После выхода второго издания книги «Непобежденный» друзья, близкие люди, мнением которых я особо дорожу, в целом положительно оценив мою попытку создать документальный портрет Михаила Васильевича Зимянина, высказали немало справедливых замечаний.
Основные претензии сводились к тому, что в книге фактически ничего не говорилось о частной жизни отца, об особенностях его характера, о его пристрастиях, увлечениях, симпатиях, антипатиях, о вкусах.
Время жестоко неумолимо и вряд ли продлит возможность в здравом уме и доброй памяти осмыслить и попытаться разложить по полочкам все, что связано и продолжает связывать тебя с родным человеком, так много для тебя сделавшим. Хотя и поздно осознав это, спешу поделиться дорогими мне воспоминаниями об отце.
Я очень любил его и сохраняю это чувство, преодолев семидесятилетний рубеж. В жизни не было у меня более сердечного и надежного друга. Всякое случалось между нами, но в причинах наших недолгих, слава Господу, размолвок, виню только себя. Благодаря мудрости и опыту отца, мы в конечном итоге всегда находили общий язык.
Особенно мы сблизились после того, как он ушел на пенсию, освобожденный от обязанностей Секретаря ЦК КПСС на Пленуме этого почтенного органа в январе 1987 года.
Пережив сложный, подчас болезненный переход от чрезвычайно напряженной работы, отягощенной активной публичной деятельностью, к размеренной и довольно однообразной жизни пенсионера, отец, как он полусерьезно-полушутя признавался, стал «оттаивать».
Навещая его по вечерам, я не без удовольствия наблюдал его оживленно беседующим с такими же «отставниками», живущими по соседству на улице Алексея Толстого (ныне Спиридоновка), А.Н. Шелепиным, Г.В. Романовым, бывшим премьер-министром СССР (впервые так названным главой правительства) В.С. Павловым, первым заместителем Председателя КГБ и руководителем Пятого «идеологического» управления, в простонародии «пятки», Ф.Д. Бобковым. Мне казалось, что все они получали удовольствие от таких прогулок без «сопровождения» и уже почти никем не узнаваемые. Редко кто из встречных оборачивался им вслед. Я, соблюдая дистанцию, следовал за ними и, к сожалению, мало что улавливал из их разговоров.
Отец подолгу беседовал с А.Н. Шелепиным, с которым его связывали давние дружеские отношения со времен совместной работы в комсомоле. В первые месяцы войны Шелепин, будучи секретарем Московского горкома комсомола, отбирал добровольцев в партизанские отряды и для диверсий в тылу врага. Среди них была Зоя Космодемьянская.
В поэме «Зоя» поэтессы Маргариты Алигер, удостоенной Сталинской премии второй степени, можно прочитать и такие строки:
В октябрьском деньке, невысоком и мглистом,
В Москве, окруженной немецкой подковой,
Товарищ Шелепин, ты был коммунистом
Со всей справедливостью нашей суровой.
Стихи, с моей точки зрения, корявые, но в историю советской поэзии они вошли вместе с «товарищем Шелепиным».
Добрый мой знакомец Игорь Елисеевич Синицын, более пяти лет прослуживший помощником Андропова по Политбюро, рассказывал мне, что секретарь ЦК, член Политбюро Шелепин вместе со своим давним другом, послом СССР в Чехословакии Михаилом Зимяниным, «вложили всю душу в заговор против Хрущева». У Шелепина, видимо неспроста прозванного «железным Шуриком», что-то потом не сладилось с Брежневым. Тот поначалу приблизил его, потом перевел на руководство профсоюзами и затем понизил до уровня заместителя Госкомитета по профессионально-техническому образованию. В возрасте 66 летШелепин был отправленна пенсию.
По словам Синицына, «Зимянин же в благодарность за услугу, оказанную Брежневу и его соратникам, был сделан Секретарем ЦК по пропаганде».
Кстати, Игорь Елисеевич написал несколько интереснейших романов о русской военной разведке начала ХХ века, объединенных в трилогию «Вместе с Россией» и издал воспоминания о работе в КГБ «Андропов вблизи».
Из рассказов Синицына, а рассказчик он великолепный, о его всесильном шефе, мне запомнился следующий: «Андропов как-то спросил Синицына, знает ли он любимую поговорку Сталина. Синицын не знал. “Если ты не можешь свалить врага, — жестко произнес Андропов, — не царапайся!”».
Когда я процитировал пословицу отцу, он поморщился:
— Псевдокитайская ерунда! Совсем не в сталинском духе! Где это ты выкопал?
Я ответил. После короткого раздумья отец проворчал:
— Да, на Юру это похоже.
Он хорошо знал Андропова, и многие годы они были на «ты»…
Отцу я доверял безгранично и верил каждому его слову. Сам он не выносил лгущих людей и брезгливо называл их «кончёными», как это звучит по-белорусски. Поговорить любил, особенно в хорошей компании, но болтунов и пустословов не жаловал.
В декабре 1990 года отец попросил меня приехать в кремлевскую больницу на улице Грановского, где он поправлялся после очередного тяжелого приступа астмы.
На столике у кровати лежала стопка литературных журналов, за публикациями в которых отец внимательно следил. Эта многолетняя привычка сохранялась у него до последних дней.
Указал мне на кресло и протянул свежий номер журнала «Знамя» с закладкой.
«В январе на каком-то приеме, — читал я подчеркнутые отцом строки, — меня отозвал в сторону мой хороший товарищ, работник МИД СССР. По его словам, сидящий с ним в одном кабинете сын М.В. Зимянина всем рассказывает, что Андропов “снял с Арбатова стружку” за то, что тот вмешивается в дела культуры и искусства, даже поссорился с ним. Ничем, кроме болезни Юрия Владимировича, я не мог объяснить такую его откровенность с М.В. Зимяниным, о котором он был нелестного мнения и не раз мне об этом говорил и даже выразившееся в этой откровенности предательство».
Посмотрел в оглавлении: Георгий Арбатов «Из недавнегопрошлого».
Тягостную для меня тишину нарушил отец:
— Эх, сынок, сынок! Я помню, как зимой 1982 года, приехав поздно вечером на дачу, застал там тебя. Поужинали и вышли на прогулку подышать лесным воздухом. Я был взвинчен жалобами ребят из Отдела культуры на Арбатова, который пытается, минуя всех, прорваться к Андропову с целью добиться включения в репертуар московского театра Сатиры пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца». Во время рабочей телефонной беседы с Юрием Владимировичем я не удержался и выразил свое недовольство настырным поведением Арбатова. Скажу так, наши мнения совпали. Все это я изложил тогда тебе. Как же ты ухитрился так подставить и себя, и меня?
Бледнея и краснея, я рассказал о посиделках в одном из кабинетов на 14-м этаже МИДа, которые иногда устраивались перед обедом в столовой на 15-м. Собирались обычно пять-шесть человек, связанных в основном прошлой работой в Индии, но не столько для воспоминаний, сколько для легкой выпивки. Начинали с анекдотов, а, когда языки развязывались, обменивались новостями. Видимо, тогда сгоряча и влепил про «американиста Жоржа», который у большинства мидовцев симпатий не вызывал.
Покаялся, попросив у отца прощения. Он, добрая душа, отпустил меня с улыбкой.
***
Недолго мне пришлось ломать голову над вопросом, кто же передал Арбатову от меня услышанное. В 1991 году в издательстве «Международные отношения» вышли те самые воспоминания из «Знамени» под заголовком «Свидетельство современника».
Нашел злополучный текст и с удивлением прочитал:
«В январе на каком-то приеме меня отозвал в сторону работник МИД СССР, мой хороший товарищ В. Суходрев. По его словам, сидящий с ним в одном кабинете сын М.В. Зимянина всем рассказывает, что Андропов “снял с Арбатова стружку”»… (Дальше смотреть по приведенному выше отрывку из «Знамени»). Этот же отрывок с «рассекреченной» фамилией арбатовского осведомителя вошел во все издания книги Арбатова «Человек системы» с 2002 по 2015 годы.
Признаюсь, не ожидал. Не Бог весть какие мы были друзья с ныне покойным Виктором Михайловичем Суходревом, блистательным переводчиком на высшем уровне. Никогда я не сидел с ним в одном кабинете и бывал там только во время наших нечастых предобеденных выпивок. Не перечисляя многих достоинств Суходрева, скажу, что всегда считал его интеллигентным порядочным человеком. Уж от него никак не ожидал… Досадовал так, что уклонялся от встреч с ним и не здоровался, когда сталкивался с ним в мидовских коридорах.
Отцу я ничего не сказал, а он никогда не вспоминал об этом неприятном сюжете.
***
Однажды уже в начале девяностых, прогуливаясь вечером с Бобковым, отец, хитро глянув на меня, вдруг спросил:
— Скажи, Филип Денисович, доставлял ли мой наследник хлопоты твоим ребятам?
На что Бобков сразу прямодушно ответил:
— Никаких проблем у нас с Вашим сыном не возникало, поскольку о своих «секретах» он вещал на каждом перекрестке так зычно, что никаких спецсредств не требовалось.
Отец смеялся, Бобков улыбался. Не скрою, мне было занятно услышать такой ответ.
***
В памяти накопилось многое из того, что мы обсуждали и вспоминали с отцом (я пытался называть его «папаней», но это не прижилось, сошлись на обращениях «отец», «дед» и в отношении меня «сынок»).
Внуков называл по именам. Особенно любил первую свою внучку, мою дочь Елену. Ей он передал свое давнее увлечение философией, к которой я до сих пор отношусь с прохладцей. Так уж сложилось. А дочка — ныне кандидат философских наук — преподает на соответствующем факультете МГУ.
Упомянул дочь, которая подарила мне двух внуков, и вновь уже в который раз подумал о том, насколько мало я знаю о родне и по отцовской, и по материнской линии, как легкомысленно отнесся к возможности узнать о своей родословной.
***
Лет до сорока, особого интереса по поводу родословной моего семейства у меня, насколько помню, не возникало. В те времена я был больше озадачен историей происхождения своей фамилии.
Определеннуюизвестность она получила в семидесятых-восьмидесятых годах из-за частых упоминаний о моем отце сначалакак о члене ЦК КПСС, главном редакторе «Правды», а затем как о Секретаре ЦК КПСС в советской прессе, по радио и телевидению.
До того как фамилия «Зимянин», стала привычной для слуха широкой публики,мне пришлось пережить немало курьезных, а то и неприятных моментов.
Как только меня не называли! Приведу лишь несколько примеров: «Зимин», «Зимякин», «Зимянкин», «Землянин», «Замятин», «Земляникин», «Землянкин»… Но самое сильное впечатление произвел выданный в 1969 году служебный пропуск в Агентство печати «Новости» на звучную фамилию «Зиманян»!
С той поры испытываю острую неприязнь к новоиспеченным острякам, которые смеха ради искажают и корежат чужие фамилии.
Один из ближайших моих друзей, замечательный писатель и литературовед Юрий Иванович Селезнев вдохновенно(иначе и не скажешь!) творил жизнеописание Федора Михайловича Достоевского. Отгородившись от всего, что могло ему помешать, лишь изредка появлялся в редакции серии «Жизнь замечательных людей», которую он возглавлял в издательстве «Молодая гвардия».Дописывал книгу он, уже работая в «Нашем современнике». Юра, подобно своему герою, работал по ночам, при этом непрестанно курил и поглощал бесчисленное количество чашек завариваемого им крепчайшего кофе.
Мы не виделисьв течение нескольких недель осенних месяцев 1979 года. Как и все близкие друзья Селезнева, я старался не отвлекать его.
Совершенно неожиданно Юрий Иванович позвонил мне и, как всегда, деликатно поинтересовавшись, не занят ли я, пригласил приехать к нему домой.
Через полчаса я входил в Юрину квартиру, окна которой выходили на площадь Коммуны (ныне Суворовская площадь).
По-своему знаменательно, что дом, где жил Юра, расположен рядом с улицей Достоевского, где находится открытый еще в 1928 году музей-квартира писателя, и недалеко от Селезневской улицы. Сегодня здесь уже станция метро «Достоевская», сооруженная в 2010 году.
Прямо с порога Юра озадачил меня вопросом: что я знаю о своей родословной? Не понимая, куда он клонит, полушутя-полусерьезно ответил, что мои познания ограничены именами близких родственников по отцовской и материнской линиям, главным образом, дедушек и бабушек.
Селезнев, почему-то укоризненно покачав головой, принялся увлеченно рассказывать о белорусских, польских, татарских и, естественно, русских корнях великого писателя.
Но главное из услышанного мною было то, что уже с начала 16-го века в родословии Достоевских появилась и далее часто упоминалась фамилия «Зимянин».
Говоря об этом, Селезнев сослался на изданную в СССР в 1933 году пятитысячным тиражом «Хронику рода Достоевского (1506-1933)», которую составил выдающийся ученый-антрополог Михаил Васильевич Волоцкий.
Провожая меня,Юра сказал, что не исключает возможного родства между Федором Михайловичем и моими предками с учетом общего белорусского происхождения и весьма редкой фамилии «Зимянин».
При первой же встрече с отцом я без обиняков спросил, насколько вероятна селезневская версия.
— Нечто подобное я когда-то слышал. Сразу скажу тебе, выброси эту чушь из головы. Почти уверен в том, что в хронике писателя упоминается не «Зимянин», а «земянин». Так белорусы именовали шляхтича, который владел землей. Происхождением нашей фамилии и так называемым генеалогическим древом займусь, когда уйду на пенсию. Другу своему, фантазеру, пожелай успеха. Ношу он на себя взвалил непосильную…
Больше мы с отцом к этой теме не возвращались.
(В течение последующих лет эдак двадцати я любил, особенно в шумных компаниях, выдавать себя за потомка глубоко чтимого мной Федора Михайловича, за что меня и прозвали «Достоевским». Главной же причиной, не скрою, льстившего мне прозвища была моя готовность «доставать» друзьям и знакомым дефицитные лекарства, продукты, книги, поскольку я был вхож в так называемые «распределители» для высоких руководителей и членов их семей).
При подготовке третьего издания документальной биографии отца мне пришлось из-за недостатка документов отказаться от затеи рассказать о его родословной. Я решил по мере сил и возможностей прояснить сведения о происхождении фамилии «Зимянин».
Вот, что мне удалось собрать.
Действительно, в капитальной хронике рода Достоевского, на которую ссылался мой друг, автор лучшей книги о Достоевском (не чета писаниям Гроссмана или Сараскиной!), рано ушедший из жизни незабвенный Юрий Иванович Селезнев, часто встречается слово «земянин», как мы уже знаем означавшее «шляхтич» или «дворянин, владевший землей». С начала пятнадцатого века рядом с родовитыми Ртищевыми, прямыми предками Достоевского, фигурируют «земянин минский», «земянин пинский». В «Деле об убиении слуги князя Курбского московитянина Ивана Ивановича Келемета» содержится записка князя, сбежавшего в Литву от гнева Ивана Грозного, «чрез уполномоченного приятеля своего пана Федора Достоевского, земянина его королевской милости повета пинского».
В 15 веке находим фамилию Зиминский, принадлежавшую Добромыслу, конюшему из Галича.
Существовали, казалось бы, женские фамилии — Зимянина и Зимянская, которые в 17 веке носили смоленский конюший Силантий и тверской пильщик Александр. Фамилия Зимянок принадлежала кузнецу по имени Спартак!
В основе некоторых фамилий лежало нехристианское собственное имя «Зима»: Зимак, Зимарь, Зимуля, Зимяня. Встречалось в 17 веке у крестьян и казаков прозвище «Зима».
Наконец, в том же 17 веке в церковной книге поселения Холм села Хлебалова Новгородской области нашлась запись «Викторин Зимянин». Именем «Викторин», то бишь «Победитель», нарекли тамошнего помещика. Допускаю, что его фамилия — это русифицированное «Земянин» с корнем от русского слова «зима». Кстати, само место с неблагозвучным названием являлось загородным имением княжеского рода Лобановых-Ростовских.
Семнадцатым веком мои поиски, увы, завершились. Сохраняю надежду на то, что их продолжат любимые внуки Михаила Васильевича, носящие его фамилию.
***
Корю себя за то, что ленился расспрашивать и записывать рассказы моей нежно любимой бабушки Александры Семеновны Тимофеевой-Черяк, не дожившей года до своего столетия. Женщина обаятельная, наблюдательная, памятливая, необычайно трудолюбивая (в 80 с лишним лет порывалась мыть окна в отцовской квартире). Обожала дочь Валюшу, любила, слегка побаиваясь, зятя Мишу, трогательно трепетно относилась ко мне, особенно в детском возрасте, когда я часто и подолгу болел.
В 1990 году я с детьми крестился в Церкви Рождества Пресвятой Богородицы, где захоронены мощи героев Куликовской битвы Александра Пересвета и Андрея (Родиона) Осляби. Заехав на Спиридоновку, родителей не застал и радостно сообщил о крещении бабушке. Обнял старушку, расцеловались, и вдруг услышал произнесенное шепотом: «Второй раз…».
Уж не ослышался ли я? Настойчивые расспросы ничего не дали.
Вряд ли Александра Семеновна при этом вспомнила праздничное застолье в Минске летом 1947 года по случаю моего появления на свет. Счастливый отец, тогда секретарь ЦК Компартии Белоруссии, созвал на празднество всех друзей, товарищей по работе, гостей из Москвы, и в том числе группу актеров театра Ленинского Комсомола во главе с народными артистами СССР Софьей Владимировной Гиацинтовой (бессменную исполнительницу роли матери Ленина) и Иваном Николаевичем Берсеневым, находившихся на гастролях в Минске.
Не знаю, кто предложил провести по-доброму, в шутку «партийные крестины». Развеселые гости охотно поддержали предложение и определили крестных — Софью Владимировну и Маршала СССР Семена Константиновича Тимошенко.
Семейная легенда гласит, что когда высоченный маршал взял крестника на руки и поднял его над головой, тот,видимо, от страха высоты (боюсь до сих пор!) намочил маршальский мундир…
***
Отца крестили в раннем детстве в Витебске, где он родился 21 ноября 1914 года (по старому стилю 8 ноября) в «Михайлов день».
В этот же день родился и Михаил Андреевич Суслов, многолетний идеолог КПСС, фактически второе лицо в государстве. Они с отцом были знакомы с военной поры и явно симпатизировали друг другу.
Отец проработал под началом Суслова 17 лет вплоть до неожиданной и загадочной кончины Михаила Андреевича 25 января 1982 года. Я как-то назвал Суслова «начетчиком». Отец недовольно глянул на меня и буркнул, что ему не по душе моя манера резко отзываться о малознакомых людях.
— Что ты знаешь о Михаиле Андреевиче, кроме вздорных благоглупостей о вечных галошах, о новом пальто, купленном в складчину членами Политбюро, о поездках на ЗИЛе со скоростью сорок километров в час? Кстати, не сорок, а шестьдесят согласно правилам. Человек железной дисциплины.
Потом смягчился.
— Брежнев о Суслове так говорил: «Боится только сквозняков!» А когда Михаил Андреевич скончался, долго горевал, повторяя: «Не уберегли Мишу!…».
***
Накануне своей смерти Суслов по настойчивому требованию Чазова (фактически состоявшего на службе у Андропова и с которым его связывали особо доверительные отношения) в течение нескольких дней находился на профилактическом обследовании в правительственном медицинском комплексе «Кунцево».
Суслов упорно отказывался ложиться на это обследование. Он, да и близкие члены его семьи, не видели для этого необходимых оснований. Но Чазов проявил исключительное рвение, и ему удалось настоять на своем.
Обследование, занявшее несколько дней, прошло на «отлично», о чем уведомили пациента и его семью. Сам же эскулап, инициатор обследования, почему-то не дожидаясь результатов, уехал на отдых в Кисловодск, причем вместе с Горбачевым (позднее Чазов оперировал этим как своего рода алиби, мол, не был в Москве, уезжали вместе с Горбачевым, тот может подтвердить).
Ожидалось, что Суслов выйдет на работу 22 января. (Известно, что на этот день и была намечена его встреча с Брежневым с участием преданного Леониду Ильичу первого заместителя Андропова С.К Цвигуна.Предполагалось обсудить повестку ближайшего Пленума ЦК, с рассмотрением в том числе и вопросов коррупции в партийных кругах. За подготовку основного доклада отвечал Суслов).
Совершенно неожиданно, когда обследование благополучно завершилось и результаты его были известны, вечером 21 января, Суслову дали какое-то новое лекарство (Михаил Андреевич Суслов крайне осторожно относился и к самим лекарствам, и их дозировке). Невозможно поверить, что это было сделано без ведома Чазова. В данном случае он просто обязан был это знать. Так или иначе, примерно через час после этого, словно по иронии судьбы, во время передачи по телевидению фильма, посвященного годовщине смерти Ленина, он на глазах у своей сидевшей рядом дочери вдруг склонил голову набок, потерял сознание, которое больше к нему не возвращалось. Тогда же констатировали, что кровь перестала питать мозг, хотя формально смерть зафиксировали через три дня, после отключения приборов.
При обсуждении с отцом уже в начале девяностых годов обстоятельствсмерти Суслова, он не исключил того, что Михаила Андреевича убили. Тем более что за три днядо этого якобы «покончил с собой» пользовавшийся безраздельным доверием Брежнева Цвигун. Про намеченный Пленум вскоре забыли. Начиналась «пятилетка пышных похорон», по расхожему выражению горбачевских подпевал-острословов…
Тогда же я услышал от отца: «Никогда не полагайся на лекарей и на охранников!».
Глянув на мое удивленное лицо, отец жестко произнес: «Добрые люди в свое время просветили, потому и уцелел!».
***
Благодаря Суслову я открыл для себя замечательного русского писателя Вадима Борисовича Чернышева, другом и наставником которого был классик отечественной литературы И.Д. Соколов-Микитов.
В воспоминаниях зятя Михаила Андреевича Л.Н. Сумарокова мне запомнился сюжет о рассказе Чернышева «Волчик, волчинька», который Суслов вырвал из какого-то толстого журнала и поместилв личную папку.
Я не раз перечитывалэту трогательную историю про волчонка, которого оставили воспитывать в семье и который сохранил ей преданность, и постоянно испытывал щемящее чувство соприкосновения к любви между человеком и братьями нашими меньшими.
Каково же было после этого смотреть и слушать откровенную телевизионную поделку под названием «Человек без лица» с участием Ю. Жукова, В. Логинова, Р. Медведева, М. Шатрова и прочих претендентов на последнее слово в отечественной исторической науке. Какие только оценки не звучали в адрес Суслова, начиная с набивших оскомину «человека в футляре», «серого кардинала» и заканчивая, по-моему, жуковским перлом — «Солнце бюрократов». Один только А.И. Лукьянов, непонятно ради чего присоединившийся к этой компании, положительно отозвался о роли Суслова в истории нашей страны, хотя и пробурчал что-то про «консервативность» и «ортодоксальность».
Создатели телесериала «Товарищ Сталин» решили переплюнуть, иначе не скажешь, документалистов. Загодя объявив об использовании в сценарии «новых, прежде закрытых документов, доступ к которым был получен с помощью профессиональных историков», дуэт сценаристов Алейниковых и режиссер Ирина Гедрович сняли, а кампания НТВ показала четырехсерийный фильм о последних неделях жизни Сталина.
Через три года после «Человека без лица» вновь на телеэкранах возник Суслов с физиономией актера Д. Спиваковского, который внешне так же похож на своего персонажа, как С. Юрский, по мере сил и возможностей изобразивший карикатурно-уродливого Сталина.
Суслов в фильме — не только главный валютный казначей партии, беспрепятственно снующий по миру, развозя валютные подачки «дружественным организациям» в Америке или в Африке (так, видимо, зафиксировано в «прежде закрытых документах»). Он состоит в заговоре против Сталина, изощренный интриган и палач-отравитель, уничтожающий чекиста-свидетеля прямо в своем кабинете.
Простится мне такая вольность, но пока образу Михаила Андреевича явно не везет в кинематографе. В тягостном и нудном сериале о Е.А. Фурцевой роль Суслова безнадежно загублена актером Д. Поднизовым, который если и запомнился впечатлительному российскому зрителю, то разве что по роли в сериале о перепугавшем всю страну маньяке и садисте Чикатило… Какой уж тут образ главного идеолога КПСС!..
***
Первые мои семь лет меня воспитывал горячо любимый дед Авраам Михайлович Черяк, чистокровный породистый белорус,статный высокий (метр восемьдесят ростом) блондин с голубыми глазами.
Нареченный по святцам Авраамом, а в Белоруссии были широко распространены ветхозаветныеимена, дед не любил, когда его называли Абрамом. Он просто во всем любил точность.
Его дочь, моя мать, также не выражала восторгов, когда слышала обращение «Валентина Абрамовна».
Отобранный из-за роста дед в 1916 году был призван на службу в Кавалергардский полк за несколько месяцев до Февральской революции. В то время полк дислоцировался в Санкт-Петербурге, где в одном из почтовых отделений работала привлекательная (судя по сохранившимся фотографиям) телеграфистка Шурочка Тимофеева.
С января 1918 года бравый кавалергард вступает в ряды Красной Армии, воюет на фронтах Гражданской войны, в двадцатые годы подавляет басмаческое движение в Средней Азии, организует пограничные кордоны Советской России.И везде рядом с ним Шурочка, его надежная и верная подруга в суровых и опасных военных буднях.
В тридцатые годы Черяка направляют в заграничную командировку в Монголию, куда его сопровождают жена и восьмилетняя дочь Валентина.
В отличие отсвоего зятя — страстного книжника он был заядлым меломаном и коллекционером граммофонных пластинок. Перед войной дед привез из Монголии, где он служил советником по пограничным вопросам в администрации руководителя страны Чойбалсана, английский патефон «Голос его хозяина» и уникальное по тем временам собрание пластинок — от записей песен Петра Лещенко и Александра Вертинского до оркестровок выдающихся американских джазовых музыкантов Пола Уайтмена, Рея Нобла и Дюка Эллингтона.
***
Дед привил мне любовь к музыке. Выйдя в отставку в начале пятидесятых годов с высокого поста в Управлении по делам военнопленных и интернированных, он большую часть времени проводил или в кругу своей семьи с двумя девочками Галиной и Тамарой, которых они с моей бабушкой взяли из детского дома, либо приходил к нам и возился с внуками — со мной и моей младшей сестрой.
Дед не читал мне сказок. Он усаживал меня на колени и заводил патефон. Из того что мы слушали, а это продолжалось часами, я на всю жизнь запомнил и полюбил оперы Мусоргского «Хованщина» и «Борис Годунов», «Евгений Онегин» Чайковского с несравненным Лемешевым. Причем операми наслаждались от начала до конца: они были записаны на огромных двусторонних пластинках размером с современные долгоиграющие гиганты, но по весу значительно тяжелее.
Мы переслушали сотни записей от трофейных немецких и «ленд-лизовских» допесен Петра Лещенко и Вертинского. Многое запечатлелось в памяти. До сих пор помню наизусть «Мою Марусичку», «Марфушу», «Сашку» и прочую дребедень, чем уже в шестидесятые-семидесятые удивлял своих старших друзей-музыкантов. Память действительно была приличная.
Особым потрясением для меня стали мелодии пластинок, которые нам поставляли,видимо, для поднятия боевого духа американские союзники в годы войны в рамках программы «ленд-лиз». Записи Дюка Эллингтона, Рея Нобла ни в какое сравнение не шли с нашими Утесовым или Цфасманом. Когда дед уходил, я,оставшись один, слушал до бесконечности «Караван» или «Одну мысль о тебе», испытывая неведомое прежде наслаждение.
Отец не разделял наших с дедом увлечений. Эстрадную музыку и особенно джаз он не любил. Когда же звучала классика, он иногда присоединялся к нам. Красивые благозвучные мелодии он ценил и даже что-то напевал себе под нос. Да вот беда, в отличие от музыкально развитой жены, он был напрочь лишен слуха, что, впрочем, не мешало ему во время наших прогулок по лесу напевать любимые песни, главным образом, на музыку Александры Пахмутовой. В последние свои годы он особенно любил слушать «Беловежскую пущу» и «Белоруссию» в исполнении «Песняров».
Когда мне исполнилось пять лет, дед подарил мне скрипку со всеми принадлежностями — от подбородника до канифоли. Но недолго музыка играла…Через несколько дней от скрипки остался гриф с болтающимися струнами и несколько щепок от разбитого корпуса. Сохранились смычок и коробка с канифолью, которыекак память о деде долго хранились в семье.
К самому же инструменту, который я шарахнул то ли об пол, то ли о стену, изменил отношение только в шестидесятые годы, когда услышал гениальную музыку в исполнении Леонида Когана и Виктора Третьякова, названного Юрием Башметом «эталонным скрипачем».
Отец работал с раннего утра и допоздна и поэтому не мог уделять мне достаточного внимания. Однако он сумел передать мне, пожалуй, самое ценное — свою любовь к книгам. Помню его первые подарки: ярко иллюстрированная книга «Золотой ключик и приключения Буратино», массивный альбом, посвященный А.В. Суворову, с отцовской надписью «Сынок! Старайся быть таким же храбрым и честным, как дедушка Суворов», а также роскошно изданный в конце 19 века сборник басен И.А. Крылова.
***
Летом 1960 года наша семья отдыхала в мидовском дачном поселке в Перхушково.
Однажды вечером, когда с работы приехал отец, я был всецело поглощен чтением нового детективного романа «Атомная крепость», изданного в популярнейшей серии «Военные приключения».
Поинтересовавшись тем, что я читаю, взял книгу, полистал и рассмеялся.
Оказывается, автором книги являлся бывший мидовец, уволенный со службы за какие-то проступки. Он решил отомстить своим обидчикам — мидовским кадровикам, сотрудникам управления делами и территориального отдела, откуда его попросили, избрав для этого достаточно изысканный способ. Присвоил их имена и фамилии отрицательным персонажам романа — американским шпионам, фашистским наймитам, убийцам и прочим нелюдям.
Нечто подобное повторил через полвека также бывший мидовец некий Платон Обухов, наводнивший российский книжный рынок низкопробными детективами. Героем одного из них — руководителем мафиозной структуры, занимающейся торговлей женщинами и их принуждением к занятиям проституцией, а также торговлей наркотиками и оружием и прочее, и прочее — стал Сергей Иванович Кисляк, личность известная не только в мидовских кругах. Уязвленный Кисляк вкупе с другими высокопоставленными мидовцами, фамилии которых также «украсили» страницы обуховских опусов, вступили в жестокую борьбу с новоявленным литератором и победили. Обухов был уличен в сотрудничестве с британской разведкой, арестован и потом объявлен душевнобольным.
Практически безотказный прием, как опорочить неприятного вам по тем или иным причинам человека, запомнился. Поэтому я поначалу вознегодовал, увидев в титрах телефильма «Штрафбат» свою фамилию. Фильм был снят в 2004 году Николаем Досталем по сценарию Эдуарда Володарского и показан по каналу «Россия».
В полной уверенности в том, что фамилией «Зимянин» наделен кто-то из штрафников-уголовников и что таким способом сценарист и режиссер сводят счеты с покойным Михаилом Васильевичем, который на протяжении многих лет курировал по долгу службы советский кинематограф, я стал готовиться к жесткому ответу.
Немного поостыв, пересмотрел седьмую серию фильма, где действует некий Зимянин, роль которого исполнял чтимый мною актер МХТ имени Чехова Владимир Терентьевич Кашпур. Лет за десять до этого мне довелось пообщаться с ним на съемочной площадке фильма «Зона Любэ» режиссера Дмитрия Золотухина и насладиться виртуозной актерской работой на съемках клипа «Песня о коне».
Оставив в стороне достоинства и недостатки «Штрафбата», очень рад, что мои опасения не подтвердились. Образ «однофамильца» в картине в исполнении Кашпура — один из наиболее проникновенных и волнующих.
С каким торжеством в голосе уполномоченный Советской власти Зимянин в освобожденном от немцев городке объявляет уцелевшим жителям, что «немец больше не придет, кончилась оккупация!». Видя на экране светлеющие лица людей, испытываешь гордость за освободителей — наших отцов и дедов.
Благодарен создателям картины и в первую очередь блистательным актерам Алексею Серебрякову, Дмитрию Назарову, Роману Мадянову, Юрию Степанову, Александру Баширову и, конечно, Владимиру Терентьевичу Кашпуру. Посмотрев несколько раз эпизоды с его участием, я вдруг с удивлением осознал, что он напоминает мне моего отца…
Владимир Зимянин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
