В один из отличных петербургских вечеров в самом начале лета 1891 года в огромном, построенном в русском стиле четырехэтажном доме суворинской газеты «Новое время» в Эртелевом переулке заканчивался обычный рабочий день. Николай Васильевич Снесарев дописывал второпях статью. В это время в дверь и заглянул курьер и сказал – коротко и без улыбки:

– Идите скорее. Сам зовет.

В кабинете Суворина было тихо. Только размеренно, с легким звоном шли солидные напольные английские часы – за спиной у Алексея Сергеевича, в углу. Сам Суворин сидел за широченным письменным столом. В лучах яркого заходящего солнца сияла его лысина. Увидев вошедшего Снесарева, Алексей Сергеевич тяжеловато поднялся, с силой опершись на подлокотники кресла, и, по-домашнему пришаркивая, вплотную подошел к Снесареву.

– Вот о чем я хочу Вас, голубчик Николай Васильевич, попросить... (Суворин затем несколько секунд помолчал, как бы формулируя для себя то, что скажет) и после паузы продолжил. – Ходят слухи о неурожае. Съездите в мое Коршево. Вы человек внимательный. Посмотрите там. Меня интересуют виды на хлеб. Боюсь, что придется столовые устраивать, голодных кормить. Посмотрите – и быстренько назад. И чтобы не очень заметно, без шума. Имейте ввиду, что я, возможно, соберусь в Коршево через две-три недели, много – через месяц – ставить столовую, налаживать кормежку.

Снесарев немедленно получил из рук шефа деньги на поездку и вечером выехал. Разговоры о голоде начались еще в дороге. Соседом по купе (Николай Васильевич позволил себе взять билет в первый класс) оказался, более средних лет чиновник министерства государственных имуществ, очень солидный по манерам.

– Голод у нас повторяется с завидной регулярностью. – говорил он красивым сочным баритоном. – Но, во-первых, он никогда не бывал всеобщим. Россия – чрезвычайно большая страна. Вы даже представить себе не можете насколько она велика. В одной местности – неурожай, а в других-то – урожай!.. И потом... даже самые большие неурожаи не мешают нам вывозить и продавать в Европу хлеб! – Последнюю фразу чиновник произнес с очевидным восторгом.

– Да, но ведь народ голодает... – осторожно заметил Снесарев и решился спросить:

–Скажите, а это правда, что Министр финансов Вышнеградский сказал о нашей внешней торговле: «Не доедим, но вывезем!»

– Не знаю. – сухо ответил попутчик. Но затем, желая несколько смягчить свою сухость, сказал улыбаясь:

– Иван Алексеевич – очень остроумный человек... (Они помолчали). И Николай Васильевич спросил опять:

– А правда ли, что Вышнеградский играет на бирже и что, поэтому его весьма скоро отставят?

– Первый раз слышу. – обронил попутчик и далее всю дорогу старался молчать.

***

Приехав на попутных лошадях из уездного города Боброва в Коршево, бывшее от него всего в десяти с небольшим верстах, Николай Васильевич Снесарев спросил дорогу в школу. Он точно знал, что Коршевской школе Суворин всегда помогает и поэтому был уверен, что там журналисту из «Нового Времени» в помощи не откажут*.

И не ошибся. Школа, несмотря на лето, отнюдь не пустовала: шел ремонт, белили и красили, мыли стекла и прочее. Совсем молодой учитель** в косоворотке навыпуск, подпоясанный узким ремешком, вызвался проводить господина журналиста в поле.

Не нужно было быть агрономом, чтобы понять, что хлеба в этом году в Коршево не возьмут вовсе. Это Снесарев увидел сразу. А учитель – только толково прокомментировал:

– С апреля – ни одного дождя. И снегу зимой было мало. Посмотрите. Это рожь. Нынче четвертое июня, а она – уже желтеет. Так что – быть голоду. Так и скажите Алексею Сергеевичу. Пусть приезжает, помогает.

Какой догадливый оказался молодой человек. Ведь Снесарев ни слова не сказал о цели своего приезда. Николай Васильевич сорвал пучок ржи, завернул в газету – конечно же, это было «Новое время» – показать Суворину.

Вернувшись в школу, попили в учительской чаю и Снесарев, не теряя времени, уехал в Бобров, где с трудом нанял извозчика до Лисок, а вечером следующего дня уже входил в суворинский кабинет, откуда два дня тому назад начал свою молниеносную командировку.

– А, Николай Васильевич! Быстренько же вы обернулись, по-репортерски! Хвалю. Проходите, садитесь, рассказывайте! – Суворин говорил громко, весело.

Но, Снесарев молча шагнул к столу, и положил на него сверток. Стоявший еще за столом Алексей Сергеевич, развернул газету и сразу все понял. Некоторое время постояв над желтым жалким пучком погибшего коршевского хлеба, он вдруг всхлипнул, рухнул в кресло, и, обхватив голову руками, застыл.

Николай Васильевич на цыпочках вышел из хозяйского кабинета. Он шел на свое рабочее место и думал сочувственно: «Все-таки много в нем от крестьянина. Да он и есть, в сущности, вполне крестьянин – только в накрахмаленной сорочке и с золотыми часами на цепочке. Сними с него сейчас все это, да надень портки, да рубаху- косоворотку – и станет настоящий мужик, настоящий отец – патриарх большого семейства где-нибудь на своем Битюге. И все мужицкое ему близко, как родное. Никакое образование и никакие деньги этого не прикроют».

***

Однако, ни через две, ни через три недели, ни даже через месяц А.С.Суворин в Коршево не попал. Сам он Коршево очень любил, и, конечно же, поехал бы с радостью. Но на плечах его лежало огромное дело – газета – и немалое семейство. Семейство его – то есть жена и дети были вполне горожанами. Летом их надо было везти на юг, в Феодосию, или даже за границу. Прелести отдыха на Битюге никого из них не привлекали.

Зато деньги на нужды голодающих стали собирать очень активно, и местом их сбора было «Новое время». В этом процессе активнейшее участие принял Антон Павлович Чехов. Но по мере того, как проходило лето, проходила осень, очертания голода становились все яснее и становилось все более ясно, что, как не держали дела, а в Коршево, в Бобров, а также еще кое-куда – ехать-не миновать.

Но прошло Рождество. И Новый Год прошел. И только тогда возможности поездки стали вырисовываться более или менее четко. Собственно, можно было и не ехать. Послать деньги – и все. В Коршево и в Боброве нашлись бы люди, которым можно было вполне доверить организацию помощи голодающим.

Но Суворин не был бы Сувориным, если бы не воспользовался появившейся возможностью – побывать в родных местах. Однако, путешествовать один Алексей Сергеевич не любил. Вопрос же о попутчике вариантов не имел: Чехов. Антон Павлович не очень хотел ехать. Он любил путешествия. В них он, надо полагать, обогащался впечатлениями, которые нужны ему были как писателю. Но он, скорее всего, любил передвигаться в пространстве никакими обязательными делами не отягощенный. А тут – такой печальный повод – голод. Но Алексей Сергеевич умел уговаривать:

– Поедемте, душа моя. Ведь вы любите путешествовать, я знаю. А я уж постараюсь, чтобы кроме несчастных мужиков показать и кое-что поинтереснее. У нас там – отличная природа; в Хреновом – большой конный завод. Попьете кумысу. Вы, как врач, должны знать, что при слабогрудости – кумыс – самое верное средство. Поедемте. Обещаю всю дорогу занимать вас рассказами. Покажу Коршево. Посмотрим Битюк (Алексей Сергеевич до конца жизни говорил и писал, называя родную реку «Битюк», а не «Битюг».

Буквы «г» в этом слове для него словно бы и не существовало.

– Там сестрицы мои живут – Варвара и Анна: они будут очень рады. Поедемте.

И Чехов согласился. Послали в Бобров телеграмму, в которой уведомили о приезде. И через два дня выехали.

***

С начала путешествия Алексей Сергеевич принялся, как и обещал, вспоминать и рассказывать. Тем более, что Антон Павлович не просто слушал, а и сам добавлял много интересного:

– Нынче мы с вами, Антон Павлович, первым классом путешествуем. Можем позволить. А ведь происхождение у нас не аристократическое. Ваш батюшка, сколько я знаю, совсем не богатый купец. Что такое третья гильдия? Почти бедность...Я же вообще, в сущности, крестьянин. Мой батюшка Сергей Дмитриевич, происходил из бедных однодворцев и по быту своему семья от крестьянской ничем не отличалась. В 1806 году он по рекрутскому набору пошел в солдаты. Почему и зачем – не совсем понятно, ибо был уже женат, имел дочь и шел ему в ту пору двадцать второй год.

– Может быть, надоело крестьянствовать? – спросил в раздумье Чехов.

– Может быть. – согласился А.С.Суворин. – Но ведь Коршево не крепостное село, а удельное... Словом, не знаю, почему отец сменил крестьянское ярмо на солдатскую лямку. Но сделал это с умыслом. И вероятно не прогадал. Поскольку получил положенную пенсию. Прожил отец шестьдесят девять лет. Если мне жить как отцу, то еще ничего. Почудим.

Отец попал в лейб-гвардии Преображенский полк. Им тогда командовал Михаил Иванович Руцинский. Отец рассказывал, что полковой командир по каким-то причинам его, молодого солдата, выделял – может за исправность по службе, может за нрав добрый... В Преображенском полку он служил до осени 1811 года: участвовал в русско-швецкой войне, был на Аланских островах. А в 1811 был переведен в Лейб-гвардии Московский полк, где и воевал против Наполеона. При Бородине был дважды ранен. Год почти пробыл в госпиталях. И после войны продолжал служить. А в конце 1823 года переведен в Костромской пехотный полк. В полку Руцинского мордобоя не было, а вот в Костромском – «зубодробление» царило во всей своей силе. Командир роты, в которой отец был фельдфебелем за что-то приказал дать фельдфебелю палок. Дали. Не так много, чтобы отец отдал Богу душу, но так много, что отец не один день болел. Дальнейшее отец описал так:

– Утром фельдшер посмотрел мою спину, нашел, что она почти чистая, велел одеваться и идти к ротному. Собрался. Иду. Стучу в дверь. Захожу. Так, мол, и так – фельдфебель Суворин явился... Ротный стоит у окна, на улицу смотрит. Потом повернулся и смотрит не мигая:

– Здоров? – спрашивает.

– Точно так, – говорю. – Здоров.

Потом он замолчал. Молчит и молчит. И я тоже молчу. Наконец, он сказал:

– Ты это, того, Суворин, не сердись на меня... Не сердишься?

– Чего мне сердится, – говорю. – Я солдат, – вы – командир. Раз наказали, значит так надо было.

– Да нет. О другом я. Переусердствовали они малость...Вот я о чем.

– Ничего, – говорит отец. – Солдат сеченый – не конь леченый. Не слабеет, а крепче становится.

Ротный обрадовался.

– Ну, тогда, – говорит, – молодец! – наливает стакан водки и подает отцу:

– Пей!

Отец взял стакан и – в один глоток его в себя отправил – как будто так и надо! Хотя на поступки, которые из ряда вон –отец почти не рисковал. Он был очень благоразумен. Потому и выслужился.

У него была тетрадка – что-то вроде воспоминаний, куда он заносил все важные события в жизни. Тетрадку эту я видел и смотрел. А взял её сын мой Алексей; где она сейчас – я не знаю.

Когда его перевели в Костромской полк – дальше, скорее всего, было так: гвардейские чины считались выше армейских. И поэтому фельдфебель гвардии стал в пехотном полку подпоручиком. Я много думал о том, о чем отец никогда не говорил – почему ему удалось стать офицером? И понял. Ведь он, фактически, нестроевым был – квартирмейстером*, а потом казначеем. Конечно, какое-то знание дела здесь было нужно. Но выше всего на этих должностях ценилась честность. Отец был чрезвычайно честным человеком, берег казенную копейку пуще глаза своего. И начальство это заметило.

Тут Антон Павлович от себя тоже добавил, что и его отец, Павел Егорович – тоже был очень честен. И вообще, у старого закала людей честность не на последнем месте была.

– Даже и на первом, – сказал в раздумье Суворин. – А вот вопрос: «Дети в отцов пошли или нет?»

Этот вопрос остался без ответа. И тогда Алексей Сергеевич продолжил:

– Но можно ли думать, что все лучшее отцам досталось, а детям – ничего? Я, например, очень дорожу дружбой с Вами, Антон Павлович! Когда мы познакомились, не помните? А я – помню. В 1886 году. А нынче – девяносто второй. То есть шесть лет назад. Я чувствую себя с Вами просто превосходно, хотя и на целых двадцать шесть лет старше. И Вы мне очень много дали. И даете.

– Вы мне тоже, – с усмешкой ответил Чехов. – Вы ведь мой издатель. И довольно щедрый.

– Вот вы все шутите Антон Павлович! Но я все Ваши шутки и всю Вашу иронию терплю. Потому что я – издатель. Я – всего лишь издаю. А ведь пишtте – Вы. Когда-нибудь, я может быть, мемуары писать и стану. И, поверьте, – я гордился, горжусь, и буду гордиться дружбой с Вами. Вы – великий писатель.

– Ну, уж так и великий.

– Ладно, оставим это. Вернемся к отцу моему. В 1832 году, получивший штаб-с капитана и потомственное дворянство, он вернулся в Коршево. За год до этого – жена его – Аксинья Емельяновна умерла от холеры. Вернувшись домой, как это и было тогда принято – долго в бобылях не ходил, а быстро женился. Несмотря на то, что он был офицером, рассчитывать на женитьбу на дворянке он не мог. Для бобровского дворянства он оставался мужиком. Так что единственным доступным вариантом были поповские дочки. Он и женился на дочери коршевского протопопа отца Льва Соколова. Она вышла за отца не по любви, а по приказу. Мать потом вспоминала: «Какая там любовь. Мы этой вашей любви никогда не знали. Это теперь только любовь пошла. Я ревела, ревела перед свадьбой, а ничего – прожила век и детей выходила». Матери в ту пору было девятнадцать лет только, а отцу – под пятьдесят. В сущности, за пожилого человека выходила. Это, конечно, пугало. Но, несмотря на разницу в годах родители мои прожили супружество без вражды, спокойно.

***

Во второй семье отца я был первым ребенком. Мне потом рассказывали, что родился я мертвым. Бабушка, которая роды принимала, немало пошлепала меня, прежде чем я закричал. Мать сама меня кормила. Никаких кормилиц в нашей семье не признавали. Да они денег стоили, кормилицы-то... Не было у нас денег на кормилиц.

Меня, как первенца, сильно баловали; и ни о какой печатной педагогике ни мать, ни отец ничего не знали. Отец был грамотным человеком, но в семье у нас была только одна книга – Евангелие. И если отец не делал чего-нибудь по хозяйству, он почти всегда сидел и читал Евангелие.

Как мы жили? Жили... похуже духовенства. Дом наш – самый обычный коршевской дом. То есть, почти обычный. Крытый соломой. Изба и сенцы, да еще горница. В ней была передняя и две палаты-комнаты. В горнице и было отличие. Ну, сад, гумно, баня. Быт был, в сущности, крестьянский. Но нанималась кухарка. Был постоянный работник.

Отец все время что-то строил. Сначала ветряную мельницу, потом крупорушку... Помню – крупорушку ставили мужички-раскольники. Обедать они садились с нами за один стол, но каждый со своею посудой. Помню как отец над ними подтрунивал.

Обедали мы на кухне, то есть в избе – все вместе – и семья, и работники, когда были. Чай же пили и обедали по воскресеньям в горнице; чай пили всегда в прикуску. А вы как кушали, Антон Павлович?

– Очень похоже. Очень похоже, – кашлянул Чехов.– А вот работников не было. И чай мы пили почаще. Потому как лавка у нас была колониального товара. А так очень похоже. Давайте дальше.

– Дальше? Извольте, можно и дальше. Детство мое прошло с деревенскими мальчишками. И время мы проводили по-деревенски, а значит, вот как: вили кнуты, пускали змея, купались до одури в нашем Битюке, ловили руками головастиков и вовсе не знали, что из них потом лягушки родятся. Это и называется «провести детство на лоне природы». Село наше на холмах располагается, а другой берег – сплошь лесной, на десятки верст, и лес – не какое-нибудь паршивое чернолесье, а столетние сосны. А дальше за лесом лежало Хреновое – со знаменитым конным заводом.

***

Виды у нас очень красивые. Я всегда любил реки, которые в лесу текут, но такой красивой реки как Битюк, я не знаю. Плывешь на лодке. Река – где широкая, а где – совсем узкая, но с обеих берегов лес. Иногда деревья прямо нависают над водой и плывешь словно в сказке, верите ли? Отец меня часто с собой на реку брал, показывал бобровские запруды. В молодости он часто бобров лавливал; немало мне порассказал о бобровых повадках. Рассказывал, что раньше этих бобров было великое множество. От них-то, от бобров, идет и название нашего уездного города.

– А я в Таганроге вырос, на море. И мы частенько тоже рыбку ловили – бычков. Сами они – небольшие, но сильноголовастые и вкусные. – вставил Чехов.

– Ага, значит вам рыбацкий азарт знаком?

– Знаком-знаком, – хохотнул Чехов.

– А грамоте вас как учили? Меня, к примеру, отец грамоте не учил, а отдал пономарю. Тот и учил нас с братом Петром. Пономарь был хороший человек, добрый. Бывало, попишем, почитаем, а после он нам крючки на рыбу делает, лесу вить учил...

Потом настала нужда в арифметике и мы с братом пришли к дьячку Павлу Петровичу. Учеба была самой обычной – долбежка «от сих и до сих» и ничего больше. На Рождество мы ходили «христославить». Какие-то копейки собирали, еду; Помню, что в семье этому радовались. Стало быть, мы нуждались.

Потом нас с Петром отдали в Бобров в уездное училище. И там тоже учили по старинке. Авдиторы* спрашивали уроки и записывали – кто готов и знает, а кто – нет. Приходил учитель, авдитор спокойно доносил о незнающих и их тут же секли розгами. Слава Богу, что это продолжалось недолго – месяца два. Наступил 1845 год. В Воронеже открылся кадетский корпус. Нас двоих туда и повезли. Вы ведь, Антон Павлович, в армии не были?

– Не был, – сухо ответил Чехов.

– Ну, беда не велика. А вот о корпусе хотелось бы рассказать. Можно представить мое изумление и испуг, когда я, вполне деревенский, вполне крестьянский, оказался в корпусе. Огромное здание. Вощеный паркет. Кровать с чистым бельем. Все это было мне внове. Умывальник, ватерклозет, свой прибор за обедом – и это тоже было ново для меня. Офицеры, учителя, товарищи по корпусу... – от всей этой новизны голова кружилась и душа чуть не в пятки уходила.

Я, конечно, понимал, что потребуется много сил, чтобы ко всему этому привыкнуть, но самое главное, чтоб догнать товарищей в развитии. Они все были гувернерского воспитания, давно привыкли правильно держать себя за столом. Некоторые говорили по-французски лучше, чем по-русски. А что такое был тогда я? Я говорил на совершенно крестьянском языке: «Чепь» вместо «цепь», «дюже» вместо «очень» и «мово» вместо «моего». В конце концов я ликвидировал эту внешнюю разницу, хотя меня и дразнили «мужиком».

Я, конечно, часто мечтал о доме, о домашнем уюте, но надо было учиться, я понимал, что корпус – это единственный мой шанс получить образование. Учился я добросовестно, не хотел отставать.

Директор корпуса был старик Винтулов – седой и строгий. Но меня выделял и часто брал к своим детям. Кроме того, у меня был хороший голос – альт и я даже солировал в хоре. А вообще, до поры, я был невежда страшный. Первая светская* книжка, с которой я познакомился уже в корпусе, был загоскинский «Юрий Милославский». Его читали нам в корпусе громкою читкою. До этого я ничего кроме Евангелия не знал и не читал. И Пушкина узнал в корпусе, и с театром познакомился там же.

Корпус я прошел благополучно, а в 1851 году попал в Дворянский полк, где тоже прошел юнкерский курс. Но решительно не хотел становиться военным. В 1853 году меня выпустили из Дворянского полка в саперы, но я ушел из армии и был, как официально тогда говорилось, «поименован в первый гражданский чин». А первый гражданский чин общеизвестный – коллежский регистратор. Отец никогда не скрывал, что хотел видеть меня военным. Можно только представить себе, как сильно он был обескуражен, когда узнал, что я не хочу быть военным. Но виду не показал; только, когда я вернулся в Коршево штатским, отец заметил: «Не в этой шинели думал я тебя встретить». После моего приезда отец прожил только два года; но умер не от старости: упал с лошади. Матушка пережила его на тридцать четыре года.

***

Последние годы мы сильно обедняли, но отец продолжал держать себя с мужиками уверенно, позволял себе даже посмеиваться над ними. Вот, помню, был в Коршеве мужичок мутненький, Черенком звали по-уличному. Колдуном его считали. Как сейчас картину вижу: сидят на бревнышке мужики, курят. Отец и говорит: «Плут ты, Черенок, большой плут». Черенок тот – хохотать: «Колдун я, Сергей Митрич, а не плут, порчу напущу, болезнь вылечу. Так-то-сь». Отец ему: «Глупые бабы тебе верят». – «Ух, и дурищи они, Сергей Митрич, ух и дурищи!» – «А вылечивал ты?» – «Случалось. Баба принесет десяток яиц, а пойдет без них. Все ей легче».

– Вот образец вечного народного остроумия, не правда ли? – Тут Суворин с Чеховым посмеялись. – И вот еще что: мы бедняли, а отец все больше мрачнел, кашлял по ночам, а иногда ожесточался. Что-то я не так сказал во время молитвы и получилось смешно. Но отец не смеялся. Он сказал, что высечет меня. И высек. До корпуса это еще было.

– Вы, кстати, – спросил Чехов, – как относитесь к розгам?

– Как я к розгам отношусь? А неплохо отношусь. Я считаю, что нет ничего плохого, если шалуна разок-другой высекут. Только на пользу пойдет.

– А! То-то я вспоминаю, – на Вас эпиграмму читал хлесткую – лет десять тому назад... Сейчас:

О, Незнакомец! Вам поэму в сотню тысяч

Слов посвящу... Да что! Поэма – вздор...

Я с удовольствием готов бы был Вас высечь...

Из мрамора, когда бы был скульптóр.

Чехов прочел эпиграмму, а потом спросил:

– А кто автор, узнали?

– А как же! Узнал.

– Скажите!

– Не хочется...*

Так я и вырос – крестьянским сыном, который в 1853 году вернулся домой – грамотным, даже в каком-то смысле образованным человеком. Конечно – кадетский корпус и Дворянский полк – не Бог весть что. Не Училище правоведения и даже не университет...

Стало быть, явился я в Коршево. И считай, два года, до самой смерти отца, прожил в родном доме настоящим байбаком** – пока не встрепенулся и не сделал сам какие-то шаги к переменам.

В нашем уезде тогда предводителем дворянства был Василий Яковлевич Тулинов. Интересный господин. С одной стороны предводитель – столб власти так сказать; с другой – либеральничал. В библиотеке у него номера «Полярной звезды» были. Ну, познакомился я с ним. Предложил он лето пожить у него в доме. А большой семейный дом был у него, несмотря на бобровское предводительство, – в Воронеже. Ему надо было привести в порядок свой архив, библиотеку, наладить правильную переписку. Я стал у него кем-то вроде секретаря. Больше того. Живя в Воронеже у Тулинова летом 1855 года, я выдержал экзамен на учителя истории и географии в педагогическом совете Воронежской гимназии и определился в бобровское городское училище. И было это, как сейчас помню, в конце января 1856 года. Три года вслед за сим я прожил в Боброве – учительствовал. Сначала холостяком. А в 1857 году женился. Женитьбу устроила маменька, а я по обычаю, не посмел и возразить. Да и вообще ничего не планировал – был беззаботен, как мальчик, довольствовался тем, что имел. Если бы не жена Анна, Анюта***, (она тогда имела на меня большое влияние) – я, вероятно, так в Боброве и просидел бы целую жизнь, а т а к – в Боброве я проучительствовал только до мая 1859 года.

Надлежит сказать хотя бы несколько слов и о нашем уездном городке.

***

Тогда, да и сейчас – это маленький зеленый городок. В центре он как-то еще приспособлен для спокойного жития; центр его регулярно спланирован; какой-нибудь десяток улиц пересекаются под прямым углом; но к городку вплотную примыкают сельские слободки: Азовка, Чукановка, Смыговка... И это уже настоящие деревни. Осенью и весной – грязь непролазная...

После уроков – отобедаем, и я начинаю жене рассказывать об училище, учениках, учителях. Я тогда был жуткий радикал; в рассказах своих никого не щадил и был безмерно сатиричен. Жена очень смеялась. И как пригодились бы мне потом эти с а т и р и з м ы, но тогда я мало что записывал и дневника не вел. Самонадеян был – беда! У меня сохранилась карточка – где я примерно, в пятьдесят втором или третьем году. Огромный, молодой, с тяжелой челюстью. Ни бороды, ни усов не признавал. И руки на груди. И бабочка. Очень хотел походить на Чернышевского. И мне тогда, ясное дело, не до дневников было. Сейчас – другое. Сейчас я дневник пишу. Правда, это далеко не д н е в н и к ; хорошо, если раза два в неделю записываю. Но вовсе не знаю, будет ли он когда-нибудь опубликован... Скорее всего, нет*. Мелок. Политики немного, газетные же сплетни и дрязги наши через сто лет вряд ли кого станут интересовать. А жалобы на родственников самому себе интересовать людей будут еще меньше... – И спросил:

– Антон Павлович, Вы о смерти думаете?

– Рано еще... – коротко ответил Чехов.

– О ней думать никогда не рано. Полагаю, смерть не должна вызывать никаких особенных ощущений у близких. Умер? Что же делать... Поскорее в могилу. А мы – будем жить дальше. И это хорошо. Потому что живым надо жить. А мертвые пусть спят. В мертвых ничего интересного нет. Пока бьется сердце и есть сила – жив человек. Умер – ничего не осталось. Кроме тела, никому не нужного...Вы согласны?

– Как же не согласиться, когда это и есть правда. Ей-ей, не вру. Я ведь врач. И скажу Вам, что чахотка редко кого отпускает. Умирают от нее и мужики и даровитые беллетристы, и даже великие князья умирают**.

***

– И вот, что Вам еще скажу, дражайший, Антон Павлович: Пушкин умер в тридцать семь, Байрон и Рафаэль – тоже; Христос – в 33 года. Самый великий у нас человек – молодой. Когда долго живешь и работаешь, то, конечно, к о е ч т о с д е л а е ш ь... Кое что; а до величия, до гениальности далеко, ох, далеко... А Вы – что думаете по этому случаю?

– По этому случаю я не думаю. Считаю лишним. – строго и даже грустно сказал Антон Павлович. – А вот о смысле жизни я думаю часто. Некоторые полагают, нужно ценить т о, ч т о е с т ь. И что поиск высших целей – это наша беда. Что это? Это – философия отчаяния. Кто искренне думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны также мало, как корове; что в этих целях вся наша беда, тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить себя лбом об угол сундука. Вот, что я думаю. Но для меня главное, уж, конечно же, не в том, чтобы получить звезду или повышение по службе. Для меня главное в том, чтобы делать больше и лучше в том деле, которое для меня сегодня главное – то есть в писательстве.

– Да, – протянул Суворин. – Вы, конечно, правы... – он немного помолчал и как будто вспомнив что-то, сказал энергично-весело:

– А я ведь в молодости тоже хотел стать писателем и начал печататься именно живя в Боброве.

– И что же было Вашим первым опусом? – улыбаясь, спросил Чехов.

– Самым-самым первым опусом был... вовсе не мой опус. То был опус Пьера Беранже. Я только перевел на русский. Сейчас я понимаю, конечно, что перевел не блестяще. Хотя напечатали. Дело в том, что в 1829 году Беранже сидел в тюрьме. И в тюрьме написал песню. Выбор, конечно, был не случаен. Перевод я назвал, кажется, «Узник». Я тогда был горячим народным заступником. И был совершенно убежден, что рано или поздно, должен попасть в тюрьму или на каторгу.

– Но ведь не попали, – засмеялся Чехов.

– Как раз попал! Попал! Некрасов собирался издать мою книжку «Всякие», но цензура не пропустила. Был суд, книгу уничтожили. По суду мне дали два года тюрьмы. Приговор смягчили. Я только три недели отсидел на гауптвахте. Легко отделался...

* * *

Ровно стучали колеса поезда; пили-ели, разговаривали. До тех пор, пока, наконец, поглядев в окно, Алексей Сергеевич Суворин не воскликнул:

– Ура! За приятною беседою мы отлично провели путейное время. – Прошу любить и жаловать, Антон Павлович, – Лиски!

***

На станции Лиски задержались не более пятнадцати минут. На далеко не блиставшей чистотою станционной площади за вокзалом стояла, выделяясь, отличная пара вороных в легких санках. Кучер, завидевший Суворина, скатился с козел и так же, как бы покатился к Алексею Сергеевичу. Он оказался другом детства. Суворин немедленно кучера обнял, оторвал от земли и захохотал. Поэтому в Бобров не поехали, а чуть ли не полетели, что называется, «духом домчали».

Саму процедуру встречи мы описывать не станем, поскольку все долгожданные встречи, в сущности, одинаковы: слезы, радость, смех, и все это, конечно, в больших количествах.

Приезд в Бобров знаменитого Суворина, да еще с «самим Чеховым» в какие-то минуты стал известен. И когда гости, по обычаю, лишь немного отдохнув, вместе с суворинскими родственниками – бобровскими и коршевскими – расположившись довольно тесно в двух санях, поехали на городское кладбище – проведать могилку покойной матушки Александры Львовны, то на пути их многие прохожие им уже кланялись.

– Вот город, а?! Не успели мы, как следует приехать, а здесь уже знают! – вовсе не удивляясь, а как бы утверждаясь в том, что он давно знал, сказал Алексей Сергеевич.

Вечером в бобровском доме Сувориных на Солдатской был устроен ужин; причем были приглашены и некоторые известные городские жители. Ясное дело, на этом ужине Антон Павлович пользовался исключительным вниманием. Ведь это был автор «Ведьмы», «Шампанского», «Тины», «В сумерках», «Степи», наконец...

Один из гостей, о котором Чехову шепнули, что это богатый лесоторговец, задал Антону Павловичу вопрос. Вопрос был уж очень расхожий по отношению к литераторам и вообще к пишущим и, поэтому, принимаемый ими, мягко говоря, нелюбезно: «Над чем Вы сейчас работаете?». Лесоторговец желал было, наверное, услышать немало серьезного и умного, чтобы можно было потом щегольнуть:

– Вот, разговаривал не так давно с Чеховым (ну да, да, с самим Антоном Павловичем), так он мне таких вещей порассказал...

Чехов живо понял сокровенное желание этого господина и не дал ни одного шанса удовлетворить провинциальное тщеславие. Весело блеснув глазами, он вполне серьезно ответил, что готовит к изданию отдельной книжкой детскую повесть о собачке. Лесоторговец отошел несколько разочаровавшись в знаменитом беллетристе, а между тем Антон Павлович сказал чистую правду, ибо действительно готовил в то время отдельное издание «Каштанки» в издательстве у Суворина. Алексей Сергеевич от души расхохотался, когда Чехов поведал ему о разговоре с лесоторговцем.

***

На следующее утро поехали в Коршево. И день прошел в напряженных хлопотах. Устали неимоверно. Поэтому в Бобров ночевать не вернулись. Алексей Сергеевич и Антон Павлович также категорически отказались ночевать в доме у брата.

– Ну, вот еще! У тебя ведь не хоромы.

– Да-да, – поддержал Чехов. Двое пожилых мужчин, сон у которых уже не хорош и которые могут и захрапеть с устатку – удовольствие небольшое.

– Будем ночевать... мы будем ночевать у священника. Уж отец-то Николай не откажет в приюте двум страждущим, а, отец Николай?

Отец Николай Федотов только руками развел от радости:

– Да что Вы, господа! Да какой может быть разговор! За честь почту!

Отужинавши у отца Николая чем Бог послал, оба гостя принялись очень даже приветливо беседовать; и о.Николай тоже, как бы принял участие в разговоре, хотя, понятно, сам почти не говорил, а больше слушал. Из уважения к о.Николаю разговор шел вокруг церкви и о священниках – деликатный и дружелюбный разговор. Алексей Сергеевич, рассказал о коршевской церкви; о том, что она, старинная, каменная, большая, богатая, красивая, которую очень хорошо было видно из окна комнаты, где беседовали гости и о.Николай, была поставлена в 1818 году; что ее строительство оказалось по силам богатым и степенным коршевским мужикам, на кровные денежки которых храм возводился; что в Храме – три алтаря: западный – Вознесению Господню, северный – во имя Дмитрия Солунского, а южный – Иоанна Богослова.

Слушая Суворина о.Николай Федотов поражался. Сам он все это, конечно, не мог не знать; но он никак не думал, что все эти подробности Алексей Сергеевич свободно помнил с детства.

– До самой смерти отца, – продолжал Суворин, – все наше семейное окружение составляли церковные люди. И матушка моя была поповна, и обе жены – тоже...

Вот только здесь о.Николай решился, что называется, поучаствовать в разговоре. Он спросил Суворина:

– А могли бы Вы стать священником?

Суворин быстро ответил:

– Нет.

– А отчего? Ведь батюшка Ваш, Сергей Дмитриевич, был очень верующим.

– Точно. Я уже Антону Павловичу говорил – у нас в семье Евангелие было единственной книгой.

– Ну вот, видите...

– Отец был военным. И он очень хотел, чтобы сыновья его стали офицерами. Петр Сергеевич, брат мой – отцову волю выполнил. А я – нет.

– Но, Вы, хоть, по крайней мере, веруете?

– В детстве – да, и даже очень. В корпусе – тоже, даже в хоре пел. В молодости, когда чуть нигилистом не стал, часто матушку пугал шутками по поводу сотворения мира и непорочного зачатия. А сейчас... Сейчас я с Богом.

– И это хорошо, – степенно сказал о.Николай. – А Вы, Антон Павлович?

– О! – коротко засмеялся Чехов. – Я в детстве до гимназии учился в греческой школе. У нас в Таганроге много греков живут. Так в этой школе Закон Божий главной наукой был. У нас в семье в детстве моем религии было очень много. Мы, три брата, бывало, в церкви пели «Архангельский глас». Отец был очень доволен; мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками. Но религии теперь, сейчас то есть, у меня нет.

–А вот есть такой педагог – Рачинский... – глубокомысленно заметил о.Николай. – Он даже профессор университета, но очень сторонник религиозного воспитания.

– Сергей Александрович который? – переспросил Суворин.

– Да-да-да, Сергей Александрович!

В разговор вступил Чехов:

–Есть у меня приятель, литератор – Леонтьев Иван Леонтьевич. Он печатается под псевдонимом Щеглов. И вот он меня все донимает, чтобы я высказался по поводу этого Рачинского. Он от профессора прямо в восторге.

– А Вы? – спросил о.Николай.

– Рачинский идейный, гуманный и чистый человек... Я готов за Рачинского живот свой положить, но…

– Что «но»? – переспросил Суворин, заинтересовавшись.

– Но – я не отдал бы в его школу своих детей. Рачинского я понимаю. Но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потемки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было... страданием.

– А я вот думаю в Коршеве школу построить...

– Благое дело, благое дело, Алексей Сергеевич! – оживился о.Николай и заговорил с воодушевлением:

– Знаете, господа, я на всю жизнь запомню дни в феврале 1992 года от Рождества Христова, когда имел честь принимать, оказывать так сказать, гостеприимство двум великим людям России!

Суворин и Чехов расхохотались.

– Нет, в самом деле, господа! Сам все запомню до последнего словечка и детям своим рассказывать стану...

– Будет Вам, отец Николай златоустничать, – сказал с некоторой досадой Алексей Сергеевич. – Давайте-ка, лучше спать.

***

На утро «на взгорке», на самой кромке так называемой «Красной» улицы уже собрался народ; привезли лес, застучали топоры, запели пилы, начали строить навесы.

Волостной старшина, снявши шапку, почтительно и в то же время настойчиво повторял, что, мол, дело зачалось, деньги получены и, навряд ли, дескать, нужно, чтобы «Вы, Ляксей Сергеич, в Коршеве время тратили...»

– Не хотят, вишь, чтобы мы тут на ихнее убожество зрели, хотят, чтобы мы с Вами побыстрее из Коршева – того, уматывали...Такие-то дела, Антон Павлович...

– Да, – сказал Чехов. – Я посмотрел на село и должен признать – есть, конечно, крепкие дома, но очень и очень много таких, которые...словом, бедных...

– Ну Антон Павлович! Вы других наших сел не видали. Тогда бы убедились, что такое бедность... Коршево это еще ого-го! Я, вот уверен, что с деньгами, которые от меня волостное правление получило, – поступят честно и ни одна копейка в чьем-то кармане не осядет – все на дело пойдет... Так-то.

И все-таки уехали. В Хреновое. Посмотреть знаменитый конный завод. Посмотрели. Даже на тройках проехались. А вечером были на любительском спектакле. Ставили гоголевскую «Женитьбу», причем Агафью Тихоновну играла дочка начальника завода генерала Иловайского – тихого, седого, который еще мог бы на сцене представлять благородных стариков. Его жена – была заметной и властной женщиной. Дочка играла так себе. И вообще, во всей поездке было не очень весело, поскольку причина вояжа к веселью не располагала.

Вернулись в Бобров.

Прогуливаясь после чаю по городу, Алексей Сергеевич снова много рассказывал. Показал дом, где жил, когда учительствовал в Боброве. Водил на восточную окраину,туда где справа громоздилась основательная кирпичная постройка – военный склад, а в самом низу теснились домики на берегу Битюга. А дальше – далеко, до самого горизонта темнел лес. Ходили на стройку большой церкви в греческом стиле в самом центре. А от нее – рукой подать – стоял действующий Собор.

– Такой маленький городок. И такие громады строят... – Не удивился, а, как бы размышляя, проговорил Чехов.

– Купечество! Купечество, дрожайший, Антон Павлович! Хотят запечатлиться на земле вот таким о ч е в и д н ы м образом.

– А много ли они голодающим дали? – спросил Чехов.

– Не ведаю, Антон Палыч, не ведаю. Но, скорей всего, меньше, чем могли бы дать. Купец – он, ведь, считает, что он один только работает. Поэтому и живет хорошо. А бедность, она, дескать, от лени да от пьянства происходит...

– Ну, уж это мне известно! – засмеялся Чехов. – Таганрог-то мой – тоже купеческий город. Он, разумеется, больше Вашего Боброва. И поюжнее, повеселее, то есть. Но психология купеческая там тоже являет себя во всей силе своей.

Дошли до собора.

– Интересное строение, – сказал Чехов, – колонны, портики... Это ведь классицизм?

– Да. Собор построен в тридцатые годы. Смотрите – какой большой купол и какая ротонда* – двухсветная! Трапезная – аж в шесть колонн! А колокольня какая, видите – в три яруса! А, знаете, сколько весит благовестный колокол? Двести десять пудов! – Суворин все это говорил громко, даже с некоторым пафосом.

Вернулись «домой», то есть в дом сестры Варвары. Сели ужинать. Сестрица постаралась на славу. После ужина снова разговорились:

– То, что Вы, Сергей Алексеевич, Коршево свое любите, я это заметил, – раскуривая сигару сказал, улыбаясь, Антон Павлович. – А к Боброву Вы как относитесь, а? Недолюбливаете?

– Да нет, что Вы. Городок хорош, ей Богу хорош. И культурная среда имеется. Вы, ведь, об Александре Афанасьевиче, собирателе фольклора русского слыхивали? Так он в Боброве нашем вырос.

– Ну и помогите городку. Что вам стоит? Откройте здесь книжный магазин от «Нового времени».

– Думал уже. Не выгодно. Мал городок. Доходу не будет. – резко и даже желчно ответил Алексей Сергеевич. Помолчал. Продолжил сердито одушевляясь:

– У меня здесь не только доброжелатели, у меня здесь и ненавистники остались... Понимаете, тридцать лет назад я всласть посмеялся над бобровичами. В пятьдесят восьмом году в Питере выходил журнальчик такой – «Весельчак» – я в нем опубликовался «Сценами в уездном городе Бубнове»*. Но хоть и загримировался псевдонимом «Суровикин» – в Боброве догадались. Некоторые даже побить обещались.

– Побили? – засмеялся Чехов.

– Да нет, обошлось...

– С тех пор Вы и не любите Боброва?

– Не совсем так. Городок я обожаю. Но дух здешний переношу плохо. Уже когда в Петербурге жил, в 1863 году в «Отечественных записках» напечатали мою повесть «Отверженный». Герой – тоже я – учитель уездного училища по фамилии Фомин. Все описал. И о чувствах, с которыми явился в городок в рассуждениях насчет посевов разумного, доброго, вечного, и об атмосфере городской... несвежей... Были у меня и другие статейки о Боброве и его обитателях. Кусал я тогда крепко. Ибо считал себя сторонником Чернышевского и «Современника». Так что чиновным и иным людям бобровским досталось. Конечно, из тех до дней нынешних дожили мало кто, но есть. И наш приезд их не обрадовал. Как Вы считаете?

– Да уж, наверное, – коротко ответил Чехов.

– Я иногда со страхом даже думаю: что было бы со мною – не имей я склонности к писательству и не развей я у себя эту склонность еще более... Я вырвался отсюда, памятуя, что смелым Бог владеет. Не так ли? Но все же... не будем усугублять, Антон Павлович. Наверное, завтра или самое большое, послезавтра, отчалим... Да Вы кушайте, кушайте. Попробуйте вот эти слоеные пирожки; сестрица моя Варвара Сергеевна их делать большая мастерица. А вот грибочки... Откушайте, Антон Палыч, порадуйте хозяюшку; пусть теперь всю жизнь гордится, вспоминает и рассказывает, как в феврале 1892 года самого Чехова кормила... – И сказал сестре, что, скорее всего, послезавтра, они с Антоном Павловичем уедут. Хорошенького понемножку. Дела не ждут. Антону Павловичу, вон, «Каштанку» новую до ума доводить...

Луна ровно светила в широкое окно. Над столом ярко горела керосиновая лампа под розовым абажуром. Ужин подходил к концу.

Примечания

Стр.178. А.С.Суворин построил новую школу в Коршево на собственные деньги в 1904 году.

Стр.178. Этим учителем, скорее всего, был Иван Владимирович Шустов.

Стр.182. «Квартирмейстер» – военный чин, который занимался снабжением и расквартированием войск.

Стр.185. Авдиторами (аудиторами) назывались в некоторых школах дореволюционной России хорошо успевающие учащиеся, которые контролировали выполнение учебных заданий остальными учениками.

Стр.186. «Светская» книга – здесь: книга нерелигиозного содержания.

Стр.188. Автором этой эпиграммы на А.С.Суворина был Д.Д.Минаев (1835-1899), известный поэт-сатирик демократического направления.

Стр.188. «Байбак» – сурок: в обиходе байбаком называли ленивого человека.

Стр.188. Имеется ввиду Анна Ивановна Баранова, первая жена А.С.Суворина.

Стр.189. В оценке своего дневника А.С.Суворин ошибся. Последнее издание его произвело впечатление «Своей неординарностью и самобытностью», содержит немало интересного сегодня фактического материала (Кто есть кто. –– М.: ЭКСМО. – 2007. – с.1056.

Стр.189. Намек на Великого князя Георгия Александровича ( 1871-1899), который умер от туберкулеза.

Стр.196.«ротонда» – круглая в плане постройка, увенчанная куполом. Здесь: круглая купольная надстройка над трапезной бобровского Никольского собора.

Стр.197.Под городом Бубновым в «очерках» выведен Бобров.

Юрий Вылегжанин (г. Бобров)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"