Ногайский зять

Поэма

                                 Азов! Азов! Околица Руси...

                             Люблю светло твою казачью душу.  

  Часть первая

На площади азовской поутру,

под тополем зеленым, у колодца,

гудит толпа и гомон в степь несется,

стихая за рекою, на юру.

Среди толпы казачек и донцов,

докучливою встречей огорошен,

стоит в раздумье есаул Прокошин,

накрыв ладонью щуплое лицо.

С ним рядом в домотканом зипуне,

на окруженье шумное взирая,

орды ногайской дочка молодая

испуганно застыла на коне.

Толпа, сжимаясь, мигом ожила,

качнулись бабы, старики седые.

Раздался голос: «Подошла Мария,

Мария, есаулова жена».

Приблизилась. Глаза глядят в глаза,

доверчиво, как у друзей в беседе.

Шепнула, улыбаясь: «Здравствуй, Федя, —

и покатилась давняя слеза. —

Семь лет тебя из плена я ждала,

как нищая, тянула к Богу руку,

тоскуя, душу по тебе сожгла,

а ты привез в подарок эту суку.

Не знаю, Федя, чем взяла она?

Спихнуть бы в Дон ее с крутого берегу.

Гляжу я сзади, сзади — сатана

и, накажи Господь, похлеще спереду».

Казак со шрамом рядом мельтешил,

блестя крестом на скрученном гайтане,

шумел натужно с хрипотцою пьяной:

«Ты ей, Маруся, гриву расчеши».

Но Марья, плача, вышла из толпы

и скрылась одиноко в переулке.

Народ шатнулся боязно и гулко,

как чей-то грех перед лицом судьбы.

***

Из-за ограды ближней, как беда,

сорвав пыльцу засаленным шушпаном,

остановилась баба на майдане,

по-уличному Варя Ерунда.

И зашумела с ходу, суетясь,

от неприязни яростно бледнея:

«Ребята, Федьке навихайте шею,

он, казаки, изменник отродясь».

И, скособочив голову слегка,

к Прокошину, ступив, как привиденье,

таловой веткой, хлестче откровенья,

с потягом причастила казака.

Кузнец Игнатка, расхлебенив рот,

зажмурился на миг в испуге, —

«Варюха, подтяни подпруги,

ты не на игрище пришла — на сход.

За бабу нас Прокошин не продаст».

Кузнец мотнул посеребренным чубом.

Донцы согласно закивали: «Любо».

И разошлись, как кони на попас.

***

В высоком атаманском курене,

охваченном скупым огнем заката,

с чубатым атаманом виноватый

Прокошин толковал наедине.

Все по душе скитальцу-казаку,

уютный дом и пиво с чебаками.

Ручной подорлик белыми крылами

под матицей внимает сквозняку.

«Что делать, Михаил, ума не приложу.

По дурости унизил бабью веру.

Теперь хоть вой ночами волком серым,

но как стереть неверия межу?

Что делать? Посоветуй, Михаил?

Две бабы у меня теперь в хозяйстве.

Хучь падай в ноги, есаул, и кайся,

ведь не хотел, скажу я, лиха им.

Все вышло так.

                     В степи у родника

заметил я с татаркою кавказца.

Насильник к ней, она чувяком драться,

но у злодея крепкая рука.

Я не стерпел и камнем-плитняком

ударил из засады лиходея.

Он рухнул наземь и, лицом темнея,

вдруг застонал, потом ко мне рывком

метнулся сгоряча, но вскоре стих.

Вот так я стал хозяином добычи.

У нас невесту красть — не тот обычай,

и русской бабе грех иметь двоих.

Тогда в глухой пещере у костра,

под зипуном, что своровал я в Кафе,

ко мне присопалась ногайка в страхе,

и мы проспали сладко до утра.

Кого винить? Попробуй угадай.

Все времени ретивому подвластно.

И ты бываешь мил девице красной,

но дни мелькнут — и вдруг тебе: «Прощай».

Ночами, не боясь коня загнать

и в Марьины не веря жданки,

с напуганной красавицей-смуглянкой

я на Дон пробирался, словно тать». —

«Ну, зять ногайский, — крякнул атаман, —

пусти татарку с Дона восвояси.

Дадим харчишек ей, наряд атласный,

коня в дорогу да теплей кафтан». —

«Зачем пускать? — всклубив пахучий дым

из-под усов, подбитых сединою. —

Навстречу туркам, что идут с войною? —

Прокошин встал. — Давай повременим».

***

Над крепостью азовской тишина.

Высокий месяц караулит дали,

блеснут на стенах каменных пищали,

да вскинется у берега волна.

Донца Татаринова мучит зуд;

ехидцей есаула так и косит:

«Зачем ордынка шаровары носит

и по-татарски как ее зовут?

А впрочем, девку надо на постой

определить и больше не гутарить.

Велю я ноне латахе Варваре

быть за княжну в ответе головой».

В раздумье Федор. Вроде дома он,

но горько стало от недавней встречи.

Перед Марией повиниться нечем,

придется к женке топать на поклон.

«Прости, Татаринов, чего сидеть?

Мы после спора вроде приостыли».

Пол земляной стрельнул вдогонку пылью,

и звякнула в сенях щеколды медь.

«Куда теперь?» Ведь город взаперти,

здесь на майдане он, как конь, стреножен.

Звал ночевать его старик сапожник,

но в полночь к деду — не домой идти.

Побрел к старинной хате он во тьму

и стукнул в переплет оконный белый.

«Мария, — прошептал несмело, —

прими-ка переметную суму».

Открылась дверь, и на крыльце она.

Певучий голос ласкою отмечен.

Густые волосы легли на плечи,

на кофту из нарядного сукна.

Обида шумная, как талая вода,

прошла потоком по земле, играя,

и в сердце Марьи голос вырастает:

«Кто любит, тот простит всегда».

О сколько думал спешенный казак,

там, в Анатолии, на ветхих шкурах,

как будет встречен женкой белокурой,

и грустью затуманились глаза.

В прохладной горнице опять весна.

Чебрец медвяный с полынком гутарит.

Мария рыбу на загнетке жарит

и говорит от радости одна.

Во тьме ударил колокол литой,

мальчиший голос с хрипловатым жаром

из темной башни прокричал: «Татары!»

И вот уже отряд сторожевой

во весь опор до крепостных ворот

по глине режет, под веселым гиком.

Во тьме звенят надраенные пики

и звоном будят заспанный народ.

«Татаринов замучил казаков, —

ворчит Мария, — этак каждой ночью.

Он, как наседка над цыпленком, квохчет,

чтоб вольным Дон во веки был веков».

Но, придавив тяжелою рукой

свечи оплывшей трепетную душу,

прижалась к Федору, и в повалушу 1  

ушли они под утро на покой.

***

Над степью зорька летняя взошла.

От моря ветры дунули прохладой.

Повисло солнце над Азовом-градом,

и крепость деловито ожила.

Дымится мясо на огне в котлах,

крепятся камнем своды подземелий.

Казачки кружат, будто в карусели,

и плачут ребятишки в подолах.

Ругает Варька несусветный дым

и поясняет женщинам сердито:

«Ордынцы нами были крепко биты,

турецкий хвост мы тоже прищемим.

Вы басурман не бойтесь. Ерунда.

Слезами плакаться гостям приезжим.

Мы саблей ворам кой-чего отрежем,

чтоб на Азов не зрились никогда.

А тут еще прибавилось забот, —

Варвара сокрушенно лепетала, —

вожжаюсь я с татаркой постоялой,

а пленницу — сам бог не разберет.

Боится та в корыто даже лезть,

с ней, бабы, не купанье — мука.

Помоешь, глянешь: красива, подлюка,

одна косища — взгляда не отвесть».

В Азове-городе на полный дых

гудел народ. В предчувствии осады

носили к пушкам казаки заряды

и клали их на стенах крепостных.

                 Часть вторая

Тот день настал. Пришел его черед.

На город взгляды хищные бросая,

огнем турецкая клокочет стая:

«Ну, что ж! Посмотрим,

чья теперь возьмет!»

Шатры взошли на сонных берегах,

как горы белые на окоеме.

Стоят, слепя, в полуденной истоме,

накинув тень густую на врага.

Бьют барабаны, тулумбасы бьют.

Рожки поют призывные к сраженью.

Весь табор снялся и пришел в движенье,

война зовет, и ей ответ куют.

Разрывы ядер, грохот тюфяков 1  ,

померкло в небе ласковое солнце.

Горит собор Миколы-чудотворца,

клубами дым до самых облаков.

Они идут, и резвый клич «алла»

по стенам хлещет лютыми валами,

сжимает город цепкими краями

и к телу прилипает, как смола.

Гусейн-паша велел картечью бить,

и чтоб до вечера к нему с поклоном

пришла станица казаков от Дона

раскаянно о милости просить.

Блистают сабли среди длинных пик,

мушкеты бьют и злятся самопалы.

Смешался в гул единый, небывалый

толпы остервеневший крик.

Паша на штурм решился поглазеть,

окинув крепость неторопким взглядом,

увидел: казакам огонь не сладок

и, щурясь, улыбнулся: «Чок гюзель» 2 .

***

До вечера шел первый бой. Но стих.

И к Дону откатилися османы.

С горячих стен бойцы и атаманы

спустились дух перевести на миг.

Прокошин следом не спеша сошел,

уставший и качаясь, будто сонный.

Водицы из ведра черпнул студеной,

но дернул сзади кто-то за хохол,

и, брызгаясь, водица та светла

ушла в песок и задымила, парясь.

«Я, Федюшка, сегодня кашеварю,

тебе пампушек теплых принесла».

Конечно, Марья. Тоже чуть жива.

«Не лезь ты в пекло. Ведь погибнешь сдуру.

Не знает окаянный турок,

что вдовою останется жена».

Казак обнял Марию, не таясь.

Какой-то хлопец, из бойницы свесясь,

им прокричал: «Кончай медовый месяц.

На стену к нам, Прокошин, влазь».

И снова бой. Слетают с белых стен

рукастых очепов литые крючья.

Зацепит турка крюк благополучный

и тащит кверху басурмана в плен.

Казачки льют смолы кипящий вар,

толкают вниз каменья-самородки,

но не кричат, осипли бабьи глотки,

а им сейчас бы медный самовар,

да чтоб семья галдела у стола

и кто-то из детишек громко плакал…

Азов дымит, не торопясь, как пакля,

да вкруг него свирепствует «алла».

***

Над крепостью кровавится заря.

В Задонье месяц, как барашек белый.

Опять пальба. Летят на город стрелы,

точеной сталью под лучом горя.

Гусейн-дели нахмурен и сердит,

нет скорых донесений о победе.

От казаков с мольбой никто не едет,

хоть крепость осажденная горит.

И вдруг паша алтыном засиял,

он голове 1   послушному степенно

велел от берега вести под стены

всем табором осадный вал.

«Аллах могуч, и он поможет мне,

пускай всю ночь над выжженной равниной

поют хвалу победе муэдзины,

назавтра штурм, и все сгорит в огне.

Святому Хызрю пусть поют псалмы.

Я укрощу казацкую свирепость.

Живой ли, мертвый, но возьму я крепость.

Мы дети Порты. И всесильны мы».

***

Пора восхода летнего светла.

Июльский луч, земли вскрывая раны,

сел на коня, и конь его буланый

понесся в степь, кусая удила.

Паша вразвалку вылез из шатра,

в блистающей одежде, с длинной саблей.

«Что, янычары, в битве не ослабли?»

И строю он махнул: «Пора».

Но что это? О нем совсем забыв,

хозяйский клич почти не принимая,

арабский конь, копытами играя,

стоит в загоне, гриву опустив.

«Подать коня», — окликнул он слугу

и, тронутый неведомым испугом,

вдруг поскакал до крепости по лугу,

неловко припадая на луку.

И снова азиатская толпа,

косноязыча яростно у вала,

знаменами вдоль стен затрепетала,

и началась, как в прошлый день, пальба.

***

Турецкий табор в пойме задремал.

солдаты спят, намаянные крепко.

Июльской ночью с кузнецом в разведку

шмыгнул Прокошин тихо через вал.

Льет обложной. Шуршит вблизи тальник.

Земля отмякла. И, скользнув под гору,

двух турков, зазевавшихся в дозоре

донцы послали черту на шашлык.

Восход за Доном, распоров туман,

пойдет не скоро степью обгоревшей,

когда донцов, в разведке уцелевших,

растроганно обнимет атаман.

«Озябли, казаки? — И долго руки тряс. —

Все думал, не придете вы с рассветом.

Не грех и чарку пропустить за это,

да скатерти я, жалко, не припас». —

«Впустую, Михаил, не суетись».

Прокошин дернул вислыми усами.

И, расстелив турецкое с каймою знамя,

кивнул донцам лукавое: «Садись».

Чуб у Игната вздыбился ершом:

«Сейчас бы горницу да побойчей соседку,

вобче-то, я согласный так в разведку,

чтоб чарку опосля, потом ишо».

Но атаман на шутку промолчал,

из чарки выплеснул остаток алый.

«Что делать, Федя, мне с проклятым валом.

Гусейн-паша не в шутку осерчал».

Прокошин сморщил запотевший лоб.

Присел на траву теплую устало.

Вал начертил прутом из краснотала,

к нему — стрелу и порешил: «Подкоп.

Через денек, а может, через два,

с восходом либо как завечереет.

Устроим басурманам ямгурчеи 1  

на веки вечные: —

«Ты, Федя, голова».

Татаринов на радостях отмяк.

«Московский порох насыпайте в бочки.

Мы этот вал и вдребезги, и в клочья.

Налей, Игнаша, хряпнем натощак».

***

До крепости змеей прогнулся вал,

стреляют турки по Азову люто,

на казаков, поди, надели путы,

и сам паша от радости плясал.

Внимая битвы отдаленный гул,

среди шатра довольный улыбался,

муллу вдруг пригласил, ему признался,

что хочет вестника послать в Стамбул…

«О, мой аллах!

Откуда этот гром?

Нет облака в прозрачном поднебесье,

и топчется на месте вестник,

подвязанный бордовым кушаком.

«Как смели негодяи? Я велю

гяуров вешать, жечь».

Паша растерян:

«Кто строил вал? Кому я вал доверил,

кого я, как шакала, зарублю?..»

Но гаснет возмущенья жар.

Паша придавлен тяжким донесеньем.

Подземный взрыв в единое мгновенье

швырнул на крепость сотни янычар.

«Мулла, ты мастер деловых речей. —

Паша смирил нахлынувшие всхлипы. —

Пошли азовцам за убитых выкуп,

направь к неверным греков-толмачей».

Стрельба затихла, и, поверх голов

помахивая белым флагом,

пришли два грека осторожным шагом

рукой смиренной постучать в Азов.

Казак Прокошин — дерзкая душа —

кричит посланцам: «Зря паша страдает,

нам золота и своего хватает,

а с трупов не берем мы барыша.

Добра у нас… — за год не рассказать.

Дороже денег наша слава вечная.

Метитесь вы отсель, клопы запечные.

Да вы ведь турки. Вам хоть плюй в глаза».

***

Над крепостью затишье прилегло,

как ветхий полог, укрывая нищих.

Кружат сычи над черным пепелищем,

и каплет осень на речное скло.

Весь табор на равнине присмирел,

готовясь нехотя к последней драке.

Скулят вблизи голодные собаки,

таская кости белые, как мел.

И нет тепла от пламени костра,

притихло войско, омывая раны.

Гусейн-дели в отчаяньи, как пьяный,

уснул мгновенно посреди шатра.

И видит сон: на брошенный санджак 1  

к Азову-городу, блистая сбруей,

несется белый конь напропалую,

и на коне прищурился казак.

А там у горизонта — не объять,

под знаменем высоким над рядами,

по буеракам, прячась за холмами,

шагает к городу подмоги рать.

Паша дрожит. Прости меня, аллах.

Что делать? Неужели биться?

Слипаются тяжелые ресницы,

и душу снова лихорадит страх.

Гусейн-дели под вечер приказал

послать к Азову лучников-валахов.

Отныне крепость станет черным прахом,

заплачет в скорби не один казак.

***

А в крепости у дымных стен,

собрав остатки оскудевшей силы,

донцы решили: «Драться до могилы

и басурману не сдаваться в плен».

Казак Татаринов едва стоит,

обняв руками длинный ствол пищали.

«На том, донцы, стоим мы и стояли.

Уж лучше с богом, совесть нам простит.

Прощайтесь, братцы. Завтра тихий Дон

в последний раз увидите с восходом.

Детей целуйте, приласкайте жен,

но чтоб без слез. Как будто с камнем в воду.

Подмоги нет, и далеко Москва.

Одна лишь помощь: светлый лик Предтечи

благословит донцов на подвиг вечный

и скажет нам прощальные слова».

***

В прохладном подземелье теснота,

седая пыль разрезана лучами.

Покойники вдоль стен лежат рядами,

укрытые шершавостью холста.

Дверь отворилась. Пожилой старик,

под ношей тучной пригибая плечи,

кряхтя, сказал: «Игнатка изувечен,

лихой казак, да тяжестей велик.

Турчин проклятый вроде сбоку был,

чадуня, Варя, сделай перевязку.

Ядром помяло воину салазки,

и взрыв, как саблей, ногу отхватил». —

«Ты, дедушка, бы пику опустил, —

казачка посоветовала деду. —

Пришел без дырьев, сядь и домоседуй.

Все в драку лезешь. Свет тебе постыл?

Эй, Разия, мотнись ко мне в курень.

Возьми под лавкой белую тряпицу». —

«Не стоит, Варя, хорошо ей спится. —

Мария встряла. — Девка целый день

у печи жаркой стряпалась одна.

Пускай вздремнет, поправь ей одеяло». —

«Ты, Марья, весела?» —

«Хороший сон видала:

не нынче-завтра кончится война».

Сентябрьский вечер сумрачным огнем

сгорел. И ночь на город села.

Взвились, как змеи, огненные стрелы,

и ночью видно стало, будто днем.

Пылает рядом брошенный курень,

Прокошин смотрит: у крыльца Мария.

Кружат за нею отблески косые,

и скачет сзади скомканная тень.

Откуда-то, среди огней искрясь,

наточенной любовно пикой,

стрела турецкая под вой и крики

Марии с шумом в голову впилась.

Она вдруг стала мертвенно бела,

за оперенье пальцами хватая,

упала на песок едва живая,

но выдернуть то жало не смогла.

***

Эх, время, пасмурное время!

Со всех сторон, со всех сторон.

Мужицкое лихое племя

бежит в лаптях на тихий Дон.

Им на распутьях стыть и мокнуть

и у судьбы молить не раз:

«Вот только б с голоду не сдохнуть

да в драках не лишиться глаз».

Уж там спасенье, там спасенье.

Там воля бьет под самый дых.

Там братства дух теперь знаменьем

и в крепости нет крепостных.

Нам выстоять бы в этой битве,

поскольку ходу нет назад.

Пока ты в сече не убитый,

терпи, казак, терпи, казак.

Терпи и ты, казак Прокошин,

твой крепкий ум всегда в цене.

Зимой по утренней пороше

донцам опять седлать коней.

С людьми донскими дела ради

в Москву пойдешь поводырем.

В Кремле под яркою лампадой

тебе беседовать с царем.

Скоситься на тебя боярин,

глазами удивленно — хлоп.

Осыплет взглядом, будто жаром,

и бросит в сторону:

                            «Холоп».

Притихни и ни слова против,

одно держи лишь на уме.

Холоп у голытьбы работник,

и потому ты не в ярме.

«Эх, кум боярин, сват боярин,

держи под стражею бока.

Мы их без бани так попарим,

запомни взоры казака.

О время, время, дай мне силы,

я не должник перед тобой.

Мы вольными в Азове были

и вольными уходим в бой».

Последний бой…

***

Последний бой. Спит под горой река,

затравленно, как зверь в неволе.

Осколок месяца над Диким полем

старательные точат облака.

Две сотни душ оставшихся донцов,

с пищалями и саблями навскидку,

скользнули в ров отчаянно и прытко,

во тьме минуя черных мертвецов.

Под гору поползли через песок

на белый табор, дремлющий под кручей.

По твердой глине, по траве колючей,

еще полмига, взмах руки… Бросок.

Ревущая гроза из темных уст,

как лава, ткнулась в хилые жилища.

Рука нашла тесак за голенищем, —

«Вперед, донцы!»

Но лагерь турок пуст.

Победа?!

Победа!

***

Азов в столицу провожал донцов

царю о тягостной поведать битве.

С восходом серым, сотворив молитву,

Прокошин рано вышел на крыльцо.

Запели сходцы звонким голоском,

в лицо пахнуло копотью и гарью.

Казачки мясо на дорогу жарят,

колдуя у костра над казанком.

Судачит в хате пожилой старик.

Слезу под глазом пальцами стирая,

он кузнецу степенно разъясняет:

«Турчин, скажу тебе я, — не мужик.

Уйдут года, все порастет травой,

у казаков другая будет доля». —

«Эй, дедушка, отдал бы я за волю

другую ногу вместе с головой». —

«Скорей, Игнат, в окошко погляди:

Варюха Ерунда в одеже маркой

к Прокошину ведет его татарку,

идет вальяжно, вроде попадьи».

Ударили вдали колокола —

на звоннице Спасителя Миколы.

«Ты, Федюшка, чего-то невеселый,

а я жену проститься привела». —

«Спасибо, Варя.

Вот приду назад,

сыграем свадьбу, а пока не время».

Легко вскочил в седло, привстав на стремя:

«Прощай, жена». —

                      «Счастливый путь, казак».

И вздрогнула, закутавшись в платок,

стесненным взглядом кинув исподлобья.

Вдруг подошла к коню, взяла поводья

и повела к толпе наискосок

через майдан.

                   Шумит вблизи народ.

Татаринов советует станице:

«В Валуйках, в Туле будете харчиться,

да меньше с бабами, придет черед».

В кафтане новом атаман сиял:

«Твоя ногайка нарядилась в кику, —

кивнул он Федору. —

Беду бы не накликать.

Домой вернешься — и пиши пропал.

По правде, Федя, на Москве гутарь.

И честь посольскую блюди там строго.

Ну, в добрый час, донцы.

                                       Езжайте с богом,

а мы послухаем, что скажет царь».

***

Земля отцов — родимая земля,

в скупом величье ласкового слога,

прими мужскую нежность ковыля,

что в трепете тебя робеет трогать.

Там в глубине лежат твои сыны —

возлюбленные вольной доли.

Ровесники великой старины,

раздольной, как само степное поле.

Печаль твоя ушла в небытие.

Здесь сладко сердцу, будто рядом с другом.

Какой простор улегся над округой,

и льется Дон в бессмертие твое!

1   Повалуша — спальня.

1   Тюфяки — пушки, стреляющие картечью.

2   Чок гюзель — очень хорошо (турецкое).

 1   Голова — командир в пехотных войсках.

 1   Ямгурчеи— становища (татарское).

 1   Санджак — административно-территориальная единица (здесь — бывший азовский санджак).

Примечание .

Поэма «Ногайский зять» посвящена яркой странице Отечественной истории, знаменитому Азовскому осадному сидению донских казаков. Турецкие войска общей численностью до 180 тыс. человек в течение всего лета 1641 года штурмовали непокорный гарнизон, насчитывавший около 5 тыс. казаков, вместе со стариками, женщинами и детьми. Проявив воинскую доблесть и величайшее мужество, защитники крепости вынудили иноземцев снять осаду и с позором вернуться восвояси.

Александр Голубев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"