Огнём и мечом через годы прошла, бедой обдавая, золой пороша, но даже и это ещё нипочём. ...Огнём и мечом!
– Живыми не брать! – объявила в упор, татаро-монгольский явила убор. Редеет и падает лет моих рать. ...Живыми не брать!
И в пепел и прах мои дни разнесла. Святая? Но это одни словеса. Святая. Но только на первых порах. И – в пепел и прах!
Коленом на грудь. «И да снова начнём!» И снова, и снова: огнём и мечом! И плеч не поднять, головы не нагнуть. ...Коленом на грудь.
На щит, убиенный! А ей – со щитом. Жестоко? Но дело ещё и не в том. Пусть раб я, и прах, и душа в нищете, она – при щите!
ЛИШЬ НЕ БОЛЕЙ!..
Лишь не болей! Лучше гонять голубей, белой косынкой махая, либо, ломая сюжет, вроде Миклухо-Маклая – с нудной работы ушед, где-нибудь запропаститься, где и ромашки белей, где и луга, и водица – лишь не болей!
Лучше убей
шуткой какой-нибудь резкой, или насмешкой срази, или с лукошком и леской, в дождь, по колено в грязи, выдерись из-за орешин, из-за черёмух и лип, чтобы прохожий опешил: «Блудная? Или Олимп?»
...Слабенькая, родная! Лучше, минуя Оман, иллюминатор отдрая, слизывать с губ океан, лучше бора по-цемесски (или старинный борей), лучше хватать занавески – лишь не болей!
Или полей
детской раскрашенной лейкой бедный балконный левкой, локоны с детскостью некой левой поправя рукой, или какой-то другой выдумай повод пресрочный, чтобы в отлучке от дел слышать, как шорох песочный тишь за живое задел.
Или с тоской Авиценны, тайн у звезды не урвав, встань и пойди от люцерны в цепком сплетении трав, тропку нащупай ступнёю и – по холодной, по ней! Стань отщепенкой степною – лишь не болей!
Лучше по краю полей простоволосо, разуто, мимо пшеничных щедрот раза четыре за утро к речке прошлепай и от, либо – до леса и дальше, либо (на самый уж край) ну... полюби меня даже – лишь не хворай!
* * *
Когда надежда руку снимет с пульса,
и милосердье выронит платок,
и каменная тишь, куда ни сунься,
и по лицу потянет холодок, –
тогда лишь ты, Отчизна-мать, – одна лишь –
прильнешь рукой в движении благом,
наполнишь пульс, и камень прочь отвалишь,
и в жизнь махнешь подхваченным платком.
* * *
Искусство – родина вторая.
А первая – она сырая,
в туманах вымокшая вся,
с колодцем около сарая,
стоит, под ветром замирая,
не плача и не голося.
И спелый снег её – горчит,
и зной сечет её – до края,
и зов её не нарочит,
и, ничего не повторяя,
она молчит, пока вторая
вторыми красками кричит.
И, красок этих слыша крик,
я обмираю, затворяя
раздёрганные створки книг,
стучусь у врат цветного рая,
и забываю, что – вторая,
и вспоминаю: Тютчев... Григ.
И, проявляя, что горело
до Баха, Рериха, Гомера,
мазков и нот сдвигаешь строй –
ты, Жизнь!.. Ты, Высшая, как Мера,
одна: и родина, и вера,
и нет ни первой, ни второй!..
НАПОСЛЕДОК
... и белую скину рубаху,
и тихо, как свет, упаду.
Но, даже и наземь упавши,
над слабостью приподымусь,
увижу травинку у пашни,
татарник, боярышник, Русь;
а там отползу на поляну
и, если отсрочку мне дашь,
привстану и выше погляну,
но... выше России – куда ж?
*Из книги: Александр Колль. День необратимый. Волгоград. 1989.
Александр Колль
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
