Из дневника

Время и люди

1875 г. Из воспоминаний. Обедал у Некрасова. Никого не было. Я спросил, будет ли он на бенефисе Самойлова (40-летие). Сказал нет, но Зина будет. Рассказал, что в понедельник была у него прехорошенькая женщина, Белокопытова, которая чуть на шею к нему не бросилась, просила написать стихи в честь Самойлова; говорила, что готовят подарок, какую-то шкатулку, и между серебром чему же лучше быть, как не стихам Некрасова. Он согласился. Зина заехала в театр, чтобы узнать, не оставил ли Самойлов ложи. В кассе сказали, что лож нет. Зина увидела Самойлова, который бывает у Некрасова, и позвала его к себе. «Откуда я вам возьму? Разве я продаю? На то касса есть. Я продал свой бенефис дирекции и ничего не знаю». Это несколько грубое обращение с Зиной обидело Некрасова, и он отказался писать стихи и идти на ужин к Самойлову, на который он приглашал его. Этот случай дал повод к воспоминаниям. С Самойловыми Некрасов сошёлся давно, писал водевили для театра, которые приносили ему «пятиалтынный», по его выражению, но вводили в мир артистов. Он написал 5-актный водевиль «Похождения Столбикова» с прологом и эпилогом, но пьеса рухнула: «пролог и эпилог» не спасли ее. Зато имела успех «Шила в мешке не утаишь, или Девушки под замком не удержишь»: «первый акт только я сочинил, а второй выкрал почти целиком из Нарежного». Некрасов приехал в Петербург, когда ему не было ещё 16 лет, с письмом отца к жандармскому генералу Полозову, соседу по имению. (Отец Некрасова был исправником некоторое время.) В письме была просьба определить Некрасова в дворянский полк. Полозов отправил его к Ростовцеву, который сказал, что это можно. Но Некрасову не хотелось этого, и он пришел к Полозову просить его, чтоб он не беспокоился насчёт определения его: «Я хочу вступить в университет».

– «Тем лучше», – сказал Полозов. Полозова накормила его картофелем с маслом и расспрашивала о родных. Денег у Некрасова было 150 руб., феска, шитая золотом сестрой, и архалук с бархатными полосками. Он тотчас подписался на чтение в библиотеку и взял «Современник». Читая его, он писал подражания всему тому, что читал. Из знакомых был всего ближе к нему один студент медико-хирургической академии, живший на Петербургской стороне и столь бедный, что бегал к Некрасову на Разъезжую «затянуться». Жил Некрасов сначала на Васильевском острове, но деньги вскоре вышли: он зашил их себе в галстучек, пошел к знакомому студенту на Петербургскую сторону, пил с ним, кутил, и галстучек пропал. Платить было нечем. Раз зашел в лавочку; лавочник заговорил, как это печатаются «Полицейские ведомости». Некрасов рассказал, слово за слово разговорились. Оказалось, что лавочник – ярославец и знает отца Некрасова. Некрасов попросил отпускать ему на книжку и в первый же день послал в лавочку за четвертью фунта сахару, восьмушкою чаю и на 15 коп. ситнику. «Всё это я съел. Какой аппетит тогда был, ужас! Раз мы играли в карты на булки. Я выиграл 45 коп., послали за булками; не помню, сколько съели два мои партнера, но я съел всё остальное». Раз с ним поселился какой-то приезжий и предложил жить так: «Теперь у меня есть деньги – будем жить на мои, а потом вам пришлют, будем жить на ваши. Так удобнее. Я согласился». С отцом он рассорился так: когда Полозов написал своему брату, что Некрасов не хочет в дворянский полк, тот сказал об этом отцу. Отец написал Некрасову письмо, в котором бранил его на чём свет стоит. Некрасов ему ответил: «Если вы меня считаете таким дурным человеком – так тому быть, оставьте меня в покое и не браните; я ни от кого не намерен выносить оскорблений». Отца это взорвало. В Разъезжей он тоже не платил. Задолжал 45 руб. солдату, у которого стоял в деревянном флигельке. Солдат приставал с уплатой. Некрасов отделывался, говоря, что ему пришлют. Раз солдат говорит: «Напишите, что вы должны и что оставите в залог свои вещи». Некрасов написал; это было после болезни, он только что оправился от горячки, во время которой хозяева посылали его ко всем чертям. Пошёл успокоенный к своему студенту на Петербургскую сторону. Возвратился домой поздно вечером. Дворник пропустил его с иронической улыбкой. Стал стучать. Солдат говорит: «Кто вы?» – «Постоялец ваш, Некрасов». «Наши постояльцы все дома. А вы ведь отказались от квартиры и вещи в залог оставили». Сердился, ругал, ничего не взяло.

– Была осень, – рассказывает Некрасов, – пошёл по улицам, сел на лесенке магазина, закрыл лицо руками, в дрянной шинелишке и саржевых панталонах. Нищий идёт с мальчиком. Мальчик просит у меня милостыни. Старик говорит ему: «Чего ты, не видишь, он сам к утру окоченеет. Чего ты здесь?» – Ничего. – «Приюта нет, пойдём с нами». Пошли на Васильевский остров в 17-ю линию. Теперь этого места не узнаешь. Один деревянный домик с забором и кругом пустырь. Вошли в большую комнату, полна нищими, бабами и детьми. В одном углу в 3 листа играли. Старик подвёл его к играющим: «Вот грамотный, а приютиться некуда: дайте ему водки». Дали полрюмки. Одна старуха предложила мне постлать постель, подушечку подложить. Утром, когда проснулся, никого не было, кроме старухи. Старуха говорит: «Напиши мне аттестат, а то без него плохо». Я написал и получил за это 15 коп. С ними пошел разживаться.

Был учителем у одного воспитателя Пажеского корпуса и готовил детей во все учебные заведения по русским предметам. (Лорис-Меликов, тифлисский губернатор, его ученик.) Получал за это квартиру и 100 рублей ассигнациями в месяц. Редактировал «Литературную газету» несколько лет. Краевский взялся за редакцию её за 18 000 рублей, а Некрасову сдал за 6. «Я говорил Белинскому: я всякую чепуху пишу и получаю за это 6 тысяч, а вы даете ход журналу и получаете 4500 рублей ассигнациями». Я его постоянно подбивал бросить Краевского и говорил ему, зачем он ходит к нему обедать. «Я дал себе слово не умереть на чердаке и убивал в себе идеализм. У меня его было пропасть, но я старался развить у себя практическую сметку. Идеалисты сердили меня, жизнь мимо них проходила, они все были в мечтах, и все их эксплуатировали. Я редко говорил в их обществе, но, когда напивался, я начинал говорить против этого идеализма со страшным цинизмом. Один я между ними был практик, и, когда мы заводили журнал, идеалисты это прямо мне говорили и возлагали на меня как бы миссию создать журнал. Вспоминал о письмах Белинского, которые приводил Тургенев в своих воспоминаниях: «Он мялся, покашливал». Как же было не мяться и не покашливать, когда денег не было платить Плетнёву, Никитенко; Белинский забрал пропасть и требовал себе пай. Я объяснял ему, что пай ему самому не выгоден, и он мне писал на другой день благодарственное письмо: «Вы помешали мне сделать дурное дело». Письмо это есть у меня, а у жены Белинского есть реестр всех забранных у меня денег. За неделю до смерти я был у него. Он лежал грустный. «Что с вами, Виссарион Григорьевич?» – «Я думаю о том, – сказал он, – что года через два и вы будете лежать так же беспомощно, как я. Берегите себя, Некрасов». Это он сказал с такою душою, как только можно говорить человеку, которого любишь. Мне кажется, он любил меня и предвидел, что я ещё пригожусь.

О Тургеневе: «В то время все думали, что репутацию писателя надо составить себе сначала в большом свете, и Тургенев во фраке и белых перчатках являлся на великосветские вечера и читал своё произведение. А я никогда не читал. Я бывал у графини Разумовской, но в карты там играл, я был равный с равными, а не заискивал. Я всегда думал, что репутацию надо у публики завоевать.

– Один знакомый Гоголя написал, что он желает нас видеть. Мы поехали, я, Белинский, Панаев и Гончаров. Я читал стихи «К родине». Выслушал и спросил: «Что же вы дальше будете писать?» – «Что Бог на душу положит». Гончаров обиделся отзывом его об «Обыкновенной истории». Гоголь немножко ломался и выглядел избалованным.

– После того, как простили меня Антонович и Жуковский, я стал писать свои «Записки», листов 12 печатных написал, потом бросил. Если я проиграюсь, тогда я стану писать книгу, а теперь меня останавливает мысль, кто же деньги за нее получать станет? Эта практическая сторона всегда так и лезет мне в голову и останавливает...

Далее Некрасов говорил, что он сильно чувствует и что карточная игра ему – отвлечение от поэтических мыслей. Читал три стихотворения, очень хороших, но нецензурных: одно хочет поместить в книжке с надписью «с французского»: «К этому мошенничеству я всегда прибегаю. Что ж будете делать?»

– Иногда встречаю литератора, который говорит, что идёт есть устрицы. Я никогда не ходил, мне некогда, нет времени на то, чтобы позволять себе такое безделье. У меня голова вечно занята. Странная вещь, и не нужны мне деньги, а встанешь, подумаешь, что в клубе будет тот и тот-то, что я лучше их играю в пикет, и пойдёшь играть. Об игре я бы целую книжку написал. Какие тут люди, что я испытал тут. Один Абаза чего стоит! Это герой мой был бы. Все были бы в книжке люди, которых мы ежедневно встречаем, а не сочиненные какие-то особенные «игроки». Четыре женщины вывел бы тоже очень интересные. Это была бы особая часть записок.

Зачем он это сделал?

2 мая,1887 год. Вчера застрелился Володя. * Я ничего никогда не умел предупредить, и в этом моё горе, моё проклятие. Я замечал, что в последние дни он был как-то особенно грустен за обедом, мне хотелось его спросить, и я не спросил. Накануне, роясь в книгах, ночью, я нашел «Сборник статей по классической древности» и хотел ему отнести и не отнёс. Может быть, мы разговорились бы. Мне хотелось ему сказать в эти же дни, что если в университете ему не повезёт, то ну его к черту, и без университета обойдёмся. И опять не сказал. Он был умен и добр, но этого, кажется, никто не хотел замечать. Бедняга милый, зачем ты это сделал?

Вспоминается мне его мать* * . То же самое – ничего я не мог и не умел предупредить. Какая-то скверная черта у меня есть – воздерживаться и напускать на себя суровость тогда, когда этого не нужно. Я не умею рассуждать до события, зато потом куда как чувствую и чего-чего не выдумываю самого подходящего. Целые сцены воображаемых разговоров проходят в голове, целые сцены хлопот, моей несказанной доброты и предупредительности переполняют бедную голову, и она работает, работает. Гадко на себя смотреть. Своды, которые я пробиваю, пустые и ничтожные – они заставляют только близких беспокоиться обо мне. А что мне делается? Милый мой голубчик, если б я знал, если бы кто-нибудь слово мне сказал, если б сам ты пришел ко мне и сказал: «Папа, мне тяжело!» Но ты не мог этого сделать. Вечно один, вечно сам с собой, оставленный, полузабытый, ты ни к кому не навязывался. Ты ждал ласки от других, и не дождался, и погиб. Вчера я слушал его странную комедию – везде умно, оригинально. Из него вышел бы талант, и я опять ничего не мог и не умел сделать. Господи, как я помню старое. Беспокоясь, я отворял форточку, прислушивался к стуку экипажа. Это было в 15-й линии Васильевского острова, где мы тогда жили. Володя был совсем маленький. Я очень любил его. Анюта утром уходила. Я догнал ее на лестнице и говорил, чтобы она купила Вале ***   и Володе башмачки. Она не возвращалась в этот дом. Ночью, говорю, я беспокоился.

Я вышел, взял извозчика и поехал отыскивать её. Куда – сам не знал. Не доезжая Николаевского моста, я увидел её в таких же дрожках, которые ехали по направлению к 15-й линии. Я повернул назад, думал, что это она. Нет, дрожки повернули в 13-ю линию. Я вернулся домой. Был 2-й час. Вдруг из кухни звонок, меня вызывают. Татарин, говорит, что такое, я не разберу. Мне кажется, что он говорит о белье... Нет, он говорит о гостинице Бельвю, где моя жена встретилась с каким-то старым знакомым и хочет видеть меня. Он сплёл какую-то историю. Я расспрашивал его дорогою – толку добиться не мог. «Она здорова?» – «Здорова». – Подъезжаем к Бельвю. Толпа народа. «Вот муж, муж», – слышал я по сторонам. Вошёл в комнату, полную народа. Она лежала на диване и, увидев меня, сказала: «Голубчик, миленький, простите меня, я вас обманула». Я ничего не понял. Среди комнаты был круглый стол, за которым следователь разбирал бумаги, считал деньги, вынутые из её кармана. Доктор давал ей какие-то капли. Я стал спрашивать её, что случилось, и по выражению лица её видел, что она удивлена, что я ничего не знаю. «Кто в тебя стрелял?» – «Комаров». Она сейчас же ответила, а, подумав, и потом прибавила: «В упор». Потом её понесли в больницу. Она бредила и прерывала бред словами: «Простите меня, простите». В больнице положили её на пол. Я бросился к хирургу, Кларку, кажется. Лакеи не пустили меня, я сделал сцену и бросился назад. Она умирала. Тяжко вздохнула два-три раза, и глаза её остановились на мне. Я сидел около неё на полу. Помню, что я стал просить себе хины. Я был совсем потерян. Какие-то студенты взяли меня и отвезли куда-то, кажется, опять в Бельвю. Я просил, чтобы меня отвезли к Лихачёвым. Она просила прощения у меня, а виноват был я; формально она была виновата, но в существе дела я, я один [вычеркнуто две строки].

Когда её похоронили, Валя и Володя, которых привезли домой из церкви, сидели за столом за игрушками и играли. Я прошел в спальню и открыл столик. Там я нашел письмо Комарова, которое, если б попалось мне в руки раньше, дало бы возможность всё предупредить. Так и с Володей. Я мог бы открыть его ящики и нашел бы там то, что мне всё бы открыло. Но мне совестно было сделать это. А может быть, он сам этого желал. Да, наверно, желал. Я не могу допустить, чтобы ему уже совсем умирать хотелось. Ему и жить хотелось, но самолюбие не позволяло ему признаться.

Старая гнилая ольха стоит, а молодой зеленый дубняк, вокруг её выросший, валится. Зачем? Никто не знает. Валится бессмысленно, как бессмысленно стоит гнилая ольха. Видит Бог, как мне жаль моего бедного ребёнка. Мне хотелось бы только спросить его: зачем он это сделал? Ведь жизнь была у него впереди. Была любовь, может быть брак, дети – всегда утешение, когда они малы, мало ли ещё что. А мне что хотелось? Ничего. Я только хотел покоя, я хотел, чтобы сыновья выросли, приготовились к делу, чтоб год, два, которые мне осталось прожить, дали бы мне покой. Нет. Как ему не пришло это в голову? Как он мог не знать, что на меня всё валилось и это новое несчастье совсем пригнетёт меня. Хотел он собою разыграть роль судьбы, роль моего судьи? Он был слишком добр для этого. Недаром он со смущением смотрел на меня в последние дни и, быть может, одного разговора было бы достаточно, чтоб разбить его решимость. Меня утешают тем, что я что-то сделал для семьи. Неправда. Ничего я не сделал. Я не воспитал никого, я не был нравственною опорою никого. Я работал. Да, это правда, я даже много, страшно много работал, а вокруг меня только недоразумения, фальшь и гибель. Дети мои – все благородные, славные люди, но,   тем не менее,   несчастные. Почему? У них у всех есть сознание, что я разбогател, что я положил основание благосостоянию их, но они тем не менее чувствуют свою бесприютность и беспомощность. Володя никогда не обращался ко мне ни с одной просьбой, решительно этого не помню. Разве это хорошо? А эта проклятая гимназия, которая исключала его ради формальности и положила начало его гибели? Сколько эти гимназии людей губят и погубили. Я говорю отрывками и без логики. Отрывочно рассуждал и мой бедный ребёнок, который лежит теперь ясный и спокойный, чистый и невинный. Слышу сегодня: «В какое ужасное время мы живём!» Сами мы виноваты: «Какое юношество!» Сами мы виноваты. Лгали целую жизнь и лжём, да чтобы этого не бывало. Говорят: «Болезненный процесс в мозгу!» Да разве это утешение! Ведь образуется он почему-нибудь. Были причины его нарождения и возрастания. Тут наследственностью всё объяснить – просто безнравственно. Это заставляет закрывать глаза на причины дела. Прежде лучше воспитывали, а когда пошла эта «наследственность» да «среда» – ни к чёрту все стало не годно. Все преследования направлены в эту сторону, точно они чему могут помочь.

3 мая. Похоронили Володю. Благослови его Бог и за радости, которые дал и обещал и которыми я тешился, и за горе, которое он дал мне. Видно, так это надо быть. До его лет я не знал, что такое горе, не чувствовал его, не сознавал. Зато в последние годы оно пребольно на меня валится. Дом пустеет и пустеет. Неужели я так долго не умру, и все ещё при мне будет это всё пустеть.

Каторжный характер: живых любить не умею, начинаю любить мертвых. Не умею интересоваться жизнью моих детей, войти в их интересы, в их образ мыслей, а когда они умирают – моя любовь вся обращается к ним, и мне кажется, что настала пустота в моей жизни. А любить осталось так многих, так много можно сделать. Но я не могу. Все приходится мне учиться у жизни. Я никогда не размышлял, не умел или некогда было. Несчастные должны были научить меня и не научили. Если бы кто-нибудь был, кто бы мне советовал, кто бы меня подталкивал, указывал на мои ошибки, бранил бы меня, спорил – никого никогда не было. В сущности я был один, и все кругом меня также мелки, также близоруки, как я. Толстой учит: не лги, не делай никому больно. Вся мораль в этих словах, все заповеди тут резюмируются. «Делать больно» – юмористы могут подхватить на языках, а ведь это ужасно глубоко. Всякая неприятность, сделанная человеку, больна ему, больна ему даже в физическом смысле, потому что сердце болит, оно болит настоящею болью, острою, ужасною. Кто этой боли не испытал, тот ничего не знает не понимает. Володя совсем забыл, что он мне наносит боль, большую боль. Он забыл об этом, не думал об этом. Он никого не терял, не знал, как отцу больна смерть детей. Я не могу его винить за то, что он сделал. В его бедной голове было только то что он выйдет из жизни, да из беседы с самим собою. Никто его не поучал ничему большему, никто не проникал в его мысли и желания. Он был чудак, то есть был сам по себе, оригинален. Эта оригинальность могла вырасти и сделать его совсем особым человеком. Основания были у него хорошие, но не проверенные жизнью. Меня стараются убедить, что он страдал психически, что мозг у него был ненормальный. Он сам говорил в дневнике: «Я болен душою». Но это мгновение скуки, одиночества, в котором он сам с собою должен был разбираться. 28 апреля он пишет, что так здоров, что проживёт, конечно, долго. Накануне смерти он думает о жизни и о смерти, и не разберёшь, чего ему больше хочется. Вдруг он себя убивает. Я ничего не пойму. Такой добрый, такой хороший, и вдруг не только на меня, но даже на Валю опрокидывает скорбь. Валя больной, для Вали он много значит, все мы их почти не разделяли и говорили «Валя-Володя», так они были дружны и хороши. Мгновенное умопомешательство – у врачей на всё готовые ответы и нет ничего нерешённого. Живёт крепок человек – они говорят, что проживет 50 лет, умер этот человек – мгновенное умопомешательство. Вот и вся философия. Теперь ничего не сделаешь. Весь ужас в этом сознании, что мог бы сделать много, мог бы предупредить и не сделал. Если б я отдал ему в течение месяца столько, сколько я отдал ему на его похороны, не погиб бы бедный мальчик. И это, вероятно, могут сказать многие отцы, дети которых умирают так же, как Володя. Мир перестраиваем, судим и рядим, а дети остаются одни, со своим разумом, с отсутствием опыта. Не умеем воспитывать близких себе, а хотим воспитать и перестроить мир. Это ли не насмешка над самими собой. Старые деревья [стоят] годами, мы только глушим молодую поросль. Упрекая наших детей в эгоизме, мы не замечаем, что сами величайшие эгоисты. И государство поступает так же. Оно ужасный эгоист и совсем пренебрегает воспитанием граждан. Беда нам всем, и, может быть, счастливее те, которые самовольно уходят от этой жизни.

Володя интересовался в газетах прежде всего числом объявленных мертвецов. Настя, которую он очень любил, заметив это, стала сама смотреть и сообщала ему, как только он приходил пить чай. Нищим отдавал кошелек с мелочью, предоставляя им брать сколько хотят. На Святой, говоря с Валей о загробной жизни, отстаивал, что она есть, но, наконец, сказал: «Так я это докажу». На вопрос «как?» он промолчал. Долго чесался. Говорил, что его интересуют только собственные мысли, потому переводы были противны, они отбивали его от собственных мыслей. Ходя с кем-нибудь, не слушал разговора, за обедом тоже и отвечал наугад . Его частые вопросы : «Что?»

1 июня. Кого Бог хочет погубить, у того он отнимает разум. Жив был человек, никто на него внимания не обращал; умер, в нём находят всякие достоинства. И они были, эти достоинства. Он был вполне оригинален; он отличался от всех, и это только слепому не было видно, но все были слепые, и я больше всех. Теперь вспоминается его доброта, его остроумие, его детская веселость и мрачная задумчивость; за столом он сидел, как-то приложив руку к щеке и глазу, точно ему что-то мешало думать, точно много сидевших стесняло его. После смерти Володи Я. П. Полонский говорил мне: «Меня поразил ваш сын, когда я у вас недавно обедал. На лице его я заметил те гиппократовы черты, которые являются у людей перед близкой смертью. Его задумчивость была не простая, а глубокая, внутрь устремленная, далекая от всего окружающего. Я хотел тогда вам сказать, но почему-то не сказал». Все что-то замечали, но никто ничего не говорил. Я замечал и ничего не делал. Все вылетело из головы. Как же не винить себя? Кругом виноват, и никаких оправданий быть не может. Зачем я не посмотрел его дневник, зачем я не открыл его стола и не прочёл того, что он писал? Так я часто себя спрашивал и этим волновался. Этого совсем не надо было. Надо было только простое внимание к тому, что в нём происходило; внимание к его задумчивости в последние дни, к его болезненному виду. Это-то уж я очень хорошо замечал и ничего не спросил у него. Без конца все эти думы и соображения задним числом.

В Ясной Поляне

7 июня, 1887 год. Тула. Вчера с Бурлаком * был у Л. Н. Толстого. Приехали – никого не было дома, кроме гувернанток. Мы поехали по селу. Встречаем баб. «Не видали ли графа? – Он пошел гулять, но не знаем, в какую сторону. – Где ему гулять? Нешто у него мало дела. Теперь рабочая пора. Верно, где скирдит или косит».

Мы передали это графу, когда он пришёл.

– Спасибо бабам за доброе мнение обо мне, – сказал он.

Перед отъездом на дворе Бурлак повторил ему о бабах. Лев Николаевич стал говорить, что действительно совестно становится гулять, когда видишь, как народ занят с утра до вечера. «У него надо учиться работе и терпению. Всякая помощь ему нужна. Тут только выбирай. Муж и жена на работе, ребятишки дома одни с куском чёрствого хлеба. Если моя дочь пойдёт посидеть с ними, и то помощь. Как они переносят несчастья, только удивляться можно. У меня выгорел целый конец в деревне. Бедствие было ужасно. Я хотел им что-нибудь предложить. Мне было совестно. Я пошел к знакомому мужику с задов. У старика было 60 колодок пчёл – он любил это дело страстно. Сосед дал ему одну колодку. Иду, смотрю, он копается у этой колодки, весь сосредоточившись у этого дела, точно у него всё остальное цело. Я собрал мужиков и предложил им помощь. Они это приняли, но как будто этого и не надо было, само собой бы поправилось».

Он говорил об острогах, об ужасах, которые там делаются, о том, что переводом из одного острога в другой занимается Петербург, например, в Архангельске острог неполон, а в Туле переполнен, Петербург приказывает переводить из Тулы в Архангельск. «Ведь он, в остроге сидя, все-таки не лишён утешения от родных, а тут его гонят в Архангельск. Я помню Казань. Мы там жили. Мне было лет 12. Жили мы против острога, мне тогда ужасно хотелось пойти в острог, и чтоб каждый арестант рассказал свою историю. То же самое я чувствую теперь. Это самые трагические истории. Я уверен, что если взять сетку и закрыть, например, Киевскую улицу в Туле или Невский проспект и захватить в эту сетку 700 человек и посадить их в острог, а из острога выпустить 700 человек, то разницы никакой не будет. Гуляющие по Киевской улице или по Невскому заслуживают, быть может, больше острога, чем те, которые сидят там, если разобрать дела хорошенько».

Сидя за чаем, всё время говорили. Он говорил о письмах из Америки, хвалил эту страну. «Мы разом решили, что в Америке ничего нет – ни искусства, ни поэзии, а там, напротив, всё это есть. Малое понимание». Он стал говорить об Эмерсоне, Рескине (его экономическое сочинение «То the Last »), о Торо (его сочинение « Walden », by Henry David Thoreau , London , 1886). Из последнего он много цитировал. Это поселенец, который сам построил себе дом. Об университетах, о железных дорогах и проч. Всё с христианским оттенком. Вспомнил о Хельчицком, чехе, который шёл далее Гуса и которого сочинение недавно найдено. Оно будет помещено в Записках Академии или в Сборнике.

Я сказал, что начал читать «Деяния апостолов», что чтение это после Евангелия производит такое же впечатление, точно из светлой реки попал в болото или после высокого художественного произведения начал читать беллетристическую дребедень.

– Мне очень нравится ваше положение, несмотря на то, что оно выражено как-то странно и поддается пословице – «Не делай никому больно». Люби ближнего, как самого себя, – это ужасно трудно, это невозможно.

– Да, это очень трудно.

– Не делай никому больно – это легче, правильнее. Это как бы азбука для тех, кто хочет читать, для тех, кто хочет жить по-христиански.

– Христос ли говорил это – «люби ближнего своего, как самого себя». У одного евангелиста, правда, сказано, что это его слова, а у другого – слова эти принадлежат законнику, которого Христос спросил, что сказано в законе. Он отвечал этим текстом. Христос только подтвердил, что так надо поступать.

О брошюре Никольского «Новое Евангелие», об его учении. Хвалил ее, говорил, что она добросовестно к нему относится. О Гусеве, кажется, говорил, что он интересный.

Графиня сказала, что написала в «Православное обозрение» резкое письмо за перепечатку «В чём моя вера?», предупредив, что она будет преследовать, если это появится отдельно.

Лев Николаевич сетовал на то, что его не преследовали, когда он напечатал «В чем моя вера?» и проч. Их только сожгли.

– Вас и не следовало преследовать, – сказал я.

– Почему же? Я совершил преступление, по их мнению.

– Нет, только приготовления к преступлению.

Я рассказал случай со «Всякими», моим романом. Его арестовали, и меня предали суду. Окружной суд приговорил к 2 месяцам тюрьмы, судебная палата к 3 неделям ареста, я не пошёл дальше, боясь, как бы Сенат не нашел это слишком легким. После этого Гайдебуров выпустил Вундта «О душе». Арестовали. Предали суду. Он дошёл до Сената, и Сенат нашёл, что одно напечатание есть только приготовление к преступлению и не наказуется.

– Вот вас посадили, а меня нет.

– Вас и не следовало по закону.

– Да ведь я же говорю, что не следует платить податей, не следует отбывать военную службу и проч.

– Ну да ведь это вы всё сами печатаете. Кроме того, вас они не посмеют преследовать или сослать. У вас одно только резко, «Церковь и государство», так резко, когда я прочел, то думал, это совсем не ваше.

– Это не сличено было. Это написано было раньше всего...

– Вы знаете, – сказала графиня, – что у него из портфеля воруют. Возьмут прочесть, спишут и пустят, в типографию отошлют. Это просто свинство. Я этому господину прямо сказала. Разве Лев Николаевич отвечает за то, что у него в портфеле. Они хотели напечатать записанный Львом Николаевичем рассказ солдата о Николае Павловиче, которого солдат назвал разбойником. Хорошо, что я предупредила это и отняла.

Ясная Поляна необычайно живописна. Я стал хвалить её графине. – А вот это возьмут да продадут. Я отрицал это.

– Ведь их восьмеро. Что ж у нас, здесь 900 десятин да в Чернском уезде будет 1200, всего 2000 десятин. Самарского имения не считаю. Там 6 000 десятин.

– Разве этого мало?

– Мы купили его по 10 руб. за десятину, теперь дают 25 руб. за десятину. Но капитал, затраченный на неё, ничего не приносил, а больше цена не вырастет.

Я сказал Л. Н., что он счастливейший человек.

– Счастлив может быть всякий, – возразил он. – Если несчастье случится, значит, сел на кошку, которую надо убрать.

– Да ведь кошку может судьба подбросить.

– Конечно, но всё-таки жизнь не есть несчастие. Её можно устроить.

Необыкновенно хорошо рассказывал он о мужике, с которым косил, который отморозил себе пальцы, как эти пальцы ему фельдшер отрезал, как тревожили его костяшки, как он лечил их, как они отгнили и проч. Это маленький шедевр, если бы записать слово в слово, что он рассказал. Что твой Муций Сцевола? «Фельдшер режет, и женщина держит, внетерпёж станет, я отниму руку, прижму её к себе, потом опять – щёлк, щёлк. Отрезанные пальцы срослись, пошел в больницу – «Разрежьте, работать не могу!» Говорят, нельзя. Я тогда к куму. Говорю – разрежь. Он наточил ножик востро-востро и стал резать, разрежет и табаком присыпает. Так вот теперь и могу работать».

Бурлак был в духе и в первом часу стал рассказывать о чуме и проч. Толстой хохотал заразительно, как ребёнок. Он упрашивал его рассказывать, говоря: «В прошлый раз я не дослушал. У меня живот заболел, я и убежал». Молодая дочь его в синих очках выглядела красиво. Другую била лихорадка, она поместилась было на окне, потом села на стул.

Мы уехали в третьем часу ночи.

Когда я заговорил о том, что учение, которое он проповедует, никогда не осуществится, потому что так много людей, которые против него, он заговорил против с необыкновенным одушевлением, точно я попал в самое больное его место. «Малорос строит избу с тупыми углами, а другой взял да и спрямил углы в своей избе. А Алексей Сергеевич говорит, что это не может быть, что все строят избы с тупыми углами. Прямой угол все понимают и все ищут жить, как лучше». Он привел текст Евангелия, где говорится о совершении закона до конца. Я не помню его...

Коронация Николая II

14 мая 1896 года. Коронование. Был в Успенском соборе. Пришёл туда в 7 1/2 ; окончилось в 12 час. 45 мин. Вечером смотрел иллюминацию. Таким образом, 6 часов на ногах в церкви и часа два вечером ходил. Отлично спал и сегодня бодрым проснулся. Очевидно, правильная жизнь именно в этом, чем в том, как я живу. В соборе: Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на государе. Государь прекрасно прочёл «Верую», но молитву поспешно и неуверенно. «Новое время» напечатало молитву, которую произносил Павел Петрович. Я послал туда, вырвав из брошюры коронации Павла I и думая, что молитва эта остается тою же. Оказывается, что её всё сокращали, не желая утруждать императора долго стоять на коленях. Много недовольных милостями и наградами, но много и довольных, городской голова Ратьков-Рожнов в отчаянии, что сыновей его не сделали камер-юнкерами. Воронцов-Дашков сказал: «Пускай он знает, что деньги еще не всё».

Стахович говорил, что самое дорогое блюдо от Царства Польского, 24 тысячи руб. На нем изображена шкура льва с отрубленными когтями лап. Видят символ какой-то. Почему шкура, а не весь? Москва – блюдо в 5000 руб. От тульского дворянства собрано на блюдо 3000 руб., Стахович заказал 1000, а остальные пожертвовал. Дворянству не дали собраться, а то оно хотело вместо блюда пожертвовать капитал. Набралось бы миллиона два. Государь не хотел принять подарка от волостных старшин, ни от населения. Он выразился, что ему дарят такие вещи, которые у него не находятся в употреблении, а потому такие подарки бесполезны, затем, дорогие подарки, как он сказал, ему прямо неприятны.

Раздача объявлений о коронации, только что напечатанных, привела к беспорядкам, кого-то избили, опрокинули карету. Оказалось, что это устроили скупщики, которые наняли по 30 коп. на день разный сброд, который толпился около проходов и вырывал листы. Скупщики давали ещё и с листа. Объявления эти продаются по 4 руб. Нажива, стало быть, знатная.

Богданович с своей свояченицей здесь с картинами. Вот комическое лицо. Я ему сказал сегодня по поводу раздачи его бесплатных книжек (он собирает за них деньги. При прошлом царе ему выдали 10 000 за эти портреты, где в середине – Божия Матерь, а по бокам государь и государыня, чтоб народ молился на Богородицу и уже кстати на царя и царицу), что он воображает, что Николай II коронован не один, а вместе с Богдановичем, и что как это странно, что пишут о коронации государя и не пишут о коронации Богдановича. Его свояченица говорит: «Евгений Васильевич – народный человек». Вот некому изобразить этого удивительного плута и лицемера.

Он сегодня был у королевы греческой и судачил с ней об императрице, что она кланяться не умеет. «А Суворин это заметил?» – спросила будто она его. «Я, – сказал он, – признаюсь, соврал: сказал, что и Суворин заметил». Удружил, нечего сказать. Думаю, что греческая королева видит насквозь этого господина, лицемерию которого конца краю нет. А впрочем, чёрт с ним. Иногда он удивительно жалок.

Актер Правдин рассказывал мне, что будто Александр III   проездом в Москву, 13 мая 1894 г., на юг, пожелал посмотреть труппу Малого театра. Дали пьесу Боборыкина «С бою». Он остался доволен исполнением, но не пьесою, которую нашёл скабрезною. Ему было жарко. Просил, чтоб открыли форточку Но окно было заделано. Призвали слесаря. Он начал вынимать раму при государе. Государь посмотрел, посмотрел на его работу да взялся сам за раму и выломал её. Правда ли?

Англичанин Arthur A . Sykes . Переводчик Гоголя «Ревизора» Он встретил меня на обеде. Очень жалею, что не мог поговорить с ним, а адреса его не знаю. Сегодня он был без меня и адреса не оставил. Он сотрудник «Панча».

Вчера в соборе познакомился с Маккензи Уоллесом, автором книги о России. Хотел зайти. Я сказал ему несколько любезностей.

Повторение иллюминации сегодня менее эффектно. Ветер был, и эффекты не выгорали так, горели свечи в склянках. Но где было электричество, там хорошо.

Правдин говорил, что вчера толпа студентов шла по Тверской и пела «Боже, царя храни». Он видит в этом манифестацию за царскую милость. Я слышал вчера в 1 1/2 часа ночи пели «Боже, царя храни» перед генерал-губернаторским домом, потом крики ура.

Сегодня, тоже в 1 1/2 часа ночи, толпа молодёжи человек в 50 прошла мимо генерал-губернаторского дома и пела «Спаси, господи, люди твоя». На Тверской мало народа.

17 мая. Спектакль дали в Большом театре.

«Если имя твоё невзначай назовут, – я хотел сказать вместе с Апухтиным, – укажи же мне путь, назови мне страну, где бы образ твой, некогда мне дорогой, побледнел и погас. Против воли моей, против воли твоей, ты со мною везде и всегда»*. Ни одна книга не была мне так близка и понятна, как эта скорбная, выстраданная повесть больной души, и никто не передал лучше все то, что есть мучительного в любви. За редкие минуты счастия она платит нам тоской сомнений, мукой ожиданий, горечью разлуки... «Я до такой степени принадлежу Вам и только вам одному, что я не знаю, что ждет меня в будущем. Я боюсь о этом думать». (Из частного письма.)

«Вы удивительно умеете передавать настроение, то неуловимое, идущее прямо к сердцу, что не дается даже великим мастерам слова, когда душа их холодна».

18 мая. Сегодня при раздаче кружек и угощения задавлено, говорят, до 2000 человек. Трупы возили целый день, и народ сопровождал их. Место ухабистое, с ямами. Полиция явилась только в 9 ч., а народ стал собираться в 2. Бер публиковал несколько раз о кружках, и в Москву в эту ночь по одной Московско-Курской дороге пришло более 25 000. Что это была за толпа и за ужас! Раздававшие бросали вверх гостинцы, и публика ловила. Что за день, Боже мой! дна баба говорит: «До 2000 надавили. Я видела мальчика лет 15, в красной рубашке. Лежит, сердечный». Сзади мужик под 30: «Я бы мать высек, что она пускает таких детей. До 20 лет не надо пускать. Ишь, зарились на пустяк какой. Кружку эту через две недели можно купить за 15 коп.». «Кто же знал, что беда такая будет?» Было много детей. Их поднимали, и они спасались по головам и плечам. «Никого порядочного не видел. Все рабочие да подрядчики лежат» – говорит молодой мужчина о задавленных. Справедливо говорят, что ничего не следовало раздавать народу. Теперь не старое время, когда толпа в 100 000 человек была в диковинку. Нынешняя толпа полумиллионная, и это должны были предвидеть. В 20 минут 4-го государь и государыня проехали обратно по Тверской, сопровождаемые криками. Сколько я мог заметить, враждебности в толпе не было заметно. Воронцов, министр двора, сам в 9 ч. дал знать государю, что задавлено 200 человек, по слухам, и сам поехал на место, чтобы проверить. Говорили, что царь, под влиянием этого несчастья, не явится на народном гулянье. Но он был там. Я только что уезжал с Ходынки, около двух часов, когда он ехал к Петровскому дворцу. Это несчастие омрачило праздники и омрачило государя. Что-то он говорил и что он думал! Ещё вчера в театре он был весел! Кто-то мне сказал, что Толстой наверное напишет по поводу коронации. Вот ему и предлог.

Что за сволочь это полицейское начальство и это чиновничество, которые ищут только отличиться. Где проезжает высшее общество, там приготовляют все места за два, за три часа, расставляют городовых непрерывной цепью, казаков и т.д., а о публике обыкновенной, о народе никто не думает. Как это возмущает душу. Я было написал о коронации и получил сегодня корректуру своей статьи здесь, но после всего этого стыдно говорить в том тоне, в каком я написал.

* Цитата из стихотворения А. Апухтина «Я её победил, роковую любовь». – Ред .

 Сегодня как раз обед старшин в Петровском дворце. Гибель тысячей людей едва ли прибавит им аппетита. Несколько трупов привезли в часть, расположенную на Тверской площади, против дома генерал-губернатора. В Москве, по крайней мере, все просто делается: передавят, побьют и спокойно развозят, при дневном свете, по частям. Сколько слез сегодня прольётся в Москве и в деревнях. 2000 человек – ведь это битва

редкая столько жертв уносит. В прошлое царствование ничего подобного не было. Дни коронации стояли серенькие, и царствование было серенькое спокойное. Дни этой коронации ясные, светлые, жаркие. И царствование будет жаркое, наверно. Кто сгорит в нё и что сгорит? Вот вопрос! А сгорит, наверное, многое, и многое вырастет. Ах, как надо нам спокойного роста!..

Государь дал на каждую осиротелую семью по 1000 руб. Доложить в этом смысле государю посоветовал Воронцову-Дашкову В. С. Кривенко.

Камергеру Дурасову я сегодня напел резких речей, когда он сказал, что напрасно доложили государю о погибших. Их – 1138. Завтра на Ваганьковском кладбище будет устроен морг и там будут разложены трупы для определения их фамилий и проч.

Следующие коронации, если они будут только, – обойдутся уж без кружек и царских гостинцев. Это последняя даровая раздача. Сегодня отменена раздача жетонов в церквах. В прошлую коронацию в одной из церквей народ повалил престол, и священник должен был спасаться в амбразуре окна в алтаре.

Обер-церемониймейстер Долгоруков доволен Власовским: «По-моему, он прекрасно распоряжался; но так как необходима жертва, то он будет жертвой». Я думаю, что и Воронцову-Дашкову влетит, хотя он тут и ни при чём. Московские маленькие газеты раздували народный праздник и его устроителя Бера; печатали его портреты, сулили чего-то необыкновенного. И вышло необыкновенное.

Вчера В. С. Кривенко задержал статью для «Русского слова», где говорилось, что радоваться нечего, что следует печалиться об умершем императоре, который так много сделал. Сегодня Кривенко говорит: «Вот, накаркал этот господин!»

Многие хотели, чтоб государь не ездил на бал французского посольства, то есть, иными словами, чтобы посольство отложило свой бал ввиду этого несчастия. Кривенко советовал это Воронцову-Дашкову и говорил: «Франция приобрела бы тотчас популярность, если б отложили этот бал». Командир кавалергардов Шипов говорил: «Стоит откладывать бал из-за таких пустяков. Это всегда бывает при коронациях».

Граф П. А. Шувалов не поехал на бал. Он говорил, что такое же количество жертв было при коронации Наполеона I . При нём в 1872 и 73 г. в Кенигсберге народ обломал перила на мосту, и несколько сот человек упало в воду и утонуло.

Как противен Богданович со своим лицемерием, многословием, ханжеством и выставлением себя самого впереди всех. Что он говорил сегодня! И как у него уживается ханжество и благочестие с самою низменною разнузданностью! Но этого человека ещё многие боятся.

Толпа всегда толпа. Самая просвещённая всё-таки толпа. Вчера во время торжественного спектакля в коридорах, во время антрактов, около столов была давка. Около закуски давка. Во время несчастий в театрах всеми овладевает паника.

Кто виноват в несчастии? Нераспорядительность. Полиция поверила в народ, в тишину, в спокойствие. Власовский говорил, что 100 казаков и городовых достаточно.

Когда сотрудники «Нового времени» раздавали деньги пострадавшим от наводнения, иногда они рисковали жизнью.

19 мая. Сегодня был на Ходынском поле. Всюду настроили прекрасных павильонов, иллюминовали всё, что было возможно, выписали моряков, чтоб приделать электрические лампочки на орле Спасской башни, наделали павильонов для депутаций на пути выезда царя – и даже не закрыли колодезей, не разровняли рва, около которого построены бараки, из которых выдавались царские подарки. Я был там сегодня и наслушался рассказов. Бараки построены друг около друга, выступая ко рву острым углом, и между ними проход для двух человек. Целый ряд:

От угла бараков до рва, шириною в 70–80 шагов, 25–26 шагов. Ров песчаный, весь изрыт глубокими ямами. Есть два колодца, заделанные полусгнившими досками. Один господин говорил, что он говорил члену городской управы Белову и архитектору думскому, чтобы засыпали колодцы. Не обратили внимания. Из колодца глубиною, кажется, до 10 сажен, вырытого во время выставки 1882 г., вынуто 28 трупов. Сегодня утром вынуто 8, говорят,   есть ещё. Велено было через газеты собираться со стороны Тверской. «Если б нам сказали от Ваганьковского, мы оттуда бы пошли, нам всё равно, там этих ям нет, и там, во время раздачи, было просторно». Вся вина в том, что начали раздавать раньше 10-ти, как было объявлено, часа в 3–4. Многие спали, и все знали час. Но когда распространился слух, что раздают, толпа бросилась, попадали в ямы, в колодцы, падали и мертвыми телами делали мост. Подъём изо рва к баракам крутой, точно крепость, и бараки, находясь в 25 шагах ото рва, представляли собою именно крепость, которую надо было брать. Те, которые благополучно перешли через ров, столпились около бараков, представлявших для толпы воронку. Караул, спасите, ай-ай, слезы, отчаяние. Сотни казаков, расставленных по ту сторону бараков, пропускали сначала тех, которые не хотели ничего брать и молили только, чтоб их пустили. Другие перелезли через ограду, которая на расстоянии сажен 50 отделяла одну часть бараков от другой. Образовалась толпа и с той стороны бараков. И в этих воронках легли целыми кучами мертвые. Один рассказывал: «Не иначе, как заговор был. Около меня были две барышни, они держали зонтики около груди, и мальчик лет 16-ти. Прижали нас в проходе. Я и говорю: вытащим барышень. А мне говорят: зачем они пришли. Я стараюсь раздвинуть руки. Мне кричат: не толкайся. Я насилу вышел». – «А барышни? – спрашиваем мы. – Их подавили. Я видел их мертвыми». Другой, квасной торговец из Петербурга: «Я взобрался сюда, к баракам. Начали давить от бараков, я упал навзничь в ров и скатился в яму. Кричу, протягиваю руку. Кто-то подал мне руку. Я стал лезть, но руку выпустил и полетел в другую яму. Падали и навзничь, и прямо. Кто где. Посмотрите, что это такое – яма на яме». – «Где больше всего погибло?» – «У проходов. Тут становились на плечи, карабкались под крышу бараков, пролезая внутрь, влезали на крыши, отдирали доски. Крики, стоны. Я убежал». К 8 ч. многие ушли, а тела лежали. В 9-м ч. пришла полиция. Стали убирать мёртвых. Побрызгают водой, не оживает, – тащат и кладут в три ряда, «как дрова в сажень», – выразился один. Государь встретил один из возов на Тверской, вылез из экипажа, подошёл, что-то сказал и, понурив голову, сел в коляску; императрица не выходила.

Настроение сегодня мрачное, ругательное. Один торговец говорил: «Этих распорядителей надо на Сахалин. Да и этого мало куда-нибудь подальше и похуже. Кровопийцы, народной кровью напились!» Рассказы единообразные, но отражающие момент этого ужаса. «Теперь станут говорить, – сказал один крестьянин, лет 45, – что народ виноват. А чем мы виноваты? Вот теперь на Ваганьковском кладбище 1282 трупа и всё кладбище окружили войсками, точно мертвые в этом нуждаются. А вчера не было ни городовых, ни войска. Народу миллион было. Как тут самим управиться!» Говорят, были пьяные, угощавшиеся водкой около рва. Затем босые команды были. «Винят Власовского (вчера говорили, что он застрелился, но адъютант подтолкнул руку, и он выстрелил в картину – ничего этого не было), но он не о двух головах. Три начальства. Великий князь Владимир враждует с Воронцовым и не давал войска. Сергей тоже не хотел признавать Воронцова, и вот результат». Народ и говорит не без оснований, что нарочно это устроили. «Нам западни устроили, волчьи ямы». Государю следовало бы поехать посмотреть эти ямы и брустверы. Он увидел бы, как его подданные брали штурмом крепость его подарков. Эти ущелья г. Бера должны остаться историческими. Беровские ущелья! Ничего не сообразили. Но Бер сообразил заказать кружки за границей и брал командировку за границу, чтоб посмотреть, как заготовляют кружки. Если сообразить, что кружек заказано 400 000, что каждая из них стоит 10 коп. и еще на 5 коп. гостинцев, с тощей брошюрой «Народный праздник», то всего-навсего эти подарки составляют по большей мере 60 000 руб. Но стоимость комиссии гораздо дороже обошлась. Другие увеселения и театры, на которые отпущено 90 000 руб., ничего не стоили по своему значению. Вообще, тут делалось все без головы, делалось чиновниками, которые свою квартиру во время иллюминации украсили разными орденами в виде лампочек. «Они хотели указать царю, какие ордена они желают получить», – сострил кто-то.

На Ваганьковском кладбище трупы лежали в гробах и без гробов. Всё это было раздуто, черно, и смрад был такой, что делалось дурно родственникам, которые пришли отыскивать своих детей и родных. Одна женщина сказала мне: «Я узнала брата только по лбу».

Во время коронации у Набокова, который нёс корону, сделался понос, и он напустил в штаны.

В «Славянском базаре» сегодня масса завтракало. Около нас сидел Монтебелло с женою, Бенкендорф и ещё кто-то. Вообще, зала «Славянского базара» соединяет все племена, состояния и наречия.

Если когда можно было сказать: «Цезарь, мертвые тебя приветствуют», это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему «ура», пели «Боже, царя храни», а в нескольких стах саженей лежали сотнями ещё неубранные мертвецы.

Перед судом

18 апреля, 1899 год. Не писал долго, да и не надо. Всё одно и то же. Я чувствую себя глубоко несчастным с теми противоречиями, которые чувствую и которых отогнать не могу. Писал всё ответ суду чести и всё им недоволен. Всё не так. Пиша этот ответ, я чувствую, что не. так следовало говорить, надо было говорить яснее, искреннее. Мы переживаем какое-то переходное время. Власть не чувствует под собою почвы, и она не стоит того, чтоб её поддерживать. Беда в том, что общество слабо, общество ничтожно, и может произойти кавардак невероятный. Он нежелателен. Вчера, в этот день, который я так люблю [пасхальное воскресенье], я получил грубое и злое стихотворение на себя, и оно меня очень задело. Я сам не свой был в Александро-Невской лавре и на могиле детей. Меня утешают тем, что я – власть и что, как власть, я должен терпеть. Чёрт с ней с властью. Чары её никогда я не ощущал, негде было и некогда. Вечно занят, вечно в тесном кружке. Лесть мне всегда была неприятна, ибо я никогда не думал о себе высоко. В это время нападок на меня сколько раз думал, что залез на высоту не по праву, и сколько раз я плакал у себя в кабинете и в спальне.

Вчера Дягилев с каким-то господином пришел в 11 час вечера к Буренину и сделал скандал за фельетон в прошлую пятницу. Буренин закричал, чтоб позвали швейцара, а Дягилев со своим чичероне бросились бежать вниз по лестнице.

  Князю Ухтомскому *  

Опричник царский, что ты мелешь?

  Что шепчешь ты царю наедине,

Глаз на глаз? Что ему строчишь ты тайно?

    Братаясь с радикалом, пред царём

                Ты радикальничаешь точно так же ль?

  Иль, дорожа подачками, ты льстишь

  Ему, клевещешь, как лукавый раб

  И выжига из княжеского рода.

21 апреля. Вчера был у Барятинских. Вдруг, в первом часу ночи, когда я вернулся домой, мне стало очень дурно. Вытошнило так, что точно душу вытягивало. Мне так стало скверно, такая слабость, что я подумал: умираю. Леля в этот вечер уехал в деревню. Я его вернул. Мне показалось, что тошнота у меня от мозга, что это преддверие либо смерти, либо паралича. Я вспомнил Плещеева, вспомнил слова Чехова * .(

  Послал за Яновским. Он приехал в 3 часа. Уложил меня и ничего не имел сказать. Я хорошо спал. Сегодня температура 37. Болит голова. Яновский говорит – может, инфлуэнца. Во всяком случае, вчерашнее заседание сегодня кажется комическим.

23 апреля. Политика вышвыривания «Нового времени» продолжается с аппетитом и с подходом очень либеральным, что несомненно на руку русскому обществу, которое совсем застыло. Меня самого к этому же влечет, и я не сочувствую позывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Да и зачем? Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило. Всё дело в тоне, а не в сущности. А. П. Никольский резок и прямолинеен, и это теперь не в пору.

Впрочем, всё скоро кончится. Я не перейду в 1900 год наверно. 1899-й будет моим последним годом. Когда несколько дней тому я думал, что умираю, я пожалел о жизни, но переход мне оказался страшен. Я хотел бы, чтобы только скорей. Несомненно, от нас отстраняются. Арабажин, например, был и просил заступиться за него. Но сам пишет в «Новостях», а нам прислал статью Богдановского. Одну я напечатал, другую нет.

Мне не нравится полемика Энгельгардта. Он не остроумен тяжёл, многословен. Полемика должна резать ножом остроумия или одушевления, иначе оно плохое дело.

Клевета относительно того, что я выпросил у министра циркуляр от 17 марта, очень распространилась и вредит мне больше всего. И тут ровно ничего сделать невозможно. Сегодня в « Revue Suisse » прочел, что «Новое время» – одно против Дрейфуса, но оно « terriblement discredite d ' ailleurs » (впрочем, ужасно дискредитировано – франц.). И во мне дух упал. Стар стал, уверенности нет, нет прежнего огня и силы. Я не могу выдержать всей этой травли, и она достигнет своей цели, если у нас не явятся свежие силы. А где они, где их взять? Подписка на памятник Пушкину только и радует. Она достигла вчера 24 000 руб. Это очень хорошо.

26 апреля. В. П. Буренин сказал стихи свои, давно написанные Амфитеатрову:

Своей фамилии взамен

  Ты кличку взял Old Gentleman ;

Верней бы искренно и прямо

  Назваться русской кличкой Хама.

Буренина, кажется, целый том наберётся таких надписей к портретам. Александр Чехов давно их собрал в особую тетрадку. Цела ли она у него?

.

 «Россия» Амфитеатрова выйдет 28-го. Я думаю, что успех её несомненен.

  Коломнин говорил со слов присяжного поверенного Кравеца, который писал договор, что московские купцы, во главе с Мамонтовым, подписались на 180 тысяч, но денег этих Амфитеатрову не давали, а желают поручить ведение хозяйства особому своему человеку.

Я писал Чехову. Послал ему своё объяснение суду чести. Он нашел его «мало выразительным». И он прав. Оно мало выразительно, ибо не всё в нём сказано. Я мог бы всё сказать только людям, которые обратились бы ко мне прямо и честно. А людям которые подошли ко мне с подходцами, я не могу этого сделать.

14 мая. С прошлого четверга ни слова. В прошлый четверг, когда я отказался от «последнего слова», которое мне предлагал Арсеньев в «суде чести», он мне написал, что сообщил суду моё письмо и что суд «вероятно приступает к рассмотрению дела по существу». Это было 6 мая. Сегодня 14-е, и ни слова.

[15 мая.] Мне сегодня говорили, что Арсеньев и Спасович за меня, но остальные (?) рвут и мечут, собирают какие-то сведения и т.д. Кроме сплетен они ничего собрать не могут. Я пошлю завтра Арсеньеву вот это письмо:

М. Г. Константин Константинович,

3 мая я представил свое объяснение суду чести, которое было тогда же перед ним прочитано. 6 мая на Ваше предложение мне явиться в суд чести, чтобы воспользоваться «последним словом», я Вам отвечал, что не считаю это необходимым. Вы тотчас же мне ответили, что прочли мое письмо суду чести, и что он, вероятно, приступит к рассмотрению дела по существу в этот же вечер, 6 мая.

Сегодня 15 мая. Вы понимаете, что дело это для меня совсем не шутка. Ждать приговора больше недели это очень тяжело, даже невыносимо в мои годы и после трех месяцев нервной, напряженной жизни. Согласитесь, что обвиняющим несравненно лучше, чем мне, как лучше прокурору, чем подсудимому. Врачи мне говорят о необходимости уехать уже давно. А я не могу. Я не знаю, что ещё предстоит мне. Вы меня знаете как человека впечатлительного, и в 65 лет я, к сожалению, не потерял способности всё принимать близко к сердцу и волноваться. Будьте добры, дайте мне возможность узнать, состоялось ли «рассмотрение по существу» и когда я могу получить что-нибудь определенное о моём деле. Мне думается, что я ждал довольно, и неизвестность становится мне прямо мучительной.

Примите уверение в моем искреннем почтении к вам и преданности.

А. Суворин. 15 мая 1899.

16 мая. Сегодня передали приговор суда чести. Я успокоился. Признали «неправильными и крайне нежелательными некоторые приёмы». Христос с ними. В этом кто из пишущих не виноват? Комитет Союза будет очень огорчен. Константин Семенович встретил в Союзе Кареева, который приехал узнать о результате и был сконфужен приговором. Бедный глупец! Как он старался! Вероятно, вместе с Мякотиным и акт составлял, что для Комитета неприятно – это единогласное решение. Нельзя будет говорить, что ко мне отнеслись пристрастно. Мой ответ комитету послан был всем судьям. Вчера от Григоровича письмо, очень горькое. Он, очевидно не поправится. Собирается умирать приехать в Петербург.

17 мая. Чехов сегодня пишет: «Я бы на вашем месте роман написал. Вы бы теперь, если б захотели, могли написать интересный роман, и притом большой. Благо купили имение, есть, где уединиться и работать». Он бы на моём месте, конечно, написал. Но я на своём не напишу. Мне жизнь не ясна. Если б писать роман, надо было бы совсем особую форму, к которой я привык с которою сжился. Форма фельетона, где можно было бы рассуждать от себя, как Пушкин делал это в «Евгении Онегине». В прозе надо роман вести для этого от героя. А эта форма не по мне.

Под влиянием слов Чехова я было раскрыл тетрадь. Подумал, подумал над белыми страницами и положил тетрадь обратно в стол. Нет, поздно.

20 мая. Приехал в Москву на пути в деревню свою. Покупал. Купил разной дряни для деревни, рублей больше чем на тысячу. Вечер у П. А. Ефремова. Ему 68 лет. Нездоровилось ему. Но он встал. С 8 до 12 проговорили о литературе, больше о Пушкине. Сколько этот человек литературных фактов, слышанных им от разных лиц, унесет в могилу. Сколько раз я ему говорил, чтоб он записывал. «Не могу, – говорит. – Вот если б кто сидел в другой комнате и записал. Когда говоришь, одно тянет другое, вспоминаешь невольно. А с пером в руке не знаешь, с чего начать». К моему сожалению, я запоминал и запоминаю печатное гораздо легче, чем слышанное. Слышанное сейчас же забываешь. Вот кое-что слышанное от Ефремова.

У Пушкина в «Дневнике» написано прозой об Уварове то, что он потом (в 35 г.) написал стихами «На выздоровление Лукулла». Николай I воспретил упоминать что-либо о жене Пушкина и об Уварове, который управлял цензурою и министерством народного просвещения 35 лет. Уваров писал анонимное письмо к Пушкину о рогоносцах. Князь Пётр Долгоруков и князь Гагарин утверждали, что они не принимали в этом участия.

Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерн был у Бенкендорфа. «Что же делать мне теперь?» – сказал он княгине Белосельской. – «А вы пошлите жандармов в другую сторону сторону». Убийцы Пушкина – Бенкендорф, княгиня Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил их портреты рядом на одной из прежних пушкинских выставок. Гаевский залепил их. У Пушкина в «Дневнике»:

И перед новою столицей

Померкла старая Москва,

а «Главой склонилася Москва» сочинил Анненков. Как и Жуковский, Анненков сочинял за Пушкина, например, в кишиневских стихах о Неаполе «уставил к месту текст» и для рифмы «выправлял». Кое-что затирал в рукописях Пушкина, но сам для себя списывал. Якушкин не мог разобрать. В «Анджело» неправильное чтение выпущенных стихов. «Как?» в предыдущую строку и «Такого прегрешенья». Иначе стих не выходит. Шутки – стихотворение Пушкина о причастии (кишенёвские стихи).

Наталья Николаевна Пушкина виделась накануне дуэли с Дантесом в № 17, а Ланской караулил, чтоб Пушкин не приехал. Par « esprit de corps » (ради сословного духа – фр.), кавалергарды все были против Пушкина, Мартынов тоже кавалергард. Мария Александровна – автору истории кавалергардов: «Декабристы были хорошие и честные люди. А вот Филарет что хотел сделать? Он хотел скрыть завещание Александра». Пушкин «подсвистывал» Александру. Ефремов указал, что в бытности в Тифлисе Пушкин написал Александру, а не Ванновскому [sic]. Александр I был Арлекином.

Пушкин не говорил на смертном одре: «Если б я остался жив, я весь был бы его». Когда Жуковского упрекали за эту фразу, он сказал: «Я заботился о судьбе жены Пушкина и детей».

Что за письмо привозил Арендт Пушкину от Николая? Пушкин прочёл его и возвратил Арендту. До сих пор неизвестно.

Васильчиков, Мартынов, Лермонтов. Esprit de corps .

Васильчиков о Лермонтове. Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы. Васильчиков в Английском клубе в Москве встретил Мартынова. Васильчикову надо было рекомендацию. Он спрашивает одного, умер, другого – нет. Кто-то ударяет по плечу. Обёртывается – Мартынов. «Я тебя запишу». Взял его под руку, говорит: «Заступись, пожалуйста. А то в Петербурге какой-то Мартьянов прямо убийцей меня называет». Ну, как не порадеть. Так и с Пушкиным поступали. Все кавалергарды были за Дантеса. Панчулидзеву Ефремов говорил: «Надо вам рассиропить историю полка декабристами. А то ведь из вашего полка два убийцы – Дантес и Мартынов».

Живописец Ге для своей картины ездил в Михайловское. Портрет Кипренского был в кладовой, потрескался. «Где у вас портрет?» – «Он в кладовой». – «Нельзя ли мне его принести оттуда?» Принесли. Весь в пыли, потрескался. Пушкин читает «Горе от ума». Он его подправил. Комнату взял из дома Тригорского. В Михайловском ничего не осталось, кроме одной комнаты, но и та с обвалившимся потолком.

У Сытина в издании Пушкина «Османные надели с выпушкой штаны».

У Дениса Давыдова о князе Голицыне, что он был слаб на зад. У Пушкина «Напирайте, братцы, сзади, там всего слабее он», и т.д.

Портреты. Райт: Wright (будто бы оригинал). 6 портретов. Тропинина гравюра в 600 экз. Общество архитекторов.

Соболевский рассказывал, что виделся с Дантесом, долго говорил с ним и спросил: «Дело теперь прошлое, жил ли он с Пушкиной?» – «Никакого нет сомнения», – отвечал он.

Павел I собирался заключить свою жену в монастырь и объявить Николая Павловича и Михаила Павловича незаконными. Императрица жила с кем-то, и Николай похож на портрет её любовника. Николай II читал Панчулидзеву все бумаги, удивлялся, что о смерти Павла I доселе ничего не публиковано. «Ведь когда-нибудь надо же об этом сказать». Говорят, в «Биографическом словаре» будет все рассказано. Следующий том на букву П.

9 июня. Сегодня наши приехали в Никольское * . Я здесь с 4 июня. 26 мая был в Петербурге. Пушкинский праздник. Говору было много, но одушевления мало. Я был только в Таврическом дворце, на вечере, где давали маленькие оперы и процессию плохую устроили. В середу 2-го был в Москве. Опять покупал для деревни. Несколько тысяч истратил. Покупал без толку. Чего надо не купил, накупил много лишнего. Ну уж, господин Левшин – дворянин, нечего сказать. Всё вывез. Говорил, что вывезет только кое-что, но вывез всё, что мог. Скот подманил. Мебель всю увез, потом прислал часть, никуда не годную. Имение хорошее, во всяком случае. Но денег придётся положить множество. На Троицу был здесь Вася Саранчин. На Духов день приехал Боря * * . Сегодня все приехали. Моя покупка, линейка, сломалась сегодня же. Ось переломилась. Повар приехал. Обойщик из Петербурга приехал. Все ещё как на развалинах. Ничего не готово порядком. Серый день сегодня. Сыро ещё. Скучно. Без дела скучно, а дела не найду. Я горожанин. В городе мне лучше.   От Лели * ** третьего дня телеграмма: третейский суд, разбиравший его дело с Сигмой в связи с моим с Комитетом Союза писателей, решил в пользу их. Дело Комитета не выгорело. Писал Чехову. Спрашивал, выходить мне из Союза, или нет? Читал «Россию». В ней есть что-то свободное и искреннее. «Новое время» заплесневело, замучено, серо. Так мне кажется, и думаю, я не ошибаюсь. Писал об этом Леле. Лучше бы не читать газет. Спокойнее гораздо. Ничего не знать, не делать сравнений.

Может, лучше, если совсем замолкнуть и не обращать внимания. Написал Никольскому. Он раздраженно пишет. Пора перестать. Это мучительно питать у читателя раздражение. Надо давать что-нибудь положительное.

20 августа. Был у князя Урусова в деревне Сторожево. Отличная усадьба. Милые люди. Вернулись поздно ночью. Анна Ивановна все пугалась дорогою при всяком толчке. Мы с К[онстантином] Семеновичем Тычинкиным] * смеялись. Легенда о мраморной комнате в нашем деревянном доме. Минины были жестокие люди. Сын стрелял в мать в этой комнате. Рана была неопасная, но кровь брызнула на стену. Заклеивали обоями, но кровь была видна, или думали, что видна. Минин и велел сделать её под мрамор. Княгиня Урусова, урожденная Овер, дочь знаменитого московского врача. Очень милая женщина. Французское происхождение заметно в веселом нраве.

Крестьяне называют дачников «воздушниками». На воздух приехали издалека.

Я поступил в корпус (Воронеж) в ноябре 1845 г., прошёл два приготовительных и 4 общих класса, переходил ежегодно и принадлежал к первому выпуску. В августе 1851 г. приехал в Петербург, в Дворянский полк, где было два специальных класса, по окончании которых выпускали в гвардию, артиллерию и пехоту. Меня выпустили в саперы. Я желал поступить в университет, занимался по-латыни по книжке Греча и подал прошение, что желаю выйти в статские по болезни. Меня выпустили коллежским регистратором. Вместе со мной вышел В. В. Марков, и он в сущности увлёк меня. В декабре 1853 г. приехал в Коршево, где прожил 54-й и 55-й годы. В 1855 г. жил летом у В. Я. Тулинова в Воронеже, готовился к экзамену в уездные учителя, выдержал и поступил учителем истории и географии в Бобровское уездное училище в этом же году. В 1857 г. в январе женился на Анне Ивановне Барановой. В августе 1859 г. переехал в Воронеж на ту же должность. В июле 1861 г. переехал в Москву, в «Русскую речь», которая прекратилась с первым нумером на 1862 г. В декабре 1862 г. переехал в Петербург в «Санкт-Петербургские ведомости». В 1874 г. Корш продал их по приказанию правительства, за неблагонамеренность. Остался не у дел. С конца 1875 г. работал в «Биржевых ведомостях». В 1876 г. основал «Новое время» вместе с Лихачёвым, 29 февраля.

Участвовал в «Модном магазине» – кажется, так – поместил там 2 стихотворения из Беранже, в «Весельчаке», в «Русском дневнике», в «Русской речи», в «Развлечении», «Современном слове», «Отечественных записках», «Времени» Достоевского (повесть «Алёнка» была принята Ф. М. Достоевским, набрана там, но «Время» было запрещено, и повесть явилась потом в «Отечественных записках»), в «Современнике» («Солдат и солдатка»), в «Вестнике Европы», и в «Русском инвалиде» (обзор журналов), в «Древней и новой России», в «Русском слове». В «Весельчаке» и «Развлечении» – юмористические стихотворения и очерки, в «Современнике», «Отечественных записках» – рассказы и повести: «Солдат и солдатка» («Современник»), «Алёнка» и «Отверженный»; в «Воронежской беседе» – ранее этого, именно в 1862 г., рассказ «Гарибальди» и повесть «Черничка». В «Современном слове» – письма из Москвы; в «Отечественных записках» – несколько рецензий и указанные повести, в «Вестнике Европы» – множество рецензий и проч. Статьи вырваны и собраны в отдельный том в моей библиотеке. В «Русском слове» письма из Воронежа под псевдонимом Землянский.

За чтение рассказа «Гарибальди» перед императрицей Марией Александровной П. М. Садовский получил перстень. Его же чтение этого рассказа в Москве, на одном литературном утре, доставило и мне успех, меня вызывали. Составлял книги «Для чтения», «Великие явления и очерки природы», участвовал в составлении и переводе «Слуги желудка», «Истории французской революции» Минье, «Путешествия к центру земли» (есть мои добавления к очерку в этом переводе), составлял много нумеров «Дешёвой библиотеки», куда писал биографии писателей и т.д. В «Новом времени» масса статей моих не подписанных. Мои псевдонимы: А. Бобровский («Всякие», сожжённый роман, первые главы явились в «Санкт-Петербургских ведомостях»), Скромный Незнакомец, Незнакомец, Тимон Афинский, Карл Пятый и разные инициалы. В «Весельчаке» – кажется – Суровикин, в «Развлечении» не помню псевдонимов, в «Русском инвалиде», кажется, А. И-н.

8 сентября, с. Никольское. Дожди, дожди, дожди... Больше месяца. Хлеб погибает в поле, в гумнах. Сегодня страшный ливень, с ветром и громом. Хлеб в поле, я думаю, поплывет по плоскостям. Плохо помещикам и плохо крестьянам. Превосходный урожай у всех пропал. Кто успел убрать – немного – у того пропало в скирдах.

Пробовал писать. Ничего не выходит. Писал 2-й акт «Героини», бледно выходит. Видно, надо поставить точку и этим упражнениям.

9 сентября. Прекрасный день. Утром туман. Но потом солнечно и тепло. В половине 10-го Настя уехала верхом и вернулась к 7-ми вечера. Она сделал несколько десятков верст в поисках за Баком, который пропал дней 8 тому назад. Назначили 20 руб. награды. Постоянно рассказывают, что его видели, а его нет как нет. Бедный Бак, увлёкся какой-то госпожей своего рода и погиб. Собака глупая, но добрая и трусливая. Если он цел и если б мог он рассказать свою историю, то вышел бы замечательный рассказ, особенно если б он откровенно передал свои   наблюдения над суворинской семьей. А он имел на то все данные. Настя самая бескорыстная и самая честная из всех нас. Она либо будет несчастна, либо очень счастлива. Она заслуживает счастья. Я на неё несправедливо злился месяц тому назад. Она хочет быть независимой. В других условиях, да при образовании, из неё вышла бы талантливая женщина. Но на неё никто не обращал внимания и никто об ней не заботился, как должно, менее всего её мать.

10 сентября. Завтра мне 65 лет. Вот сколько живу. Очень много. Сегодня получил от брата Петруши письмо, в котором он говорит, что в церкви села Коршева метрические книги существуют с 1781 г. Наш прадедушка был Фёдор. О нём в метрике сказано: «Депутат однодворец Фёдор Прохорович Суворин», умер от натуральной болезни 18 августа 1791 г., 60 лет от роду. По-уличному нас называли Путатовыми, очевидно, от этого депутата Федора. Где он был депутатом? Самое это слово, откуда пошло? От Екатерининской комиссии. Но нашей фамилии нет в числе депутатов, да и Федору в 1767 г. было всего 25 лет.

У этого Федора было три сына: Родион, Иван и Димитрий. Все трое умерли в один и тот же год, в июне и в июле 1787 г. Родион – 1 июля (40 лет), Иван 23 июня (36 лет) и Димитрий 20 июня (35 лет). Вероятно, была какая-нибудь эпидемия. У Родиона и Ивана детей не было, кажется. У Димитрия было два сына: Родион и Сергей. Жена его, Варвара Ермолаевна, умерла в 1814 г. Сергей Дмитриевич – наш отец. Прадед мой умер 1 октября, 65 лет. Отец мой умер 69-ти лет. Если жить мне как прадеду, то очень скоро, а если как отцу, то ещё ничего. Почудим.

Написал Лёле в Петербург, чтобы все процентные бумаги, которые хранятся у меня в кабинете, в железном шкапу, были отданы моим родным, брату, сестрам, племянникам и племянницам. Надеюсь, это будет исполнено и никто жадности не обнаружит. Там около 30 тысяч, если не ошибаюсь, но есть бумага плохая – Русский промышленный банк, купленный за 345, а теперь упавший чуть ли не на 250 руб.

 "Мы победили, победили!"

28 сентября, 1899 год. Мороз. Земля замёрзла. В 10 час. было холодн o , небольшой западный ветер, холодный. Думал сегодня уехать, а всё-таки не хочется.

Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это продолжение «Преступления и наказания». Там Евгений Павлович говорит об одном адвокате, который, извиняя своего клиента бедностью, сказал: «Естественно, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?»

Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского. Я назвал его «учителем». Статья вылилась порывом. Лорис-Меликов, прочитав её, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове; Григорович приехал ко мне, говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъём в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он жил бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошёл его за сцену поздравить. Он шёл мне навстречу в зал и сказал радостно:

– А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!

Несколько девушек несли ему по залу в это время большой Лавровый венок.

В день покушения на Лорис-Меликова, часа в 2–3, я сидел у Достоевского. Припадок падучей только что прошёл у него. В маленькой гостиной с белой столовой мебелью и бедной, он сидел на диване и набивал себе папиросы. Лицо его было странное. Он сам сказал мне, что у него бы припадок. Мы разговорились о разных разностях политических. Тогда только и разговоров было, что о покушении и т.д. Зимний дворец только что был взорван. Достоевский говорил о том, что мы все ужасно неискренни и лицемерны, что в сущности мы сочувствуем всем этим покушениям и только притворяемся.

– Ну, например, представьте себе, вы или я, мы стоим у магазина Дациаро и слышим, что нигилист говорит другому, что через десять минут Зимний дворец будет взорван. Пошли ли бы их предупредить? Едва ли. Я сомневаюсь. А уж схватить этих нигилистов или указать на них полиции, да это и в голову не пришло бы. А ведь мы с вами вот как негодуем против этих преступлений и говорим против них. Что же другие? Другим и подавно до этого дела нет.

На ту же тему запись 1903 года

Отрывки из воспоминаний

В день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова я сидел у Ф. М. Достоевского. Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной, набивающим папиросы. Лицо его походило на лицо человека, только что вышедшего из бани, с полка, где он парился. Оно как будто носило на себе печать пота. Я вероятно, не мог скрыть своего удивления, потому что он, взглянув на меня и поздоровавшись, сказал:

– А у меня только что прошёл припадок. Я рад, очень рад, и он продолжал набивать папиросы.

О покушении ни он, ни я ещё не знали. Но разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

– Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельства и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы.

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление . Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут допрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, они за это деньги получают. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и полезного и для общества, и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.

Он долго говорил на эту тему и говорил одушевленно. Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы преступление политическое. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках естественно стал бы революционером.

Безурядица

27 ноября, 1899 год. Вечер у Витте. Рассказывал о принце Ольденбургском. Он уничтожил и истребил чуму и в большой обиде, что правительство не печатает, что он сражался именно с чумой, а не с кем иным. Он очень плакался и ругал министров, которые «изменили» своему государю. Дело в том, что благодарность государя за истребление чумы не допустили печатать министры. Граф Муравьев рассказывал своё свидание с принцем. Он бегал по кабинету и бранился. Вдруг остановится и скажет:

– А ведь Анюта спит. Вы знаете, граф, Анюта спит.

– Какая Анюта, ваше высочество?

– Горничная, старуха. Уснула и спит.

И опять начинает бегать и браниться, потом к колокольчику подбежит. Входит лакей.

– Анюта спит?

– Спит, ваше высочество.

– Доктор был?

  – Был.

– Что он говорит?

– Говорит – пускай спит, проснётся, может быть. Лакей уходит. Принц опять бегает и бранит министров и славословит себя. И так несколько раз. Вдруг ударил себя по лбу. Граф, я нашел.

– Что такое, ваше высочество?

– Я нашел, как разбудить Анюту. Я положу ей в жопу льду, и она проснётся.

И он выбежал класть в жопу лёд.

17 марта, 1900 год. Сегодняшнее «Маленькое письмо» о шлюзовании Днепра и английской компании имело результатом изъятие из Государственного совета этого дела. Победа быстрая, и я очень доволен. Несколько сочувственных писем. Письмо от Витте, чтоб я приехал поговорить с ним в 9–10 ч. об иностранных капиталах. Он мне сказал, что совершенно разделяет моё мнение, но не потому, что это английский капитал, а по другим причинам. Эксплуатацию реки нельзя отдавать ни русской, ни иностранной кампании. «Ко мне приставали с этим делом военные инженеры. Я, наконец, внёс его в Государственый совет, но решился говорить против него. Сегодня я сказал государю, что так как началась газетная полемика по этому делу, то я бы желал не давать ему ходу, тем более, что сам я ему не сочувствую. Государь сказал, что он разрешает мне взять его. Я говорил Ковалевскому, чтоб он уведомил вас об этом». Действительно, Ковалевский прислал заметку, что дело не поступит в Государственный совет вследствие якобы новых поступлений предложений на этот счёт. Потом говорил о телефонах, довольно сбивчиво. Дело передано частной компании. Очевидно, предрешено. При мне с ним говорил по телефону Сипягин. Спрашивал, каков был с Витте государь? – «Очень любезен». Относительно телефонов согласен с Витте и с Сипягиным, а о противниках их выразился, что они недостаточно вошли в общие государственные соображения. Говорил, что он стоит за дорогу на Чарджуй, которая короче, чем на Ташкент. Сипягин, по его словам, сказал князю Шаховскому, начальнику по делам печати, чтоб он больше говорил с редакторами, чем карал, что, по его мнению – совершенно верному, – многое зависит от переговоров.

Клейгельс жаловался на нас. Булгакова призывали. Мы якобы систематически нападаем на полицию. Очевидно, его неудовольствие передано частным приставам, которые не пропускают два дня объявлений, говоря, что их слишком много, а им некогда. Метранпаж ходил к Клейгельсу. Ему сказали, что его дома нет.

Граф Муравьев третьего дня говорил Витте, что следовало бы все газеты взять в казну, что это было бы выгодно.

– Да мало ли что выгодно? – отвечал Витте. – Вон бордели тоже выгодны – сто процентов приносят. Не брать же их в казну.

Граф Муравьев такой мелочной человек, что ссорится с своим сыном, если заметит на нём какие-нибудь штаны новой моды. «Зачем ты меня не предупредил?» Стоит принцу Уэльскому надеть новый жилет, на Муравьеве такой же жилет через пять дней. Витте заметил на нём какой-то диковинный жилет и спросил. Оказывается, точно в таком жилете был Уэльский. «Не глупый человек, а мелочен ужасно», – сказал Витте.

11 мая, 1901 год. Сегодня в 2 ч. меня позвал князь Шаховской, начальник по делам печати, и объявил, что Сипягин приказал закрыть газету на одну неделю за статью А. П. Никольского «По поводу рабочих беспорядков» (№ 9051), ибо она нарушает циркуляр 1899 г., в котором сказано, что газетам воспрещается говорить о рабочих беспорядках и отношениях рабочих к хозяевам. Князь Шаховской пробовал защищать статью и предлагал или дать газете предостережение, или закрыть розничную продажу. Но министр сказал, что предостережения даются за вредное направление, а в «Новом времени» он такого не видит, а в запрещениях розничной продажи не упоминается статьи, за которую продажа запрещена, а он, министр, непременно хочет, чтобы статья была упомянута, потому что он желает, чтоб «Новое время» было запрещено на 2 месяца. После того как князь Шаховской старался доказать, что это будет только разорение газеты, Сипягин согласился запретить на одну неделю. Объявив мне это, князь Шаховской уговорил меня съездить к Сипягину и лично попросить заменить запрещение газеты запрещением розничной продажи.

К сожалению, я послушался этого совета. Около 5 ч. Сипягин меня принял. Он поднялся и протянул мне руку, и сел. Я сел также.

«Что вам угодно?» – спросил он. – «Князь Шаховской объявил мне ваше распоряжение. Я пришел просить вас заменить запрещение газеты запрещением розничной продажи. В этом случае кара пала бы только на меня, как на издателя. Прекращение же газеты касается целой массы служащих, которые совсем не виноваты в том, что я нарушил циркуляр. Конечно, рабочим которые от этого пострадают, я заплачу. Но чем же виноваты читатели, подписавшиеся на «Новое время»? Никакою другою газетой я её заменить не могу, потому что никакая иная газета не может напечатать вовремя 35 000 экземпляров и ещё то количество экземпляров, которое оно обязано дать своим подписчикам. Я даже не говорю о всех других затруднениях, которые создает это запрещение».

Я говорил ещё, что в настоящее тревожное время при массе циркуляров легко было забыть этот циркуляр. Выслушав меня, он встал и, подавая мне руку, сказал: «Очень жаль, но я ничего не могу сделать».

Я повернулся и ушел.

Мы рассчитывали, что в эту неделю мы теряем тысяч двадцать. 800 руб. в день на розничной продаже, да 2000 руб. на объявлениях, а может, и больше, ибо нам придётся возвратить всем тем, от которых приняты объявления. Отсутствие «Нового времени» с рынка заставит и читателей и объявителей искать другое помещение. Эту потерю невозможно вычислить, а она может быть гораздо значительней текущей потери. Бумажный фабрикант потеряет до 7000 руб., фабрикант красок и т.д. Сипягин дожидался случая, чтобы отомстить газете за то, что при вступлении его в должность я намекнул, что у него никакой программы нет. Я сказал только об этом осторожно, но «Россия» подчеркнула мои слова и прямо сказала, что «Новое время» не допускает у г. Сипягина программы. Если он хотел запретить розничную продажу в прошлом году за то, что я сказал по поводу чествования Сальвини: «Слава тебе, показавшему нам свет», на что указал князь Мещерский, то теперь поводом могла служить и передовая статья о земстве в западном крае и мои письма о земстве вообще, в ответ князю Мещерскому, с которым Сипягин в большой дружбе. Как бы то ни было, возможно ли издавать газету при этих условиях, когда её могут закрыть за всякий пустяк. За «вредное направление» дают три предостережения, и только тогда газета закрывается. За нарушение циркуляра, изданного в 99 г., газету министр может закрыть на три месяца. Воистину прав Л. Н. Толстой, сказав в письмах к государю о Сипягине, что он «человек ограниченный, легкомысленный и мало просвещенный».

17 мая, Никольское. 12-го я уехал в деревню и живу здесь один, напрасно желаю успокоиться и помириться с тою обидою, которую мне нанес Сипягин. Сегодня я вспомнил, когда он говорил мне 2 января, после того, как я дал «Контрабандистов», не уведомив полицию: «Смотрите, нарвётесь». Я тогда этого не понимал. Но мне сказали потом, что он говорил: «Я ему покажу, как шутить с министром». Вот она штука-то! Он был обижен тем, что я расстроил его стратегические планы насчёт публики, волнения которой ожидались при повторении пьесы. Я выиграл, так сказать, сражение, которое думал выиграть он. Глуповатый человек и потому мстительный. И мстительный, и глуповатый, он наделал мне и ещё наделает бед. Недаром он постоянно придирался. То и дело Шаховской призывал то Булгакова, то сына, то меня по разным статьям. Шаховской, по его словам, всё защищал «Новое время». Я в этом начинаю сомневаться. Но сколько можно, он защищает всех. Еще недавно он сказал мне: «Я выйду в отставку, если Сипягин потребует запрещения объявлений».

А он потребовал запрещения и объявлений, и розничной продажи, и самой газеты. Да и чудно было бы, чтоб Шаховской поставил вопрос об отставке по таким пустякам, как разные взыскания с газет.

При отъезде из Петербурга мне говорили, что запрещение это рассудил великий князь Владимир Александрович, что в Государственном совете волновались и будто бы ругали Сипягина; Маслов мне писал, что был у Куропаткина, который говорил, что при дворе все были этим удивлены, что он, Куропаткин, считает эту меру жестокой. Всему этому придавать значение было бы глупостью. Я знаю, что значат эти сожаления, удивления и проч. Я не удивился бы, если б государь выразил удивление, но всё это для них всех совершеннейшие пустяки. Журналист – нечто такое, что полупризнаётся только. Самозванец в самодержавном Царстве, и правительство его гонит и преследует. Я думаю, что министры, которые были на юбилее «Нового времени», потом раскаивались или теперь раскаиваются, когда «Новое время» запретили, и это прошло совершенно бесследно.

Хирург Троянов говорил мне: «Да, Сипягин – животное Это продукт полного вырождения. Посмотрите на его череп, на его уши». Действительно, великих людей с таким черепом и ушами не было. В настоящее время продукты вырождения в цене ибо они умеют нравиться и совершенно безопасны государю в том отношении, что во всем с ним согласны и во всем готовы ему угодить.

18 мая. Сегодня письмо от Я. А. Плющевского; он прислал копию с письма Юзефовича, о котором я не имею понятия, к Сипягину. Письмо странное несколько. Плющевскому передал эту копию «один господин, знающий о моей к вам близости». «В такой же копии оно поручено Гессе, имеющему якобы ознакомить с его содержанием государя. Автор – Юзефович, последнее время передававший через Гессе разные докладные записки и письма по текущим злобам дня». Письмо справедливо говорит, что нарушение циркуляра только придирка, что сам Юзефович был четыре года цензором и пропустил бы статью во всякое подцензурное издание. Но совершенно чепуха, что будто бы «малейшее порицание графа Л. Н. Толстого строжайшим образом преследуется управлением печати и что даже таким заведомо благонадежным авторам, как К. П. Победоносцев и г. Барсуков, не разрешено печатать что бы то ни было в осуждение этого кумира русских анархистов и атеистов». Такая фраза может только дискредитировать автора письма не только в глазах государя, но даже в глазах такой тупицы, как Сипягин. Упоминание о некоторых руководителях социальными и другими антиправительственными движениями метит, конечно, в Витте. Сипягину это на руку, ибо он держался за Витте только в первое время, когда он дал на перестройку квартиры Сипягина 500 000 руб. Получив это, он от него отвернулся и тайно интригует против него.

На Святой министр путей сообщения князь Хилков сказал мне: «Витте нас всех презирает, потому что знает, что всякого из нас может купить. Он сказал мне на этих днях, указывая на одного министра, который только что вышел от него: «Вот мерзавец. Я для него столько сделал, а ему все мало». По намекам Хилкова можно думать, что дело шло о Сипягине.

Сестра Сипягина замужем за Дубасовым. Этот моряк несколько лет тому, входя с броненосцем в Неву, сел на мель или что-то повредил, хорошенько теперь не помню. Дубасов оскорбился, чуть ли не вызвал меня на дуэль. Я отписывался. Дело доходило до великого князя Александра Михайловича. Таким образом, у Сипягина есть союзники для клеветы на меня. Сколько интриг в этих верхах! Мне вспоминается, как в Висбадене граф Лорис-Меликов передавал мне содержание письма к Марии Александровне, герцогине Эдинбургской. Мария Александровна это письмо переслала Лорису. В нём рассказывалось, как Лорис, Милютин и ещё кто-то задумали конституцию, и Лорис, призвав меня, сказал: «Теперь пишите все. У нас будет конституция». Возможно, что и теперь могут сочинить нечто подобное. Сипягин может сказать государю, что Суворин, мол, проводит диктатуру Витте. Чёрт знает, что это за люди.

Два рассказа князя Шаховского: он представлялся государю.

– К несчастью, он говорил со мной только несколько минут, но всё-таки я успел сказать ему, что теперь консервативного направления не нужно. Государь вскочил и сказал:

– Вы знаете, что я запретил Грингмуту хвалить меня. II est plus royaliste que le roi et plus catholique que le pape (он больший роялист, чем сам король, и больший католик, чем папа. – фр.)

– А если настанет время, когда государь и хотел бы, чтоб его хвалили, да никто не станет, – сказал я.

– Возможно, – сказал Шаховской.

Разговаривая со мной о запрещении «Нового времени», князь Шаховской сказал о Сипягине:

– Что ж вы хотите, я защищал, как мог. Но он хочет показать, что ему стоит лишь поднять палец, и всё замолчит. Мой доклад у него по субботам. Обыкновенно он оставляет меня завтракать и уходит после к себе. А я остаюсь с его женой и развращаю её либерализмом.

29 мая. Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: «Если напечатать ответ Толстого Синоду, то народ его разорвет». Утешайтесь, друзья, утешайтесь, скудоумные правители. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настаёт, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает что начать. «Не то ложиться спать, не то вставать». Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит.

20 ноября. Вчера по телефону министр внутренних дел Сипягин просил меня заехать к нему сегодня в 3/4 10-го.

Что такое? Думали, гадали, предполагали тысячу причин, одну другой важнее. Нервы у меня так расстроены, что не спал всю ночь.

Приезжаю. Принимает. Садимся. На столе у него субботнее приложение к «Новому времени».

– Разговор у нас будет конфиденциальный. Я нарочно сам по телефону просил Вас. Разговор особенный. Скажите мне, зачем вы поместили вот это?

И он показал на 2-ю стр. Мне показалось, что на портрет статс-секретаря Соединенных Штатов Гея.

– Портрет Гея?

– Нет, вот эти два.

– Гессенских?

– Да.

– Не знаю.

– Вы правду говорите?

– Даю вам слово. Мне показывают приложения, я видел эти портреты, но не подумал спросить, зачем они.

– Я вам безусловно верю. Дело в том, что теперь идет процесс о разводе Гессенских. Это – брат государыни. И вдруг в «Новом времени» его портрет. Это очень для нее неприятно.

– Я понимаю это, и, поверьте, если б я знал, я бы не поместил эти портреты.

– А кто помещал портреты, вероятно, знал?

– Вероятно.

Сипягин укоризненно покачал головой, как бы сожалея сотрудника «Нового времени», который пошёл на такое преступление.

– Я его спрошу, зачем он это делал?

– Лучше не говорите.

И больше ничего. Прощаясь, он повторил мне, что верит мне, что верит мне безусловно, и крепко пожал руку. Отдохнув и выспавшись только, я понял, что Сипягин в сущности чинил мне допрос, хотел уловить меня. Но, видно, мой вид совершенно невинного человека убедил и его, что я действительно ничего не знаю. Даже о существовании этого брата государыни я ничего не знал.

Я рассказал все только Гею. Он мне сказал, что Гессенский – педераст, и что поэтому жена его развелась с ним.

Мне было досадно на Булгакова.

– Какой же пост ты желал бы получить? – спросил Александр II у дипломата Колошина.

– Какой будет угодно вашему величеству, исключая великого поста.

За эту остроту он не получил ничего. (Рассказывал Татищев.)

2 апреля, 1902 год. Сегодня убит Д. С. Сипягин. Покойный не был умен и не знал, что делать. Его поставили на трудный пост и во время чрезвычайно трудное, когда и сильному уму трудно найти путь в самодержавном государстве. Надо бы свободы совести личности, печати. Но какая может быть свобода при самодержавии министров, поддерживающих самодержавие. Идеалисты славянофилы находили, что это возможно, но они говорили, что необходимо убрать средостение между царем и народом. А как уберешь это средостение?

Князь Хилков первым спустился в переднюю, где лежал в беспамятстве раненый Сипягин, а убийца стоял в нескольких шагах и упорно смотрел на него. «Будь у него несколько револьверов, он всех бы нас перестрелял», – говорил Хилков, потому что в передней никого не было, кроме швейцара и раненого лакея Сипягина. Полиция по обыкновению – nous revenons tou - jours trop tard (мы всегда прибываем слишком поздно – франц.). Витте приехал, когда Хилков сказал ему по телефону. Он не подошел к Сипягину, а смотрел на него издали.

Сигма говорил, что его приглашали в газету, которую хотел создать Сипягин и потратил на неё два миллиона. Можно смело сказать, что консервативной газетой ничего не поделаешь. В ней и сказать-то что-нибудь трудно. Нет, мы подошли к стене, которую лбами и усердием пробить нельзя. Революционное настроение растёт, и как оно кончится, сказать трудно.

После убийства Боголепова назначили Ванновского и начали писать и реформировать школу, точно убийца указал тот путь, которому надлежит следовать, а до этого никто не мог догадаться, что и как делать. После убийства Сипягина так ли станут поступать? Найдут ли министра, который найдёт новые пути, или который станет делать только в противоположном направлении. Но это направление требует очень много и притом систематически, а не урывками. Ни характеров, ни ума!

Рассуждали, кто займет место Сипягина. Он получал 75 000 руб. жалованья и тысяч 40 или 50 на представительство, Называли Плеве, Витте, финляндского Хилкова и киевского Драгомирова, называли Святополка-Мирского. Возможно, что царь назначит того, кого никто не называет. Называли ещё Кочубея.

Булгакову в телефон князь Шаховской сказал, что по поводу убийства Сипягина ничего не надо говорить. «Напечатать только сообщение «Правительственного вестника» и некролог». Удивительное мужество правительства, которое боится, чтобы в печати не проскользнуло что-нибудь волнующее общество.

Царская любовь

22 февраля, 1904 год. Много воды утекло, много изменилось. «Русь» издаётся хорошо. Война ей помогла и поможет. С «Новым временем» постоянная полемика и нападки. Сам Леля напечатал наставление мне за то, что я назвал японцев дьяволами с зелеными глазами. «Это лубок», – сказал он. Пускай лубок. Но и для лубка нужен талант, а в статьях Лели его очень мало. Он умен, но таланта мало. Может быть, он организатор хороший. Был Амфитеатров. Часа три говорили с ним дней десять тому назад. При прощании я сказал ему, что любил его талант, он мне ответил, что любил и любит меня. Собираюсь подавать адрес государю. Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на трёх условиях: 1) и 2) чтоб не было жидов, и 3) чтоб был Суворин. «Государь полюбил вас, – говорил Татищев. – Он читает вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают, и Плеве вторит государю. Дело идёт о том, чтоб наградить вас. Хотят вам дать Владимира на шею».

Я вскочил, как ужаленный. «Как, мне орден? Да это значит убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не останется». Татищев обещал мне сказать Плеве, что это надо оставить. Награды? Вот они, администраторы! Господи, помилуй меня от них. До сего дня я не думал никому не понравиться. Я рад был, что публика меня читает. Это лебединая моя песня. Тоже было в 1876 г., когда началась сербская война. И тогда я воодушевлял, и теперь. Это начало и конец. Боюсь, что этих нервов не надолго мне хватит. Совсем истреплются, и тогда беда газете. Мне её жаль. Не вижу преемников.

15 июня. Сегодня заседание Комитета для боевых судов, сооружаемых на пожертвования. Председательствовал великий князь Александр Михайлович. Говорили о том, как доставить миноносцы во Владивосток. Там ли их собрать или в Петербурге, откуда доставить морем. Во Владивостоке, оказывается, нет хороших техников, которые могли бы собрать. Приводилась телеграмма Макарова, который требовал в Порт-Артур иностранных техников, а не русских, которые никуда не годны. Великий князь пустил на голоса. Между тем разговор продолжался. Какой-то молодой моряк сообщил, что Невский завод работает 12 руб. с пуда, а в обыкновенное время 8 руб. Адмирал Рожественский говорил, что Невский завод никуда не годен, что построенные на нём миноносцы плохи, части не прилажены как следует. Адмирал Дубасов протестовал, говоря, что он хорошо осведомлен, что Невский завод работает очень хорошо, но если части миноносцев оказались непригнанными, то единственно потому, что они были плохо запакованы и попорчены в дороге. Рожественский промолчал. Я спросил у его высочества, почему у нас нет хороших техников, когда они есть не только в Германии и проч., но и в Японии; не может ли Комитет заняться этим вопросом и помочь чем-нибудь, хотя определить это состояние техники. Адмирал Бирилев ответил, что техники у нас есть хорошие, но нет корпуса их, потому что мы отстали от Германии на 200 лет. Я сказал, что надо догонять её, и распространился вообще о нашей отсталости. Тогда адмирал Дубасов начал: «Господин Суворин уже не в первый раз говорит, что у нас то это, то другое плохо, что наши моряки плохие техники и проч. Это оскорбляет чувство нашего патриотизма, и мы думаем, что следует делать всё, что от нас зависит». Точно я говорил, что ничего не следует делать. Я возразил ему, сказав, что для измерения патриотизма нет ни барометров, ни термометров, что у всякого он свой, что в Комитете поднимать вопрос о патриотизме неуместно, и встал, сказав: «Я прошу у вашего величества позволения уйти», и ушел. Придя домой, я написал великому князю письмо, при сем прилагаемое.

Ваше императорское высочество. Смею думать, что мне оказана честь приглашением в высочайше учрежденный Комитет по сбору пожертвований. Для усиления флота потому, что его императорское высочество государь наследник [?] и ваше императорское высочество были уверены в моем патриотизме. То, что я писал в «Новом времени» с полною моею искренностью, не только не оскорбляло ничьей любви к отечеству, но, может быть, поддерживало это чувство: по крайней мере, я удостоился получить много писем, между прочим, от моряков, молодых и старых, с выражением самого горячего сочувствия моей слабой журнальной деятельности.

Я не позволил бы себе об этом упоминать, ибо я только исполнял свой долг и писал только то, что подсказывало собственное чувство, но случай, происшедший во вчерашнем собрании Комитета, даёт мне на это право. Вашему высочеству известно, что патриотическое чувство отнюдь не исключает сознания русскими русских недостатков. Сознание это не только не избавляет от деятельности, но должно усиливать энергию русского человека во много раз для того, чтобы явиться достойным гражданином великой державы. Те неудачи, которые мы испытали, больно отзываясь в каждом русском сердце и открывая несовершенства наши, большие и малые, в разных отраслях жизни, должны побуждать нас к полной искренности наших мнений по крайней мере, в таких собраниях, как высочайше учрежденный Комитет обязанный отвечать энергией работы на энергию пожертвований русского общества. Достоинство таких собраний прежде всего характеризуется взаимным доверием и той свободою мнений, которая допускает разногласия и споры. В моей жизни мне впервые пришлось участвовать в таком собрании. Быть может, это обстоятельство мешало мне хорошо ориентироваться и выражать свои мнения. Но ваше высочество не один раз обращались ко мне с предложением высказать моё мнение, и я ценил это ваше приветливое внимание.

Если во вчерашнем заседании я заговорил о том, почему у нас нет хороших техников, и о том, что наше общее и в особенности техническое образование очень отстало от Европы (на двести лет, как выразился вслед за мною адмирал Бирилев), – то потому, во-первых, что это общий голос, а во-вторых, потому, что в собрании говорили об этом и даже приводили яркую телеграмму покойного адмирала Макарова, требовавшую иностранных техников для Порт-Артура. Адмирал Дубасов, отстаивая Невский завод против порицаний его со стороны адмирала Рожественского, пошёл далее, сказав, что у нас, будто бы, даже не умеют хорошо упаковать разные части миноносца. Мне слышалась в этих разговорах та русская черта, которая свидетельствует, что мы знаем свои недостатки, но не обнаруживаем необходимой энергии для решительного и немедленного их исправления и даже говорим об этом, щадя нашу неподготовленность, малые знания и малое трудолюбие и всегда готовые остановиться на полумерах и убежать от трудностей, которые европейцы, однако, преодолевают. Я высказал свое мнение, вероятно, не в той спокойной форме, в какой следовало, но в мыслях моих не было ничего непатриотического.

Адмирал Дубасов позволил себе сказать, что мои мнения неуместны, что они «оскорбляют» патриотическое чувство собрания. Он говорил не от себя даже, а как бы от всех, находившихся в Комитете, на что он никем не мог быть уполномочен. Исключительно вашему высочеству принадлежало право сделать мне замечание, если я выступил из рамок программы или формы, а отнюдь не адмиралу Дубасову, особенно в этом Комитете, где не могло быть даже речи о сомнениях в патриотизме кого-нибудь из присутствующих. Мне осталось только ответить ему в его же тоне и удалиться из собрания, где один из членов оскорбил меня в лучших моих чувствах и намерениях.

Я прошу ваше высочество извинить мне ту горячность, которую я себе позволил. Я высоко ценил приглашение меня в высочайше учрежденный Комитет, ценил, как почет, оказанный одному из деятелей печати.

Я вполне сознавал, что мое присутствие в Комитете едва ли принесёт ощутительную пользу. Убедившись теперь, что мои мнения могут подать повод к нежелательным недоразумениям и обидам мне или другим, – всего лучше работать для целей Комитета в привычной мне сфере, откуда мне не следовало выходить. Тут, быть может, и я могу принести некоторую пользу или, по крайней мере, надеяться принести её.

С чувством глубочайшего уважения и искренней преданности имею честь быть вашего императорского высочества всепокорнейший слуга .

«Новое время» и правительство

14 июня, 1907 года. «Дворяне стали редки, как зубры в Беловежской пуще». Земский съезд в Москве. Там же. Граф Уваров назвал Стаховича «фарисействующим эфиопом». Правда ли? В «Речи» – «искусители». «Это те люди, которые заранее благословляют власть на дальнейшие «искушения» своей пассивностью, своей готовностью санкционировать совершившиеся факты». «Они от испуга проведут в третьей Думе принудительное отчуждение» – то есть добрые помещики.

«Какие теперь мосты?» – «Мосты пора снять и корабли пора сжечь».

Тэн: «Общая черта террористов – неспособность». Пассаж о революционерах.

Народовластие по рецепту Руссо ведёт к доктрине самой анархической и деспотической. Declaration des droits de l ' homme (Декларация прав человека – франц.) – принципы общественного договора. Они ложны и вредны. Революция по английскому образцу или по немецкому, по системе Локка или Штейна, революция для устранения старого механизма, пришедшего в негодность, – единственно правильная, Франция пошла по принципам Руссо, привела к убийствам, к кровопролитиям империи и осталсь верна Руссо. «Нам всего недостает, ни уважения к государству, ни уважения к личности». Тэн. Maitfre ] [?] дю Пен: «Свобода – вещь, навсегда непонятная французам».

Мы пошли по французскому образцу и социализму. Наша Дума – просто политический клуб, митинг, боящийся порицать террор, ибо Дума стремилась к всевластию Конвента, а Конвент был террористом. Дума занималась пропагандой революции и косвенно одобряла террор, а конвент заседал сначала вне Думы, а во 2-й Думе смело сел на скамьи Таврического дворца и стал руководить заговором против царя и самой Думы. Он хотел сделать конвент при помощи революционного войска. Какой-то еврей Рубанович из Парижа распоряжается заговором (см. 13 июня). Малоспособные, ничтожные люди являются и у нас террористами. Женщины-террористки готовы стать палачами и есть человеческое мясо. Среди русских женщин была и Марфа-Посадница, и Салтычиха. Наши террористки не лучше Салтычихи по своей жестокости и распущенности. О разврате рассказывают ужасы.

Декаденты распложают похабщину. Есть журнал, печатающий исключительно порнографию, историю проституции, маркиза де Сада, Казанову и т.д. Новые беллетристы собаку съели на женском теле.

15 июня. Не «фарисействующие эфиопы», – сказал граф Уваров М. Стаховичу, – «а фарисействующие экивоки и формальные отводы», – как пишет в «Товарище» Жилкин.

Меньшиков уезжает сегодня в Гапсаль, соблазнял меня ехать туда же, где он будет катать меня по бухте под парусами. Там его сын. Я не был в Прибалтийском крае никогда. По Волге только до Нижнего и Костромы. По Оке в Алексине и Калуге. На юге был в Одессе, Крыму, на Кавказе до Тифлиса и Поти. В Киеве два раза. Вильну только проезжал, когда бывал за границей, как в Варшаву. Но раз пробыл в ней дня три с Анной Ивановной, когда жив был Н. В. Берг. В Харькове несколько раз, в Ростове-на-Дону проездом, но раза два оставался на сутки. В Полтаве раз с Валей, дня два прожили, когда я поехал после смерти Володи. Был раз в Калуге, Курске, Орле (дважды), в Задонске мальчиком лет 7, в Ельце, когда мне было 19 лет, я ехал из Москвы после окончания курса в Дворянском полку. В Москву отец прислал мне 5 руб. Я справил себе валенки и поехал в Воронеж с обозом, с извозчиками, которые везли товар в Елец. Извозчик взял с меня 75 коп. и устроил мне на передней части воза нечто вроде маленькой кибитки. Дорогой извозчиков на постоялых дворах очень хорошо кормили. Я ел с ними, и очень мне нравилось макать булку в конопляное масло и есть. Я до того времени не едал этого. В Ельце я сел за 50 коп. на порожние дровни извозчика, который возвращался в Воронеж. Там ждала меня маменька, и с ней я приехал в Коршево. Папенька меня встретил: «Не в этой шинели думал я тебя встретить». Он был огорчен тем, что я вышел в статские. Это было в рождественский пост 1853 г. В Воронежский кадетский корпус я поступил в ноябре 1845 г. в 1-й приготовительный класс. Таких классов было 2–4 общих. В Дворянском полку было 2 специальных. Всего 8 лет я пробыл в корпусе. До корпуса я пробыл месяца два в Бобровском уездном училище.

Летом 55 г., живя у В. Я. Тулинова, выдержал экзамен на учителя истории и географии в педагогическом совете Воронежской гимназии, определился в Бобровское уездное училище 25 января 1856 г. 5 мая 1859 г. переместился в Воронежское уездное училище. 29 ноября 1861 г. уволился в отставку по болезни, которой не было. Я уже был в Москве, куда уехал потом в 1861 г.

16 июня. Стахович Жилкину на съезде московском говорил:

– Вот мое продуманное, проверенное и убеждённейшее мнение о политике: можно участвовать, но нельзя успевать, – заметьте, нельзя успевать, – доброму на войне, честному в торговле, правдивому в дипломатии и чистому в политике. Нельзя чистому преуспевать в политике.

Для этого есть слово: компромисс.

«Речь» перепечатала из «Русского знамени» заметку против меня по поводу телеграммы государя Дубровину в несколько сокращенном виде (см. «Русское знамя» № 128 и «Речь» № 140): «Суворин не сочувствует такой милости монарха нашему союзу и посему старательно замалчивает самый факт. Вот если бы телеграмма была послана октябристам, если бы государь император признал их «надёжной опорой» престолу, тогда дело было бы представлено совершенно иначе», и проч.

Именно государю не следовало считать Союз русского народа «надёжной опорой престола». Телеграмма эта «явилась ответом», как говорит «Русское знамя», на обращение к «неограниченному самодержцу». Весь народ считать опорой – одно дело, другое – партию Дубровина. (См. 5 июня, где я рассказал, почему не напечатал телеграммы.)

– Я буду стоять за полную экспроприацию земли, – говорит претендент в Думу, – Пусть даром отдадут землю.

– Да ведь и у вас есть земля.

– Заложена и перезаложена. Всё равно с молотка пойдёт. А в Думе я могу себе составить карьеру. У меня ораторский талант.

Нина и Митя сегодня уезжают на Кавказ. Купил трубку и табак.

– Этот табак везде курят, – сказал приказчик у Елисеева. Коробка 11 руб. Начал с трубки и кончил трубкой. Всё к детству идёт.

Надо тоже уехать куда-нибудь. В газетах очень серо стало. Убийства и грабежи продолжаются. Вероятно, не скоро кончатся. Можно записывать такие глупости без конца. Надо начать писать о том, что я думаю.

В « L ' energie franchise » № 112, 23 февраля, жалуются на французскую полицию и небезопасность от апашей в Париже и Марселе. 12 000 жалоб было подано в 1906 г. в Марселе. Жители Марселя живут в постоянном страхе. В Китае и Индии личная безопасность лучше обеспечена, и в особенности в Японии.

М. А. Стахович был. Сегодня о нём была в «Новом времени» резкая статья Меньшикова. Я думал, он об этом. Ни слова! Говорили об опасности реакционной Думы. Она может затянуть конституционный процесс, отдаться бюрократии, и затем новый взрыв революции. Только прогрессивная Дума может ввести в русло великую русскую реку. 2-я Дума в комиссиях сделала очень много. Левые постоянно мешали. Ничего не делали, только настаивали на самых радикальных решениях и не брали на себя роли докладчиков, никакой, стало быть, ответственности. Новый закон сделает Думу дворянской, и она будет такая же, как съезд. Я оспаривал. Бояться нечего. Возврата назад не может быть.

Если дворянская будет Дума, пусть подерутся, а законы всё-таки пройдут и будут лучше.

Останется до среды и хотел ещё прийти, чтобы обратить меня в свою (его) веру. Это мудрено. Он толчётся, не зная, куда пристать. Перед 2-й Думой говорил мне, что Столыпин уйдёт до 1 апреля. «Первое апреля его не увидит министром», – говорил он. А он разогнал 1-ю и 2-ю Думу. Со 3-й будет работать.

П. А. Столыпин отдыхает на финских шхерах. Это держится в секрете. Государь отпустил его туда на 10 дней, сказав, что, может быть, отпустит и дольше, если всё будет спокойно. Вот человек, который заслуживает признательности отечества уже за то, что он ни разу не растерялся и сохраняет неуязвимое мужество и честные конституционные намерения.

Журнальные свиньи назвали «Новое время» «министерским официозом» («Речь») и рады пожимать руку «Русскому знамени», если оно ругает «Новое время». Мы заступались много раз за Союз русского народа, когда видели, что на него нападают несправедливо. Но быть в партии с г. Дубровиным и др. союзниками мы никогда не были и не будем. Не будем мы считать Союз русского народа за русский народ, как не считаем за русский народ ни одной другой партии. Мы не признаем «народоправства» и не думаем, что оно даровано государем 17 октября 1905 г., хотя на этот акт постоянно опирались не только левые, но и революционеры. Во время министерства Витте газеты постоянно долбили это и все распоряжения правительства объявляли незаконными и нарушающими манифест 17 октября. 1-я Дума выбрала комиссию для следствия над правительственными лицами, которые исполняли приказы центрального правительства, то есть готовились отдать под суд всё правительство. Носарь потому и управлял Россией в течение 50 дней. Приказы и манифесты Совета Рабочих Депутатов печатали почти все газеты. «Новое время» было даже допущено в заседания Совета. Публика взяла, по приказу Носаря, 180 миллионов из сберегательных касс, как «Новое время» ни старалось остановить его от этого безумия. Когда я сказал графу Витте, что существует два правительства, он отвечал:

– Не два, а больше. Четыре наберётся.

– Какие же ещё?

Он не ответил. Он мне даже сказал, что не знает, где помещается Комитет этого Совета рабочих депутатов.

– Ваша супруга знает Пиленко. Пиленко был в этом Комитете по поручению редакции, когда я сидел в Вене, и знает адрес этого Комитета.

Он опять промолчал, стараясь мне доказать, что он действует безупречно и что я наседаю на него неправильно. Он перечислил все заседания Совета министров и ту работу, которую он ведёт. Он старался говорить докторальным тоном, внушительно, но уйдя от него, на другой день я поместил резкую статью А. П. Никольского против его управления. Он называл меня своим другом и поцеловал, отпуская меня после продолжительного разговора. После статьи Никольского он опять меня позвал и опять стал внушать. Тут я переменил тон и прямо и резко сказал ему, что он ведёт Россию к гибели, что он все распустил, никакой власти не обнаруживает, что он совсем не похож на прежнего властного Витте, который 10 лет управлял Россией. Тогда он встал и, совершенно изменив тон, сказал:

– Ну, я вам скажу то, чего я не говорил своим министрам. Я решился действовать твердо и циркулярно, сообщил губернаторам, чтобы они арестовывали и ссылали в Сибирь революционеров.

– Не поздно ли это? Удачно ли вы выбрали момент? Не обмануло ли вас ваше дарование?

– Не думаю, и проч.

Это было перед московским восстанием. Я сидел у него часа два, далеко за полночь. Он трусил всё время и думал, что всё само собой обойдётся. В этом году он сам признавался мне, что тогда «растерялся» и что о Совете рабочих депутатов он узнал правду только после суда над ними.

22 июня. Статья о франко-русском союзе с моим предисловием. Иностранные корреспонденты приходили в редакцию справляться, не от правительства ли это, не желает ли оно занять умы, отвлекая их от внутренних вопросов? Это вечная история с «Новым временем». Считают его официозным и статьи происхождения правительственного. Я могу из этого заключить только одно, что «Новое время» или умнее было правительства и им руководило, или никто ничего не понимал, как управляло правительство. Статьи писались сотрудниками, писались мною, Скальковским, Никольским и т.д., без всякого постороннего внушения. Правительство никогда не доверяло «Новому времени» и держало его 20 лет под двумя предостережениями. При Сипягине даже запретили его на некоторое время за пустую статью о рабочем вопросе. Гонорарные книги «Нового времени» целы, и по ним можно судить, насколько далека была газета от официальных сфер. Когда Горемыкин был назначен министром, он пригласил меня к себе, дал печатные труды по крестьянскому вопросу и сказал, что двери в его кабинет для меня всегда открыты. Но я никогда к нему не ходил, исключая тех случаев, когда он призывал меня за какие-нибудь статьи. Это было раза три в его министерство. Один раз за статью Никольского, на Новый год, где он говорил о необходимости школ по поводу отметок государя. Он намекал, что начался перелом между царствованием Александра III и Николая II .

Мне Горемыкин показал номер «Нового времени» с надписью государя: «Что это значит?» и т.д. В тоне строгого выговора за то, в сущности, что Николая II автор хвалил. Газете хотели дать предостережение, но Горемыкин отстоял. Об этом говорил мне и Витте, который был на этом заседании. «Один из министров требовал предостережения, но Горемыкин отстоял». Кто требовал – не сказал. Положение «Нового времени» никогда не было лучше других газет. Это была мука, никогда, бывало, спокойно не уснёшь, и чуть сомнение – бежишь в типографию. Статьи Никольского, за которую Сипягин остановил газету, я не читал. Правительство разгуливало по газетам с ножом и резало, кого хотело и за что хотело. Тут оно показывало свою силу совершенно бесцеремонно. Если что останавливало его относительно «Нового времени», то это патриотическое его направление. Когда Сипягин остановил газету, он и главное управление получили много писем, протестовавших против этого запрещения.

У Шубинского воспаление на обоих легких. Страшно кашляет. Говорит, что такие припадки, что нечем дышать, что надо открывать все окна, надо бежать, броситься куда-нибудь, лезть на стену. Ужасно. Кашляет он ужасно. Среди комнаты висит мокрая губка, развешено на веревке мокрое белье, чтоб сделать воздух влажным. Катерина Николаевна ворчит и ругается на прислугу, на докторов, которые все на даче. Приехал молодой доктор. Температура с утра упала на 38,2. Сергей Николаевич Шубинский повеселел. Умирать никому не хочется. Но упомянул, что «Исторический вестник» уже на январь 1908 почти готов. Как неприятны те, которые ждут смерти, сожалеют, но в существе дела думают: пора. Надо и честь знать. Зажился. Доктор сказал, что у кого раз было воспаление легких, оно никогда совсем не проходит. В легких остается местечко, которое при удобном случае разгорается.

23 июня. Князь Долгорукий, генерал-адъютант, говорил Константину Семеновичу Тычинкину, что третья Дума будет последняя. Очевидно, никто не желает. Две Думы распустили, никто не тронулся. 17 октября оказалось пустым, мол, делом.

Думаю, ошибается. Дело, напротив, завязалось серьезное. Этими вещами не шутят.

Революционная действительность

8 июля, 1907 год. Профессиональные союзы – средство революции. Они бросились в омут революции. Являясь легальными по форме, по существу могут скрывать свою революционность. Союзное начало захватывает массы, воспитывает их и укореняет важную для революции партийную дисциплину и накопляет денежные средства. Экономическое значение их бесспорно. На западе это доказано, но, вступая на политический путь, они извращают собственную природу.

Но там – это « vivos voco !» (зову живых – лат.) – настоящие живые люди, представители энергии и труда, у нас – дипломы, пришпиленные к дряблости, лени, безволию. Из крестьянина – энергия и самодеятельность, без образования, но природный ум, сметка, – торговля и промышленность. Теперь ослабло. Евреи. А прежде именно выходцы из крестьян удовлетворяли народные потребности.

Одичание детей. Дерутся палками, убивают. Самоубийства.

Дух злобы и уныния революционной печати удручающим образом действует на молодые головы. Ни бодрости, ни подъёма духа. Революционная действительность не для объединения, а для разложения. Она антинациональная, грабительская, воровская, полна презрения ко всем заповедям и заветам. Революционные враги остаются.

Не нужно стона нам и крови.

Но жить с убийцей не хотим.

Это, кажется, в «Цыганах».

...Смертельная опасность, грозящая конституции, нашествие тёмных сил на культуру. Пусть.

Вильгельм II печатает мемуары Фридриха II , многое выбрасывая. Будто это то, что говорит Фридрих II о России, о будущих её судьбах. Разделив Польшу с Екатериной II , он предвидит и разделение России. Может быть, часть отойдёт к Германии, часть к Австрии и часть к Италии. Он ежедневно, будто бы, читает Макиавелли и проводит нашего императора. Эдуард VII , король английский, тоже ведь немецкого происхождения. И немцы устроят Европу по-своему и будут владеть ею. Это будет федерация под главенством германского императора. Мы теперь так запуганы, что всему верим, и в этих замыслах ничего нет удивительного и невероятного.

Русские рельсы ведут в Америку.

9 июля, понедельник. Порода великих людей измельчала.

Спутник революционеров, уверяющий, что он своими силёнками более всего сдерживает революцию и увлекает её на путь конституции. Потуги цыплёнка съесть волка. Левые – источник кадетских сил и идеологии, и потому кадеты не могут от них отделиться. Шумливые хвастуны – Гессены, Винаверы, Набоковы и Милюковы. Застращивают, клевещут, льстят, подыгрывают низким инстинктам, толкая к неосуществимым фантазиям. Их хамелеоновская душа полна плутовства. Свобода без ума и сердца – это Пугачёв и Разин. Французская революция выросла после Корнеля и Расина, Боссюэ и Фенелона, после образованнейших энциклопедистов. Энциклопедия Дидро и Д'Аламбера – не то, что энциклопедический лексикон Брокгауза и Ефрона, дополненный плохонькими цифрами и тухлыми еврейчиками. Французская революция поднялась на плечах огромной науки, блестящего ряда великих естествоиспытателей, математиков, мыслителей и сама двигалась великими талантами вроде Мирабо, Дантона, Карно и Бонапарта. А у нас что? Экспроприаторы, убийцы и бомбоносцы – вот имена революционеров. Имя их легион, но это имя не легиона великих людей, а имя воров, грабителей и убийц, бездарных профессоров, непризнанных артистов, несчастных литераторов, студентов, не кончивших курса, адвокатов без процессов, артистов без талантов, людей с большим самолюбием, но с малыми способностями, с огромными претензиями, но без выдержки и силы на труд. «Большая амбиция и малая амуниция».

Русские начала забыты, забыты великие русские люди, Петр, Ломоносов, Пушкин, Толстой; выдвигаются Гессен, Винавер и Милюков, два жида и один русский, о котором можно сказать, что и он «едва ли не жид».

18 июля. Масоны.

– Ну, вы как начнёте о масонах, так и Адам согрешил по наущению масонов.

– Да – дьявол-то и был учредителем масонства. Недаром это в еврейской Библии.

– Да, масонство основано для объединения людей на началах братской любви, равенства, взаимной помощи и верности. Новиков был масон, Карамзин, да мало ли?

– Так, так. Но когда в масонство вступили евреи, то оно стало гонителем христианства, во имя якобы всечеловечества. Масоны, будучи тайной сектой, келейными путями и пропагандой проникли всюду и стали упиваться властью и уничтожать патриотизм и религиозность. Государственные люди очутились в руках масонов. Армия и флот долго не поддавались, но пропаганда и туда проникла. Разве дело Дрейфуса стало бы всемирным, если б не евреи и масоны? Мало ли попадалось людей в измене Отечеству. За них никто не восставал. Но изменником оказался Дрейфус, и евреи с масонами подняли всю печать, все страны, точно мир проваливался. Подкуп, обман, подлоги, клевета, инсинуация – все было пущено в ход. Лабори, адвокат Дрейфуса, говорил мне, что взял на себя защиту Дрейфуса заочно, а когда увидал его, то говорил, я редко видел такое подлое лицо (« Une si sale gueule »). Благодаря масонам, освободительное движение обратилось в разрушительное, вместо света и свободы –нетерпимость, вражда, революция. При нашей сентиментальности и уступчивости, при нашем благородном доверии к человеку, евреи становятся во главе жизни. Они диктуют проекты законов, еврей пишет судебные реформы, еврей составляет выборный закон, еврей в комиссии вероисповедной. Еврей управляет первой Думой и еврей же второй.

– Всё масоны. Чудно.

– Не чудно. Печать, адвокатство, актерство, банкирство – все евреи.

– Значит, мы дрянь. Не надо искушать вора.

– Именно мы и дрянь. Евреи сплочены, мы – нет, евреи стоят друг за друга – мы друг друга едим, евреи имеют семью, – у нас она разлагается, евреи религиозны – у нас началось безверие. Кто же виноват. Не клади плохо.

– Во Франции всего сто тысяч евреев, а французов 40 миллионов, а евреи владеют там целой третью недвижимой собственности. И у нас они овладеют. Дайте только им равноправность. У них все деньги, и вся власть будет у них.

– Так работайте сами, развивайте энергию, составляйте синдикаты, союзы. А то масонство.

– Да вы знаете, что муж Жеребцовой, которая участвовала в заговоре против Павла I , был членом в 27 ложах.

– А у неё было, может быть, 27 любовников, в том числе английский посол.

– Надо создать могущественный союз русских людей, который победил бы левых и полулевых.

– Черносотенцев.

– Зачем черносотенцев? Всех, кто верит в Россию, в русский ум, в русскую оригинальность. Пусть всё зависит от русских, всё под их руководством и влиянием.

Мы всё критикуем. Раскритиковали государство, власть, семью, брак, церковь, всё раскритиковали, и ничего не осталось. Это анархия. А ведь всё хорошее русское – литература, искусство, культура, русский язык. Его изучают во всём мире, им станут говорить в недалёком будущем все славяне. А вы хотите, чтоб в России говорили на 100 языках, чтоб вышло вавилонское столпотворение. Всё это для разложения. А надо творчество, надо соединение.

– Мы боимся называться русскими. Готовы быть татарами, армянами, евреями, но не русскими. В то время, как за границей евреи называют себя русскими, мы отрицаемся от самих себя.

– Это от силы, а не от слабости.

– От глупости и пошлости. От подражания. От великодушия.

– Опасность правая, опасность левая. А главное – опасность уничтожения. Как только центр образуется, правительству капут.

– Уж будто? Центр пойдет навстречу.

– Это противоречит теории и логике.

– А чёрт с ними. Подальше от теории и логики. Надо опытным путём идти. Не годилось это – давай другое, пока не достигнешь успеха.

– Если дворянство и обращало свои добродетели (достоинства) в изящество, то может быть, оно обратит свое изящество в добродетели.

– Традиции основываются, как и почва Отечества, из праха мертвых.

– Все вырождается. И короли, и знать.

– Мои старые идеи, мои старые слова не отвечают больше тому, что около меня действует и говорит. Что мне делать в этом мире. Общество живёт автомобилем, механикой, и душа его стала механической.

В Гааге белая дипломатия. Военная слава увеличивает престиж. Франция разбитая, Германия победоносная, Франция не двигается в своей торговле и промышленности, Германия процветает, отчасти благодаря престижу победы и развившейся энергии немцев-победителей. Военные успехи увеличивают смелость инициативы. То же делается с Японией. Её товары проникнут и к нам. Она уже побеждает Америку в торговле, а нам с нею, конечно, нечего и мечтать о конкуренции.

Миша * завтра хотел приехать.

– Борьба идёт не за существование только, но за господство. Это во всём. В жизни, литературе и политике.

– Как митинг или съезд, так я тотчас простужу горло. Говорю, никто не слышит.

– Всякая борьба – дело серьёзное, она только тогда не безнравственна, когда ведется трагически, как борьба не на живот, а на смерть. Меньшиков.

Мрачные краски так и бросаются в глаза. Но на всяком шагу видно, что вы любите это время, что вы чувствуете его важность, его величие, точно так же, как злое и злых, и потому вы человек сегодняшнего дня, а не вчерашнего.

Скептицизм может быть великодушен и оживляющ, он проповедует действие, а не отчаяние, заставляет подумать даже тех, которые нам не совсем верят.

Дети традиций, дети нового духа.

Надо сочувствовать больному и предлагать ему лекарства. Развитие индивидуальной нравственности, которая в религии.

У одних нет социального смысла, другие не думают о том, что законы и политические учреждения – пустые рамки ( cadres vides ), которые стоят как раз столько, сколько стоят те личности, которые должны действовать в этих рамках.

19 июля. Социалисты. Мы не хотим тупого повиновения, но когда дело идёт об общих интересах, личность должна подчиниться (война). Проигранное сражение более всего отзывается на рабочих.

«Гражданин»: «Действующих револьверов в России 250–300 тысяч, и 20 миллионов патронов».

Выступление, налёт, молодые люди – убийцы.

Пьяная революция – 20 мая, № 11201.

Террор справа так глубоко пошёл, что я получил угрозу – мне грозили смертью за то, что я требовал отмены смертной казни. Кузьмин-Караваев 20 мая.

– Позвольте, вы же отвергаете закон, которым наказуется восхваление убийства в теории.

– Вы смотрите на террор, как пьяный смотрит на выставленные мерзавчики в кабаке. Это какой-то садизм. Публика до того ужасна, что в суде она готова была бы просмотреть воспроизведение убийства.

Революция – кровавый бред, полоса крови, анархизм и революционный произвол, кровавая зараза, кровавый ужас. Это пьяные революционеры, в полном вырождения обществе, в администрации, в представительстве, в Думе. Кровавый бред пьяниц и вырожденцев, анархия пьяных тупиц, кровавый ужас от алкоголя, последствий лени и безволия, юмор относящийся к убийству и анархии.

Всепьянейший собор Петра Великого.

17 августа. Эти дни не записывал.

Была интересная беседа с костромским губернатором Веретенниковым. Рассказывал, что раз Куропаткин и Витте вместе возвращались от царя.

– Поздравляю вас с новым городом, – сказал Витте.

– С каким? – спросил Куропаткин.

– С Дальним. Государь уже утвердил. И Витте развернул план города.

Куропаткин не имел денег на Порт-Артур. Дальний стоил 42 миллиона.

Вчера статья Меньшикова по поводу слов Столыпина корреспонденту « Matin », что всё спокойно.

П. А. Столыпин приехал от царя взбешённый и рассказывал своему брату, что царь ему сказал:

– Видите, как «Новое время» мешает нас с грязью? П. А. Столыпин прибавил к этому:

– Если б Меньшиков говорил не обо мне, я отштрафовал бы «Новое время» на 3000 руб. по новому закону, по которому не дозволяется унижать власть.

Вот и доказывается, что у П. А. Столыпина есть большая недохватка в голове. Сейчас же кулачки и показывает.

О разумной свободе

19 августа 1907 года. С 5 1/2 до 7 сидел А. П. Извольский, министр иностранных дел. Он развивал свою программу по поводу соглашения с Японией и Англией. «Япония лет 10 нас не тронет. Воевать там нам невозможно. Маньчжурию мы разделили на 2 района. Япония будет южный, мы – северный, который Японии не нужен. Японцы плохие колонизаторы. Они воины. В Европе назревают события. Мы должны быть свободны в Европе и поэтому необходимо обеспечить себя в тылу. Поднимемся мы только удачной войной с кем-нибудь, всё равно с кем. Нам надобна не столь большая, но хорошая армия». На мой вопрос о проливах он сообщил, «как Алексею Сергеевичу, а не как журналисту», что в этом вопросе Англия будет за нас. Не врёт ли? Остается Германия. «В прошлом году со мной говорили как с представителем Турции и Персии. Если Россия не умеет ввести у себя порядок, то мы введём, пошлём свои корабли. Вот до чего доходило дело. Я теперь буду говорить совсем иначе. Уже в Свинемюнде, благодаря соглашению с Японией, я мог говорить тверже, чем в прошлом году». В будущем наследство Австрии. На Балканах вместе с Болгарией. Хорошо, что мы с ней столкнулись в резком кризисе. Это на пользу обеим сторонам. Рыбная конвенция с Японией невыгодна, но она определена Портсмутским миром. «Приходилось отстаивать всякую запятую». Упомянул о расстройстве своего здоровья, хотя он выглядывает очень крепким и здоровым человеком. «Меня критикуйте, без критики нельзя обойтись, но относитесь к моей политике беспристрастно. Набеги вашей газеты вредны для России». Я говорил о плохой администрации.

– Людей нет. Посла в Японию не могу найти. Мой двоюродный брат был 30 лет в Париже, куда же я его могу послать?

Вообще он говорил, как деловой человек. В деле роспуска 2-й Думы он был за роспуск её после отказа Думы утвердить временные законы по 87-й статье. Так бы поступили в Европе. Столыпин не соглашался, выжидая более резких проявлений. Столыпин стоял твердо на соблюдении 17 октября. Можно распускать Думу, но не трогать конституцию.

В «Руси» печатается рассказ о сношениях Кладо с фон-Миних. Чисто интимная история. У этой Миних впереди миллионы. Сама она – 40-летняя старая дева, бегающая за мужчинами. Мужчины бегают за её миллионами.

Осматривал собор на месте убийства Александра II . Довольно эффектный. Он будет конкурировать с другими церквами. Архитектор Альфред Александрович Парланд. Английская физиономия. «Английский немчин». Если бы Александра II не убили, не было бы ему такого превосходного памятника никогда. Освобождением крестьян он всё-таки его заслужил. Крестьяне и дольше сохранят религию и обычай ходить в церковь. Это будет их церковь.

  Чем дольше живёт человечество, тем менее в нём простору и успеха насилию. Разумная свобода достигается трудно, не по приказу, не в короткий срок, не насильственным ускорением истории. Нужны настойчивые, длительные усилия и труд, неутомимая борьба с роковыми препятствиями и случайностями, борьба силой просвещения – единственно надёжным путём.

В наше время надо много смелости и, главное, много денег, чтобы говорить правду. Но у кого много денег, те совсем перестают говорить правду и начинают говорить ложь, а у кого их нет, тех преследуют, не дают говорить по партийности, и т.д.

«Или всё, или ничего» – чем хуже народу, тем лучше революции. Правительство переходило к представительству, Александра II убили. Постепенной реформы не хотим. Она хуже, чем ничего. Нельзя учиться, потому что школа не истинно демократична, нельзя законы делать в парламенте, потому что он не представляет собою истинного представительства. Нельзя повиноваться никакой власти, пока она не перейдёт в руки народа. Нельзя заниматься земледелием, пока вся земля не перейдет в руки народа. Нельзя работать на фабриках, пока не будет 8-часовой день. Жить нельзя, пока всё не перестроится по образцу социалистов-революционеров. Прочь семью, брак, воспитание и т.д. Не человек важен, а формула.

У нас исключительные условия. Нет свободного состояния и общественных сил, нет пут патриотизма всех народностей.

– Да ведь у нас образованное общество, интеллигенции всего один процент. Какая же свобода конкуренции общественных сил? Вы видите, до чего это доходит.

11 (24) сентября, Венеция. Лидо. Сегодня мне 73 года. Ужасно много, зато осталось мало. Анна Ивановна * от себя и Миши поздравила телеграммой. Другие не вспомнили. Да и незачем. Я выехал с Митей воскресенье 2 сентября, вторник утром в Берлине. Середу видел отца Алексея и Гардена, с последним пообедал в Hotel Continental . В 10.25 выехал на Верону. Четверг приехал в Венецию, 6 сент.

Зинаида Николаевна Мережковская, Paris XVI , 15 bis rue The - ophile Gautier .

Последние дни

Без даты. 1912 год. Я видел сон. Будто лежу на чёрной земле, только что вспаханной. Вдали какие-то ребята тоже лежат. Подле меня пузырь тяжёлый. Я привязал его на палку и бросил. Он упал около ребят. Они встали и пошли и опять сели. Тогда я пошёл к ним и тоже сел с ними. Смотрю, Горбунов. Я попросил его помочь мне встать. Он протянул руку, и я стал. Недалеко, в домике, я увидел яркий свет и очень приятный. Подробностей не помню.

Без даты, лето [?]. Миша говорит: когда начнут лечить радием, то можно и ехать. Наблюдать над этим везде могут. Но через минуту: Шписс после радия будет лечить коагуляцией. Радий подкрепит и т.д. Ясно, что все тут вранье и утешение. Одного я не могу себе уяснить: почему Шписс сделал мне операцию горла. Для того, чтоб продлить на некоторое время жизнь? Вероятно, Леля об этом знает, и он врёт, как и все. Я по докторам вижу, как они на меня смотрят. Просто делают свой долг. Понятно, что в таком положении я не могу радоваться, не могу спокойно думать, спокойно спать. С другой стороны, я хорошо вижу, что и нельзя мне не врать. Я только сам до операции верил, что меня вылечат, верил крепко. Теперь не верю. Напротив, то, что он делал с горлом, меня облегчило, особенно утром. К вечеру хуже, но все-таки лучше, чем вчера (горло). Никто не спросит, когда кончится кашель и вообще, когда следствия операции обнаружатся, т.е. поставят меня в положение хоть не безнадежное. Замечательно, что я не говорю ничего. Шписс говорит одну фразу и исчезает. Кругом все молчат. У всех секрет: сей старец доживает последние дни.

*               Сын А.С. Суворина от первого брака, студент юридического факультета С.-Петербургского университета. В предсмертной записке просил никого не винить в его смерти и объяснил, что в окружающей жизни находит мало привлекательного и полагает, что бытие в другом мире для него привлекательнее.

                **Мать Володи, первая жена А.С. Суворина, Анна Ивановна была застрелена любовником Тимофеем Комаровым в ночь с 19 на 20 сентября 1873 года, оставив после себя пятерых детей, из которых младшему было четыре месяца. .

                *** Валя – Валериан Алексеевич, третий сын Суворина, скончался от дифтерита 2 августа 1888 года. – Ред.

*      Бурлак (Андреев-Бурлак) Василий Николаевич (1843-1888), актёр провинциальных тевтров.

*           Редактор-издатель газеты «Спб.–Ведомости» -   Ред .

*           Имеются в виду советы Чехову вести более нормальный образ жизни. – Ред .

*      Имение Суворина Велие-Никольское в Чернском уезде Тульской Губернии.

*                       * Боря – Суворин Борис Алексеевич (1879 - 1937), сын А.С. Суворина.

*                       **   Леля –

*      Тычинкин К.С. ( ? – после 1916) , зав. выпуском газ «Новое время», затем зав. типографией. - Ред.

*      Миша – Суворин Михаил Алексеевич , сын А..С Суворина (1860-1931) . –Ред.

*      Суворина (урождённая Орфанова) Анна Ивановна (1858- 1936) , вторая жена А.С. Суворина.

Алексей Суворин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"