Мой Ангел-Хранитель
Отрывок из грешного жития, нечто похожее на исповедь с посвящением, эпиграфом и пятью молитвами
Памяти незабвенной матери моей –
Лидии Георгиевны Филатовой
Приемый от Бога веленье и власть
хранити душу мою, –
благий мой наставниче, аз во страсть
тебя о спасенье молю!..
Не за себя печалюсь – за него,
ему б оплеч крылом, а не шинелью.
Себя не жаль нисколько: своего
я Ангела-хранителя жалею,
ведь это ж он со мною на паях,
родясь в голодном, волжском, 33-м,
в живых остался, даже не поняв,
чему обязан скудным малолетьем;
а был обязан – плата не мелка –
стакану манки родом из Торгсина,
муке и булке, банке молока
за пару княжьих ложек: всё для сына!
Ведь если он со мной – то это ж он
меня сопровождал (как сердце колет!):
под Краснодаром шёл, опустошён,
менял на малярию страх и голод,
ведь это ж он – со мной в беду одну –
пил зёрна с колоска, жевал макуху
и, малый, колоссальную войну
воспринимал как малую поруху;
везде разор, разбросанность, развал,
дожди и слёзы капали на щёки,
а он со мной страну обозревал –
прогон от Тихорецка до Кущёвки.
А помнишь? Паровозный дымный вой,
детдом, краюшка, холод, мандолина?
Над нами, над распятыми войной,
печалилась Россия – Магдалина.
Ты крил твоих кровом крепким – они пощаду сулят –
людей остени, России лице страдаличье!
Собою самим оставя меня, о, свят,
меня самого́ спаси от меня, наставниче.
Мой бедный Ангел, бледный от зараз:
цинга… чесотка… чирьи… Не по-райски.
И стоном песнь – некрасовски – звалась,
рядясь в нелевитановские краски.
Я – или ты? – просил и воровал,
ты – или я? – изглодан Таганрогом,
из-за костра заслыша барабан,
в Артеке пел, в земном раю недолгом?
В 50-х, щупленький курсач,
сорвал живот, таща снарядный ящик,
и – швах! И локти нечего кусать
и прятаться за слог искусств изящных…
Тебе (иль мне?) забыть ли пору ту,
когда в Балтийске дулом целил в грозы
иль как в Цимлянском меркнущем порту
волок на кран измасленные тросы?
И я (а ты?), родства себя лиша,
рвал целину, в Поволжье мерял пажить,
а бабушка, в девичестве княжна…
в Романовке, в земле ей вечно княжить;
не смог, не смел ко сроку похорон:
тесня всесветье, суетность возвыся, –
магнитофон да скручен звук в рулон, –
я с лозунгом рифмованным возился.
Не ты, так я вещал «по проводам»,
не я, так ты «эфир»считал основой,
и наставлял, и насмерть пропадал
в долгу сыновнем, в горести отцовой,
и, скоротить земной лимит ловчась,
и задыхаясь, как бегун на спринте,
и хоть не часто, но и не на час,
тонул в табачном чаде, чадном спирте,
тянул, провинциальный хроникёр,
и три десятилетья – в спешке, в гонке;
звеня и бьясь, хозяину в укор,
душа крошилась, как посуда в горке.
Странен и прешелец есть на земли сей:
Житие мое суетно и маловременно есть.
О, Ангеле, веры гнездо в душе моей свей! –
И да минуют мя гордыни болесть и смерти болесть.
… И если я, то, может быть, и ты
(мы ж неотлучны, вместе – так уж вместе!)
из поезда, в окно, у Тингуты
шептал оврагам: в душу мне не лезьте.
А те овраги были в пустырях,
в кладбищенских крестах без перевитья,
и я смотрел на матерь второпях
и отводил глаза, уже предвидя…
И ты, как я, немел перед виной,
когда – горизонталь на вертикали –
простор, как лентой крест перевитой,
меня крестил – и дали обтекали.
***
А кукольный, игрушечный отвал?
А та сирена взвывшая – ревунья?
О, даже ты, летящий, отставал,
как я бежал за женщиной, ревнуя.
Она была мечта и бутафор,
казалась мне Лаурой, как немногим,
и лишь потом, в разъезде бортовом,
мой идеал открылся: кривоногим
и криводушным… замки средь берлог
не раз, ранимый разочарованьем,
я зрил и вновь те чары ждал-берёг,
и сердце разорял симптомом ранним.
Несло от сердца гарью и золой,
разя безумьем и переполошьем.
… А «неотложка», кажется, за мной,
но мы – живьём, и мы её отложим.
Не мы ль давали сраму прорасти?
Жесток – а нежность прятал как в преданьи
и плакал в ожиданьи простоты,
а женщины с моих гордынь рыдали;
на праздник откровения: «Угу!», –
угрюмо отвечал, с бельмом наглазным.
И посох одиночества в углу
Пылился. Уязвлён я и наказан.
Сохрани меня в доме земном: зело я хочу домой.
Задержи меня в жизни: там я в своей семье.
И досточудное милосердие, бодрый блюститель мой,
Добрый мой Ангеле, – я воспою твое.
Не я и ты, а в слитности я-ты –
мы Черноморье с глупых лет любили,
мы знали Ялты жёлтые цветы:
нам юкки юга вымеря́ли мили;
по буквам не морочили кроссворд,
разгадывали сразу: гул на дамбах –
в Мацесте, Хосте, Адлере… Красот
и чуд абхазских мера (миру дай Бог!..)
В надежде див, раздевшись у воды,
феодосийски бренность полоская,
не ложь, так тупость ведали я-мы,
и скрытно зрела сытость поварская.
О как я люто сытость презирал
(надеюсь, вместе?). Бытом битый люто,
всё сытил дух. А тут сплошной завал
пустот голодных, пыли, неуюта,
Но ты и я, а в цельности: ты-я –
лелеем память, молодость спроворя;
любовь свою последнюю тая,
простившись с морем, крестимся от моря
и – в духе-ветре, в йодистой волне –
мы вновь родимся от воды и Духа,
во мне стихия стихла не вполне,
хоть мы давно отёрли губы сухо.
… И нищий мир убогия души моея
мятется, и где обрящу пристанищ спасения?
Молю: отреши, о благий, от язв бытия! –
и это – просьба моя; быть может, последняя.
Ни денег не хватило нам на жизнь,
ни времени… Студентик мягкотелый,
на двадцать три копейки, что нашлись,
купил! – влюблён! – сожрал! – сто грамм «Отдельной»,
и тем кусочком и поныне сыт
и жив поныне: жив! Не уморили!
Тоской не сбит и временем не смыт –
благодаря судьбине и Марине,
благодаря тебе, хранитель мой!
Кусочек тот вовек не доедим мы.
И если смерть ухлопает как моль,
то и тогда мы будем двуедины:
ведь ты ж не бросишь душу посреди
последних звёзд последнего полёта.
Ах, жизнь! Смешно и горько! – ассорти
стыда, восторга, золота, помёта,
но… тише, смерть! Смирись и осади!..
Я мрак испытал, позор отмщений и драк,
я видел: виновные – пели, а невиновные – плакали.
Крещусь: от всяких скорбей защити, от смерти, от враг –
видимых и невидимых, о, чудотворный Ангеле!
***
Бывал здоров. И болен наповал.
Не всем прощал. Любил, когда прощали.
Дырявый плащ не тело прикрывал,
а совесть в струпьях – с язвами, прыщами.
И тут уже из нас двоих один,
в седьмом десятке, смявши жизни ордер,
един, дожив до нищи и седин,
стучащему от Неба – двери отпер.
Стал свят почти что. Не исключено.
А грех торчал внутри – как в глыбе анкер.
То я́ был, аз. Но мне-то ничего.
А каково тебе, мой бедный Ангел?!
26 ноября 1993, 29 июля 1994 Александр Колль
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 