надо свой исток найти
Откуда я обилие любви
И жизни получила.
И влево ключ я повернула
И вышла вон. –
Светало.
Интересные строки! Прежде Ксения не поднималась до такого точного понимания того, что она ищет. «Мне надо свой исток найти / Откуда я обилие любви / И жизни получила». Иными словами ее безродность продолжает не давать ей покоя, поэтессе надобно понять свой исток, хотя, казалось бы, никто ее о нем и не спрашивает – живи себе, печатайся, радуй тех, кому твои стихи нравятся… Но Ксения не такая, как все – не только по внешнему поведению, но внутренне, что не каждый почувствовал.
Сдав рукопись второй книги в издательство, она уже собирает третью – «Дождины» (Развитие замысла «Миниатюры. 1957»). Сюда она хочет включить разнообразные по теме стихи, кои не вошли в предыдущие ее книги: «Главное на земле Люди!..» – о Ленине; «Люблю засохшие цветы…»; «Босоногая роща подбросила руки…». Коротышки: «Добро украшает, / А зло безобразит…»; «Стояли радуги в дожде / Над каждым переулком…»; «Искусство, как шлейф, / Влечет за собой неудачников…» И далее: «Под вечер солнце…»; Слово («Мне в дар отчизна принесла /жемчужницы в подоле…»; цикл «О мастерстве»: «В строении Блаженного собора /всё повторяется горшок…»; «А зубцам на Кремлевской стене / форму ласточкина хвоста / дали старые мастера…» и т. д.
И еще: в стихах Ксении Некрасовой 50-х гг., в большинстве своем мажорных, жизнеутверждающих, появляется мотив… смерти. Почему-то она считает важным выразить свое отношение к последнему часу, хотя финала своих усилий на «этом белом свете» еще не видит:
Будет холм надо мною
Как над всем.
Хорошо бы
На краю села
Крестик маленький
В ногах поставить
В честь того,
Что русская была.
(Пунктуация рукописи)
И тут же, словно спохватывается:
Я долго жить должна –
я часть Руси.
Ручьи сосновых смол –
в моей крови.
Пчелиной брагой из рожка
поили прадеды меня.
Подружки милых лет,
как оленята из тайги,
водили по лугам меня
неизъяснимой красоты.
И шелест буйных трав
мой возвышал язык.
Поэтесса по мере достигаемой наконец успешности острее понимает свою миссию: вещать о добре посредством стихов, и чем они более просты, более доступны для понимания, тем большую пользу он обещают принести… В определенном смысле ее образная система действительно становится проще. Здесь, полагаю, она сознательно или невольно – это не так важно – влилась общую стихотворческую тенденцию того времени.
Возвращаясь к стихотворению «Будет холм надо мной…», нужно заметить, что Ксения как личность (и, соответственно, как лирическая героиня своих стихов) вроде бы недвусмысленно ассоциирует свою русскость с православной верой («Крестик маленький / В ногах поставить, / В честь того, / Что русская была»), хотя, думаю, эта ее приверженность «вере» – всё же больше боязнь одиночества, отщепенства, свидетельство ее извечного от рождения комплекса, поскольку природное, «языческое» начало в ней всё же сильнее:
Мне в дар –
– отчизна принесла –
жемчужницы в подоле,
Дыханье моря
и просторов –
обширно хлынули в стихи.
Дары России предо мною, –
на створках раковин глубинных,
как жемчуг
Русские слова –
лежат в сиянье оболочек
народов новые черты.
(«Слово». Пунктуация по рукописи)
Того же плана и стихотворение «Цветы полевые»:
Предпочитаю –
– русские цветы, –
с неизъяснимым обаянье(м) сердца
они людей словянских
скрытые черты,
и украшение –
земель словянских.
Интересно, что поэтесса выводит «славянских» от «слово», опираясь не на общепринятую (акающую) норму великорусского наречия, а на слух и ассоциативность. Похоже, она была убеждена, что одно происходит от другого. А если в ее памяти еще сидел и малороссийский говор, который она слышала, будучи на родине бывшего мужа, где действительно произносят «слов’яни», то это придавало ей убежденность в правильности понимания родственности этих слов.
Да, такова одна из черт ее внутреннего микрокосма…
А память о прошлом продолжала стучаться в ее жизнь вопреки желаниям. Спустя два месяца после первого приходит второе письмо от С. С. Высоцкого:
«Дорогой мой друг!
Одни тревоги и тягости подходят к концу. Числа 10-го выеду из Сталино.
Хотя устал я очень, но все же дорогого братика Антона Софроновича проведать надо i (так – В. С.) я поеду через Киев, чтобы проезжать мимо Смелы, через Бобринскую и заехать к бедному одинокому братику. Дочери его далеко, а Настасия Михайловна умерла года три тому назад. Погода здесь не холодная, но неприятная. То два-три градуса тепла и дождь, туман… то два-три градуса мороза…
И как я, живя когда-то здесь, не замечал этого мрака?
Потому что солнце светило изнутри, свое собственное…
Будь здорова, друг мой.
Желаю работоспособности, упорства, успеха в труде.
Сергей
Привет Домаше,
и привет Нине-Ниночке.
7/XII – 57».
Интересен конверт, в котором пришло это письмо. Адрес получателя:
«Москва
Улица Воровского, №52
двор Союза Советских Писателей
квартира в нижнем этаже
в левой стороне
около гаража
Дворнику Домаше
передать Ксении Александровне
Некрасовой».
И в нижнем правом углу – схема расположения квартиры адресата во дворе дома ССП.
Согласно штемпелю, письмо послано из Ленинграда. Надо полагать, Сергей Софронович намеревался поехать в Сталино, ныне Донецк, для восстановления документов, подтверждающих получение им до войны высшего образования в тамошнем вузе.
Судя по спокойному тону, в отличие от первого, этого второго письма, контакт между бывшими супругами состоялся – либо Ксения ответила ему так же письмом, описав реалии своей нынешней жизни и нарисовав схему своего проживания во дворе «дома Ростовых», либо Сергей Софронович сам успел побывать там, поскольку шлет привет Домаше и какой-но Нине-Ниночке… Думаю, вернее первое: вряд ли у человека, который не работает и не получает пенсии были средства на лишние разъезды по стране. Деньги на поездку в Ленинград и Сталино он, вероятно, получил от сына, который помог ему выбраться из Средней Азии. Как предполагает его правнучка А. А. Высоцкая, этим сыном мог быть ее дед Вадим, который к тому времени работал в Сибири на ответственной должности в горнодобывающей промышленности и получал соответствующую зарплату.
Любопытно, что об общении Ксении с бывшим мужем не вспоминает никто из близко знавших ее тогда. Видимо, воссоединение семьи ею не планировалось. А может, надеясь получить-таки обещанную комнату, Ксения до поры до времени не делилась ни с кем своими жизненными планами… (А ведь если следовать логике Ария Ротницкого из Литфонда, восстанови она сейчас семью, это стало бы более весомым аргументом для скорейшего получения ею жилья – жить-то вместе с мужем негде.) Но это всё домыслы...
Может, эти письма, а может, пафос выступления О. Берггольц, которая еще накануне II съезда Союза писателей СССР заявила: «Советские лирики не имеют права избегать темы любви…», всколыхнули в нашей героине глубинные чувства, что были присущи ей некогда, и ее карандаш в тетради, положенной на коленки, записал следующие строки:
У любви нет
стыдливого тела,
в ней лишь поцелуи –
да ощущения.
Любви не надо богатства
Это буржуи сделали
Что любви нужны
золотые деньги
Дали любви топорище
Привязали бессмертную намертво
(Пунктуация рукописи. Стихи не закончены, есть другие черновые варианты)
В другой тетради появляется вариация стихотворения «На Урале», которое будет опубликовано в «Огоньке», о чем уже говорилось, где рассказ от третьего лица: «он целовал мне шею, плечи, руки…» дан от второго: «Когда целуешь ты / мне шею, / плечи / руки…» и разбит лесенкой на отдельные строки, что говорит о более близком и остром ощущении любовного чувства автором – в позднем варианте Ксения, словно оптикой приближает написанное когда-то ею отстраненно.
Три заглавия, сменяющие друг друга («Сказочка», «Зимняя ночь», «Первый снег»), предваряют в черновиках следующие строки:
Две звезды
целовались в небе
поцелуи падали на землю –
древняя земля
теряла дряхлость
покрыв себя
Дыханием влюбленных
(Пунктуация черновика)
И, наконец, хорошо известное ныне, поскольку представлено во всех сборниках поэтессы, ее «хокку» (или в определении самой поэтессы – коротышка):
Стерегитесь глядеть в пучину цветка –
на дне сизых чаш
лежит золотой глаз
неутоленной весны.
Так могла написать женщина, сама прошедшая через это «заглядывание» и ощутившая всю опасность такого женского безрассудства…
1957 г. заканчивался. Он был для Ксении весьма удачным. То, к чему она стремилась все предыдущие годы, начинало сбываться.
В этом году страна пышно отметила 40-летие Октября. К общегосударственному красному флагу на площадях и улицах страны добавились шестнадцать флагов союзных республик (тогда они появились впервые). На околоземную орбиту был запущен первый в мире искусственный спутник Земли. Полтора года назад, на ХХ съезде КПСС (который несправедливо ассоциируют только с секретным докладом Н. С. Хрущева) были приняты директивы очередной шестой пятилетки развития народного хозяйства Советского Союза. Выступавший в Кремле Председатель Совета министров СССР Н. А. Булганин, говоря о планах партии на предстоящее пятилетие, в частности наметил следующие планируемые свершения:
«…Перейти в течение пятилетки, начиная с 1957 года, на семичасовой рабочий день или в некоторых отраслях на пятидневную рабочую неделю с восьмичасовым рабочим днем и двумя выходными (было осуществлено – В. С.);
сократить, начиная с 1956 года, рабочий день в субботу и перед праздниками на 2 часа; восстановить шестичасовой рабочий день для подростков от 16 до 18 лет (было выполнено – В. С.);
…отменить с нового учебного года плату за обучение в высших учебных заведениях, техникумах и старших классах средних школ (было выполнено – В. С.)
…Будет увеличена продажа изделий культурно-бытового назначения – радиоприемников, телевизоров, домашних холодильников, пылесосов, стиральных машин, легковых автомобилей (было выполнено, кто не верит, – спросите своих бабушек – В. С.)
…В шестой пятилетке предусматривается быстрое развитие общественного питания, расширение сети столовых и ресторанов. При этом имеется в виду обеспечить услугами общественного питания не только работающих, но и членов их семей, что должно облегчить труд женщин. Будет расширена сеть школьных столовых и буфетов (было осуществлено – В. С.)
Особо крупные задачи в шестой пятилетке ставятся в области жилищного строительства…»
(В то время, как Европа всё еще лежала в развалинах – что Великобритания, которую бомбили немцы, так и Западная Германия, на которую не жалели бомб бывшие наши союзники…)
Вот этот последний в приводимой цитате из речи Предсовмина факт и сыграет важную роль в жизни нашей героини в наступающем году.
А, кроме того, издательство «Советский писатель» преподнесло Ксении подарок к Новогодью – в аккурат 31/XII-57 г., в последний день года уходящего (который тогда считался рабочим) была сдана в набор ее вторая книга стихов, названная редакцией строкой из стихотворения поэтессы: «А земля наша прекрасна!»
Художник Ю. И. Зальцман сделал обложку книги ярко-желтой, расчерченной солнечными лучами.
Редактором выступил штатный сотрудник издательства, мало кому тогда еще известный Егор Исаев, который через двадцать с небольшим лет как поэт будет удостоен Ленинской премии за поэмы «Суд памяти» и «Даль памяти», а позже – и золотой звезды Героя Социалистического труда, то есть станет официозным поэтом №1.
В новый Ксенин сборник включили 30 стихотворений, написанных в разные годы. Теперь ее творчество было представлено более разнообразно. Здесь и стихи, написанные в Средней Азии в период эвакуации; и стихи, посвященные современной Москве и ее строителям; дождалось своего часа «Кольцо», не попавшее когда-то в «Новый мир»; а, кроме того, «Чаша в сквере» – так сказать, витрина творчества Кс. Некрасовой; лирика; стихи о детстве; стихи на заграничную тематику и заканчивало сборник стихотворение «Нет, зеркало не льстец…» – несколько минорное в сравнении с общим пафосом книжки. Почему молодой редактор решил завершить сборник женщины именно этим стихотворением – неизвестно. Но Ксения видимо согласилась с таким финалом. Должно быть, потому что, с одной стороны, была всегда искренна в своих стихах и ложного стеснения не испытывала, и, с другой, мало заботилась о том, что ее откровенность в чужих руках может повлиять на имидж книги…
Владимир Сутырин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
