Иные поднебесья
Из новой книги
АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ
Дни и ночи мои. Дни и ночи
пронеслись, не оставив следа.
Много было разлук, одиночеств...
Только не было слёз никогда.
Жил свободно и нетерпеливо,
этой жизнью доволен вполне.
И когда засыхала крапива,
говорил: «Оживёт по весне!»
И земля по весне оживала,
и кружили над ней журавли.
И столетняя бабка жевала:
«Много силы, сынок, у земли».
Просыпалась природа и пахла,
и звенели леса – высоки!
Деревенщина, парень-рубаха
в город стольный пришёл от сохи...
И кружился по городу столько!
То «прописка», то чья-то хула...
Но сквозь всё удивительно стойко
беспокойная Муза вела.
Я стучался во многие двери.
Изучали меня сквозь «глазки».
Билось в памяти: «Люди не звери –
бабы русские, да мужики...»
Дни и ночи мои. Дни и ночи...
Вот задумаюсь, сникну почти,
но встаёт и зовёт из-за строчек
бесконечное Чувство Пути!
СЛУЧАЙНАЯ НОЧЁВКА
Я ночевал у женщины одной.
Я задавал ей разные вопросы,
полузнакомой, но уже родной,
с красивой головой русоволосой.
Она мне фотографии детей,
своих детей показывала мило
и просто, без кокетливых затей,
о жизни одинокой говорила.
Она совсем не жаловалась, нет,
а голосом простым повествовала:
как муж ушёл, как за жильё и свет
порою заплатить недоставало.
И всё лились слова её, лились,
как струйки благородного металла.
А взор то падал, то взвивался ввысь,
когда она Цветаеву читала…
И я подумал: «Вот проходит ночь.
Уже зарёй окрашена дорога,
нo чем мне этой женщине помочь?
И улыбнулся скорбно и убого.
Она уже заваривала чай.
Вступала в день за окнами округа.
И я сказал: «Детишек навещай,
ведь «пятидневка» — долгая разлука».
***
В. Д.
Город Рыбинск. ДК «Авиатор».
Тихий дождик у белых колонн.
Вероника! Запрятанный в партер,
я сегодня случайно влюблён.
Город Рыбинск... Ты скоро оставишь
этот город и гордо уйдёшь
и в далёкой столице растаешь.
След твой смоет скучающий дождь.
Город Рыбинск. Весенняя пристань.
Льются волны и гаснут у ног.
И стою я — и ныне, и присно,
и во веки веков одинок.
***
Слышишь, время уходит? Спеши!
Жизнь одна. Да и сроки недолги.
Монотонно шумят камыши
над ленивыми волнами Волги.
Вот приехал в родное село,
вот узнал очертания детства.
Боже, сколько воды утекло!
Сколько неба досталось в наследство!
Вот опять с коромыслом сестра,
как тогда, семенит за водою...
Как тогда, не смолкают ветра
над травой луговой молодою.
Светлокосая школьница, где
ты теперь? За какою калиткой?
Бросишь камень — круги по воде...
И молчанием берег мой выткан.
***
Моей маме Тамаре Васильевне посвящается
Всё на земле умрёт — и мать, и младость.
А. Блок
Срок всему на земле обозначен.
Час за часом кончается год.
Горевыми слезами оплачен
твой внезапный, как выстрел, уход.
Сиротею
под солнечно-звёздным
бесконечным молчаньем миров,
обнимаю в молчании слёзном
низкий холмик — последний твой кров.
Мама! Мать моя! Матушка! Матерь!
Всё, как встарь, зацветает окрест
и от краски опять ароматен
голубой покосившийся крест.
Белый трепет клубящихся вишен.
Робкой струйкою брызнул вьюнок...
Здравствуй, мама!
Я, кажется, слышал,
ты сказала мне: «Здравствуй, сынок!»
***
Ты жил один! Друзей ты не искал
и не искал единоверцев...
А.Блок
Желтеет лист и дни идут на убыль.
Уж в инее осенние цветы.
Угасший взор и выцветшие губы —
свидетели сердечной пустоты.
Я жил один. Во мне гремело сердце,
перекликаясь с громами вдали.
Но не было нигде единоверца:
ни там — на небе, и ни здесь — в пыли.
Я жду тебя, спасительная вьюга.
Приди, приди, ударь в моё стекло!
И незаметно выведи из круга,
ведь жизнь прошла и время истекло.
***
Вот и выдохлись все городские облезлые птицы.
Свежий ветер времён их уже не заставит парить.
Бледнолицые орды опять покидают столицу
у вонючей реки прошлогодний картофель варить.
Я сажусь в самолёт президентом иных поднебесий
и лечу на край света, к деревне, забытой насквозь,
где ещё тишина наполняется радугой песен
и Венера свой свет в камышовый роняет прокос,
и от слова простого мурашки сбегают по коже.
Мелкой рябью дрожит, откликается будто вода...
Боже мой! Как всё это на детство похоже!
Только мамы в нём нет, и не будет уже никогда.
Я сбежал от неправды в траву луговую, под всполох
южнорусского неба бездонного, словно судьба.
Под лозой виноградной сестра мне поставила полог,
чтобы воздухом свежим дышала моя худоба.
И кричат мне в ночи беспокойные вольные птицы,
птицы новых времён, на рассвет направляя свой лёт:
«Много взял у земли ты. Сумеешь ли с ней расплатиться?»
Ничего я не брал – только этот билет в самолёт.
***
Евгению Калиеву
Приехал я в Тишково на закате.
Здесь много изменилось с давних пор,
но вновь меня встречают, словно братья,
колхозный сад и глинистый бугор.
А вот оно и кладбище ислама,
где мусульмане спят и млад, и сед.
А вон за той оградой, если прямо,
Калиев Женька – верный мой сосед.
Мы в детстве с ним в Америку сбегали,
да поняли в пути — не убежать.
Напрасно нас менты тогда пугали,
мы и ментов умели поприжать.
Потом судьба сложилась бестолково,
как будто перешёл дорогу жид,
мне – дальняя дорога, он — в оковы
и в лагеря, я – в стольный город жить.
Ему туберкулёз всучила зона,
мне – седину московское сучьё.
«Сгорает всё», — сказал он обречённо,
хотел добавить, но вошло врачьё,
меня за дверь палаты попросило.
Я подчинился и ушёл домой.
Дня через два он умер, моросила,
Калиев Женька — первый кореш мой.
Мы с ним такие чудеса чудили!
О звёздах говорили, о богах.
Весь заповедник дикий исходили
в резиновых болотных сапогах.
Как хорошо в Тишково на закате,
как всё сияет! Как уходит жизнь…
Бурлит вода на пенном перекате
и вскрикивает память: «Отвяжись!»
***
Петру и Михаилу
из Ивано-Франковска посвящаю
Взошло светило цвета апельсина
и греет мир, и будит аппетит.
Цветёт и пахнет нэнька Украина
и этот запах в гости к нам летит.
Их в наш салон подзалетело двое,
где сторожем работаю я в ночь.
Плетут с утра до вечера на мове
такую ересь, что не уволочь,
Петро и Михаил — простые хлопцы.
В России баксы рубят для семьи,
едят супы китайские, как овцы,
и размышленья слушают мои.
Я говорю им: «Милые хохлята,
вы русские издревле, как и я».
Они молчат и смотрят воровато
в замусленные щёлки бытия.
«Мы не хохлы!» — мне говорят угрюмо.
«Мы не рабы» — откликнулось в душе.
И залежь незалэжности, как пума,
тревожно шевельнулась в камыше.
«Но вы и не окраинные люди.
Что ближе вам из этих двух обид?»
Непониманье едет на верблюде,
собака лает, дождик моросит.
Умолкли мы, и стал заметней запах
носков недельных, маек и трусов.
То дух Украйны, будто гусь на лапах,
прошлёпал по паркету в ноль часов.
Все спать пошли, а я пишу вот это.
Они просили что-то сочинить.
«Мы — русские!» — я думал до рассвета.
Простолюдину как бы объяснить?
Всё хорошо. Уложен пол и плитка,
получен куш. До Киева вагон.
Но всё равно упрямый, как улитка,
«Вы — русские!» — кричал я им вдогон.
***
Петру Мурафе, человеку и гастарбайтеру,
с просьбой к московским ментам
быть помягче к этому человеку
На Бутырской, в салоне, мы спорим, как дети,
каждый жмёт на свою колею и педаль.
Как поедешь домой, в западенщину, Петя,
ты хохлам-западенцам привет передай.
Я люблю Тимошенко красивую Юлю
и немного ревную её иногда
к очень умному Ющенке, только Юле-то…?
Я ведь сторож ночной, а она-то звезда!
Апельсин ей куплю. Передай непременно.
Очень свежий, – сказал мне Махмуд, – апельсин.
Их у турок сегодня взрасло обалденно,
так, что хватит, наверно, на сто Украин.
Я зову твою родину Малою Русью.
Коль обидно тебе называться хохлом,
назову тебя русским с любовью и грустью,
потому что из Киева вырос наш дом.
Наши Малая Русь, Беларусь и Россия –
это, Петя, святые для нас на земле имена.
Нам не треба бросать исподлобья косые
недоверия взгляды. Нам дружба нужна
и единая степь, и единое море,
колокольные звоны заради Христа.
Далеко нам до Рима и близко до горя,
потому-то и вера моя так чиста
в то, что мудрость веков всё равно не разлучит
на бескрайних просторах славянских сынов.
Да, смотри, апельсин довези! Пусть научит
потреблять витамины Тимошенко хохлов.
От меня передай, что люблю и кохаю,
и в салон на Бутырской я Юлечку жду.
Если долго не будет – она меня знает:
сам пешком с вещмешком в Украину приду! Вячеслав Ананьев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 