То, что мы переживаем сейчас, с уходом Георгия Васильевича Свиридова, – близкое к тому! – выразил 90 лет назад Александр Блок. "Часто приходит в голову, – писал он, – всё ничего, всё еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой... Надо всегда помнить, что сама жизнь гения есть непрестанное излучение света на современников... А если закатится солнце, умрет Толстой, уйдет последний гений, – что тогда?"
(Ясно, что Блок относился к Толстому не так, как сегодняшние фарисеи, путающие свой светский, свой политический статус с духовным чином, коего не сподоблены.)
Это "тогда", пугавшее великого поэта, снова случилось. Уже – с нами.
Ушел тот, кто казался последним высоким столпом русской культуры, гранитной ее опорой, последним бесспорным носителем Творческого Духа.
Что ж теперь?..
Опустим ли руки, расточимся ль в унынии по бездорожью, не видя живых маяков, или же напряжем свою творческую волю, сознавая, что не на кого "переложить" основной груз забот, что прогнулись своды культурного мирозданья – и кто же подставит плечо?..
Рядом с этим вопросом – другой: те великие жертвы, какие приносит Россия, претворятся ль в купель очищения, напитают ли новую, не рожденную еще силу?..
Русский реквием по Свиридову да сверкнет крупицами света, да взлелеет зерно, из которого солнечным звуком прорастет мощный гимн воскрешенной России! И в его колокольное "Славься!..." вплетено будет и величанье Георгию Свиридову.
9 января 1998
Вечера русской музыки
Совсем не страшно – на свирели,
на лире, лезвии ножа,
пока и в мае, и в апреле,
листами нотными шурша,
кружат Свиридова метели,
поет Гаврилина душа.
И, умилен Вечерней жертвой, т
ы прячешься между колонн.
Какою радостью бессмертной
тут каждый звук посеребрен!
Какой смиренною печалью,
какой властительной мечтой...
И плачет ночь под черной шалью,
и пляшет месяц молодой.
И сами звезды колядуют,
и вьются ленты голосов,
и музы в лоб тебя целуют,
начётчик букв, подёнщик слов.
Тебя коснулось дуновенье
привольных сфер, отверстых недр –
дубрав купальское волненье,
Фавора златоверхий ветр.
12 мая 1994
Декабрь
1
И вновь свиридовской "Метелью"
твоя спелёната душа –
и дремлешь под мохнатой елыо,
снегами синими дыша,
свечами желтыми в церквушке,
как раз затепленной в ночи...
И снова – музыка, и Пушкин,
и вскрик, и струнные лучи.
То скрипки – или скрип полозьев
спешит нахохленный ездок.
И никнет вихрь, обезголосев
от этих струн, от этих строк...
2
Метель: как смерть, она бела,
как дева Севера, румяна.
А в доме – звуки фортепьяно
и в печке теплая зола.
На креслах дремлет серый кот,
мелькают нянюшкины спицы.
А за окном – метель дымится,
истошным голосом поет.
Но вот уж бальный ветерок
вспорхнул из снежной колыбели..
Пуржит в лицо, пуржит от ели
сухой серебряный снежок.
И набегает из полей,
прибоем плещет колокольчик.
"Кто там пожаловал, дружочек?
Веди к огню его скорей!"
3
Всего-то – вальс. Короткий вальс.
А как пропах душистым мехом,
а как свежит холодным снегом,
а как пьянит... И тихим смехом
искрятся звезды синих глаз!
Как он старинен. Как он нов.
Как легок лёт медовых скрипок!
Он – из Дубровин, из Подлипок,
напев, ликующий без слов!
Еще на выданьи она,
прапрапрабабушка с букетом;
танцует с отроком-корнетом.
И это будет только летом –
не скоро! – день Бородина...
4
Еще не вальс, а полонез
и важный, медленный гросфатер
да икры круглые на вате
у легкомысленных некстати,
в камзолах, батюшек невест...
Еще не грянула гроза,
"гроза двенадцатого года".
Но как волнуется природа,
и у военного народа
блестят отвагою глаза!
Венчанье тайное... Побег...
И эта сельская церквушка –
Иисуса русского избушка...
О, как заплакана подушка!
И мечется метельный снег.
Еще не вальс, а лишь метель,
гуляющая непогода,
и древнегреческая мода
в нарядах, и в чести – свобода...
Метели белая купель.
И стиль по имени: ампир –
всё белизна при позолоте...
И в Вильне грезит о походе
гусарский полк... А тут в дремоте
разнежен деревенский мир.
Пуховики, дробовики...
Молчат заливистые псарни.
Что там на Немане?.. На Марне?..
Листки подмётные в казарме?..
Летают ядра, как снежки.
Еще не вальс... Уже не он...
И эти худенькие руки
навек заломлены в разлуке...
Но реют свищущие звуки
и льется белый шелк знамен.
Уже не вальс, душа моя!
Уж отплясала, миновала
сама метель... И стынет зала
в рассвете сером – после бала...
В лесу колонн застряла я.
И доживает славный век
крестьянский сын, седой маэстро,
пред кем отверста эта бездна
времён -
и звездного оркестра,
метельный взмах, поющий снег...
5
Но кто-то пишет мадригал
по ветхим правилам искусства,
внушая сладостные чувства,
и тайно занимая хруста
снегов – в расколотый фиал...
Гуськом сбегаются в кружок
гречанки – Музы-босоножки,
и вдоль протоптаной дорожки
на соснах шишки – точно плошки,
смуглеют... Свищет батожок.
Одна – крестьянскою рукой
отводит прядь со лба и ясно
глядит... И так она прекрасна!
Почти мертва, почти безгласна.
Вздыхает над твоей строкой.
Не то, мол, Господи!.. Не так,
"как их писали в мощны годы"!..
Про что она?.. Про всё! Про оды,
про мадригалы, про гавоты,
про вальсы... Про тебя, простак!
Но постепенно что-то там
случается – не знаем сами:
тень ворона на тени рамы
в руинах дрогнула крылами,
и вот не прах уже, а храм,
круглясь, возносится в снегах,
хоть в беломраморной метели
виски, под вихрем, поседели,
покуда ангелы запели
в басовых, сумрачных ладах.
6
А томик Пушкина в руке
дрожит – вот-вот в камин сорвется,
небось, Жар-птицей обернется,
и разом музыка взметнется,
мерцающая в камельке.
Воркующая, словно кот,
дразнящая, как небылица...
Ох, старость: дремлется – не спится!
Метель мятежная клубится.
Белеют клавиши, как лёд.
Свое зеркальное крыло
рояль вздымает непокорный.
Не струны – грозные валторны
в вершинах сосен приозерных...
И арфы-ивы замело.
И этот льдистый перезвон
под аркой белой круговерти
о дрогах говорит, о смерти,
о той зеленокудрой тверди,
где Пушкин, музы, Аполлон;
где нипочем ответа нет:
кто коновод, кто – исполнитель,
кого метель в сию обитель
прибила?.. Всякий небожитель
тебе и кормчий, и сосед!
И несущественно уже,
кто так чеканил филигранно
печаль старинного романа...
Какое нежное пиано!
Какое мягкое туше!
7
А тот пленительный романс,
где скрипка жалостная плачет,
еще, как встарь, спасает нас
и боль в рукав метели прячет.
Сухой поземкой вьется звук,
то легким посвистом полозьев
слетит со струн – и гаснет вдруг
в морозном шорохе колосьев...
То залетит в гусарский полк,
сребря уздечки, сабли, шпоры,
трепля знамен тяжелый шёлк,
чтоб вновь укрыться в лисьи норы…
То возле Жадрина-села
взъерошит ив седые гривы...
Как санный след, фата бела.
Чу! Колокольца переливы!
И одинокий чернобыл
скрипит, топорщится иод снегом,
и снова – взмах метельных крыл
за конским ржаньем, санным бегом!
Слепит, и кружит, и пуржит...
Ужель метель-Сивилла знает,
кто будет в августе убит,
а кто шутя любовь стяжает?
Неутолимая тоска
под хохот выог!.. В степном буране
листок свечного огонька,
зачем он плавает в тумане?
Зачем дрожит в кадильной мгле,
где снежный прах и пар дыханья,
коль нету казни на земле
лютей, чем огнь воспоминанья?
Но то венчанье в ледяной,
ночной, завьюженной церквушке,
в канун годины грозовой,
какой аукнется судьбой –
пропойте, скрипка и гобой,
шепни нам, простодушный Пушкин!
8
Какой-то Белкин сочинил,
шутник-поэт пустил по свету,
и повторяет повесть эту
смычок – смычку, сосед – соседу,
Руси заветной старожил.
Руси уездной, снеговой,
той, что почти у Лукоморья,
где дуб шумит, с пургою споря,
где слезы счастья, слезы горя
звенят единою строкой...
9
Не станет книг, не будет слов,
но предреку – не обессудьте:
он сам соткётся на безлюдье,
склубится яблочком на блюде,
мотив пылающих снегов!
Уж распрядется полотно,
истлеют нотные тетрадки,
но в том же праздничном порядке
воспрянет музыка на святки –
с Господней волей заодно.
Густой алмазною мукой
припудрит кок и русый локон,
ручьем серебряных волокон
втечет в пролом трельяжных окон,
где вечный зыбится покой.
23-30 марта 1995 г.; февраль 1998 г.
Татьяна Глушкова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
