Владимир Емельянович Максимов (настоящее имя – Лев Алексеевич Самсонов) – прозаик, публицист, драматург, поэт, переводчик. Родился в 1930 г. в Москве в семье рабочего, репрессированного в 30-е гг. Сменил имя и фамилию, беспризорничал, воспитывался в детских домах, колониях для малолетних преступников, откуда постоянно сбегал. Был осуждён по уголовным статьям, несколько лет провёл в лагерях и ссылке.
После освобождения в 1951 г. жил на Кубани. Здесь начал публиковаться в газетах, выпустил сборник стихов. Первые литературные публикации – «Мы обживаем землю» (сборник «Тарусские страницы», 1961 г.), «Жив человек» (1962 г.), «Баллада о Савве» (1964 г.). В 1963 г. был принят в Союз писателей. В 1967–1968 гг. – член редколлегии журнала «Октябрь». В 1974 г. эмигрировал во Францию, в 1975 г. лишён советского гражданства. Умер в Париже 29 марта 1995 г.
***
«Небо обвалилось на землю душным потопом. Дымясь, словно парное молоко, дождь почти бесшумно висел над городом. Казалось, что хлябь навсегда соединила обе тверди, и ей не будет конца. Через распахнутые двери камеры хранения чуть размытая струящейся дымкой вокзальная площадь перед Владом проглядывалась насквозь. Площадь была пуста, если не считать одинокой женской фигурки, маячившей под шашечным штандартом таксомоторной стоянки: пёстрый мазок штапеля на кисейной занавеси дождя. Какое-то время женщина недвижно стояла, объятая ливнем, похожая на чудом выбившийся из-под асфальта цветок, затем, словно пробудившись, резко сорвалась с места, стремительно пересекла площадь, и Влад задохнулся, коротко запечатлев её, порхнувшую мимо двери чёрную чёлку над библейским профилем матового лица…»
С этого вокзала, окутанного в дождь, площади, поразившего женского лица с библейским профилем начнётся для будущего большого писателя Краснодар. Он приедет сюда из «лагерной тоски, больничного одиночества и тайги». Помню: давным-давно, когда застой уже неласково сгрёб нас всех под колпак, нехорошее забугорное радио начало передавать отрывки из автобиографического романа В. Максимова «Прощание из ниоткуда». Многие краснодарцы, знавшие автора, застыли тогда в страхе: неужели о Краснодаре написал? Вскоре выяснилось – написал. Вульфовская обнажённость исповеди, раскованность и безоглядная авторская честность повествования про себя пугали: уж не вздумает ли рассказать бывший друг (или недруг), с которым столько раз сиживали за столом, спорили, ссорились, а может, и помогали изгнанию с Кубани неприкаянного молодого человека… А поди ж ты, возьмёт и расскажет про застолья, про задушевные дружеские беседы, про козни и доброе участие? Боялись тогда разного: кто гнева начальников, кто осуждения коллег. Этот страх в глазах я помню до сих пор. Но писатель пощадил всех – и помогавших ему, и завидовавших – лишнего не сболтнул. Писатели с облегчением вздохнули. Максимов в это время уже был выслан за рубеж. Преданные соцреализму собратья уже вынесли ему свой вердикт: исключить из СП.
Но всё это будет потом. А пока был Краснодар. Поклоняющийся таланту и честности писателя мир не знал, что всю его жизнь определила та случайная остановка на краснодарском вокзале. Литературная судьба начнётся в «маленьком Париже» и завершится в большом, где в 1995 году скончался и был похоронен Владимир Емельянович.
«С тоскливым нетерпением Влад ожидал наступления темноты. В темноте он мог пуститься к заветной цели босиком, не рискуя при этом быть задержанным первым же постовым… И когда, наконец, она – эта темь – сомкнулась над ним, он, сняв и сунув под мышки валенки, ринулся вперёд с голодной решимостью преодолеть всё, но добраться до цели, чего бы это ни стоило.
…Обоняние вывело его к белым приземистым строениям пекарни, перед которой вдоль всей улицы протянулась свежевыкошенная траншея, словно линия обороны, каковую он должен был взять штурмом».
И он бросился на приступ линии обороны. Трижды соскальзывал с траншеи, падал в жижу, пока яма не покорилась.
«Поле зрения его моментально сузилось до размеров распахнутой настежь оконной створки, где, венчая гору хлебного брака, сияла, красовалась, бахвалилась собою бокастая коврига с чуть взорванной по краю верхней коркой… Много раз приходилось ему утолять голод, но нет! – с той ночью, с тем утолением уже ничто впоследствии не могло сравниться. Он не ел, он обладал этой ковригой…»
Теперь ему уже ничего не было страшно: он понял, для чего стоило жить.
После тех мытарств, что пережил Максимов до приезда в Краснодар, открытие это дорогого стоило, и, возможно, в самом деле сказанное им, точнее, написанное десятилетия спустя, – не только литературная метафора. Может, и впрямь та коврига спасла ему жизнь. Эта пекарня стояла на углу улиц Суворова и Мира. В годы моего детства сюда сбегались городские мальчишки, приходили ранним утром старушки, чтобы купить буханку хлеба вкусноты необыкновенной. Пожалуй, здесь можно установить некий памятный знак – и начертать слова о том, что здесь когда-то была пекарня, спасшая жизнь большому писателю В. Максимову.
На Краснодарском железнодорожном вокзале, отобедав ковригой, Владимир Емельянович встретит добрейшей души человека:
– Ко мне пойдёшь?
– Куда?
– В колхоз. На кирпичный.
Мечта замаячила и рассыпалась, как карточный домик: куда ему в колхоз! Со справкой от лагерных особистов!
Но протрезвевший внезапно человек оказался… Человеком. Он партсекретарствовал в станице Пластуновской, куда и позвал случайного встречного, чем-то приглянувшегося ему.
«Я здесь на парттолковщине был, пропился в пух. Доночуешь у нас на станции, а утром ко мне, Косивцова спросишь. Понял? Ладно, пойду. Здесь у меня буфетчик знакомый, опохмелит. До завтрева».
Первым, кого встретил на краснодарской земле Владимир Максимов, вырвавшийся из сибирского лагерного ада, был Николай Гаврилович Косивцов. Всю жизнь встречу с писателем он считал даром небесным, главным своим поступком, гордился знакомством с ним, по крупицам собирал о нём информацию из того, что можно было в те годы выловить в прессе о диссиденте и «предателе». Но это потом.
А пока стоял 1951 год. Ещё жив вождь всех времён и народов. Ещё не многие политзэки глотнули воздуха свободы. И немногие секретари решались протянуть им руку.
С кирпичного завода станицы Пластуновской и началось восхождение Максимова на литературный Олимп.
В единственной здесь хате Максимову выдали койку в комнате-общежитии, и необъятных размеров стряпуха Аксинья накормила его кубанским борщом. Впервые он осознал, что ему двадцать лет, что жизнь впереди и что его бой за место под солнцем только начинается.
Душа разнуздалась. Работали до одурения, пили по-чёрному, и однажды стало страшно. Понял: надо выкарабкиваться. Стали вспоминаться придуманные на ходу в детдомовском и тюремном прошлом «романы». И Влад пустился во все тяжкие.
«Он ликовал. Наспех отужинав, братва спешила поудобнее устроиться на лежаках, чтобы выслушать очередное продолжение дарового дурмана на сон грядущий. Влад старался вовсю, заливался сиреной, придумывая всё новые и новые перипетии с самыми фантастическими окончаниями. Более благодарного слушателя ему уже никогда не встретить – этот слушатель требовал только одного и в этом требовании был непреклонен: конец должен быть счастливым. Прошу, господа, хеппи-энд, поцелуй в диафрагму!»
Вот она, оказывается, откуда и как давно зародилась любовь к сериалам – устным, раз ещё человечество не придумало телевизора, но сериалам, и непременно со счастливым концом.
А в тюфяке хранились стихи. И в памяти. От строчки до строчки, во множестве вариантов. Устав от «сериалов», Владимир Максимов начал читать братве стихи под одобряющий глас ценителей: «Точь-в-точь как в газете».
И однажды народ порешил:
– Вези в Краснодар. Вагон денег огребёшь, гульнём по буфету.
Его собирали всем миром: Витёк дал шинель, Левко – единственные целые штаны, а Дыня – ботинки. Старик рассекретил заначку, вынул замусоленную трёшку и вручил будущей мировой знаменитости. И повёз он стихи в Краснодар.
Он так и не смог отдать себе отчёт, почему он всё-таки остановился и перевёл дух, когда в поле его зрения определилась обшарпанная табличка, венчавшая фронтон неказистого крыльца: «Краснодарское книжное издательство». Рок, судьба, случай?
«Влад встретился глазами с крупногабаритным толстяком, в упор смотревшим на него из-за крайнего справа в дальнем углу стола. Попыхивая трубочкой, толстяк загнанно и виновато улыбался ему навстречу, как бы заранее просил извинения за возможный отказ».
Здесь случилась первая литературная победа: он читал стихи под аплодисменты, но уже не братвы, а служителей издательства. Хозяин кабинета представился: «Василий Попов, прозаик». Попросил записать стихи и пообещал напечатать в ближайшем номере альманаха. Потом, много лет спустя, я услышу рассказ Василия Попова о том, как он печатал его первую подборку, защищал в крайкоме, собирался издать его первый сборник, вводил в литературу Владимира Максимова. Слушала – и не верила. Уж больно разные они были. Впрочем, Василий Алексеевич не то чтобы гордился своим крестником, скорее, наоборот. Спустя время Максимова уже громили на все лады. Тогдашний секретарь парторганизации гневался на отщепенца, осуждал с убеждённостью соцреалиста в своей правоте, сожалел, что тот не внял его советам-урокам: «Я же ему говорил…» Да многие ему говорили… Он потому и стал Владимиром Максимовым, что слушал только собственный голос.
Сорок лет спустя, приехав в Краснодар, Максимов первым делом попросит отвести его к дому на Красноармейской, где было когда-то книжное издательство, где случилась его «первая победа на новом и таком заманчивом поприще». И, наверное, вспомнил о своём состоянии в те мгновения, когда купался в улыбках и восхищённом шёпоте под головокружительное сопровождение хлопков, которые «даже на улице не оставляли его, трепеща в нём наподобие лучезарных крылышек».
«Сегодня, второго декабря 1951 года, в русской словесности загорелась ещё одна восходящая звезда. Великий поэт Влад Самсонов вышел с кистенём на стезю книгопечатанья.
В шутку ли, всерьёз ли произносились здравицы в честь колхозного Гомера, но оказались они пророческими. Окрылённый молодой писатель уедет в Пластуновскую. Весной в колхоз приедет секретарь райкома Бережной, властно распорядится:
– Кто Самсонов? Писатель! А ну за мной!
Его доставят в потребсоюз, приоденут в лучшее и отправят на краевое совещание писателей».
В Краснодаре в дни семинара с ним носились, как с надеждой кубанской литературы, наперебой таскали по кабинетам, громогласно рекомендуя:
– Поэт-колхозник! Просим любить и жаловать. Можете заказывать стихи на сельскую тему.
Раз обласкали, на семинар позвали, значит, можно заказывать стихи. А как же иначе? Ох, знали бы благодетели, кого пестуют и что случится с их заказами!
«Если бы знать ему в тот вечер, если бы ведать, в какой непомерно тяжкий путь он вошёл, и что Звезда Полей через двадцать лет с небольшим обернётся для него Звездой Полынью».
После семинара, на котором он, как просили в станице, не ударил лицом в грязь, ему дадут соответствующую должность – заведующий Домом культуры.
– Своего Пушкина наняли. А что этот Пушкин проса от овса не отличит, это уже неважно, – ворчали станичники.
А он тем временем учился отличать галушки от вареников. Варила их молодая жена-казачка.
«Весь их продовольственный запас – единственный мешок муки – таял на глазах, что немудрено: с утра до вечера, в коротких перерывах между работой и любовью, с неутоляемой жадностью молодой плоти они в огромных количествах поглощали галушки».
К рождению дочери в семье Максимовых Динской райком сделал подарок – Максимова перевели на работу в районную газету «Сталинское знамя». Так оборвалась связь с друзьями из Пластуновской. Но они встретятся, обнимутся спустя четыре десятилетия в станице Пластуновской, где Гомер-Пушкин посреди степи прочитал когда-то братве стихи, откуда снарядили его не в Краснодар, а в большую, такую нелёгкую, извилистую дорогу.
После его отъезда в Москву здесь осталась его жена Надя. У дочери Тани уже свои взрослые девочки – внучки писателя. Одна из них тоже попыталась сыскать счастья-удачи в Краснодаре – танцевала в «Казачьей вольнице». Да недолго. Образование бы получить этой, говорят, талантливой девочке. Как и отец, самостоятельную жизнь Таня начинала на севере, отец звал в Москву, да она рано вышла замуж… Словом, не сложилось.
И ещё в Пластуновской осталась библиотека, которую собирал когда-то Владимир Максимов, заведующий сельским Домом культуры. Он усаживался в бричку, объезжал близлежащие станицы, скупая в магазинах книги, чтобы колхозники просвещались.
В районке учил его журналистике редактор газеты на языке свирепой матерности. Что с новичком церемониться! И, недолго думая, Максимов подался в Краснодар, где ему давно обещали книжку.
В дни своего молниеносного визита-встречи с Краснодаром в 1992 году он выкроит время, поедет в Динскую, встретится со своими «учителями», друзьями из районки, даст скромное интервью. И попрощается с молодостью навсегда. Иван Иванович Гержод, журналист из «Сталинского знамени», будет долго мечтать о том, что в Краснодаре удастся устроить выставку в честь знаменитого писателя, собрать материалы о нём, словом, прославить писателя и на Кубани. Он сделал эскизы экспозиции, подарил их милым, умным, тонким служителям литературного музея. Именно они, а не бывшие друзья, позвали Максимова в Краснодар, собрали всех, кого хотел увидеть писатель, провели по улицам, зашли в Екатерининский собор. И вместе поклонились прошлому.
«В России каждый город – одна улица. Краснодар – в том же роде, особенно летом. Она называлась Красная. Влад любил эту улицу, её пёструю, неизменно праздничную толпу, её подвалы и забегаловки. Любил затеряться в людском потоке и наблюдать, как текуче меняется его расцветка и возраст. Часам к шести вечера серый цвет пожилого и командированного люда растекался по смежным улицам и переулкам, уступая место радужной карусели юности, а после семи молодёжь окончательно заливала Красную карнавальной яркостью до самой глубокой ночи. Обычно Влад садился около девяти с Есьманом… У первой же палатки они выпивали “адриановки” – пятьдесят грамм водки, залитых подкрашенной газировкой – и отправлялись на личную встречу с изобретателем этого коктейля Руммером в знакомую чебуречную».
Максимовым гордились, восхищались, его сравнивали с другими поэтами, ставя в пример. Издательство обещало выпустить книжку… Да вдруг всё застопорилось. Крайкомовский гороскоп предвещал беду.
«Наступающий кризис толкнул его навстречу опасности».
Он сам рванулся в крайком и услышал вердикт:
– Возвращайся в колхоз. Работай. Здесь тебе больше делать нечего.
Чин смотрел поверх его головы, словно отдавал указания целому пространству, а не отдельному человеку.
Начиналось другое время. Уже без Сталина. Все выжидали, всё затаилось, и ещё не знали, хорошо это или плохо – издавать колхозных поэтов.
В Москву, в Москву, в Москву!
Однажды друзья купят Максимову билет до Тихорецка, посадят в поезд, пожелав удачи. Он проспит свою станцию и поедет в Москву, которая не только слезам не верит. Талантам из глубинки – тоже. Впереди был очень долгий путь.
* * *
Его романы «Карантин» и «Семь дней творения» ходили в Самиздате. За эти произведения писатель был исключён из Союза писателей и помещён в психиатрическую больницу. В 1974 году Максимов эмигрировал во Францию, а в 1975 году лишён советского гражданства. За рубежом были написаны «Ковчег для незваных» (1976 г.), «Прощание из ниоткуда» (1974–1982 гг.), «Заглянуть в бездну» (1986 г.), «Кочеванье до смерти» (1994 г.). В 1974 году Максимов основал журнал «Континент» – трибуну вольного русского слова за рубежом.
В 90-е годы он приезжал на родину. В 1992 году по приглашению краевого литературного музея побывал на Кубани.
Его печатали главный редактор литературного журнала «Октябрь» консерватор Кочетков и не принимал передовой «Новый мир». Непримиримый диссидент, лишённый гражданства, не издававшийся на родине, редактор «Континента», запрещённого в Советском Союзе, в начале 90-х изумил общественность публикациями в газете «Правда». Он писал с болью за Россию, её народ, очень быстро разуверившись в деяниях новоявленных демократов: «Растление – вот российская реальность». «Плевать народу в лицо безнаказанно нельзя. Тон тотальной лжи задаёт нам президент», – обращался он к Ельцину, своим лживым, популистским обещанием лечь на рельсы опозорившему, с точки зрения Максимова, страну.
Он был диссидентом при старой власти, но и перестройки не принял.
Владимир Максимов вслед за обласканным советской властью Окуджавой не призывал в 93-м «додавить гадину», подобно правозащитнику Ковалёву не принял и не оправдывал расстрела парламента, не искал юридической целесообразности в этих деяниях. Представляю, как были изумлены бывшие партноменклатурщики, в итоге трусливо сдавшие страну, аплодировавшие путаным речам Горбачёва и лукавым «просветительским» лекциям, статьям Яковлева, завербованного ЦРУ ещё в годы работы послом в Канаде, а в талантливом, глубоком писателе не оценившие искренности его попыток предостеречь от ошибок.
Но по родине он тосковал по-настоящему в эмиграции. Приезжал в Москву, встречался с друзьями. «Закатывал пиры», – вспоминал Георгий Садовников, чья литературная биография тоже начиналась на Кубани. Книги Максимова выйдут за рубежом огромными тиражами, их переведут на многие языки мира. Выйдет шеститомное собрание сочинений и на родине. Но ни литературная слава, ни вполне обустроенная, респектабельная жизнь не заглушили в нём острой боли о переживавшей тяжелейшие испытания России.
Татьяна Василевская
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
