Истину ветры не старят…

Из книги «Весноцветье»

ГУСИ-ЛЕБЕДИ 

        Моим детям Анне и Антону

Русь горючая,

пустынная,

несметная –

от зари к заре,

от тёпла моря к Северу –

пролегла она,

хмельная да победная,

пролегла она,

как чернь по ясну серебру.

И, роняя с поднебес

огни хрустальные,

по кремнёву большаку

железом лязгая,

Русь прошла,

храня свои задумья тайные,

самодержная,

иконная,

крестьянская.

Русь взлетела над собою

в росном трепете,

самоцветьем опалила

свод сиреневый.

И поплыли,

и поплыли гуси-лебеди –

гусь хрустальный,

гусь железный,

гусь серебряный.

Грусть такая,

грусть такая –

неразвейная!

Русь глядит в глаза

и молвит:

«Боже милостив!»

И – взялась плясать,

шальная,

коробейная,

скоморошьим перебором

праздник вымостив!

А мосточек,

а мосточек

шаткий вроде бы,

ан века стоит,

столетья не обрушится.

И зовёт в свои просторы

песня родины,

с песней этой

мир земной,

мерцая,

кружится.

В песне этой

голос слышится:

«Иванушка!»

В песне этой

голос слышится:

«Алёнушка!»

А река

насквозь просвечена,

до камушка,

а душа

насквозь просвечена,

до донышка.

Свет хрустальный,

звон железный,

чернь по серебру.

Русь горючая,

пустынная,

несметная –

от зари к заре,

от тёпла моря к Северу –

пролегла она,

хмельная да победная.

Пролегла она,

и в лёгком травном лепете

весноцветьем отразился

блеск сиреневый.

И полёт свой распахнули

гуси-лебеди –

Гусь-Хрустальный,

Гусь-Железный,

Гусь-Серебряный!..

ВЕЧНЫЙ МАРШ

        Памяти композитора Василия Агапкина

Медь закипает спозаранку,

светло волнуется труба.

Оркестр! «Прощание славянки»!

Так начинается судьба.

И непреклонно, строй за строем,

идём как надо, с той ноги.

И пусть не мним, что мы герои, –

земли не чуют сапоги.

Нам очи отчий дым не выел,

пускай не сладок – горек он.

Идём, России рядовые,

вновь на её призывный звон.

И не смолкают в марше этом

и вера вещая, и плач…

Да, долго был почти неведом

кавалерийский штаб-трубач.

Рязанец, он тогда в Тамбове,

в полку, сверхсрочную служил.

И этот грустный марш – от боли

за честь славянскую сложил.

Война гремела на Балканах,

и добровольцы шли на фронт.

Незатихающею раной

вновь задымился горизонт.

И непроглядными ночами

штаб-трубачу не снились сны,

но – звуки, полные печали,

как будто волны синей Цны.

Всё будет:

осени и вёсны,

огни тревог, огни побед.

И вечный марш, как ветер звёздный,

как над страною Божий свет.

Крыла возносит строгий Ангел –

и вновь волнуется труба.

Оркестр! «Прощание славянки»!

Неповторимо, как судьба!

Нам душу отчий дым не выел,

пускай нещадно горек он.

Идём, России рядовые,

вновь под её призывный звон!

ОКТЯБРЬ                                                                                            

1

Вижу вновь

дымящуюся кровь я,

ненависти полные моря.

Родина.

Луна у изголовья.

Смертная бессонница моя.

Бей своих.

Чужие не боятся.

Только это, видимо, не зря

отсветы студёные таятся

в жаркой, в шумной кроне октября.

Снова гром,

за ним – другой и третий:

в крепости живой пробита брешь.

Сколько ж надо нам десятилетий

бить поклоны:

«Господи, утешь!..»

Боже, усмири врагов давнишних,

озари им всем

ворота в рай.

Как мы оказались в третьих лишних,

в море зла, что хлещет через край?

Жизнь, как прежде, не даёт ответа.

Только это, видимо, не зря

зреет кровь холодного рассвета

в жаркой, в шумной кроне октября…

2

Прохожу сквозь торжища и стогны –

и везде одно: хвала рублю!

Муза, голос памяти исторгни

и возвысь забытое: люблю.

Но молчишь ты, словно онемела.

Неужель оно запрещено,

это слово, что в груди гремело,

что в крови гуляло как вино?

Кто-то знамя снова поднимает

и зовёт куда-то там вперёд.

А душа тот клич не принимает

и его на веру не берёт.

Торжища и стогны – эко диво!?

Толкотня, а больше ничего.

Кто о нас так плачется ретиво,

власти алчет – только и всего.

Это проходили не однажды,

и не сосчитать, в который раз.

Что ж не иссякает чувство жажды

строить дом из вороха прикрас?

Так до благоденствий не добраться,

хоть испепели сто тысяч слов.

Нам свобода, равенство да братство –

поцелуй отрубленных голов.

Торжища и стогны,

ваши крики

опадут листвою октября.

…Отворяет ангельские лики

смертная бессонница моя.

ПОСЛЕ ПОЖАРОВ

Чёрным лесом иду,

а потом – чёрным полем:

вся беда на виду,

пред которой не волен.

За какие грехи

эти горькие вехи?

У родимой реки

закрываются веки.

Неужели навек

взор погаснет прозрачный?..

Но –

рождается снег

над равниною мрачной!

Ран касается он

и ожогов смертельных,

как целительный сон,

что в словах колыбельных.

И звучит синева,

расправляются плечи.

Но – молчат дерева,

что горели как свечи…

ВИСОКОСНОЕ

Вышний суд.

Грозный миг.

Преставление мира.

Как твой ветер поник,

предзакатная лира!

Вечной станет зима,

ледяною – планета.

Ляжет белая тьма

после белого света…

* * *

Зацветающий луг.

Юный голос берёз…

Сном предзоревым

вдруг

грянет резкий мороз.

Птичий съёжится гам,

затаится гроза.

…Ветер

мёртвым цветам

закрывает глаза.

* * *

Когда в ночи целуются цветы,

ко мне звезда спускается на крышу.

Открыв окно,

весь Божий мир увижу

в торжественном молчанье высоты.

Увижу я:

идёшь, мерцая, ты.

Идёшь…

Какая долгая дорога!

Я жду тебя.

Я снова верю в Бога,

когда в ночи целуются цветы.

* * *

Ты – как стихотворенье без названья…

Любимою тебя не назову.

Моя любовь не требует признанья:

она – во мне, она не наяву.

Ты – как стихотворенье без названья…

Твоя легка и светоносна тень.

Я мчусь на мимолётные свиданья,

тебе их назначая редкий день.

Ты – как стихотворенье без названья…

Не оттого ль молчат твои уста?

И три звезды хранят своё мерцанье

в тетрадном небе ясного листа…

ПРИСТАНЬ

                                    С. К.

Тянулись тихо тучи с севера.

Повсюду царствовало Слово.

И на столетии Есенина

на пару пели мы Рубцова.

Да-да, ту самую, о пристани,

о потонувшей, отдалённой.

И нам казалось, что до истины –

подать рукою … окрылённой.

А жесты наши были резкими,

как бы в предчувствие полёта.

А строчки песни были дерзкими,

всё про кремлёвские ворота.

А листья реяли над крышами,

и песнь неслась по всей округе.

И эту песнь в Рязани слышали,

а может, даже и в Калуге.

Нам не кричали «бис!», не хлопали,

да и не нужно было это.

Но, протянувшаяся во поле,

светилась родина поэта.

И в те мгновения предлунные

Есенин сердцем нас приветил:

его слова «Цветите, юные!»

нам распахнулись, словно ветер.

Есенин – синий мир таинственный.

Рубцов – цветок вечнозелёный.

И вновь казалось, что до истины –

подать рукою окрылённой…

СМОРОДИНА

Классики – 

                     про красное,

                                             про чёрное

сочиняли в прозе и стихах.

А душа вдыхала непрочтённое,

то, что не почуешь впопыхах.

Вроде не якшался я с подонками,

правда, лил вино и спирт в уста…

Незаметно выросли под окнами

два неиссякаемых куста.

Красная да чёрная смородина…

Как на солнце ягоды горят!

– Вот забота летняя Володина, –

так мои соседи говорят.

Собираю ягодку за ягодкой:

будет и варенье и компот.

Утро мне смородиновой ярмаркой

новую надежду подаёт.

Время – шумно лето перелистывать

и в мечтах о радостях речных

песенку Горбовского насвистывать,

ту, что о фонариках ночных.

К жизни подходить с весёлой меркою,

мчать к своей звезде во весь опор,

с молодой вести пенсионеркою

ох, не телефонный разговор.

У неё застенчивая родинка,

а в глазах – зелёная метель.

– Приходи, – скажу, – моя смородинка,

сгондобим какой-нибудь кисель.

Не пойдём пока в луга и рощицы,

а заглянем сразу в огород.

Вон семейный лук ещё топорщится,

значит, будет в жизни поворот.

Не спеша займёмся урожаем мы.

А потом пойдём – попьём чайку?

И сюда,

               друг другом уважаемы,

чуть попозже выйдем, к вечерку.

Будет ли, не будет вместе пройдена

тихая последняя земля…

Красная да чёрная смородина –

вот она,

               вся ягода моя!     

ПОДСОЛНУХ

Разлив капустных грядок полусонных.

Листвы вишнёвой лёгкий разговор.

Невесть откуда взявшийся подсолнух

того гляди махнёт через забор.

Стоит подсолнух,

головою вертит,

как будто любопытно всё ему:

откуда веет августовский ветер,

и скоро ль утро сменит полутьму?

Высок подсолнух.

До него охочи

лихие воробьи и ребятня.

А он смеётся и понять не хочет:

«И что им только надо от меня?»

В России лето пролетает быстро.

Растёт он молодцом, подсолнух наш –

кум королю и даже сват министру,

а солнышку – двоюродный племяш.

А ну, гармонь,

да вперемеж с баяном,

да разведи мехи, аккордеон!

Пусть нам твердят,

что прошлое туманно, –

не раз ему отвесим мы поклон.

Всё вспомним мы:

и дедовскую сказку,

и пышный сад,

и щедрый огород.

Кто нас очередной малюет краской?

Кто там кидает камешки в народ?

Блеснёт река живительной волною

и смоет с сердца грусть-тоску-печаль

и то, что сами мы себе виною,

и то, что нам самих себя не жаль.

В России – лето,

нет, не привозное,

своё родное, яркое еси!

Хватает и прохлады в нём, и зноя,

грозы и града,

Господи спаси!

Торопится уборка урожая

и полнит погреба и закрома,

чтоб мы самих себя зауважали

и довели все думы до ума.

…Распахнутая занавесь на окнах.

И греет жизнь дыханием своим.

Сквозь дождик улыбается подсолнух –

и незакатна радуга над ним!

ВЕЧЕРНЕЕ

Домой мы неспешно идём от реки,

нам город навстречу струится огнями.

Все наши заботы пока далеки,

и мы пропадаем здесь полными днями.

Казанская церковь манит куполком,

закат отражается в нём,

догорая.

О чём нам печалиться,

думать о ком

вот в эти мгновенья окрестного рая?

Все близкие живы – здоровы пока,

о первой любви мы ещё не мечтаем.

Но кажется –

будто блестят облака,

и мы в этих облачных бликах витаем.

А дома спокойно родители ждут

и знают, что мы –

вот чуть-чуть –

и вернёмся.

А свежесть такая глубокая тут,

что завтрашним утром не рано проснёмся.

Стрелою за холм пролетает звезда.

Высокие травы светлы и напевны.

И там,

где в ложбинках темнеет вода,

от счастья рыдают лягушки-царевны.

УШАКОВСКИЙ ЗАТОН

                     В.Н. Ганичеву

Встретимся мы ввечеру

на Ушаковском затоне,

на затенённом ветру  

волнам протянем ладони.

Вольная водная синь

нам доверяется снова.

Песнею ратной нахлынь,

вечное Русское Слово.

Славен заветный затон,

коль Ушаковским зовётся.

Назван, мы думаем, он,

может быть, в честь флотоводца?

Может быть, эти края

знали шаги адмирала?

… Мирную тайну храня,

нежно душа обмирала.

Тайна святой красоты,

что, словно жизнь, бесконечна,

с миром всевышним на «ты»,

но беззащитно беспечна.

Грустно смотрел адмирал –

дела батального гений, 

как небосвод догорал

заревом давних сражений.

Не оттого ли и нам

чудится вечером длинным,

будто летит по волнам

парусник с флагом старинным?

Славу поют небеса

всем морякам непреклонным.

Туго звенят паруса

над Ушаковским затоном.

Этот заветный затон

в нас отражается снова.

Назван, мы думаем, он

в честь адмирала святого.

Мчится фрегат ли, корвет?

Дальняя чайка кружится.

… Отсвет российских побед

тихо на волны ложится. 

СТАРОЛЕТОВСКИЙ ПРУД

Чайки ветер предутренний пьют

и свивают летучие петли.

И молчит Старолетовский пруд,

отражая столетние ветви.

С них ещё не опала листва.

Тень густая ложится на воды.

И в груди замирают слова,

как предвестье сердечной погоды.

Молчаливая родина!

                                    Ты

улыбаешься розовым небом.

Пусть недолго до горькой черты,

что сокроется мраморным снегом.

Пусть недолго над миром взлетать

и оглядывать племя людское.

И меня позовёт благодать

во вселенское время покоя.

Хорошо, что остались ещё

в быстрой жизни родные мгновенья.

И на сердце опять горячо

от предутреннего дуновенья.

И слова, что застыли в груди,

не остыли они, не забылись.

И в душе на излёте пути

чувства нежные снова забились.

Чайки выпили ветер до дна,

но предутрие дальше продлится.

И такая стоит глубина,

и восходят заветные лица.

Вот они, долгожданные, тут!

Есть ли в жизни видения, нет ли?

И молчит Старолетовский пруд,

отражая столетние ветви…

НА ОКЕ

        Я ныряю с аквалангом…

                            Евг. Маркин

Переливные долины

отуманили меня.

… Я ищу свои глубины

в огневом излёте дня.

Вновь с разбега я ныряю

и ничуть не устаю.

Будто б тайну отворяю,

но до дна не достаю.

Ничего здесь нет такого, 

только тина да песок.

Но блеснёт вдруг что-то снова

от меня наискосок.

Ничего здесь нет такого,

но, преданье сохраня,

здесь обронена подкова

громовержного коня.

Да, того, из колесницы,

от пророка от Ильи.

… Осыпаются зарницы

от небес и до земли.

Вновь с разбега я ныряю

и ничуть не устаю.

Сердце –

                 тайне отворяю

и до дна не достаю.

Вдоль реки горят рябины,

схожи с позднею зарёй.

Я ищу свои глубины,

между небом и землёй...

ДВОР

Вновь пройдём мы двором незабытым,

и собака окликнет нас: "Хальт!" 

Все лазейки в заборах забиты,

сквозь траву прорастает асфальт.

В окнах вставлены новые стёкла,

есть удобства в квартирах теперь.

Только всё-таки что-то поблёкло

после стольких разлук и потерь.

И не слышно вечернего спора,

что порою витал над крыльцом.

И снесут его, видимо, скоро,

тот сарай, что построен отцом.

На скамье опрокинута чарка.

Под скамейкой –

хмелеет мужик.

«Ахтунг! Ахтунг!» – взывает овчарка.

Но при чём тут немецкий язык?

Мы его в школе толком не знали,

разве ж только одно: «Хенде хох!»

Мы победные помним медали

самой смелой из наших эпох.

Помним радио: «В космосе – наши!»

Марш спортивный задорил юнцов.

А в воротах динамовских – Яшин,

а в «Торпедо» – тараном – Стрельцов.

Вновь мечтать о победах футбольных

и гонять перелатанный мяч!

Двор –

он вырастил нас, своевольных,

не сдающихся от неудач.

Точный пас отдавая в паденье,

если ты по-хорошему зол,

вновь вставать,

вновь лететь в нападенье –

и в «девятку» вколачивать гол!

ОТЕЦ                               

За спиной блестела «тулка».

Опоясьем – патронтаж.

Гром внезапный падал гулко

на развесистый шалаш.

По тропинке по овражьей

проходил ты налегке

с немудрёною поклажей

в довоенном вещмешке.

Не одну провёл засидку,

поджидая свой трофей,

бил без промаха навскидку –

внук охотничьих кровей!

Приносил добычи вволю,

но порою не стрелял,

видя, как по чисту полю

заяц вспуганный петлял.

Что простор живой кровавить,

коль разлился свет зари?

… Дни летели, словно замять,

распахнув крыла свои.

Гром стихал, земной с небесным.

Наплывали вечера.

И взмывал к далёким безднам

блеск таёжного костра.

МОЙ ГОРОД

Я жизнь давно веду тверёзую

и в грусть, и даже в торжество.

Но вновь твержу,

что клён с берёзою

растут из корня одного.

Я это видел здесь,

на улице,

в своём изведанном краю.

… Весна моя опять волнуется,

опять с тобою говорю:

– Ну, здравствуй,

город мой единственный!

Свою мне песню назови…

Я в этот мир пришёл за истиной,

за тихой памятью любви.

Навеки здесь

мои родители

сокрыты смертною волной.

А я дышу в седой обители

неисповеданной виной.

Ох, сколько дум тревогам отдано!

Метель мела со всех сторон…

Мой город, утренняя родина,

мой колокольный перезвон!

Встречай!

И снова шелест лиственный

возьмёт в объятия свои.

…Я в этот край пришёл за истиной,

за тихой памятью любви.

И город мой с весной целуется,

и свет исходит от него.

И клён с берёзой здесь,

на улице,

растут из корня одного!

ВМЕСТЕ

Родина-жизнь или Родина-смерть?..

Кто нашу давнюю веру остудит?

Празднично голос рассветный разбудит,

чтобы любовь позабытую спеть.

Колокол траурный.

Мраморный прах.

Кто там о свете утерянном плачет?

Родина-смерть в землю вечную прячет.

Родина-жизнь обнимает впотьмах.

Братья-славяне едины опять?

Рядом сидят гусляры с кобзарями?

Вместе волненьем сердца озаряли.

Вновь будем петь, а быть может, спiвать.

Пробил наш век,

пробил год,

пробил час.

Вместе опять?

Выбор, Родина, сделай!

Высится день, ослепительно белый.

Пушкин нас видит

и видит Тарас!

Ширится, ширится наш небосклон,

пашут лучи нераздельное поле.

Где же он, благовест?

Радостный звон…

Вместе!

На то и Господняя воля!

СЛОВО О СЕВАСТОПОЛЕ

Здесь ожиданья строгая печаль –

она лишь сердцу верному по силам.

Так долго бьются волны о причал,

что стал он, как вода и небо, синим.

И тени затонувших кораблей

проходят невесомо друг за другом.

И солнце не короной королей –

спасательным оно сверкает кругом.

Ложится на кипящую волну –

и вдруг летит в заоблачные дали.

Вот, кажется, недавно шли ко дну,

но миг всего – и свет мы увидали.

И вновь на Графской пристани стоим.

И радугу таят прибой и солнце.

Весной взволнован полуостров Крым –

и сердце в каждом теплится оконце.

Курган Малахов.

Вечной славы звон.

И высоко знамение Христово.

И – держится Четвёртый бастион,

где батарея графа Льва Толстого!

ЯКОВУ ПОЛОНСКОМУ

1

Рязанской святой стороною,

дворянской витой стариною,

цыганской ознобной струной

твой век промелькнул предо мной.

Промчался, как будто и не был

ни этим предоблачным небом,

ни этой землёй заревой,

ни тихим селом за рекой.

Промчался… И всё же пред нами

возникнут былые года

костром в золочёном тумане –

и это уже навсегда.

2

Памятник Полонскому в Рязани!

Долгожданный,

                            вот он, под луной, –

отзвуком взволнованных  сказаний,

тайным светом жизни неземной.

Мраморным мерцаньем улыбнулся,

возвратившись из небытия.

И как будто –

                         мир ночной очнулся,

и вздохнула родина моя.

И воскресли мы родной мольбою,

горсть земная замерших певцов,

и стоим безмолвно меж собою.

Чуть поодаль – Маркин и Рубцов.

Ясного кремля дыханье слышим,

он окрест лучи свои простёр.

Зыбкий полуснег идёт по крышам,

и туманный чудится костёр.

И летят негаснущие тропы

перекрестьем призрачных орбит.

И, как в землю врос, прозрачный тополь,

весь листвою лунною облит!..    

ПОЭТЫ

Что проку нынче в фимиамном дыме,

коль дух уже от сердца отлетел?

Поэты погибают молодыми:

кому – Дантес, кому-то – «Англетер».

Уходят, не дождавшись юбилеев,

но каждый миг для них как юбилей.

И каждый миг, судьбой земли болея,

они под дулом совести своей.

Ещё не ссохлась краска на муаре,

и не утихла боль, глаза слезя.

Но кое-кто засел за мемуары,

стремясь попасть в посмертные друзья.

Но, как вы в душу трудную ни влазьте,

как ни клеймите грешную судьбу,

поэты неподвластны вашей власти

и неподсудны вашему суду.

Они живут, и свет их нестихаем,

и неподкупен, и неумолим.

И мы под их тревожными стихами,

как будто под хоругвями стоим…

* * *

– Что делать, Господи, –

спросил я,

тяжёлым шёпотом крича, –

когда терпеть иссякли силы

и в ближнем вижу палача?

И в сердце ненависть вселилась,

ничем её не истребить…

Что делать мне,

скажи на милость?

…И – Он мне вымолвил:

– Любить…

* * *

Рано стал я седым,

но бессмертью поверю:

проплыву, словно дым,

перед райскою дверью

и сюда возвращусь,

где земные берёзы,

где мне высветлят грусть

молодые морозы.

Вновь сжимаю ломоть

чёрно-белого хлеба.

Вновь взирает Господь

с православного неба.

Пусть меня не простил,

но, по Божьему Слову,

он меня отпустил

подобру-поздорову.

Взглядом встретились мы –

и не вспыхнули грозы.

Полноснежье зимы.

Молодые морозы.

БЕЛОЕ ЗНАМЯ           

Длинные зимние тени

на посиневших лугах...

Я становлюсь на колени –

белое знамя в руках.

Кто-то подумает: «Сдался».

И усмехнётся тому.

Только – я верен остался,

верен себе одному.

Истину ветры не старят...

Снова услышится въявь:

– Если по левой ударят –

правую щёку подставь!

Это благое Писанье

не покидает меня.

Это родное касанье

тихого Божьего дня.

В лёгкой серебряной дрожи

волю услышу свою.

Пусть на коленях, но всё же

я неотступно стою.

И одиноко внимаю

жизни и свету её.

Нежно к душе прижимаю

белое знамя моё.

РОДИНА

Поля позабыли о хлебе,

и сёла дотла сожжены.

В пустынном, изветренном небе –

лишь мертвенный холод луны.

И кровью напитаны корни,

не знала беда берегов.

Но кони, рысистые кони

дождались своих седоков.

И русичи – неудержимы,

врагу не сносить головы.

И вновь собирались дружины

идти под хоругви, на – "вы".

В карающем, праведном гневе

шли ратники ярой грозой.

Победно щиты пламенели,

как тысячи маленьких зорь.

Ты вновь оказалась, Россия,

во власти встревоженных дней.

Но верю, былинная сила

в душе не утихла твоей.

В курганах, высоких и тесных,

покоятся богатыри.

И дышит – в молитвенных песнях –

всесветлое пламя зари.

И снова сверкают кольчуги,

шеломы и копья горят.

И во поле сходятся вьюги

какое столетье подряд.

Прими поясные поклоны,

наш путь благодатью овей.

Дари чудотворные звоны,

яви вековые иконы

из праха восставших церквей!..                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

Об авторе:

Владимир Алексеевич Хомяков родился 15 февраля 1955 года в селе Косиха Алтайского края. С августа 1958 года живёт в городе Сасово Рязанской области. Служил в армии, окончил Рязанский филиал Московского государственного института культуры, работал на промышленных предприятиях и в учреждениях города, в средствах массовой информации. Является основателем и руководителем литературного клуба «Первая строка». Автор двух десятков стихотворных и краеведческих сборников.  Член Союза писателей России, лауреат премии Губернатора Рязанской области, международных и всероссийских конкурсов и фестивалей, почётный гражданин города Сасово. 

Владимир Хомяков (Сасово)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"