Бесспорно – классик, ибо перечитывать его во все времена – значит открывать для себя вечные человеческие ценности. А также если не вечные, то трудно искоренимые пороки в жизни общества. И говорил Алексей Константинович Толстой обо всем с доброй, нежной улыбкой, мягкой иронией – и на чистейшем, прекрасном русском языке.
В мою жизнь входил он незаметно, почти случайно — но на всю жизнь. В маленьком городке на Транссибе, Могоче, записан я был во все четыре библиотеки, включая две школьных. Льва Толстого и Алексея Николаевича Толстого, «советского графа», конечно, знал. Об Алексее Константиновиче даже и не слышал. И вот во время «гастрольной» поездки школьного драмкружка по району заночевали мы прямо на сцене поселкового клуба, и мне попала в руки зачитанная книга без обложки и даже без начала. Читал всю ночь о далекой, романтичной и драматической родной истории, о князе Серебряном, Иване Грозном, опричнине. Теперь, прочитав Алексея Константиновича Толстого «всего насквозь», время от времени перечитываю и «Князя Серебряного»: только крепнет старая любовь.
Уже в университетские годы, к искреннему изумлению, понял, что и стихи его знал давно, не зная их автора. «Колокольчики мои, цветики степные...» считал народной песней, как и «Вот уж снег последний в поле тает...» и «Ты не спрашивай, не расспрашивай...» А забудется ли колдовство романсов русских композиторов, услышанных по радио (телевидение к нам пришло намного позднее, чем в столицу)?! «Средь шумного бала, случайно...», «Не ветер, вея с высоты...», «То было раннею весной...».
Да вы проверьте себя сами, дорогие читатели, знаете ли вы, сколько и каких волшебников русской музыки вдохновили стихи Алексея Толстого! Его «Горними тихо летела душа небесная...» положили на музыку Чайковский и Мусоргский, Римский-Корсаков, Кюи и Аренский. А «Грядой клубится белою...» — А. Рубинштейн, Кюи, Глиер, Асафьев, Стрельников. Загляните сами в интернет — и ахнете: десятки песен и романсов созданы на слова Алексея Константиновича, иногда по четыре — пять на одно и то же его творение! И разве не стали народной песней его «Колодники» (музыка А. Гречанинова)? Даже из крупных его произведений — «Иоанн Дамаскин», «Дон Жуан» — немало фрагментов стали дивными музыкальными произведениями: «Благославляю вас, леса...», «Серенада Дон-Жуана».
Лишь когда я узнал подробности биографии поэта, осознал, каким великим, искренним и глубочайшим чувством любви продиктованы его лирические строки, которые хоть раз да повторял любой влюбленный юноша... Зимой 1850 года встретил он «средь шумного бала» Софью Андреевну Миллер, жену конногвардейского полковника. Любовь с первого взгляда, бурная и взаимная, коль скоро жена покинула мужа, который, долго не давал развода. К тому же против этого романа резко возражала и мама Алексея Константиновича, любящая и любимая. Лишь спустя долгие 13 лет, в 1863 году, был заключен брак Толстого с Софьей Андреевной. И все эти годы ею, только ею дышала его любовная лирика...
Вообще в жизни его причудливо переплетались невзгоды с изумительными счастливыми моментами. Так, он почти не знал родного отца Константина Петровича: мать Анна Алексеевна (урожденная Перовская, внебрачная дочь всесильного графа Разумовского), расставшись с мужем, увезла сына, родившегося в Санкт-Петербурге 24 августа (5 сентября н. ст.) 1817 года, двухнедельным крошкой в Малороссию к своему брату Алексею Перовскому. И не скоро узнал он о славных предках своих по отцу. Первым-то графом Толстым был сподвижник Петра Великого, искусный дипломат, бывший русским послом в Турции Петр Толстой. Лев Толстой по этой линии приходится Алексею троюродным братом. Зато брат Анны Алексеевны известен в литературе под именем Антония Погорельского, был в приятельских отношениях с Пушкиным и Жуковским.
Детство Алеши в имениях Погорельцы и Красный Рог прошло как счастливый сон. Не всякому же любящий дядя специально сочинит сказку «Черная курица, или Подземные жители», которая и теперь входит в золотой фонд детской литературы. Музыка, поэзия, дивная природа формировали эту редкостную глубоко поэтичную натуру. Перовский всячески поддерживал и развивал творческие способности племянника до самой своей смерти в 1836 году, завещал ему все свое довольно значительное состояние. Он регулярно ездил с племянником за границу, однажды представил его Гёте. И Алексею даже довелось посидеть у великого поэта, тогда уже человека преклонных лет, на коленях. Это не пушкинское «старик Державин нас заметил», но все же...
А когда Алексея в 1826 году вновь привезли в Петербург, Василий Жуковский помог представить его наследнику престола, будущему императору Александру II, включить в число детей, приходивших к цесаревичу по воскресеньям для игр. Мальчишеская эта дружба сохранилась на всю жизнь и не раз выручала Алексея Толстого.
Прекрасное домашнее образование он продолжил с 1834 года в числе так называемых архивных юношей, состоящих при Московском главном архиве министерства иностранных дел. В следующем году Толстой выдержал экзамен на чин при Московском университете. В 1837-1840 годах числился при русской дипломатической миссии во Франкфурте-на-Майне. Именно числился, поскольку вскоре после назначения выхлопотал отпуск и жил то в России, то в новых заграничных путешествиях. Чиновная служба претила ему, мечтавшему стать поэтом, сочинявшему стихи с шестилетнего возраста. Но порвать с нею не решался, чтобы не расстраивать родных. Вернувшись в Петербург, с 1840 года числился при III отделении императорской канцелярии. Рос «по службе»: в 1843-м получил придворный чин камер-юнкера, в 1851 — церемониймейстера. Впрочем, в этой должности он отвечал лишь за организацию царской охоты, давно ставшей для Толстого страстным увлечением. Не раз он с риском для жизни ходил с рогатиной на медведя. Потому что Алексей Константинович отличался удивительной физической силой — закручивал винтом серебряные вилки и ложки, разгибал подковы.
Жизнь баловала Алексея Константиновича благодаря причастности к двум влиятельнейшим дворянским родам — Толстых и Разумовских, знакомству с детских лет с Пушкиным, Жуковским, с великим художником Карлом Брюлловым — во время поездки с матерью и дядей в Германию и Италию. (Позднее Брюллов напишет портрет юного Толстого.) Он стал завсегдатаем в блестящих салонах, развлекаясь, как и всякий молодой светский человек, позволяя себе рискованные шутки и проказы, сходившие ему с рук благодаря покровительству цесаревича.
Но истинное призвание брало верх. И уже в 1841 году вышла фантастическая повесть Алексея Толстого «Упырь» (под псевдонимом Краснорогский). Сказалось, возможно, влияние Перовского, одного из зачинателей отечественной фантастики, и увлечение мистикой. Сам Толстой эту первую свою повесть, хотя и благосклонно отмеченную Белинским, невысоко ценил и не хотел даже включать в собрание сочинений. Но она и теперь читается свежо и выглядит оригинальной на фоне бесчисленных триллеров современности. Фантастике, помимо мистической прозы («Упырь», «Семья вурдалака», «Встреча через триста лет», «Амена») Алексей Константинович потом отдал дань и в поэме «Дракон», балладах и былинах «Сказка про короля и про монаха», «Вихорь-конь», «Волки», «Князь Ростислав», «Садко», «Богатырь», «Поток– богатырь», «Змей Тугарин», драматической поэме «Дон Жуан».
Естественно, щедрым потоком лились, пока еще не для печати, стихи — и не только любовная лирика, но и о природе, о Родине, об искусстве, понимаемом как общение с миром Горним... Мощная же и разносторонняя поэтическая натура требовала еще и чего-то необычного, требовала игры.
И вот с 1854 года в «Современнике» появляются стихи... Козьмы Пруткова. Тупой и самовлюбленный бюрократ сыпал афоризмами, которые вызывали и смех, и неожиданно глубокие раздумья о том, что нас и поныне, через полтора с лишком столетия, окружает. Далеко не все знали, что маска эта придумана в начале 50-х годов Алексеем Константиновичем Толстым и его двоюродными братьями Алексеем, Александром и Владимиром Жемчужниковыми. «Сочинения Козьмы Пруткова» издавались и переиздавались с тех пор неоднократно, став своеобразной классикой жанра.
Так неожиданно отразилась чиновная карьера Толстого, которая, впрочем, внешне складывалась успешно, хотя он всегда умел сохранять внутреннюю независимость, следовать собственным принципам, «истину царям с улыбкой говорить». Именно он помог освободить от ссылки в Среднюю Азию и от солдатской повинности Тараса Шевченко, а также вызволить Тургенева из ссылки за некролог памяти Гоголя. А когда уже не просто друг детства цесаревич, а император Александр II спросил Алексея Константиновича: «Что делается в русской литературе?», он мужественно ответил: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского».
Близость к государю не помешала (если, напротив, не помогла) поэту подняться до философских вершин осмысления сущности власти в исторической трилогии — пьесах «Смерть Иоанна Грозного» (1866), «Царь Федор Иоаннович» (1868), «Царь Борис» (1870), осознать трагедию власти, огромной ответственности и нравственной тяжести ее. В этих его трагедиях отразились глубокие размышления о социальных силах, действовавших в русской истории, о судьбах и роли монархической власти в России. Не случаен выбор эпохи, когда складывалась и утверждалась государственность будущей огромной державы — с неизбежным абсолютизмом и бюрократией, которую Толстой высмеивал безжалостно. Нет, Толстой не был ни республиканцем, ни революционером, но и от официоза был далек. Образы главных героев трагедий и ныне заставляют пристально вглядываться в современных властителей, задумываться, как власть меняет человека. Деспотизм Ивана Грозного укреплял государство — и расшатывал его. Тосковал о правде замечательный по своим душевным качествам человек, но бесхарактерный и слабовольный правитель Федор. Борис Годунов, умный, мощный, но не стесняющий себя в средствах на пути к трону — и чего стоит вся его государственная мудрость? Не дает готовых ответов Алексей Константинович, а вот сквозная тема борьбы самодержавия с боярством и теперь волнует, трансформируясь по-своему в тему борьбы высшего руководства любой страны с элитой, с окружением, с поиском духовной опоры...
Символичным видится то, что в последнее десятилетие жизни Толстой пишет и публикует исторические баллады и былины. Во многом связанные с традициями устного народного творчества, они отнюдь не выглядят литературной игрой, стилизациями. Алексей Константинович развертывает в них свою концепцию русской истории, которая сейчас особенно злободневна в связи с бушующими спорами о демократии, глобализации. Толстой воспевает вольность, всеобщее согласие и открытость Киевской Руси и Великого Новгорода с их широкими международными связями, свободными нравами и обычаями, на смену которым приходят холопство, тирания и национальная замкнутость Руси Московской. (И как его творения не присвоили еще «свидомые» с «незалежной Украины?!) Да, Московское царство, русское централизованное государство XVI века было для него воплощением деспотизма и власти бюрократии, оскудения и падения политического влияния аристократии.
Аристократ до мозга костей, не только по происхождению, был он человеком благородной и чистой души, начисто лишенным каких бы то ни было тщеславных устремлений. Выше всего в жизни считал он искусство. «Простым рожден я быть певцом, глаголом вольным Бога славить...». В этих словах Иоанна Дамаскина — суть мировоззрения самого Толстого: «...Убеждение мое состоит в том, что назначение поэта — не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному...». В первом же своем крупном поэтическом произведении — поэме, посвященной душевной жизни царедворца-поэта Иоанна Дамаскина — Толстой говорил о своем герое: «Любим калифом Иоанн, ему, что день, почет и ласка». Словно о себе самом сказал. Но следовал принципу: «От земного нас Бога Господь упаси! Нам писанием велено строго признавать лишь небесного Бога!» И подтверждал это во множестве стихов своих. Таких, например:
...В каждом шорохе растенья
И в каждом трепете листа
Иное слышится значенье,
Видна иная красота!
Я в них иному гласу внемлю
И, жизнью смертною дыша,
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа...
Аристократ, но печатался он и в самом демократическом журнале своей эпохи — «Современнике» Некрасова. И не только в качестве сотворца Козьмы Пруткова. Его «Сон Попова», собирательный портрет бюрократа 60-70-х годов XIX века, гримирующегося под либерала, бьет и сейчас не в бровь, а в глаз как прошлым нашим «тоталитаристам» XX века, так и нынешним «демократам». Поэт высмеял и министра, и всесильное III отделение, как и нынешние органы, известное своим «праведным судом». Речь министра, наполненная внешне либеральными утверждениями, из которых, однако, нельзя сделать никаких практических выводов, — верх сатирического мастерства писателя. Сентиментальная и ласковая речь полковника из III отделения, быстро переходящая в угрозы, донос Попова — все словно и о наших не столь далеких днях.
Удивительно перекликается с нашими днями и его «История государства Российского от Гостомысла до Ти– машева». Бессмертны строки-рефрен: «Страна наша большая, порядка только нет»... Переложение русской истории почти по Карамзину, но с иронией и доброй шуткой, запоминается слету, заставляет вдумываться в смысл сказанного — и невольно сопоставлять с настоящим. В наши дни опыт Алексея Константиновича Толстого с успехом использовал ученый и поэт-сатирик Михаил Яковлевич Воловик, «пересказывая» уже современную советскую и постсоветскую историю России.
Примыкал Толстой какое-то время к славянофилам, почвенникам, но и им доставалось от толстовского необыкновенно тонкого, добродушного, беззлобного, оттого не менее ядовитого юмора. Многие из лучших и наиболее известных его стихотворений обязаны своим успехом именно иронии. О его отношении к борьбе и литературной полемики своего времени можно судить по такому откровению:
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими — досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!
Доставалось ему и от тех, и от других. Друживший с Тургеневым и вызволявший его из ссылки, Алексей Константинович не упускал случая больно задевать «детей» Базаровского типа. За то, что «они звона не терпят гуслярного, подавай им товара базарного, все чего им не взвесить, не смеряти, все, кричат они, надо похерити». Разве это не современно в наши дни? А на борьбу с этим «ученьем грязноватым» Толстой призывал «Пантелея– Целителя»: «и на этих людей, государь Пантелей, палки ты не жалей суковатые».
Как же мне хочется, чтобы нынешняя молодежь знала, читала, училась бы у Алексея Константиновича Толстого зоркости, крепости слова, мужеству. Вот писал он о своем времени, а разве не про нас:
У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто.
«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк
В теле:
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели.
Цитировать хочется бесконечно, жаль только объемы статьи не позволяют. И потому закончу бессмертными словами о любви, поднимающей от привычной, плотской к истинному обожанию — и к Богу:
Меня, во мраке и в пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и слова.
…
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.
