3 января, в день рождения Николая Рубцова, состоялся традиционный вечер, посвящённый памяти поэта. Последние несколько лет Архангельское отделение Союза писателей России проводит его в Областной научной библиотеке имени Н.А. Добролюбова. Первый вечер в 2001 году прошёл с благословения ректора Поморского университета Владимира Булатова и при его участии, все остальные – «по инициативе снизу», трудами писателей и тех, кто помогает только из любви к северной поэзии. Никакой особой поддержки рубцовский вечер не получает. Слава Богу, библиотека открывает двери в нерабочий день, выделяет зал и сотрудников в помощь! Актовый зал всегда переполнен (зрители занимают места за час), люди терпят неудобства, сидят на приставных стульях, внимательно слушают непрофессиональных ведущих, чтецов, порой ворчат, что плохо слышно. А вот – поди же! Каждый год сидят по два, а, бывало, и по три часа в душном зале.
По традиции на вечерах звучат стихи не только Николая Рубцова. В этом году мы услышали стихи так рано ушедшего от нас Александра Роскова, ныне живущих поэтов Ильи Иконникова, Ольги Корзовой, Ирины Кемаковой, Татьяны Щербининой, Галины Рудаковой, Елены Кузьминой. Это были как известные произведения, вошедшие в поэтические сборники, так и совсем новые, прозвучавшие впервые. Самое трудное при работе над сценарием бывает отобрать нужное количество стихов, чтобы вечер не затянулся до полуночи. Мы предлагаем вам подборку стихотворений, часть из которой прозвучала на вечере «Зимняя песня» («В этой деревне огни не погашены»).
АЛЕКСАНДР РОСКОВ (1954-2011)
Родился в деревне Диковская Каргопольского района, жил в Архангельске
***
Домов в деревне было семь,
один родник, двенадцать ёлок.
За лесом, рядышком совсем,
лежал метельный зимний волок,
Под вой ветров в лесной глуши
машины выли, выли волки,
Тяжёлый снег с густых вершин
роняли пасмурные ёлки.
От родника к семи домам
тянулись узкие тропинки,
в семи домах по вечерам
горели лампы-керосинки.
И месяц у окна дремал,
ронял в окно лучи косые…
И я ещё не понимал,
что за окном лежит Россия.
Вечный зов Урочище
Когда за окном нашей кухни воскресный кончается день, спускается с неба и пухнет густая, лиловая тень, – ловлю я вечерние блики и слышу таинственный зов из очень далёких, из диких глухих корабельных лесов, из вечнозелёных раздолий, из весей... Там именно – весь. Там снегом покрытое поле – урочище некое есть. Урочище – странное слово, внутри его – холод и лёд, и чем-то дремучим, еловым и мрачным оно отдаёт. ... А там и действительно – колкий и сахарный лёд на пруду. Там вправду – дремучие ёлки в нестройном застыли ряду. Там ветер полуночный рыщет по полю. А в поле – темно. Там были людские жилища под каждою ёлкой. Давно. И наш там лепился домишко к шершавому боку ствола. И я пятилетним мальчишкой в том доме сидел у стола. Теперь там округа – пустая, там нет ни сорок, ни ворон. И нА поле лес наступает, со всех наступает сторон. Там снега налипли комочки на стебли засохшей травы. И вО поле нет ни следочка – людского следочка – увы! И зА полем, в сумрачной чаще гугукает филин-злодей, да ветер скликает пропащих, ушедших отсюда людей... И я с расстоянья такого, теперь уже взрослый, большой, внимаю далёкому зову, на зов откликаюсь душой...
Забытые погосты
…А когда последнюю избушку увезут отсюда иль сожгут, от неперспективной деревушки, что большой была когда-то – тут станут недвижимостью бесхозной ряд черёмух возле бывших бань, старые столетние берёзы, ржавый искалеченный комбайн. Лет через десяток, понемножку, а, быть может, раньше – через пять зарастут травой пути-дорожки, по которым весело шагать было проживавшему здесь люду. Пусть поля вокруг пока пусты – от опушки леса, отовсюду на деревню двинутся кусты ольшняка и недоростка-ивы (где же вы, трудяги-трактора?) И где пышно колосилась нива кажется, ещё позавчера – и следа не сыщется от плуга… Постепенно, медленно, не вдруг полюшко ржаное станет лугом, превратится в травянистый луг, а потом уже и – в мелколесье, то есть мелкий лес возникнет здесь. И одной в России меньше весью станет (есть такое слово – «весь»). Зарастут крапивой пепелища – много пепелищ у нас в стране. …А ещё останется кладбИще от деревни бывшей в стороне. Я однажды клАдбище такое видел – заблудился в малегах*, а потом нетоптаной тропою на усталых (долго шёл) ногах на большую выстрочил поляну, соснячком поросшую. И тут оторопь взяла меня – как глянул – прямо из земли кресты растут вкривь и вкось. Одни уже упали на оградки ветхие, и те рухнули. Года с землёй сравняли холмики. Но на одном кресте – на прямом – видны остатки краски голубой, и текст, кто здесь лежит – на табличке. Я не без опаски, с замираньем сердца и души двинулся чуть дальше – вглубь погоста, правда, не обширного. И там вдруг увидел крашеные звёзды, новую оградку. К двум холмам – выправленным заново могилам чьею-то заботливой рукой, подошёл. Рука – та ж – выводила «Здесь лежат» и «вечный вам покой» на двух деревянных пирамидках – снимки были б лишними в глуши. За оградку, отворив калитку, не вошёл я – надобно спешить до захода солнышка обратно, выбираться на тропу – домой, тут и так указаны понятно годы жизни-смерти. Боже мой! – на обеих цифра «38» – год ухода – «спите мирным сном…»
Кто сюда приходит, разве лоси? – вот их след, совсем не так давно были здесь – впечатаны копыта в мягкий мох и землю, и – помёт… Сколько кладбищ на Руси забытых!... Кто-нибудь неведомый придёт навестить своих родных и близких – тех, что помнит, знает к ним тропу, подновит могилки. И записку в поминанье спящих во гробу, здесь, в лесу, – подаст в Христовом храме батюшке… Взыскание моё – если б мог я, то, конечно, в память деревень, ушедших в небытьё, записал в одной огромной книге – Памяти Руси – названья их, всех-всех-всех, урочищ самых диких, скрытых в глубине чащоб лесных, и давно исчезнувших, и ныне, под хрущёвский брошенных топор. Вот была бы книга! – что там Гиннес – мы б другой поставили рекорд – страшный… А деревни, между прочим, так же продолжают исчезать. Кто за них, проникшись, похлопочет, слово сможет верное сказать там – в Москве. Увы! – она далёко, и Москва, конечно, бьёт с носка – ей зачем – ещё одна морока? … Тропкой, что петлиста и узка я ушёл от этого погоста скорбного, в конце не преминув покреститься на кресты и звёзды, про себя умерших помянув. Не одно такое вот кладбИще – тыщи по России – тут и там. А – любовь к родному пепелищу? А – любовь к отеческим гробам?...
* * *
Небольшой компанией, под сенью комариных северных лесов на реке, в заброшенном селенье мы ловили щук и харьюзов. Кто тут обитал – гадать не буду – в стороне лесистой этой, но жители уехали отсюда, надо полагать, не так давно, думаю, до ельцинской разрухи, судя по протянутой сюда ЛЭП*, да ещё дома-развалюхи. Вкруг его – крапива-лебеда, иван-чай, что человека выше. Грустная картина – как в кино. Сохранились в доме том полкрыши, стены и чердачное окно с половиной рамы на фронтоне, да берёза старая над ним с ворона гнездом в косматой кроне. …Вот мы как-то вечером сидим у костра под высоченной ёлкой, мирно выпиваем по одной под уху. А солнце только-только скрылось за зубчатою стеной ельника, и зарево заката охватило тёмный небосвод… Кто-то из нас выдохнул: – Ребята, посмотрите, посмотрите – вот… Впереди, под тёмным небосклоном – развалюхи-дома силуэт, там, в проёме выбитом оконном вдруг зажёгся алый-алый свет, словно в обитаемом жилище загорелась лампочка. И мы, позабыв про выпивку и пищу, из на нас сошедшей полутьмы наблюдали явленное чудо – вдруг оживший развалюху-дом до мгновенья самого, покуда не погас закат в окошке том. И я видел – только лишь мгновенье, или показалось, может, мне: призрак человека – лёгкой тенью промелькнул в рассвеченном окне.
***
Людмиле
Когда ни читать, ни писать – ничего не могу, Когда лыко торчит из строки и лезет в строку, Пригорюнясь, сижу в уголке и тихонько мечтаю О маленьком домике с окнами на реку.
Чтоб на всю округу стоял у реки он один, Чтоб вокруг него было много черёмух и рябин. Чтобы я время от времени в нём один оставался, Сидел в кресле-качалке и топил камин.
На полу у камина валялся бы белый кот, Играл с бархатной туфлей и лизал живот, Чтобы я благосклонно к нему наклонялся, Чесал ему брюхо и говорил: «Обормот».
Чтоб весною над домиком гуси кричали «га-га», Чтобы с двух сторон к нему подступали луга, С третьей – лес, а с четвёртой, у самых окошек На каменных перекатах щебетала б река.
Чтобы мы каждый вечер гуляли с тобой на лугу, Чтоб кузнечик трещал лениво в траве иль в стогу. А зимой, в феврале, прижавшись к друг другу, Мы б лежали в постели и вслушивались в пургу.
А пурга возле домика дико ревела чтоб, Наметая возле крылечка большой сугроб. Чтобы утром, глядя в окно, я по-детски смеялся, Приглашал: «Посмотри!» и целовал тебя в лоб.
Я б, довольный рыбалкой, возвращался под вечер с реки, Ты варила бы суп и вязала дочке носки. А потом, перед сном, вы сидели б возле камина И тихонько дремали – от скуки, не от тоски.
Ну а я б по бумаге водил остриём пера, Ставил под стихотворением инициалы «Р.А.» Окончив свой труд, резво вставал со стула, Бросал на пол перо и громко кричал: «Ура-а!»
ИЛЬЯ ИКОННИКОВ
(деревня Лопшеньга)
***
Рыжая, до пояса, трава, Тонкий березняк среди покосов, В огородах – жалкая ботва, Чёрная от утренних морозов.
А за ней – горбатятся дома У свинцовых волн, под небом мрачным... Скоро, скоро тут начнёт зима Щели пухом забивать гагачьим...
Я рубцовским памятным стихом Встретил потемневшие избушки: Мой Ан-2 им вновь качнул крылом! И опять на луг-аэродром Вышли деревенские старушки.
Увязали накрепко в кульки Свой гостинец – рыбу да морошку, Машут самолёту, сняв платки, Крестят пассажиров на дорожку...
Молодость, возможно, не поймёт, Сколько в этих проводах печали: Расстаются с внуками на год, А в глазах вопрос: не навсегда ли?..
Пью с янтарной ягодою чай, Что мезенским солнцем обогрета... Ты, деревня, шибко не скучай, – Прилетим на будущее лето!
Вот и стали зори посветлей, Звёзд высоких – радостней горенье... Защити, спаси, звезда полей, Маленькие русские селенья!..
* * *
Октябрь. Перекопаны поле и грядки,
В сарае — дрова в образцовом порядке,
В кладовке — варений, компотов парад,
На нижних рядах разносолы стоят.
Прибиты к забору отпавшие рейки,
Подвязаны к стойкам малинника ветки.
Наношены клюква, брусника, грибы…
А бабушке — всё не сидится «в избы»…
Едва рассвело — через хляби да грязи
За три километра в пекарню-магазин
Она с рюкзаком и кошёлкой ушла,
И ровно к полудню домой принесла,
Довольная, что «обернулась на раз»,
Хлеб, крупы, консервы — недельный запас…
Взяла табуретку, присела с дороги,
Ругая вполголоса спину и ноги.
Поела немного затем. И опять
Спешит свой ухоженный двор прибирать…
Берёзовых чурок, в обхват шириною,
Горушка — давно не даёт ей покою,
Они потемнели и сыплют трухой,
Однако крепки перед дряхлой рукой.
И осенью поздней, и ранней весной
Ведёт с ними бабушка бой затяжной.
Топор — за ударом удар… Незадача!
И вот, наконец, улыбнулась удача:
Пропитаны влагой, сдались нынче комли,
Крошась, разломились на грузные доли.
А доли — на дольки; из них, в свой черёд,
Поленца бабулин топор «выдаёт»...
И чурку стыдит она: «Эка колода,
Воюю с тобою четыре я года,
Давно бы, родимая, в печке сгорела,
Ещё бы и деда погреть ты успела,
Тогда-то, зимою, ведь был он живой…
Могла постараться, могла б для него!
А ты, окаянная, не захотела,
Решила лежать… Получай же за дело!
(Ударив по ней). А теперь мне одной
Колоть тебя надо, старухе больной…
Но я и с тобою, и с прочими — справлюсь,
На пятую зиму я вас не оставлю,
Уклад и порядок в хозяйстве храня…
Ох, Коленька-Коля! Зачем ты меня
Так рано покинул! Ничуть не зажился!..»
И я этот плач оборвать не решился,
И помощь моя — не добавила сил…
И долго о вдовьей судьбе на Руси
Я думал, скорбя о земле и народе,
В поморском селе, при нелётной погоде.
***
Полнозвёздное небо крещенское,
Обжигающий душу мороз.
Еле теплится жизнь деревенская —
Три окошка мерцают вразброс…
Санный путь за угором теряется,
И «Бурана» извилистый след,
Но по ним, хоть дорогой считаются,
Никуда хода-выхода нет.
А под ветхими отчими крышами —
Люди тихой, простой доброты,
Уповая на милость Всевышнего,
Довершают земные труды…
Год, другой — и уже не потянутся
К небесам русских печек дымы,
И едва ль нашим внукам достанутся
Опустевшие эти холмы…
Но и зла мирового вершители,
Пролетая над мёртвой страной,
Не войдут сюда, как победители,
И следа потаённой обители
На земле не найдут ледяной!..
Лишь сполохи всё так же засветятся
То зелёной, то алой волной,
В бесконечные зимние месяцы,
Под Полярной звездой и луной.
ТАТЬЯНА ЩЕРБИНИНА
(г. Северодвинск)
По дороге в Тойму
Кусочек лакомый – земля лежит на блюде. Не плачь о брошенных полях, поплачь о людях.
Не одолела их война, жизнь не сломила. Остались только имена: Иван, Людмила.
В траве осевшие кресты без всякой веры, ушедший в землю монастырь, высокий берег.
А мне все блазнится: форсист, душа наружу, в деревне русской гармонист поет "Катюшу".
* * *
Вечер коня золотого купает, Ласковый слышится плеск. Берег высокий. Вода голубая. Белые камни небес. Теплая темень укутала рУчей*. Ветер уткнулся в траву. Мягкими иглами трогая тучи Древние пихты живут. Мне б искупаться в ромашковом море, Ясной умыться росой. Снова стоит на знакомом угоре Девочка с рыжей косой. Детство мое где-то рядышком ходит, Память – черемухи вкус. Дедушкин домик. Забытый колодец. Черной смородины куст. Кто же тихонько меня окликает? Ягоды тают в руке. Вечер коня золотого купает В светлой небесной реке.
Дядя Саша
Там, за темной лесною гривой – Позабытый "банный проспект", И лихачит, грохочет "Нива" На дороге, которой нет. На совхозных лугах усердно Дядя Саша ставит стога, Деревенский последний фермер, Сын солдата, фронтовика. Лето – с каждым июлем жарче! Дядя Саша к жаре привык. Старый конь по имени Мальчик, В стаде восемь коров, да бык – Больше нечем вроде бы хвастать. А в округе дома пусты. Незабудковой свежей краской Скромно выкрашены кресты. Над крестами шумят деревья, И совсем не пугает смерть. Чисто выкошена деревня – Любо-дорого посмотреть! Постояло бы только сухо, Только б дождики не пошли... Раскрасавица-дочь Надюха Укатила в Северодвинск. Одинокий моргает бакен, А моторки не тарахтят. Здесь нельзя завести собаку – Непременно волки съедят. Здесь зимою тоскливо, скверно... В непроглядную смотрит тьму Дядя Саша – последний фермер. Дай-то Бог здоровья ему.
Трава
о, эта трава! тоскующий исполин! встающая глубже неба, старше земли, куполов, крестов, растаявших деревень – не пройти сквозь нее, не прорваться, не одолеть... она не помнит имен, не знает добра и зла, тело ее – огонь, а пальцы – зола, корни реке подземной стали мостом, шепот – громче, чем океанский шторм. о, эта трава! стрекочущий, нежный ад, время забывать, разбрасывать, отступать. беги же скорей в свои могильники-города, а в спину – навылет – крапива да лебеда
В пустой деревне
О мёртвой родине реву, повсюду вижу зло. А нет бы – выкосить траву у дома своего.
Простор непаханый лежит, что с детства был знаком, и плакать рифмою навзрыд так горько и легко.
Петлю раскачивает тьма до утренней звезды. Всё помнят призраки-дома и тихие кресты.
Но здесь, в заброшенной земле, средь журавлиных снов, надежда есть, пока во мгле горит моё окно.
Осталось времени чуть-чуть, чтоб встать в шестом часу, и рюмку водки оттолкнуть, и в руки взять косу.
Деревенскому дому
Прошепчу тихонько "до свиданья!" И бревно матерое поглажу. Старый дом, живущий ожиданьем, Бесконечным, преданным, дворняжьим... Ждет-пождет – в июле на мгновенье – Звякнет ключ, заохает крылечко, Нежно половиц коснется веник. Добрый дух проснется в русской печке. Выпорхнут подушки стаей пыльной, На забор усядутся горбатый. Заурчит довольный холодильник, Допотопный дедушкин "Саратов". Разговор простой и задушевный, Сердцу жарко, весело и тесно. Детский смех в умолкнувшей деревне Засияет радугой небесной. Все вернется! Нитки станут тканью. А пока... влачит печальный век свой Старый дом, живущий ожиданьем, Чутко стерегущий наше детство.
Берег
...Смотрю на горячие травы и глаз не могу отвести, мой берег заброшенный, правый, высокий, до неба почти, как песня старинная, длинный (Россия – судьба набекрень!), лишь бревна, да ржавая глина, да тени родных деревень. От светлого хочется плакать, кого ж тут спасет красота, но красный ободранный бакен плывет, не покинув поста. Стою на последнем пароме, смотрю на далекий угор, где мамин зелененький домик, и ласточки режут простор. Я знаю: мгновенье, и снова огромный потянет магнит, песчаною низкой подковой обхватит, сожмет, полонит – тот, левый – большая дорога, зудящая масса людей, там тоже живется убого, но чуточку все ж веселей. На палубе ветер противный, коричнево волны кипят, смотрю и смотрю неотрывно пока еще можно – назад. Штыками оставшихся елей небес охраняя гранит, мой правый, несдавшийся берег – как Брестская крепость стоит.
ОЛЬГА КОРЗОВА
(Плесецкий район, дер. Корякино)
***
Сама себе кажусь большим кустом,
задумчиво бредущим через поле.
Остановлюсь, вздохну о прожитом.
О том, что стало тихо нынче в школе,
закрыт большой сельповский магазин.
Хоть флаг ещё торчит над сельсоветом –
дверь заперта. И сколько лет и зим
в деревне жизнь протеплится? – Об этом
не знает куст. Да и к чему кусту
тревожиться и будоражить память?
Иду вперёд, цепляя пустоту
для всех ветров открытыми корнями.
***
Вхожу я в дом, где нынче только гость,
а в доме знаю каждый скрип и гвоздь,
и трещинка на погнутой стене,
наверное, тоскует обо мне.
На лестнице перила льнут к рукам.
Бежит слеза по веку – по векам
оставленным… Отброшенным, как сор,
в эпоху разрушительных реформ.
***
Ночник материнский и лампу отцову
в субботу зажгу я опять.
Их свет, точно отблеск далёкого слова,
которого не разобрать,
пока не послышался звук из заречья,
пока на другом берегу
хромой перевозчик с котомкой заплечной
устало стоит на снегу.
Пока он цигарку свою не потушит,
пока не откроет замка
и ржавой тоской громыхнёт в мою душу
старинная цепь челнока,
пока я люблю, вспоминаю и плачу,
пока ожидаю восход,
помедли, весло, потому что иначе
кто лампы в субботу зажжёт?
*** Заснеженным лугом иду не спеша, и мёрзнет во мне, и болеет душа, и в сумерках тает дорога. Здесь раньше ругались за каждую пядь, а нынче и стога нигде не видать. Луга без единого стога…
Репейник хватает меня за рукав: «Зачем ты бредёшь между высохших трав? Зачем не даёшь нам покоя?» Разжав его пальцы, спускаюсь к реке, с немою тоской постоять на песке, но скрылся песок под водою.
И стынет – не может застынуть река, и грозно глядят на меня облака, повиснув над полем вчерашним. Лучиной сгорают деревни во мгле. Мы лишние люди на лишней земле. И горько, и больно, и страшно…
***
Как вязок зимний быт… В шуге застряла лодка, и лёгкое весло сломать не может лёд. Затворницей живу, а зимний день короткий меж сонных берегов плывёт себе, плывёт… Я на него гляжу, глядеть не успевая, пока бреду с ведром среди моих синиц, пока топчу тропу, пока слеза живая нет-нет и упадёт с заснеженных ресниц. Как сладок зимний быт… Просторы избяные гудят печным теплом, разреживая тьму. И просто, и светло живу в глуби России, и радуюсь снегам и твоему письму…
ИРИНА КЕМАКОВА
(Каргопольский район)
Связь
По крестьянской привычке до света встаю,
Обряжаюсь в охотку. Без щучьих велений
В печке с треском весёлым займутся поленья,
Старый кот запоёт у шестка на краю.
Как говаривал дед, у хозяйки худой
До обеда дымок из трубы не струится.
Над сервантом на фото любимые лица:
В тёмной кофте бабуся, мой деда седой.
В этот час предрассветный особую связь
Ощущаю с крестьянской своей родословной
У огня русской печки и без суесловий –
Со времён стародавних, без устали длясь,
Эта связь не прервётся, хоть годы пройдут.
То, как дратва, груба, то ажурна, как прошва, –
Это связь поколений грядущих и прошлых
С настоящим – и счастье, что я в том ряду.
Это счастье, что в доме есть русская печь.
Даже солнцу сквозь стёкла в морозных узорах
У тепла его греться совсем незазорно.
Дров подкину. Суббота. Блины время печь.
Остальцы
Не лезу в политику: где мне крестьянским умом Начальства заезжего длинные речи осилить. Но чую нутром, что всё глубже и шире разлом Меж первопрестольной и провинциальной Россией.
Не зависть, не злоба, не ярость шального быка – В душе поселились обида и боль вперемешку. Над сельской церквушкой столетья плывут облака – Пожалуй, что вера одна и осталась в поддержку.
Да сызмальства труд, безусловно живущий в крови, Косой, топором (дед ещё насадил топорище). До боли любовь – после стопки никто не кривит Душой – нараспашку! – к убогим родным пепелищам.
Как будто в войну: ломят бабы и редок мужик, А жизнь не намазана мёдом, не сдобрена сальцем. Глухая провинция – словно обидный ярлык. Стократно вернее исконное слово – остальцы.
Живу
Стряхнув остатки сна, как шапки снега с веток
На утреннем ветру, дрожа, стряхнул сосняк,
Печурку растоплю и, не включая света,
На шаткий табурет присяду у огня.
Поленья занялись, скукожилась берёста,
И сладко обмахнёт берёзовым дымком.
Живу да не тужу, смотрю на вещи просто.
Вот чайник закипел – и чаю с сахарком
Попью, не торопясь, – не велики обряды.
А дальше всё пойдёт привычной чередой:
Расчищу снег, сварю, потом полью рассаду,
С ведёрками схожу на прорубь за водой.
Зайдёт на огонёк соседка Лизавета,
Шутница – даром что ей восемьдесят шесть:
«А лажу, девка, я пожить ещё до лета –
Насолено груздей, дак надо бы доесть».
Знакомцы позвонят из города: «Ты что же
Засела там, в глуши? Деревня – на плаву?»
Поленце для тепла в лежаночку подброшу
Да только и скажу: «Вы знаете, – живу…»
ГАЛИНА РУДАКОВА
(Холмогорский район, дер. Ичково)
***
Зимнее поле... сухие былинки... Месяца льдинка в небесном протае... Словно бы кто-то окликнет: – Галинка!... Поле да ветер от края до края...
Словно в простом карандашном рисунке: с бабушкой мы за столом своедельным, мама в жакетке, с хозяйственной сумкой – всё, что хранится в сосуде скудельным...
Может быть, это седьмая из вёсен: бабушка стелет на снег полотенца... Что там вода прибылая уносит: старенький мячик?.. а может быть, детство?..
Мати посудой гремит спозаранку, в вёдрах – с ледышкой вода прорубная. Дышит дымком закоптелая банька... Дочи приехала – радость какая!
Ветер шуршит по кустам краснотала... Всё, что осталось, – моё безраздельно! Речка... колодец... и банька осталась... Всё остальное – в сосуде скудельном.
Словно скрип снега на ветхом крылечке... Ветер качает сухие былинки... Нет ни крылечка, ни дома... – Галинка!.. Снежные вихри несутся навстречу.
* * *
...И так на сердце муторно, когда несёт шугу осенняя вода и нас пугает холодом зловещим, когда на берег вытащен паром, и лодка, что пустить пора на слом, становится нужнее нужной вещи.
В деревне жизнь – она и так сложна: хлебнёшь с попажей горюшка сполна, когда у лодки обмерзает днище и в заберегах скрыты берега; а дома, как тепло ни сберегай, его выносит мигом из жилища.
И это наша общая беда: везде – чертополох да лебеда, но крепко держит родина корнями, и мы несём дрова и топим печь, мечтая скинуть это бремя с плеч, и просим Бога быть всё время с нами…
И так на сердце муторно, пока не станет за ночь стылая река, тогда, с собою взяв охапку веток, пойдём дорогу за реку вешить, и снова оживится жизнь в глуши, когда на выходной дождёмся деток…
* * *
Север. Русло холодной реки. Здесь неволи душа не приемлет. Здесь и чудь уходила под землю, Оставляя свои городки
Там, где ты принимал в свой чертог Новгородцев – ушкуйников ушлых. Если кто и хранил твою душу, То какой-то языческий бог.
Север. Глушь староверских скитов: Не свобода – так самосожженье. Здесь и речки уходят под землю, Чтоб укрыться от зимних оков.
Здесь свобода от царских вериг, Здесь и пристань отступникам Божьим – Средь лесов, средь холмов бездорожных, Что когда-то оставил ледник.
Ты куда нас, судьба, завела? Кто владеет сегодняшним миром? Не остаться б на карте пунктиром… Здесь вот речка… когда-то была…
Север, звучен ветров твоих зык! Ни к чему тебе самосожженье, – Начинай же своё возрожденье
Да храни самобытный язык!
* * *
О родине печаль неутолима... Опять иду, волнением томима, Искать слова – то в поле, то к реке, За стаей птиц, что ветрами гонима, И слово, словно посох пилигрима, Сжимаю зачарованно в руке...
И слово, что ещё в душе таимо, Вдруг вырвется на свет неумолимо, Поднимется, как лилия со дна, И видишь вдруг: усыпано цветами Всё озеро души, чьё имя – память. А в нём ещё такая глубина!..
А вот звездою слово замерцало, И ожило озёрное зерцало, И сотней бликов вдруг отозвалось. И ближний берег с жёлтыми стогами, И тихий свет ромашек над лугами – Всё в это слово тихое сплелось.
* * *
Сугробы, речка, прорубь, медный ковш упал на дно… да холодна водица – достать непросто, что ж ты, молодица, а доставать-то надо всё одно… Дрожит берёза на семи ветрах (и мне теплей одеться будет впору), а сруб колодца сгнил (ну что ж, пора), исчез и ворот – побывали воры, – вот и бери на прорубь медный ковш, – ведёрком там не вычерпнешь водицы… Весной сюда вернутся только птицы – им без людей привычно и легко. А что зимой? Безлюдье на сто вёрст, и ни дымка, ни света, ни поленниц…
Но выбежит навстречу чей-то пёс и мокрым носом ткнётся мне в колени.
* * *
По осенней поре навещаю места эти дивные. Отзвучало здесь детство, как заигрыш жизни, судьбы. Здесь родители наши гуляли с тальянкой да с ливенкой, А теперь вот жилой ни одной не осталось избы.
Я стою и смотрю, и ничто не нарушит безмолвие, Только сердце стучит, да глухое волненье в груди, А из прошлого вдруг колоколенка выплывет звонная – И сквозь дымку времён развиднеется там, впереди...
На высоком угоре, где дорого всё и любимо, Красовалась она среди житных полей до войны, Испокон на неё любовались идущие мимо, И звучал благовест над лесами, над руслом Двины...
Всё быльём поросло, всюду травы здесь непроходимые. Где тропинка, которой о празднике шли на поклон? Лишь крутые ветра раздувают платки пестрядинные Прихожанок – берёз, что, смиренные, встали на склон.
Пролетят журавли, оживёт с ними высь бирюзовая. Кто помашет им вслед на пустынных дорогах села? Голосам журавлей, сердца вечному, тайному зову ли – Как собратья, в ответ вдруг откликнутся колокола.
* * *
Это не сон, это всё – наяву. Время застыло в деревне заречной. Лошадь у дома не звякнет уздечкой, Стадо коров не истопчет траву.
И под молочной прохладой лугов Больше костёр не зажжётся пастуший. Только всё громче: послушай, послушай – Бьётся река у крутых берегов;
Катер качает, грозясь потопить, Бьётся в протёртое днище парома... Запахом дыма дышать – только б дома, Дров заготовить да печи топить.
...Но ухожу, и не скоро вернусь. Рыба – и та ищет место поглубже. Родины голос становится глуше, И затеряться в пустыне боюсь.
Так перелески бегут по лугам… Но от себя убежать невозможно. В пору безвременья и бездорожья Кто-то останется у очага.
Кто-то поддержит горенье огня В сердце своём и в оставленном доме, Кто-то, возникнув в оконном проёме, Будет стоять в ожиданье меня.
* * *
Здесь тоже Русь. Пусть глуше и скромней пейзажи наших северных окраин. Живу в глубинке – то есть в глубине России, с детства русское вбирая.
Спешу, лечу за временем в сугонь на родине своей, большой и малой, что с детских лет затеплила огонь в душе и чувства в нём переплавляла!
Живи, мой Север, песнями звени,– любимый край, я здесь не на постое, и мне так важно это сохранить: родной язык, обычаи, устои.
Как много солнца в говоре твоём, как много самобытного, живого! Стелю на снег весенний суровьём родное, не отбеленное слово.
ЕЛЕНА КУЗЬМИНА
(г. Архангельск)
***
«Кричала гагара,
Что солнце проснулось…»
Н. Тряпкин
Едем по дороге талой,
Хмур водитель и уныл,
Наш автобусик усталый
Выбивается из сил,
Тормозит у магазина
На окраине сельца.
Две простынки парусинят
У соседнего крыльца.
Две простынки белоснежных,
скособоченный сарай…
Бабка смотрит на приезжих,
Заглянувших невзначай...
Мост убогий под угором,
Ивняки на берегах,
Звук порывистый мотора
Тает в мартовских снегах.
И на всём, на всём я снова
Начинаю примечать
Поэтического слова,
Слова светлого печать.
Всё поэтами воспето, –
Тем ещё роднее мне:
Дали позднего рассвета
И былинки на стерне,
Этот волок бесконечный,
Это бедное жильё,
И старуха у крылечка,
И простыночки её.
Снега рыхлая опара
Задышала на реке.
Голос тряпкинской гагары
Различаю вдалеке.
До тепла ещё немало
Дней печальных отболит,
А, поди-ка, – закричала!
И кричит,
кричит,
кричит!
***
Волны круче, ветер злее,
Мир по-прежнему немирен…
Мне с годами стал роднее
Слог Давидовой «Псалтыри».
Но сажусь я в скорый поезд
И дорогой непременно
Не спеша читаю повесть
Русской прозы драгоценной
На скрижалях заоконных:
На просёлках, полустанках…
Вот смотритель станционный,
Вот и барышня-крестьянка,
С чемоданчиком заветным
Заполошною синицей
В одну сторону билетик
Предъявляет проводнице.
…И займёт своё местечко,
Сядет с краешка сторожко.
И до станции конечной
Не посмотрит из окошка.
Будет скучен ей унылый
Вид за серой занавеской,
Перегонов долгих мили,
Переезды, перелески...
Помню, мне когда-то тоже
Был невиден, незатейлив,
На страницах придорожных
Почерк пушкинской метели.
И не верилось, беспечной,
Грезившей о дальних далях,
Что душа моя навечно
В эти вписана скрижали.
Ничего тут не поделать,
Стоит радоваться только,
Что в заснеженных пределах
Так чиста над полем зорька,
Что звучит ясней и строже
Эта повесть в светлой рани,
И грехи тех лет, быть может,
Мне Господь да не помянет.
***
И везёт меня Конёк-Горбунок по тропиночке дольней
От белой берёзы есенинской под окном школьным,
От дома отцовского
До берёз осенних рубцовских,
Над которыми небесная синеет дорожка.
Стоит зазеваться немножко,
Свернёшь в сторону – сбросит конёк своенравный.
А в той стороне – не валуны и канавы,
Там шоссе-автобаны, наездники смелые,
Не Коньки-Горбунки там – кони дебелые,
И вдоль дорог склоны покрыты – белее наших – берёзками.
… Но не есенинскими,
И не рубцовскими.
Поэты-архангелогородцы
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
