О декабристах вспомнили в начале революции. Потом скоро забыли. Не мудрено, — время быстро идет, события еще быстрее. Но дело в том, что память о декабристах должна быть священна для нас независимо от того, пристегиваем ли мы ее к той или иной действительности. Драгоценнейшее наследие прошлого, она заслуживает того, чтобы жить, и сопутствовать нам сквозь все перемены нашей изменчивой современности.
Да будет позволено напомнить некоторые подробности частного, бытового характера, которые, может быть, не всем известны.
Мимо ярко освещенных окон Дворянского собрания в Казани, в то время как по крыльцу подымались вереницы ряженых святочных гостей, проезжала княгиня Мария Николаевна Волконская в кибитке, держа путь на Иркутск.
Она ехала к мужу. Он работал под землею, в шахтах Благодатского рудника. Приговоренный к смертной казни, переведенный в силу общего смягчения приговора в другой разряд, он отбывал первые месяцы двадцатилетней каторги. Она ехала к нему. Что ждало ее впереди, — она того не знала. Но она знала, что она оставляла позади себя. Родители, сестры, родной дом и главное, — недавно родившийся первенец, ее Николенька, которого Николай I49 не позволил взять с собой, — всё это оставалось позади ее. И всё же она ехала. Долг звал ее. Ребенок на руках бабушки был счастлив, муж в каторге несчастлив, — ее место подле мужа.
Она ехала... В морозной темноте она чувствовала приближение полночи. Она заставила свои карманные часики прозвонить. Прозвонило двенадцать. Она поздравила ямщика с новым годом... Кибитка мчалась, уносила ее в морозную, темную даль...
Куда она ехала, она сама еще не знала. Только когда, после шестинедельного пути, она вышла в Благодатской деревушке, поняла она, куда приехала и на что себя обрекала. Комната, которую она нашла за десять рублей в месяц с дровами и водой, была так мала, что, даже не ложась на пол, она ногами упиралась в одну стену, а головой в другую. Через несколько дней ее с ней разделила приехавшая подруга, княгиня Трубецкая, тоже последовавшая за мужем.
Это была деревушка в одну улицу. Кругом пустыня: намного верст кругом были вырублены леса, чтобы государственные преступники не могли бежать. Их тюрьма состояла из большой комнаты, в которой были поделаны маленькие клетушки: «маленькие тюрьмы в большой тюрьме», как говорит княгиня в своих «Записках». Сюда допускалась она два раза в неделю на свидание с мужем. Свидания только в присутствии офицера и караула, живших тут же, — в вонючей табачной атмосфере и среди звона цепей. Два раза в неделю! При свидетелях, и в такой обстановке! И притом, как значилось во взятом с нее смотрителем Нерчинских рудников Бурнашевым обязательстве, — «не говорить с ним ничего излишнего, паче чего-либо не принадлежащего».
В дни, когда не было свиданий, она могла слышать в пять часов утра звон кандалов идущих на работу государственных преступников, в одиннадцать могла слышать их возвращающихся и, гуляя по обезлесенным холмам, могла думать, что муж из своего острога может видеть, что она гуляет, значит, здорова. Вот был весь результат ее жертвы. И для этого она сделала восемь тысяч верст... Для этого приехала в Сибирь!...
Что была Сибирь того времени (1827)!. Не было ниток там, где она жила. Аптеки не было: пиявки выписывались за две тысячи верст. Не было часов, ни часовщика, даже в Иркутске. Не было зубного врача; она была принуждена прижечь себе зуб раскаленным гвоздем. Почта из Петербурга шла два месяца. И что же это были за письма! Вскрывались в канцелярии губернатора, вторично просматривались комендантом. Посылки распечатывались, содержание вываливалось, попадало под другой адрес, уходило в другой город. А задержки! Метели, разливы рек, Байкальское озеро...
Но ко всему привыкнуть можно было, если бы не это расстояние. Через четыре месяца только можно было получить ответ на свое письмо!
И, несмотря на безрадостность окружающего, сколько живой прелести в ее письмах! Как могла она, среди скудной, однообразной обстановки своего житья-бытья, находить столько материала. Она даже находила возможность и силу шутить в письмах к сестрам!
И это в то время, когда у самой рвалось сердце пополам. Чувствуется, что уста шутят, а очи полны слез. А заботы о других! Кому только она не помогает. Остались у нее в России воспитанники, воспитанницы. Какая-то девочка Нефедьева, кормилица и нянька сына Николеньки, старый ее учитель русского языка, какой-то Гриша, о котором она часто вспоминает и поручает ему передать, что «черноглазая княгиня» его не забыла. А кругом себя, — какая забота! Она выписывает из Белой Церкви Библию по-еврейски для каких-то евреев-каторжан, из Крыма Коран по-татарски для каторжанина-татарина. Она делится с подругами по изгнанию всем, что получает, она уделяет даже дальним, в Западной Сибири.
Средства, которыми могла располагать княгиня Волконская в Сибири, были скудны. Из своих же собственных денег ей сперва разрешалось получать около трех тысяч в год. Этого, даже при ее щедрости к другим, было бы достаточно. Но вдруг, неизвестно по какой причине, сумма эта была сведена на 600 рублей. Положение стало невыносимым, когда подрастающие дети (сын и дочь) стали требовать расходов по воспитанию. Княгиня обратилась с просьбою в Петербург. Ей ответили, что «Его Величество изволил Высочайше отозваться, что учителей в Сибири не имеется, а потому воспитание детей не требует издержек, а одного попечения родителей». Возобновленное через год, ходатайство было вторично отклонено. При таких обстоятельствах особенную ценность приобретает та репутация та репутация отзывчивости на чужую нужду, которую стяжала княгиня Мария Николаевна.
*Борисоглебская жизнь. 1917. № 10 /15 ноября/.
II
Не только материальная помощь ближнему была предметом заботы княгини Марии Николаевны. Как умела она войти в страдание чужой души, в болезнь чужого сердца! Приехала к ней ее любимая Маша, деревенская девушка из Малороссии. Она ужасно тосковала, не получая писем от брата. Что же придумывает княгиня? Она сама сочиняет письма, будто бы от брата Маши, а в почтовые дни читает их ей, как будто только что с почтою полученные.
Почтовые дни были большим событием. Для жен декабристов это были хотя и приятные, но тяжелые дни... Государственным преступникам не разрешалось писать самим, и вот она писала за всех. Княгине Волконской иногда приходилось писать по пятнадцать, двадцать писем в одну почту. Не мудрено, что почтовые дни были для нее мучением. За то декабристы звали ее своим «окном в свет».
Удивительный характер, удивительное сочетание тонкой, нежной культурности и сильной воли выступают из писем княгини Марии Николаевны. Всё равно как в теле ее сочетались хрупкое здоровье с геройскою выносливостью. Что-то свежее, неунывающее ведет ее чрез мрак окружающей действительности, за которой не видится предела. Ибо кто же мог надеяться выжить, кто мог мечтать о возвращении, кто мог бы тогда поверить, что через тридцать лет они по той же дороге поедут обратно...
Сильная духом в больших обстоятельствах жизни, она никогда не сдавалась в мелочах. В этой среде, где, кроме тюремных смотрителей и каторжан, она почти никого и не встречала, она всегда одета со вниманием, всегда в шляпке и вуалетке, даже, когда, сидя на мешке муки, в тележке возвращается с базара. В этой обстановке, где, казалось бы, за бесправностью своего положения всё должно понемногу отойти в тень, она живет, сколько позволяют условия, умственными интересами. Она умоляет родных высылать ей книг, она составляет собрание сибирских насекомых и цветов, собирает минералогический кабинет для будущего воспитания своего покинутого первенца. За восемь тысяч верст от родного дома она помнит и ревниво соблюдает имянины и дни рождения родителей, сестер и близких. И разве не трогательно, что муж просит её по случаю дня его рождения не снимать траура по отцу. Эти маленькие черточки туалетного этикета, так мало уже понятные в наши дни, разве не свидетели великого духа, великого не только тем, что умеет приспособиться к условиям, но тем, что становится выше условий. Это есть свет, не позволяющий, чтобы тьма его поглотила. «Во глубине Сибирских руд храните гордое терпенье», писал декабристам Пушкин. Действительно, не знаешь, чему больше изумляться в них — терпению или гордости.
Гордость, конечно, в самом высоком значении слова: чем больше давили обстоятельства, тем выше, крепче было личное сознание. Что же приходилось ей сносить в первые годы добровольного ее изгнания, если уже в пятидесятых годах, когда кончилась каторга, когда они уже жили на поселении, приходит к ним в Иркутск сборщик городских повинностей (тогда это называлось «за трубу») и подает книгу, в которой значится: «За трубу в доме преступницы Волконской».
Николай I очень противился отъезду жен декабристов за мужьями. Он знал, что, во-первых, они своим присутствием и своими заботами облегчат тягость изгнания. Он предвидел, во-вторых, что присутствие жен в Сибири выдвинет их в общественном внимании. Он чувствовал, что ими будут интересоваться, а он хотел, чтоб их забыли. Но странно, император открыто не противился; в каждом отдельном случае он разрешал просьбу, но частным образом отговаривал, сколько мог. Княгиня Волконская, как дочь знаменитого генерала Раевского, героя 12-го года, про которого Жуковский сказал: «Он был в Смоленске щит, в Париже меч России», как сноха старухи княгини Волконской, первой статс-дамы императрицы, имела все права на внимание и тем более подавала повод к опасениям государя. На ее просьбу о разрешении разделить изгнание мужа, Николай I отвечал ей собственноручным письмом, в котором приглашал ее еще раз подумать о том, что её ожидает, после того как она проедет Иркутск. «Впрочем, заканчивал он, предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действий, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению». Письмо помечено 21 декабря 1826 года. Княгиня выехала в ту же ночь.
Полна трагизма сцена, когда маленький сын на ее коленях, пока она читает письмо, играет большой красною печатью царского конверта... Она простилась с ним с сонным, в три часа утра, и больше никогда с ним не видалась. Николенька умер в ноябре 1829 года. Над памятью ребенка почиет благословение великого поэта; в письме отца княгиня получила следующее четверостишие Пушкина:
В сияньи, в радостном покое,
У трона вечного Творца
С улыбкой он глядит в изгнание земное:
Благословляет мать и молит за отца.
С этой смертью обрывался голос, звавший княгиню Марию Николаевну в Россию. Она осталась в Сибири.
*Борисоглебская жизнь. 1917. N° 13 /3 декабря/.
III
Пушкин был близок ко всем членам семьи Раевских. В особенно дружеских отношениях он состоял с братом княгини Марии Николаевны, Александром; последний изображен в стихотворении «Демон». Пламенный поэт восхищался этой семьей, где отец и два сына были увенчаны лаврами военной славы, а четыре дочери были одна другой привлекательнее. Но младшая дочь, Мария, овладела сердцем его более, чем другие сестры. Ее образ оставил след не только в его сердце, но и в творчестве. Ей посвящена «Полтава». Хотя в изданиях читается: — «Твоя печальная пустыня», но найден в рукописях вариант, в котором сказано:
Твоя сибирская пустыня,
Последний звук твоих речей —
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
Еще след о ней находим в известной строфе о ножках:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам.
Бежавшим бурной чередою
С любовью лечь к ея ногам!
Некрасов в своей поэме «Русские женщины» приводит рассказ о том, как Мария Николаевна, тогда почти девочка, с Пушкиным гуляла на Кавказе по берегу и промочила ботинки, убегая от волн... Вот происхождение этой строфы. А в другом месте Пушкин с грустью вопрошает
Ах, ножки, ножки, где вы ныне, Где мнете вешние цветы?
Да, где они мяли, почти тридцать лет мяли вешние цветы? В Благодатске, в Чите, в Петровском Заводе, в Усть-Куде, на живописных берегах Ангары...
После смерти своего первенца мысль о возвращении в Россию окончательно покинула княгиню Марию Николаевну. Ее одно желание — разделить с мужем заточение в остроге. После долгих просьб, нескончаемой переписки с свекровью, она, наконец, добилась осуществления своего желания. В каземате Петровского Завода она поселилась с мужем в камере №54...
Здесь, в Петровском Заводе, жены декабристов понемногу стали, обзаводиться и своими домиками. Стояли эти домики все на одной улице, в ряд, и мужья прозвали ее «дамская улица». Сами понемногу стали получать разрешение навещать жен. Началась семейная жизнь. Маленькая дамская колония удивительно дружна. Общность интересов, одинаковая забота о мужьях, общая зависимость от острожного начальства, почта, посылки из России, рождения, болезни, а иногда и смерти детей, — все это сближало и сливало в дружную семью, где, несмотря на близость и узость жизни, не было ни сплетен, ни зависти, ни ссор. К своей судьбе относились со стойкостью, и даже такой тон был принят, чтобы жизнь проходила с улыбкою: пусть, мол, недоумевает угрюмое начальство. Детские имянины, дни рождения давали повод к праздникам, где изобретательность материнская изощрялась в приискании развлечений. Новая, нежная струя вливается в суровую жизнь. Дети, сами того не ведая, творили дело утешенья...
Так понемногу, в необычном, жестоком русле изгнаннической обстановки, прокладывало себе путь обычное течение семейных интересов и забот.
Шли годы, и с ними приходила привычка. Сперва, пишет княгиня Волконская, казалось, что это не может длиться. Сперва казалось, что пять лет предел, потом десять лет, а уж через двадцать лет перестали на что-либо рассчитывать. И даже с лишениями и страданиями «свыклись настолько, что сумели быть и веселы, и даже счастливы в изгнании».
Удивительно, поверить трудно, что смерть Николая I так подействовала на Сергея Григорьевича Волконского, что он плакал горькими слезами! Надо, однако, понять психологию этих людей. Несмотря на свой протест, они в большинстве были убежденные монархисты; в то время, после падения Севастополя, Россия, — так, по крайней мере, им в Сибири казалось, — «стояла на краю гибели». Только сильная рука, по их мнению, могла довести войну до конца с честью и успехом. Все соображения о прощении о возвращении отпадали перед мыслью о родине... Величайших трудов стоило княгине отговорить мужа проситься на войну, когда началась Крымская компания. На 68 году он хотел подавать на Высочайшее имя о зачислении в рядовые! Она его уговорила тем, что, принеся ему в свое время жертву своим поселением в Сибири, она имеет право и с его стороны ждать жертвы для себя и для детей.
Тем временем занималась заря... Близилось прощение...
Сын декабриста Волконского был в Москве с поручением генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева64. Александр II65, узнав об этом, приказал отдать ему манифест о прощении с поручением везти его в Сибирь. Он выехал в тот же вечер. Через пятнадцать дней, в темную, ветреную ночь, молодой Волконский, на баркасе переплыв через Ангару, запыхавшись, бежал по крутому берегу к Иркутску, по знакомым улицам, к знакомому дому, — позвонил у крыльца. Долгое молчание, — и вдруг5 в ночной тиши из дома голос отца:
«Кто там?»
«Я! Привез прощенье!»
Дверь открылась. Они обнялись.
Послали за другими... Зажгли огни... В эту ночь уже больше не ложились.
По возвращении княгиня Мария Николаевна прожила семь лет, Сергей Григорьевич — десять.
*Борисоглебская жизнь. 1917. № 15 /10 декабря/.
Подготовка текста и публикация А. Мурашева
Князь Сергей Волконский
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
