Я с этим не согласен. Всякий дым, отечественный и иностранный, ест глаза. Если он приятен, то издали, когда клубится капризными изгибами, живописно исчезая в воздухе, но сладок он и тут не бывает. Курные избы ни в каком отношении не могут быть сладки и приятны и не могут радовать сердца уже потому, что они говорят о нашей бедноте и первобытной культуре...
Вообще же я того мнения, что мы – чрезвычайно отстали от Европы во многих отношениях и если иногда похваляемся, то потому, что не берём в расчёт сравнений из Европы, а судим по сравнению с нашим прошлым. Конечно, теперь лучше, чем прежде, старое негодное упразднено, новое народилось и зреет, но всё-таки до Европы нам далеко. Я это говорю не в обиду своему Отечеству, а просто «констатирую факт», как выражаются герои И. Ф. Горбунова. Бог нас всем обидел: и климатом, и географическим положением, и историей, и Петербургом, Петербургом особенно. Это – препротивный город, мельчающий год от году, остановившийся на каком-то распутий (?) и не знающий ни того, что ему делать, ни того, что с ним будет...
Когда француз, в первый раз приехавший в Петербург, выражал мне своё удивление относительно безжизненности нашей столицы, которая хуже не только Вены, но и Берлина, чрезвычайно быстро растущего, я, не желая выдавать всей правды, попросил его вообразить себе Париж со всем его населением, с его домами, Лувром, музеями, магазинами и порядками, на берегах Невы. Невский Париж захирел бы тотчас, уличная жизнь тотчас исчезла бы, приезд иностранцев сократился бы до минимума, сократилась бы торговля и промышленность, наука и искусство и т. д. Я попросил его вспомнить, – он, впрочем, не мог вспомнить того, чего не знал, и я просил его вспомнить только из вежливости, что когда в Париже царствовал Генрих IV, обещавший всем курицу в суп, у нас на Москве царствовали неграмотный Борис Годунов и Гришка Отрепьев; когда во Франции были Рабле и Монтень, у нас процветали такие писатели, как поп Сильвестр. Переходя к ближайшему времени, увидим то же самое, ибо историческим скачкам довольно мудрено верить, если страна к ним не подготовлена долгим опытом. Наш «просветительный» XVIII век видел Кантемира, Ломоносова, Державина и пр., но нельзя же их сравнивать с Вольтером, Дидро, Руссо и проч. и проч. Мы еще только начинаем, а они, может быть, уже кончаются, и в этом наша выгода, как выгодно быть юношей перед стариком.
Всё это, так сказать, исторические утешения, а современный человек живёт настоящим и берёт сравнения из настоящего. Нельзя постоянно думать, что потому мы отстали, что позднее других начали. Сравнение напрашиваются невольно. В Европе уже стены домов моют мылом, а у нас и руки мылом не моют десятки миллионов людей; у нас даже в столице счищают грязь первобытными метлой и лопатой, а там метлы давно не знают и гуттаперчевые щётки счищают грязь с улиц несравненно лучше нашей метлы и лопаты. В столицах Европы движение свободно для всех и по всем улицам, как в каретах и колясках, так и на ломовых извозчиках, которые, кстати сказать, там лучше и опрятнее наших. В Петербурге, как известно, движение ещё не совсем свободно и ломового не пустят по всякой улице. Прошлой весной мои два внука, мальчики 12 и 13 лет, пошли с гувернанткой гулять по набережной. Гувернантка отстала, и мальчики очутились впереди. К ним подошёл городовой и сказал им, что им по набережной гулять нельзя, потому что они в высоких, русских сапогах. В высоких сапогах никому не дозволяется гулять по набережной, Внуки с удивлением мне об этом рассказывали и спрашивали: почему это так? Сапоги эти никого не шокировали дома, никого не шокировали из гостей моих; но это шокирует городового или культурные понятия его начальства, и вот свобода движения ограничена в пользу сапог, которые закрываются панталонами. Сапоги с открытыми голенищами, таким образом, не соответствуют еще требованиям петербургской цивилизации или оскорбляют петербургское чувство изящного... Вообще у нас еще много своеобразной петербургской культуры и не достаёт кое-чего такого, что действительно культурно.
Правда, у нас «дух» народный превосходен, но я начинаю думать, что и это превосходство требует культуры, ибо народ бунтует и убивает врачей, убивает своих благодетелей и верит самым нелепым слухам и даже на столичных улицах произносит громко такие гнусные слова, какие произносил он еще при Иване Грозном. Мне смешно читать в «Гражданине» статьи под заглавием: «Об упадке чувства законности в народе». Чувство законности – легко сказать! Ведь такое чувство – одно из высших проявлений цивилизации, и много ли просвещённых людей могут похвалиться этим чувством? Но если есть «упадок» этого чувства, значит, был его высокий уровень. Когда же это? Любопытно было бы знать этот высокий момент русской цивилизации, когда чувство законности процветало? Я такого момента не знаю. Я знаю моменты подъёма патриотизма, самопожертвований, но чувство законности – excuser du peu (ни больше, ни меньше – франц.)...
Корреспондент одной английской газеты, молодой и симпатичный человек, посещавший голодавшие наши губернии и схвативший даже там тиф, говорил мне:
– Вы – самая счастливая и вместе с тем самая несчастная страна в Европе. Мне показались странными эти слова, и я попросил объяснения.
– У вас народ не избалован, он чрезвычайно терпелив, нетребователен, довольствуется малым и обладает большим здравомыслием; такого другого народа в Европе уже не найдёшь, и это ваше величайшее счастие. Но вы – самая несчастная страна, потому что вы – страна самая невежественная.
Но будем благодарны судьбе и за то, что мы – народ действительно умный, крепкий и способный, а так как наша цивилизация началась только со вчерашнего дня, то нам отнюдь отчаиваться нечего. Надо только работать, работать и работать и совершенно доверчиво брать из Европы всё то, что пахнет наукой, искусством, ремеслом и вообще просвещением, и не утешаться тем, что дым отечества нам сладок и приятен...
9 (21) октября 1892 года, №5968
Алексей Суворин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
