Не из дерева-кирпича, не из мрамора и гранита — из немеркнущего луча плоть благая ее отлита.
Православная, вопреки всем печалям — не пала низко. Колыма, Сибирь, Соловки — вот героев ее прописка.
Ей завещана страсть — не страх. Страстотерпица! Слышу эхо: то горят на своих кострах Аввакумы двадцатого века.
Не иссякла в кровавой тьме, неизникла в бесовской смуте. Вот она стоит на холме в осиянной Господом сути!
Пусть одежда ее проста, цель — подвержена злым наветам... Свет негромкий ее креста неразлучен с небесным светом.
ОПТИНА ПУСТЫНЬ
Духовной жаждою томим... А.С. Пушкин
Возок, катящийся неровно, пыль позади него, как дым... Блажен, кто с жаждою духовной в пути своем неутомим!
Текут избушки, перелески. А кто седок? Каких слоев? И почему — не Достоевский? Или — Владимир Соловьев?
Вот, как в театре — чуть искусней, — под пологом голубизны мирским глазам предстала Пустынь, как чаша с грузом тишины.
Монастырек, обитель, крепость, и шапки храмов, и покой, инерасплесканная трезвость, как зной, застывший над рекой.
И островерхих сосен проседь, и писк песчаной колеи... И старец — мыслящий! — Амвросий ведет в узилища свои.
Улыбку смяв, смиренно-строго приезжий станет на постой. Он — это Пушкин или Гоголь, а может... просто Лев Толстой.
О, камни духа! Сердце ахнет, окинув крепость взором тьмы. Здесь русский дух, здесь смыслом пахнет! Здесь — черви мы, здесь — боги мы.
...Песок и мы. И, словно кара, зной, приручающий к тоске. И наш автобус, наш «икарус», забуксовавший в том песке.
ГРУСТНАЯ ПОВЕСТЬ
День гаснет... Я пишу слова. Успеть бы! Длинновато слово «здравствуй!» В прозрачной ручке иссякает паста: на сколько слов осталось вещества?
В пустой деревне, в брошенной избе, где нету лампы (свечку съели мыши), успеть бы засветло, покуда сердце слышит, поведать сокровенное тебе —
о ней, мой друг, в которой нет огней, об этой встречной мертвой деревушке, где некогда стоял в раздумье Пушкин и дальше ехал, поменяв коней.
ЗАЧЕМ
Вновь журавлей пунктир... Судьба подобна мигу. Досматриваю мир, дочитываю книгу.
Понурые слова, нахохленные птицы. Поломана трава, листва с ветвей стремится.
Все гуще мгла ночей, все жиже синь в просветах. Не спрашивай: зачем? Спросив — не жди ответа.
Не притяженью вслед листва стремится с веток — а чтоб к родной земле прижаться напоследок.
* * *
Валентину Распутину
Иссякает листва на деревьях. Дождь в крестьянской блестит бороде. За деревьями есть ли деревни? Оказалось, что есть... кое-где.
Значит, можно, гуляя по трассам, набрести на гармонь в тишине? Оказалось, что можно... Не сразу. Как-нибудь. Невзначай. По весне.
Дед глядит виновато и мудро. Может, помнит семнадцатый год? Оказалось, что помнит... Но смутно. Как сквозь дождь... что идет и идет.
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава. Камни торчат из травы — жернова. Здесь, на Шелони, забыть не дано, — мельница мерно молола зерно. Мерно и мудро трудилась вода. Вал рокотал, и вибрировал пол. Мельник — ржаная торчком борода — белый, как дух, восходил на престол. Там, наверху, где дощатый помост, хлебушком он загружал бункерок и, осенив свою душу и мозг знаменьем крестным,— работал урок. ...Мне и тогда, и нередко теперь мнится под грохот весенней воды: старая мельница — сумрачный зверь — все еще дышит, свершая труды. Слышу, как рушат ее жернова зерен заморских прельщающий крик. Так, разрыхляя чужие слова, в муках рождается русский язык. Пенятся воды, трепещет каркас, ось изнывает, припудрена грусть. Всё перемелется — Энгельс и Маркс, Черчилль и Рузвельт — останется Русь. Не потому, что для нас она мать, — просто не выбраны в шахте пласты. Просто трудней на Голгофу вздымать восьмиконечные наши кресты.
ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИИ
Как бы мы ни теребили слово Русь — посредством рта, — мы России не любили. Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо, нянчили в себе, греша, забывая, что мельчала в нас — Вселенская душа.
...Плачут реки, стонут пашни, камни храмов вопиют. И слепую совесть нашу хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили, — на святых холмах Москвы не росло бы столько пыли, столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо не смотрели столько лет, — не дошло бы до вопроса: быть России или — нет?
В ней одно нельзя осилить: Божье, звездное, «ничье» — ни любителям России, ни губителям ее!
ПОД ШУМ ВИНТОВ ГЕЛИКОПТЕРА
Военных вертолетов волчий труд. Вот дали круг. Вот ринулись вперед. Мне кажется, пока они ревут, в Кремле уже идет переворот.
Такой у них в моторах злой надсад, в нависших тушках—жажда мир объять... Мне кажется, пока они висят, природа поворачивает вспять, —
Не к Ленину и Троцкому — к весне, к истокам, излучавшим чистоту, к сидящему в наручниках на пне проклятьем заклейменному Христу.
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ УЛЫБКЕ
Баллада
Морозный день. Жандарма крик. От роду — десять лет. И тут подъехал грузовик, в озябших фарах — свет.
Лежал плененный городок под снегом и золой. Топтались Запад и Восток вокруг столба с петлей.
Десяток их, десяток нас — толпы... Откинут борт. И грузовик в который раз чихнул в оскалы морд.
А там, под тентом — в глубине фургона — человек! В его глазах, на самом дне, уже не страх, а снег.
К запястьям проволоки медь прильнула... глубоко. Сейчас ему хрипеть, неметь, вздыматься высоко.
И вдруг, печальна и чиста, как музыка лица,— улыбка тронула уста казнимого юнца!
...Потом и я бывал жесток, забывчив — не солгу, но та улыбка — на Восток! — по гроб в моем мозгу.
Что ею он хотел сказать? Простить? Согреть свой дом? ...Решили руки развязать. Спасибо и на том.
Он кисти рук разъединил, слегка разжал уста. И все живое осенил знамением креста.
* * *
Блаженны нищие духом...
Лампада над книгой потухла, а строчки в глазах все ясней: «Блаженны голодные духом, взалкавшие правды Моей!»
Сижу в окружении ночи, читаю в себе письмена, как будто я старец-заточник и нет в моей келье окна.
Но в сердце — немеркнущий праздник, и в вечность протянута нить. И если вдруг солнце погаснет — все ж Истина будет светить!
Глеб Горбовский
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"