Круг возвращения
Фрагменты поэмы
«…И возвращается ветер на круги свои».
Кн. Екклесиаста. Гл.1, ст.6
1. Пострижение в солдаты
Был светлый май. Цвела природа.
Все птицы пели о весне…
А средь московского народа
Ходили слухи о войне.
Сгущались тучи у границы,
В стране всё тягостней дышать,
А нам хотелось веселиться,
«Ура» на праздниках кричать.
Вершилась жизнь легко и веско!
Служили в армии друзья.
Но вот и мне пришла повестка.
«Как хорошо!» – подумал я.
Прощайте, девочки и школа!
Теперь и я, как все, солдат…
Как раз на вешнего Николу
Я вызван был в военкомат.
Пришли на проводы родные
Я именинник дважды был.
Машинкой волосы густые
Мне парикмахер в бане сбрил.
Я за столом, худой и бритый,
Сидел немножечко хмельной.
Держась спокойно нарочито,
Как всамомделешний герой,
А гости, тосты подымая,
Ещё не ведали сполна,
Что у порога мировая
Уже маячила война.
2. Прощание с Домом
Рассвет едва ещё дымился,
А я, Москве пустынной рад,
Уже с вещичками явился
В Свердловский райвоенкомат.
Что́ в рюкзачке моем лежало?
Частица дома там была!
Носки мне бабушка связала,
А мама свитер свой дала.
Открытки там ещё лежали –
Пиши в дороге и бросай,
Чтоб мама с бабушкою знали,
Какой я проезжаю край.
В мешке лежали мыло, щётка
И даже был одеколон,
Что́ подарила маме тётка,
С французской маркою «Манон».
…Кузнецкий мост. Стоит машина –
Под хаки выкрашенный ЗИС.
С военной выправкой мужчина
Даёт команду: «Все садись!»
В прощанье что-то есть от драмы,
И неизбывная беда
В глазах у бабушки и мамы
Осталась в сердце навсегда.
И верно, бабушкина сила
Мне стала посохом притом:
Она мой лоб перекрестила
Старообрядческим перстом.
Зеленый ЗИС рванулся с места,
И в гуле замерли слова…
А позади осталось детство,
Мой отчий дом, моя Москва.
3. Ленинградский вокзал
Пусть нам цыганка не гадала,
Но пригово́р судьбы жесток:
Мы догадались по вокзалу,
На запад путь иль на восток.
И всё ж проехали с опаской
Мы площадь памятную ту,
Где возвышался Ярославский,
Что отправляет в Воркуту.
Водитель действовал по-братски –
Он нас доставил и сказал:
«Ну вот, ребята, Ленинградский,
Вам предназначенный, вокзал».
Теперь судьбой бесповоротно
Мой путь солдатский предрешен.
Повзводно строимся, поротно,
Четыре роты – батальон.
Так вот, солда́тушки-брату́шки,
Пришла худая череда:
За вами поданы теплушки,
В вагонах нары в два ряда * .
Я ездил в жестких, ездил в классных.
Я ездил в дачных поездах,
А в грузовых вагонах красных
Не приходилось никогда.
Пусть нам цыганка не гадала,
Но каждый был надежде рад:
Коль с Ленинградского вокзала –
Так, значит, едем в Ленинград.
4. В эшелоне
О, Боже мой. Вагон товарный,
Военной памяти вагон!..
Сквозняк жестокий и коварный
Врывался в двери с двух сторон.
В кромешной тьме на голых до́сках
Я, от бессонья чуть живой,
Под резкий стук рессоры жёсткой
О нары бился головой.
Попробуй в этой тряске шалой
В дверях распахнутых постой,
Чтоб по нужде сходить по малой,
А уж тем боле по большой!
Меж тем братва не унывала…
Смирнов * * – верзила из верзил:
«А нам бы выпить не мешало», –
Вполне резонно заявил.
В ответ во всех углах вагона
Зашелестели рюкзаки,
И пузырьки с одеколоном
Мы посливали в котелки.
«Тройной», «Цветочный», «Вежетали»,
«Манон», «Ромашка» и «Лесной» –
Всё это вместе мы смешали
И поразбавили водой.
А ну, Смирнов, наш друг сердечный,
По кружкам поровну разлей
Вино войны – напиток млечный,
Что спирта бешеней и злей!
Недолго ждать – и заорали,
И загалдели мужики,
Руками в споре замахали,
Поразвязали языки.
И в этой пьяной перепалке
Одно лишь явственно слыхать:
«Куда мы едем, ёлки-палки?
Куда везут, ети их мать?»
Вдруг все в вагоне смолкли разом…
Смирнов откашлялся, запел,
Нас оглушив могучим басом:
«Ревела буря, дождь шумел…»
Но мы ему не подпевали,
«А каждый думал и молчал…» *
Быть может, чуточку устали,
Быть может, сон одолевал.
…Спускалась ночь над эшелоном,
Темнели быстро небеса,
И вдоль пути – одеколоном
Дышали нивы и леса.
22. 2-я легкострелковая бригада
Прощай, стройбат! Грустить не надо.
Судьбы своей не миновать…
«Легкострелковая бригада»
Теперь нас будут называть.
А это значит – формировка
Всей части заново идет.
Другая здесь экипировка,
Да и к бойцам другой подход.
Дают винтовку и патроны,
Через плечо противогаз;
К обеду суп и макароны,
НЗ * – консервы (про запас!).
Итак в поход!.. леса, опушки,
Мелькают дачи вдоль озер…
Всё громче бьют за лесом пушки,
Всё тише праздный разговор.
Идем колоннами повзводно,
Изрядно за́ день устаем…
Уже темнеет, вечер, поздно,
А мы идем, идем, идем…
Но вот деревня… Боже правый,
Всего каких-то семь домов.
Налево озеро. Направо
На пряслах сети рыбаков.
Здесь ночевать сегодня будем
Мы без казарменных затей.
Дома пусты. А где же люди,
А где же люди?.. Нет людей!
Они ушли в леса глухие,
Придут ли вновь к родной избе?..
Я узнаю тебя, Россия,
По беспощадности к себе!
В избе тепло. Картошка в печке,
Дорожкой застлан чистый пол.
Так значит ужин обеспечен –
Чугун является на стол.
Сиги́ соленые с картошкой –
Обычный ужин рыбаков…
Я вдоволь ем, а все немножко:
Боятся запаха сиго́в.
Нас клонит сон. Бросаем сумки
И тут же на пол, как в постель…
Печально детские рисунки
На нас взирают с темных стен.
24. Первый обстрел
Опять идем, шагаем ходко,
И фронт всё явственней гремит,
Глядим – «летающая лодка»
Вблизи над озером летит.
Мы с восхищением смотрели
На этот сказочный полет.
Стрелок стоял и на турели
Крутил зачем-то пулемет.
Вот «лодка» плавно развернулась,
Легла на левое крыло…
И тут земля вокруг взметнулась –
Ее металлом обожгло.
Со свистом пули застучали
По валунам и по стволам,
А мы за соснами лежали,
И всё казалось шуткой нам.
Мы поднялись, мы отряхнулись,
И лишь Смирнов один лежал…
«Смирнов, ты жив?» – мы улыбнулись,
Но он по прежнему молчал.
«Смирнов, ты что?» – мы подбежали.
Он встрепенулся, забасил:
«Пока те сволочи стреляли,
Я зуб о сахар надломил.
Нет, я, братва, не растерялся,
Большой кусок засунул в рот, –
Сказал Смирнов и засмеялся –
Убьют, а сахар пропадет!»
Комвзвод заметил с подковыркой:
«А где пилотка, друг родной?»
Смирнов подня́л пилотку с дыркой,
А дырка – рядом со звездой!
25. В «секрете»
Сентябрь и осень – что́ за диво!
Наполнен воздух синевой,
Березки в золоте красиво
К воде склонились голубой.
По берегам толпятся ели,
Их лапы солнце серебрит,
И аромат осенней прели
Приятно голову кружит.
Сегодня я лежу в «секрете»,
Сюда никто не ходит сам.
Читаю жизнь не по газете,
А по высоким небесам.
Смотрю в зенит на солнце прямо
Сквозь золотистую листву
И вспоминаю дом и маму,
Родной Столешников, Москву…
Со мной винтовка, две гранаты,
В затворе досланный патрон…
Я в небеса гляжу куда-то,
Совсем забыв про батальон.
Я в небеса гляжу… А это
До преступленья только шаг,
Ведь по лесам окрестным, где-то
Неугомонный бродит враг.
Я в небеса гляжу… Я вижу,
Как мама с бабушкой с тоски
На спицы нить за нитью нижут –
Фуфайку вяжут и носки.
И ту фуфайку, те носочки
И тот летит к заветной точке –
Ко мне дорогой фронтовой.
«А ну-ка, Крюков, получай-ка, –
Смеется добрый старшина, –
Тебе носки, тебе фуфайка –
Зима герою не страшна!»
Мои мечты такого рода
Вдруг чей-то взгляд остановил:
Над головой стоял комвзвода,
Он солнце мне загородил.
«Ты что́ заснул, собачье семя?
Ты не слыхал моих шагов?
Дремать-мечтать в такое время,
Когда кругом полно врагов?!
Да я тебя за всё за это
Без трибунала б пристрелил.
Вот жалко нету пистолета,
В землянке, кажется, забыл».
Не стал комвзвода ждать ответа,
Сказал зловеще: «Я те дам!
Когда вернешься из «секрета»,
Поразберусь с тобою сам».
26. Фронтовая водка
«Судьба Онегина хранила», –
Когда-то классик говорил.
Меня фортуна пощадила,
Комвзвода голову сложил.
А было так… Свою пилотку
Содвинув лихо набекрень,
Наш старшина со жбаном водки
Во взвод явился в этот день.
Сбежались с кружками ребята…
«Эй, погоди! – сказал комвзвод. –
Кто получил наряд когда-то,
Сегодня водочку не пьет.
Вот ты, Смирнов, и Крюков тоже,
И ты, немытый паренек, –
Вы штрафники, вам пить негоже, –
В мой слейте водку котелок!
Я эту порцию коровью, –
И он заржал как чумовой, –
За ваше выпью за здоровье,
А может быть, за упокой!»
Все у костра уселись дружно,
Согреты водкою слегка.
Ребята выпили из кружек,
Комвзвода пил из котелка.
27. Гибель командира взвода
На фронте мирные картины
Всегда редки как этот пир…
Вдруг кто-то крикнул: «Едут финны.
Скорей, товарищ командир!
Они сюда шоссейкой едут,
Примерно метрах так в трехстах.
У них у всех велосипеды
И автоматы на плечах»
Комвзвода вздрогнул: «В изготовку!
За мной, ребята! Напрямик!
Эй, кто там, – дай сюда винтовку!
Да не забудь примкнуть к ней штык!»
Он побежал стремглав куда-то,
Винтовку взял наперевес.
«Вперед! За Родину, ребята!
Давай к шоссе! Наперерез!»
А финны, рослые ребята,
Велосипеды прислоня,
В руках держали автоматы,
Но не вели пока огня.
Комвзвод бежал – и мы бежали,
Держа штыки наперевес.
Комвзвод кричал – и мы кричали,
«Ура» летело до небес!
Ударил залп из автоматов,
И я увидел, как комвзвод,
Взмахнув винтовкою крылато,
Упал плашмя лицом вперед.
Свистел свинец – легла пехота,
И вдруг наш танк во всей красе
Стал с ходу бить из пулемета,
Летя на финнов по шоссе.
А те как будто не смутились,
На вело сели, как в авто
И также быстро укатились,
Как появились только что.
Открылся люк – танкист чумазый
Нас подозвал: «Ребята, ну,
Скорей сюда, возьмемся разом –
Положим дядю на броню».
Притихли все – комвзвода жалко…
Танк заревел, дал задний ход.
Он для него стал катафалком…
А нас какая участь ждет?..
28. Эпитафия
К костру вернулись – грустно стало…
Здесь он сидел – вот бугорок,
И шашка черная лежала,
И рядом – с водкой котелок.
Комвзвода был мужик веселый,
Подтянут, строен и речист,
Ходил в шинели долгополой,
Как бывший встарь кавалерист.
Режим, начальством заведенный,
Беспрекословно соблюдал,
Носил усы «а-ля Буденный»,
Героем сделаться мечтал.
И вот теперь его не стало…
Заметил кто-то из ребят:
«А в котелке осталось мало,
Наверно, граммов пятьдесят».
29. Разведка боем
Бои, бои… Мы вас не ждали.
А вот теперь – что́ день, то бой…
В штаб батальона нас послали
С особой миссией связной.
В деревне – штаба батальона
Мы не нашли б в любой избе,
Когда б ни провод телефона
И ни антенна на трубе.
Вошли в избу – повсюду пусто,
Нет ни одной души штабной.
Не выполнять задачу грустно,
Задачу службы боевой.
Но мы в разведке не схалтурим,
Штаб обязательно найдем,
Сначала малость перекурим,
Потом немного отдохнем.
Я стал жевать сухую корку,
Я не курил средь всех один,
Менял табак, менял махорку
На сахар, хлеб и маргарин.
Мы все расслабились немного,
Один в углу уже сопел…
Но кто-то крикнул вдруг: «Тревога!» –
Когда в окошко посмотрел.
В окно на озеро – картина:
С чужого берега на наш
В рыбацких лодках плыли финны –
Диверсионный экипаж.
Что делать нам?.. И мы решили,
Что не отступим ни на шаг:
Пусть убедится в русской силе
Наш стародавний финский враг.
Был отделённый – бой-мужчина,
Любил команды отдавать:
«Давай, ребята, врежем финнам,
Едри их в бога, в душу мать!
Все окна настежь! Живо надо
Места стрелковые занять.
В укрытьях ждать моей команды,
А без команды не стрелять!»
30. Бой за штаб батальона
Вот финны к берегу пристали
И, пригибаясь на бегу,
От лодок быстро побежали
За валуны на берегу.
Ударил выстрел!.. Кто-то нервный
Спустил, не выдержав, курок…
Ругнулся старший: «Выдал, стерва!
Теперь придется наутек!..»
Во двор спуститься * поспешили,
Хотели выйти из ворот,
Глядим – враги установили
Напротив дома миномет.
Секунда – рядом грохнет мина,
Дорога к лесу – на виду.
Уже бегут, стреляют финны
Из автоматов на ходу.
Есть путь один – пробиться к лесу,
Иначе пуля или плен.
Через свинцовую завесу
Мы бьем то лежа, то с колен.
При перебежке спотыкнулся.
Я инстинктивно оглянулся:
Наш штаб горит – в избе пожар.
О, эти пули разрывные,
Вы мчитесь, воздух накалив!
О, эти пули роковые,
Прикосновение – и взрыв!
Они рвались со звонким треском
О стебли веток и травы.
Они неслись со звездным блеском
Почти у самой головы.
Одна из них горячим ветром
Мне переносье обожгла.
Всего, быть может, в сантиметре
Смерть от меня в тот миг была.
Лес близко. Лес для нас спасенье.
Кто добежал – тот уцелел!..
Зачем пускаться в рассужденья,
Кто трусом был, а кто был смел.
Бойцы великого народа –
И человек, и гражданин, –
Мы люди все одной породы
И кровь одна, и Бог один.
31. Поучения политрука
Явились в лагерь. Все устали.
И отделенный доложил,
Что двух бойцов недосчитали,
А третий в руку ранен был.
Сказал, что в лес мы отступили
И за деревья залегли,
Потом в ответ огонь открыли,
А финны к лодкам отошли.
Прослушал рапорт с недоверьем
Взамен комвзвода- политрук,
Пообещал, что всё проверит,
Как он сказал, «из первых рук».
Сменив погибшего комвзвода,
Он никому не доверял
И все дела такого рода
Через агентов проверял.
Учил: «Без знания законов
Нельзя участвовать в борьбе,
А вот товарищ Разоренов
Словарь таскает при себе.
И не какой-нибудь простецкий
Уста́вной книжечке взамен, –
Словарь доподлинно немецкий,
Что поощряет к сдаче в плен.
Мужик совсем не деревенский
И должен службу понимать,
Стихи пытается писать.
Слабак в военной подготовке,
Туда же лезет Смеляков!..
Ты научись держать винтовку,
Умей расстреливать врагов!
Боец Смирнов имеет глотку,
А что́ он, собственно, поет?
Блатные песенки про водку,
А где же партия, народ?!
Вы быть борцами перестали,
И это надо понимать!
Великий вождь товарищ Сталин
Нас учит только побеждать!»
Так политрук вещал… Вершитель
И наших судеб, и страны,
А был всего лишь заместитель –
По политчасти – старшины.
Бойцы сидели и молчали
У догоравшего костра
И с горькой болью вспоминали,
Что́ сами видели вчера.
32. Жизнь в окопах
Занять у леса оборону
Приказ из штаба поступил…
У ели под широкой кронкой
Окоп свой первый я отрыл.
Всё сделал чисто, аккуратно,
Себе по росту – вышине,
Но не скажу, чтобы приятно
В окопе этом было мне.
Ходить здесь можно только прямо
И приседать наискосок.
Здесь теснота гнетет упрямо,
За ворот сыплется песок.
Винтовки ствол заткнул тряпицей,
Затвор проверил – тот скрипит…
В окопе долго находиться
Никак нельзя – спина болит.
Пойти немного поразмяться –
И, может, даже погулять,
На ближнем поле покопаться –
Картошки мерзлой подсобрать.
Здесь по ночам холодновато,
Уже канун октябрьских дней,
К тому ж с едой голодновато –
То хлеба нет, то сухарей.
Мы варим мерзлую картошку
Без соли сладкую подчас
И даже пухнуть понемножку
Стал кое-кто уже из нас.
А спали так: я ветки ели
Рубил немецким тесаком,
На них стелились две шинели,
Чтоб между ними лечь рядком.
И как же мы не замерзали
Я не могу теперь понять?!
Быть может, партия и Сталин
Нам помогали выживать?
Смешно, конечно, но трагично.
А что касается меня,
То отморозил ноги, лично
Один мороз во всем виня…
Дрожа ночами под шинелью,
Не уставал судьбу молить,
Чтобы по щучьему веленью
Скорей посылку получить.
Посылку матушкину эту
(Носки, фуфайку и т.д.)
На фронт послали еще летом,
Но где посылка эта? Где?..
Кто износил мои носочки?
Какой ходил в фуфайке вор?..
Посылку эти, между прочим,
Не получил я до сих пор.
33. Фронтовой быт
Одни сражались в море мглистом,
Другие в небе в облаках,
А третьи – просто в поле чистом
У всей России на глазах.
А мне пришлось в лесах сражаться.
Страшна карельская тайга!
Здесь можно запросто нарваться
На затаенного врага.
Коварный снайпер – не игрушка,
Его на ёлке не видать.
Такая финская «кукушка»
Готова смерть прокуковать.
В тайге завалы бурелома,
Ручьи, болота на пути.
В таком лесу не то что дома –
Тут не проехать, не пройти.
Поход за хлебом – это мука!
Тащиться лесом в батальон
Весьма рискованная штука,
К тому ж совсем не близко он.
То хлеб дадут – то нету хлеба,
Пуста каптёрка, хоть умри!
Сухой паек уж месяц не был.
Надежда вся – на сухари!
Да, в сухарях большая сила!
И что о них ни говори, –
Россия немцев победила,
Употребляя сухари.
Но коль серьезно и без шуток,
То надо с горечью признать,
Что был на фронте промежуток,
Когда мы стали голодать.
А голод – муторная ноша,
К тому ж в мороз, к тому ж в боях!..
Но перст судьбы – пришла к нам лошадь,
Приволоклась на трех ногах.
Пришла, наверное, из боя,
Как тот же раненый солдат…
Но мир жестоко наш устроен:
В нем только слабый виноват.
Был конь убит... Костры пылали
И день и ночь, хоть был запрет!
А мы три дня конину жрали
На завтрак, ужин и обед.
А «сухари», в которых «сила»,
Всё ж привозили иногда.
В дороге сильно их мочила
С небес текущая вода.
И оставались только крошки
От знаменитых сухарей.
Мы крошки сыпали в ладошки
И отправляли в рот скорей.
А перед тем, на плащ-палатке,
Непогрешимый наш комвзвод,
Делил в алфавитном порядке
На двадцать кучек мусор тот.
Так жили мы. Так пили, ели…
Нам так хотелось лучше жить!
Но долг нас вел к великой цели:
Войну закончить – победить!
34.
Прошу поверить мне заранее,
Ведь я бывалый человек,
Что лучше нашей русской бани
Ничто не создано вовек.
Вот вам карельская баньчонка,
Скорей собачья конура.
В ней печка, лавка, два бочонка
И больше нету ни хера.
У нас ни мыла, ни мочалки,
И даже веник не достать…
Так что же делать, ёлки-палки,
Неужто грязным умирать!
А как попариться охота!..
Октябрь давно уж на дворе.
А мылась славная пехота
В Петрозаводске в сентябре.
В дни отступления лихие
Подсуетились мы не зря:
Достали брюки щегольские
Взамен нательного белья.
Они душевно согревали
В сырой карельской стороне:
Мы благодарно поминали
О хитроумном старшине.
Он позаботился о шмотках…
Фронт отступал, забыв о всех.
А мы в обмотках да в пилотках…
Стоял октябрь, и выпал снег.
А в баньке все ж мы побывали.
Потерлись тепленькой водой…
…Пришел приказ: нас отправляли.
На самый край передовой.
Назавтра будет наступленье,
Довольно, хватит отступать!
Пора начать освобожденье –
Поселок Пряжу надо взять.
35.
…Передний край. Окопы, ямы –
В земле укрытья для стрелков…
Нас размещают с марша прямо
Напротив линии врагов.
Мы сразу головы пригнули,
Но поразились тишине…
Лишь иногда свистели пули
Над лесом где-то в вышине.
На вид приличное местечко –
Шоссе и с трех сторон тайга.
…Враги не видят нас, конечно,
И мы не лицезрим врага.
В тылу у нас передвиженье,
Не сразу взяли это в толк,
Но слышим крики: «Подкрепленье!
Нам на подмогу прибыл полк».
И впрямь – ребята боевые,
Все в длиннополых шинеля́х,
У всех котомки вещевые,
Все с трехлинейками в руках.
[ Институт Краснова
28 декабря 1993 г . – Мой день рожденья ]
[ Ин-т Краснова – 16 ноября 1994 г . ]
Мы прибодрились – это сила!
Ударный полк таких парней!
Нам в бой идти не страшно было
А с ними даже веселей.
Все ждали схватки, ждали драки…
Уже и полдень наступил.
Но нет команды для атаки,
И для терпенья нету сил.
36.
Вдруг застонало и завыло
У нас над самой головой,
Как будто воздух зазнобило,
И землю вздыбило волной.
Втянувши головы, неловко
Старались в землю мы врасти…
Артиллерийской подготовкой
Решил противник нас смести.
И как в военной кинодраме, –
Чем дальше смотришь, тем страшней, –
Снаряды падали за нами,
На тех подтянутых парней.
Дана команда: «Полк, в атаку!»
И парни встали во весь рост,
Пошли вперед, прибавив шагу,
Через окопы, через мост.
И через нас перешагнули
Тяжелой поступью сапог,
А мы в окопах попригнулись –
За ворот сыпался песок.
И по́бегли бойцы лихие.
Все в длиннополых шинеля́х,
У всех котомки вещевые,
Все с трехлинейками в руках.
37.
И грянул бой!.. но не Полтавский,
А наш красноармейский бой,
Где комиссаришка заправский
Чужой командует судьбой.
Он грозно машет пистолетом.
Кричит: «Вперед! Ура! Вперед!»
Как будто полк при вопле этом
Всё на пути своем сметет!
Мы из окопов наблюдали
Как парни стали наступать.
«Ура» нестройно прокричали
И с хода начали стрелять.
Да, трехлинейка не новинка,
Бьет одиночно невпопад.
Зато, как швейная машинка
Строчит немецкий автомат.
Запели пули, засвистели
И зачирикали в ветвях,
Как эхо выстрелы гремели
В окрестных рощах и лесах.
Бой то стихал, то разгорался.
Порою слышалось «ура»…
Осенний день меж тем смеркался…
Атаке кончится пора.
Полк отступил – нам ясно стало,
Когда бойцы назад пошли…
Их было мало, очень мало!..
Одних вели, других несли.
Они брели, едва живые,
Все в длиннополых шинелях,
У всех котомки вещевые,
Все в окровавленных бинтах.
Лишь комиссар не запятнался;
Как прежде, чистенький такой.
«А где ваш полк?» – «Полк там остался», –
И он махнул во тьму рукой.
И сердце сжалось вдруг от боли –
До роковой черты лишь шаг.
За нами лес, за нами поле,
А перед нами только враг.
(январь 1994 г .)
38.
Настала ночь… (Темнее) Страшнее ночи
В своей я жизни не видал.
Не то, что (страшно) жутко было очень,
А стало ясно, что пропал!
Пропал! – мне стало очень ясно.
Пропал! – надежды никакой.
Пропал! – вся жизнь прошла напрасно.
Пропал! – и нет пути домой.
Судьба моя шагала прямо,
И вот смертельная спираль…
Ужасно жалко было маму,
Себя ни капельки не жаль.
Я ростом стал как будто ниже,
Пилотку сдвинувши на лоб…
Снаряды падали всё ближе,
Могилой выглядел окоп.
Враг выдавал себя стрельбою:
По вспышкам видно – цепь идет…
«Примкнуть штыки! Гранаты к бою!» –
Дает команду помкомвзвод.
«Готовсь, ребята к контратаке!
Возьмем противника в штыки!
Покажем гаду в русской драке
Свои стальные кулаки!»
Он прокричал: «Пускай Европа
Удар получит от Москвы!..»
А сам лежал на дне окопа,
Не поднимая головы.
«Вперед!..» – Все вылезли наружу.
Огнями вспыхивал весь лес.
И мы пошли во тьму и стужу, (в ночную стужу)
Держа штыки наперевес.
Бог знает, кто из нас вернется,
Кто обретет святой венец?..
Вся наша жизнь судьбой зовется,
А у судьбы есть свой конец.
[ У каждой жизни свой конец. ]
22 апреля 1994 г .
Институт Краснова
(Выписка 27.4.- Ура!)
39.
Друзья военных эшелонов,
Герои незабвенных лет!..
Мечтатель Миша Разоренов,
Борис Смоленский. Тот поэт,
Стихи писал всегда украдкой,
Одутловатый, испитой.
И прятал мятую тетрадку
В мешок свой тощий вещевой.
А Миша парень был простецкий,
Он словари носил с собой,
Мечтал учить народ немецкий
Марксистской истине (азбуке) простой.
(Теперь) И вот мы трое в бой вступаем.
Не трусь, товарищи, держись!
[ Не трусь братва, смелей держись! ]
В цепочке слева я шагаю,
А справа Миша и Борис.
Сплошная тьма. И только взрывы.
Как будто падая с небес
Вдруг феерически красиво
Огнем высвечивают лес.
А меж стволов могучих елей
Навстречу, как из-под земли,
В рогатых касках (шлемах), без шинелей
Такой же цепью люди (тени) шли.
Нет, страха словно не бывало!..
Но каждый понял, что сейчас
Минута главная настала,
Приспело время, пробил час!
«Ура! Вперед! За мной, ребята! –
Вдруг кто-то (Кричали сзади:) крикнул: – Поднажмем!»
(Из тьмы кричали:)
И тут же шквал из автоматов
В лицо ударил нас огнем.
Одни легли, а те упали,
И кто-то тяжко застонал…
(Мы) А все бежали и стреляли,
И я бежал, и я стрелял!
О, бой ночной, ты (он) страшный самый,
Коварный, жесткий и слепой,
Ты по-звериному упрямый,
Жестокий и кровавый бой!
Смешалось всё в тяжелом мраке,
Гремело, дыбилось и жгло…
Смертельным вихрем контратаки
Меня в бессмертие несло.
Нет, не дошло до рукопашной!
Мелькали каски здесь и там…
Быть может, финнам стало страшно,
Быть может, (А может,) страшно стало нам.
Мы залегли. И финны тоже.
И нас, и их косил свинец.
Я жал курок, я жал… И что же?
Патроны кончились… Конец!
Завыла высь надрывно, длинно,
И я, судьбу свою кляня,
Почуял вдруг, что эта мина
Летела прямо на меня.
Она ворва́лась, как комета,
Вся в ослепительных огнях!..
И свет погас – погас от света
В слепых от ужаса глазах.
40.
Не помню, сколько время длилось…
Раскрыл глаза – вокруг покой.
Ночное небо наклонилось
Почти над самой головой.
Я жив ещё… Иль это снится?
Так хорошо, спокойно мне…
И только дальние зарницы
Напоминают о войне.
Но что за обруч раскаленный
Зажал стальным кольцом плечо?
И тотчас разум воспаленный
Забился в страхе горячо.
А где рука? Не ощущаю…
Так где же правая рука?..
Нащупал в ужасе. Сжимаю…
Цела как будто бы пока.
Я приподнялся… Теплым током
Кровь полилась из рукава.
И я узрел незримым оком,
Как окровавилась трава.
Рука болит, но неживая
Рука не может та́к болеть!
Рука моя – рука чужая,
Рука повисла, точно плеть.
И я, наверно, сдвинул брови,
Когда внезапно ощутил
Тот тошнотворный запах крови,
Который лес заполонил.
А рядом в позах небывалых
Лежали парни из Москвы:
У Миши челюсть оторвало,
У Бори нет полголовы.
Я видел всё, при вспышках света –
Снаряды рва́лись тут и там…
Пусть никогда картина эта
И страшных снах не снится вам!
41.
Земля в крови, в крови винтовка,
Шинель пробитая в крови…
Я сделал шаг вперед неловко
И поскользнулся на крови.
О, тошнотворный запах крови,
Ты всю округу напоил;
Ты так болезненно сурово,
Так тяжко голову вскружил.
Пошел неловкою походкой
В ночи кромешной через лес…
Струился пот из-под пилотки,
Я руку нес наперевес.
А кровь лилась струей горячей
Из рукава, как из трубы.
Я шел наощупь, как незрячий,
Изнемогая от ходьбы.
Куда иду?.. Где остановка?..
Во тьме и запад и восток…
Где у меня моя винтовка,
Где мой заветный вещмешок?
Там сухари. Там письма мамы…
Лишь комсомольский свой билет
Я на груди храню упрямо…
А если плен?.. Пощады нет!
А может быть я в окруженье
К врагу шагаю напрямик?..
Снаряды рвутся в отдаленье –
Лес освещается на миг.
Дорогу я не разбираю.
Сил больше нету, но иду…
[ теряю силы. Но иду… ]
Я кровью, кровью, истекаю!
Сейчас, наверно, упаду.
Вдруг резкий оклик: «Стой! Стреляю!
Пароль иль отзыв? Отвечай!»
Ответил я: «Пароль не знаю.
Я свой, ребята! Не стреляй!»
Комвзвод * в окопчике укрылся
И, не вставая, говорит:
«Откуда, Крюков, ты явился?
Ты разве, Крюков, не убит?»
«Держались мы… Но нет патронов, –
Я слабым голосом сказал. –
Убит Смоленский, Разоренов.
Я ранен в руку…» – и упал.
[ 12 мая 1994 г ] *
42.
Очнулся я в большой землянке
При слабом свете ночника.
Дала воды в консервной банке
Мне чья-то добрая рука.
В предсмертной маялся истоме
Солдатик, раненый в живот.
На окровавленной соломе
Лежал я рядом, сжавши рот.
Утихнет боль, дадут лекарства,
Тепло и отдых впереди.
Пришел конец моим мытарствам, –
Надежда те́плилась в груди.
«Вставай! Снимай шинель живее!» –
Услышал где-то я слова.
Привстал… А кровь еще сильнее
Вновь потекла из рукава.
Я снял шинель с великим страхом,
А доктор, тонкий скальпель взяв,
Отрезал вдруг единым махом
Мой гимнастерочный рукав.
«Не унывай! – от засмеялся.
А я ловил его слова. –
Теперь, считай, отвоевался
И проживешь без рукава».
«Здоровье, брат, всего дороже, –
Он назидательно шутил. –
Сейчас я буду резать кожу,
А ты терпи, сколь хватит сил!»
Он был хирург не экстракласса.
А я не сказочный герой,
Но без наркоза резать мясо –
Скажу вам прямо: ой, ой, ой!
Я вверх смотрел… И дни былые
В туманном скрылись вдалеке…
Часы я видел золотые
На хирургической руке.
«Терпи, браток! Еще немножко…
Я рваной раны не люблю…»
Мне небо кажется с рогожку,
Но я пока еще терплю.
«Терпи, – он шепчет, – ты мужчина.
В бою сражался горячо
И (Ты) ранен был осколком мины
Навылет в правое плечо.
Ну вот и всё! Сестра, повязку,
Побольше ваты и бинтов! –
Врач улыбнулся. – Всё как в сказке.
Иди на место. Будь здоров!»
Я тяжко рухнул на солому.
Со лба катил холодный пот…
Уже не маялся в истоме
Солдатик, раненый в живот.
43.
Тепло в землянке и приветно.
Расслабло тело… Думать лень…
Здесь время суток неприметно:
Горят коптилки ночь и день.
Кого-то вносят иль уносят,
Кого-то в ряд со мной кладут;
Одни воды напиться просят,
Другие доктора зовут.
Порой разрывы сотрясают
Землянку нашу – дальний залп.
А я лежу и вспоминаю,
Когда и как сюда попал.
…Да, я упал. Потом очнулся.
Потом по стойке «смирно» встал.
Комвзвод в укрытье потянулся
И назидательно сказал:
«Кто там в наряде?.. Надо срочно
Его отправить в медсанчасть!
Он заблудиться может ночью
И ладе к финнам в плен попасть.
В наряде кто?.. Ты, Курослепов?
Иди в санчасть, сопровождай».
Тот был высокий и нелепый.
Он мне скомандовал: «Шагай!»
«Прошу тебя – иди потише», –
Я Курослепова просил,
А он как будто бы не слышал
И на меня свой глаз косил;
Свой взгляд, по-глупому надменный,
Как будто он мой командир,
Как будто я военнопленный,
А он как будто конвоир.
«Смотрю, отделался ты ловко, –
Он подмигнул, – хитер, браток!
Отдал врагу свою винтовку,
Гранаты, ранец, вещьмешок.
Вот потому на вас и злишься, –
Интеллигенты, вашу мать! –
Ты там не койке отлежишься,
А мне здесь надо воевать».
Мне стало тошно. Я качнулся.
Лес закружился. Я упал.
Тут Курослепов обернулся:
«Да что́ такое?!» – закричал.
Он подбежал, помог подняться,
Стал крепко по́д руку держать.
Сказал: «Мне надо отоспаться,
Ну, и чего-нибудь пожрать».
…Так я лежу и вспоминаю,
Когда и как сюда попал…
Тепло в землянке… Засыпаю…
«Где Крюков?» кто-то (кто-то) прокричал.
44.
Стои́т возница у порога:
«Быстрей, братва, пока темно.
У нас тяжелая дорога
И артобстрелы заодно».
Ложимся в кузов на солому…
Двуколка, скифский экипаж,
Везет нас к берегу другому, –
Пропитан кровью берег наш.
Чего той кровью мы достигли,
Платя неслыханной ценой?
Какой нам памятник воздвигли
В непрочной памяти людской?
Одни лежат в (земле) лесу спокойно,
Другие маятся в плену,
А третьи кончили достойно –
Без рук, без ног – свою войну.
Им ничего теперь не надо,
Слышны им неба голоса,
Да сотрясает канонада
Окрест карельские леса.
…Редеет тьма перед рассветом,
Морозный сумрак. Лес стеной.
И я плыву меж небом где-то
И нашей грешною землей.
Лежу на дне двуколки валкой.
Смотрю на звездную вуаль…
Себя как будто мне не жалко,
А гимнастерку всё же жаль.
Еще мне жаль мою винтовку –
Я с ней сроднился, к ней привык,
И вещьмешок, где прятал ловко
Трофейный нож – немецкий штык.
Мне очень жалко письма мамы,
Что (Их) тоже прятал (складывал) я в мешок.
…Двуколка катится не прямо, –
Мне кажется – наискосок.
Как в лодке, в дреме я качался,
И голос доктора звучал:
«Теперь, считай, отвоевался…»
Двуколка двигалась. Я спал.
45.
Веди меня вперед, дорога!..
То конь везет, то грузовик…
Медвежьегорск и Кондопога,
И Беломорск уже возник.
До Беломорска всяко стало,
Едва остался я в живых.
Меня качало и мотало
На перепутьях фронтовых.
От бездорожной жесткой тряски
Кричали раненые: «Ах!..»
И сразу после перевязки
Кровь проступала на бинтах.
Сперва я был «больной ходячий»,
«Больной сидячий» стал потом,
А вот теперь «больной лежачий»
И «обмороженный» притом.
Когда в санчасти я разулся
(За дни морозные впервой),
От удивленья ужаснулся –
Покрылись ноги синевой.
Врач заключил: «Обмороженье»,
А я решил – счастливый рок!
Когда б ни ранен был в сраженье, –
Наверняка лишился ног.
…А в Беломорске дым угарный,
От бомб развалины окрест.
Подходит поезд санитарный:
Вагон зеленый – красный крест.
Сто́ят носилки по перрону.
Больные стонут, курят, ждут…
Их по спасительным вагонам
Сейчас медбратья разнесут.
Врачи – народ особо зрячий,
Меня увидев, говорят:
«Его в «тяжелый» – не ходячий,
Вторая люлька, правый ряд».
Мой Бог, что́ их предстало взору!
Немытый, желтый, чуть живой,
Лежал юнец, святому впору,
В шинели, кровью залитой.
Он весь в бинтах – рука и плечи,
И ноги тоже все в бинтах.
Таких, кто сильно искалечен,
В вагон вносили на руках.
Как хорошо на чистой койке!
В окно видать вокзал, перрон…
Вот поезд тронулся тихонько…
Снега, снега со всех сторон.
Окрестность смотрится убого.
Находит дрема – я устал…
Вперед, вперед ведет дорога.
На юг, на юг пошел состав.
46.
Смотрю в окно… Летят вороны
Над неприютною землей.
По тундре движутся вагоны.
От паровоза дым волной.
Война всё дальше, слава Богу…
Ребятам лагерным привет!
Они построили дорогу, –
Ее на картах мира нет.
Она зыбка и ненадежна,
Но нет на юг других путей.
Идет санпоезд осторожно,
И нам Архангельск всё видней.
Земля туманной мглой покрыта,
Врагу теперь нас не достать,
Но рыщут в небе «мессершмитты»,
Чтоб нас на койках расстрелять.
Лежим напрягшись, как на плахе,
И ждем удара палачей…
Не может быть страшнее страха,
Чем страх беспомощных людей.
Гляжу в окошко спозаранку,
Столбы мелькают, провода…
Проходят мимо полустанки
И очень редко города.
Вот зону страха миновали,
А тут и Няндома * сама.
Теперь идем по магистрали.
Еще октябрь, а здесь зима.
На остановках снег, ухабы.
Одетый бедно серый люд.
К окошкам липнут дети, бабы,
Кого-то ищут и зовут.
«Мово Ивана не встречали?
Мово не видели Петра?..»
А голоса их заглушали
Двойные рамы и ветра́.
Наш поезд шел судьбе навстречу,
И нет ему пути назад.
Сегодня утро, завтра вечер,
Колеса день и ночь стучат.
Под этот стук так сладко спится
Войну не видишь и во сне…
Прикосновенье… и сестрица
Лицом склоняется ко мне.
«Давай-ка раны перевяжем». –
Она с улыбкой говорит
И рану мне не мазью мажет.
А сыплет белый стрептоцид.
Так я лежу в тепле и в холе,
(А вот) Хотя вставать пока нельзя…
Неужто это Крюков Коля,
Неужто это вправду я?!
47.
Идет война. Горят селенья.
Но далеко от нас пожар…
О всех событьях сообщенья
В вагон приносит комиссар.
«Ну как, ребята, повоюем?» –
Он бодровато говорит.
Ответ на это предсказуем –
Вагон вздыхает и молчит…
«Мы немца бьем, – он продолжает. –
Темп наступления возрос.
Победам нашим помогает
Союзник – генерал Мороз».
«Вопросы есть?» – «Вопросов нету!»
И комиссар идет от нас…
Мы свято верили в Победу,
Но не в его лихой рассказ.
«Наш комиссар на вид недурен,
А вот на фронт не кажет нос, –
Заметил наш остряк Пиндюрин. –
Ему б в союзники мороз!»
Здесь каждый третий поморожен
И проморожен сотни раз!..
Был комиссар неосторожен, –
Мороз испортил весь рассказ.
Всё это было так нелепо,
Что прохватила даже дрожь.
Пришел на память курослепов, –
На комиссара он похож.
У них у двух одно призванье –
Пренебрегать чужой судьбой.
Один далдон в высоком званье,
Другой без званья – рядовой.
48.
Однажды утром осторожно
Со мной он начал говорить:
«Ты парень вроде бы надежный, –
Пора бы в партию вступить».
[ И надо в партию вступить!» ]
Я промолчал от удивленья,
А он сказал: «Ну, я пойду
И кое-где без промедленья
По форме справки наведу».
Я в страхе ждал его прихода,
И комиссар пришел опять:
«Ты скрыл, что сын врага народа,
Ты был обязан это знать!
«Сын за отца не отвечает», –
Товарищ Сталин говорит.
Но честный нас предупреждает,
А кто нечестный. Тот молчит».
Да, я молчал… Лишь сдвинул брови,
Держа у сердца свой секрет –
Весь покоробленный от крови
Мой комсомольский партбилет.
С тех пор партийную карьеру
Мне заказали наперед, –
В душе одна осталась вера
В многострадальный наш народ.
…Бинты от крови побурели
И раны к вечеру болят.
…Идет состав к заветной цели.
Где нас навеки исцелят.
49.
Предгорья. Скалы и долины.
Сосновый лес по сторонам.
Здесь снега нету и в помине.
Сияет ярко солнце нам.
Тяжел последний промежуток.
Прощай, вагонная лафа!..
Через каких-то десять суток
Вдруг появляется Уфа.
А поезд мимо… Шире дали,
Разлив степей, ковыльный край…
И вот Аксаково. Мы встали.
«Айда, ребята, вылезай!»
Свет голубооко небосвода.
Улыбки девушек цветут…
На деревенские подводы
На сено раненых кладут.
Везут нас шагом, осторожно –
Телега всё же не авто.
От каждой встряски вздрогнуть можно,
Но не шелохнется никто.
Вон барский дом. Вон парк старинный.
Вон ветляком поросший пруд…
Не странно ль, угол сей былинный
Здесь санаторием зовут.
Других мемориальных знаков
В округе я не примечал…
Неужто здесь ходил Аксаков,
И мальчик Тёма возростал?!
Пока я в мыслях вел дебаты,
Мы к месту прибыли уже.
И вот меня ведут в палату,
Она на первом этаже.
По вестибюлю ковыляя,
Я нечто в зеркале узрел,
Но что себя я не узнаю,
Поверить даже не хотел.
Ввалились щеки… В язвах кожа.
Грязь надо месяц отмывать.
Самих чертей такая рожа
До смерти может напугать.
Забила парня грязь-зараза,
Лихие раны извели,
И только два зеленых глаза
Светились жизнью и цвели.
50.
Лежу в палате для тяжелых…
Здесь в силу нрава своего
Увидишь грустных и веселых
И безразличных до всего.
Проклявши бога, вместе с небом,
Врачей, сестер – весь белый свет, –
Вопит полковник Макадзеба
И день, и ночь – спасенья нет!
Он на КП * был ранен миной,
Ударил в дерево заряд,
Осколков град осыпал спину
От головы до самых пят.
Майор Асаков ранен в ногу
И от кровати до дверей
Ходить учился понемногу
Вприпрыжку, точно воробей.
Он был простой и добрый малый,
В детдоме рос. Военным стал.
Жена как врач на фронт попала,
Он с фронта в госпиталь попал.
Жил Недобежкин без заботы.
Он лейтенант с недавних пор.
Мастеровит на анекдоты
И популярен у сестер.
Не раз я видел, как он смело
Бинты присохшие сдирал.
Сестра смущалась и краснела,
А я ужасно ревновал.
В бинтах лежит сержант (комвзвод) Валуев.
Когда не спит – тогда молчит…
«Теперь жена поди, балует», –
Со вздохом к ночи говорит».
Однажды как всегда некстати
Он патетически изрек:
«Кладу жену не вдоль кровати,
А для удобства (азарта) поперек».
А рядовой. Почти калека,
Сестру застенчиво просил:
«А есть у вас библиотека?..»
Тот рядовой Н.Крюков был.
Без иронической интриги
Достала толстый том она:
«Вот вам Фейхтвангер – автор книги,
В ней «Иудейская война».
51.
Вначале было не до чтенья:
Хотелось есть, хотелось пить,
Хотелось быстрого леченья,
Хотелось грязь скорее смыть.
…Мелькают сестры по палатам
И повелительно кричат:
«Сегодня моемся, ребята!
На выход! Лошади стоят»,
Заковыляла рать больная, –
Все в одеялах, как в плащах, –
Ползут, друг другу помогая
Держаться как-то на ногах.
А я сгораю от смущенья,
С трудом влезая на возок.
Со мной садится рядом Женя:
«Чего стесняешься, милок?» (дружок?»)
Сестрица Женя симпатична,
Пушок темнеет над губой…
Ей мыть мужчин вполне привычно,
А мне хоть падай, а хоть стой!
«Тебя помоем, как ребенка, –
Она смеется, – как дитя…
Обвяжем бинтики клеенкой,
И грязь отмоется шутя».
Ах, что за баня! Просто диво.
Всё деревянное кругом –
Полы, скамейки… В дверь стыдливо
Мы пробираемся бочком.
Пока страдал я от стесненья,
Прикрывши шайкою живот, –
Уже взяла мочалку женя,
Меня намылила и трет.
О, баня, баня! Пар волшебен,
Тот легкий пар из века в век
Так поразительно целебен,
Что воскресает человек.
И я воскрес!.. Хотите верьте,
Хотите нет. Но я воскрес.
Как будто смылась краска смерти
С лица и с немощных телес.
52.
Недели шли, и дни мелькали.
Бело за окнами, светло…
На теле раны заживали,
На сердце было тяжело.
О фронте мало говорили,
Но понимали – худо там…
Москву давно уже бомбили,
Враг подступал к ее стенам.
Что́ ожидать московским людям,
Когда война стучится в дверь?
И что́ теперь там с мамой будет,
Что будет с бабушкой теперь?
Не лучше ль им дорогой старой,
Учтя критический момент,
Уехать к родичам в Самару
Иль (на худой конец) даже, может быть, в Ташкент?
Как поступить?.. Я истерзался,
Ведь с лета писем не имел.
И вот я с силами собрался
И боком к тумбочке присел.
Хотелось мне проблемы эти
Решить, притом наверняка!..
Рука висела на лангете,
К тому же правая рука.
Писать письмо!.. Я не таковский,
Чтоб отступить перед бедой (судьбой),
Ведь написал роман Островский
И параличный, и слепой.
Взяв карандаш, рукою левой
Я начал буквы выводить,
Но сделал это слишком смело,
Смелей нельзя вообразить.
Неровный почерк мой кривился,
Вертелись буквы, как юла,
И жаркий пот ручьями лился
С разгоряченного чела.
Я счастлив был, как некий школьник,
Что свой урок преодолел,
И мой заветный «треугольник»
В Москву родную полетел.
«Всё хорошо. Я ранен в руку, –
Писал я маме. – Не грусти.
Забудь про долгую разлуку.
Хочу вас вскоре навестить».
Да, молодые легковерны
И прожектерствуют слегка,
А жизнь течет закономерно,
Как своенравная река.
53.
О, годы, годы молодые!
Мне восемнадцать лет всего.
Пишу стихи, пускай плохие.
Но все от сердца моего.
На белой тумбочке у стенки,
Где кружка чайная стоит,
Лежат Фейхтвангер и Шевченко,
А вот Есенин не лежит.
Поэт всемирного масштаба,
Великий лирик всех времен!..
Его тогда мы знали слабо, –
Он был негласно запрещен.
А если б страждущий послушал
О чем поэт в стихах вещал, –
Он грел бы тем больную душу,
Быстрее раны заживлял.
Есенин вечен, слава Богу!..
И я, пока запрет не пал,
Читал Шевченку понемногу
И потихоньку сам писал.
Писал волнительно и мило
Про золотые вечера
И про красавицу Людмилу
(Людмила – старшая сестра).
Пока с писаньем вперемежку
Я о Людмиле той вздыхал –
На перевязках Недобежкин
Ей, как Онегин, руку жал.
Я ревновал его немного,
Но что́ поделать – он герой!
Ему открыты все дороги, –
Он лейтенант – я рядовой.
Так шли в беспечности недели,
А за больничною стеной
Земля сугробилась метелью,
Терзалась Родина войной.
54.
Снега, снега – до самой крыши,
Позамело кругом пути;
День ото дня сугробы выше,
И не проехать, не пройти.
Старинный парк под снегом тонет,
Дорожки чистятся с утра.
А степь опять заносы гонит,
И парк под снегом, как вчера.
Пурга летит под парусами,
Как белый призрачный корабль,
И уплывают дни за днями –
Октябрь, ноябрь и декабрь.
Год сорок первый на исходе…
Что принесет сорок второй?..
Мне девятнадцать скоро, вроде,
Я не такой уж молодой.
Я не какой-нибудь мальчишка
По кличке «маменькин сынок», –
В моей красноармейской книжке
Законно значится – «стрелок».
Я не совсем обыкновенный:
Год призывной – сороковой,
Что значит – кадровый военный,
Хотя по званью «рядовой».
Врачи – народ полугражданский
И чем-то воинам чужой;
Они от службы интендантской,
А я от службы строевой.
Скажу без ложного бахвальства.
Но стерлись в памяти навек
И госпита́льное начальство,
И доктор – добрый человек.
Меня усиленно лечили
И угодить старались мне…
О, боже мой, как нас кормили!
Приснится может лишь во сне.
[ Вам не приснится и во сне! ]
Густейший борщ по-украински,
Жирнейший гусь «а ля сюрприз»,
Сладчайший сбитень по-уфимски
И в заключение кумыс.
Кумыс!.. Божественная сила
Степных башкирских кобылиц
Больных чахоточных лечила
Получше всяких спецбольниц.
Теперь кумыс бойцам давали
Для излечения от ран,
И пробки весело стреляли,
Игристо пенился стакан.
Конезавод – совхоз богатый
Продуктов столько поставлял,
Что интендант наш вороватый
О воровстве не помышлял.
Глубокий тыл… Здесь всё, как прежде,
Как в те былые времена,
И только мы живем в надежде,
Что скоро кончится война.
55.
И вот сквозь нудный стон метели,
Сквозь урагана злобный вой
Победно залпы прогремели
Великой битвы под Москвой.
Ура, ура! Пришла победа
И не во сне, а наяву.
Теперь уж точно я поеду
К родимой матушке в Москву.
Январь сорок второго года…
Дает комиссия совет:
Отправить в отпуск на полгода
И «белый» выправить билет.
Как счастлив я!.. Через неделю
Помчусь домой на всех парах,
Конечно, в новенькой шинели
И даже в новых сапогах.
Дорого́й в Куйбышев заеду
(В Самаре мамина родня),
Отметим первую победу,
И пусть посмотрят на меня.
Рука больная на повязке,
И шлем буденовский на мне,
А злой мороз трещит, как в сказке,
По всей башкирской стороне.
А злой мороз дурит немножко,
И нас, изнеженных гостей,
В солдатских легких шинелешках
Он пробирает до костей.
Настал желанный день прощанья…
Три добрых месяца прошло,
Как в этот край меня случайно
Военным ветром занесло.
Нас Женя будит спозаранка…
А всё же госпиталя жаль!
Она сажает всех по санкам.
В глазах чуть скрытая печаль.
Немного покраснели веки…
«Спасибо, Женя, не скучай!..»
Прощай. Аксаково, навеки.
Прощай, Аксаково, прощай!
56.
Не поезда, а эшелоны
Людей возили в дни войны.
Теплушки – красные вагоны –
Являлись (служили) транспортом страны.
В теплушке мрак, озноб морозный,
Буржуйка в центре на виду
И туалет простой, но грозный –
Из двери прямо на ходу.
…Катился вал эвакуаций –
Перемещенье масс людских.
Шли эшелоны ленинградцев
Смертельно бледных, чуть живых.
Везли калек с фронтов различных,
Везли детей и стариков,
Везли чиновников столичных,
Везли правительство само.
Всё это двигалось упрямо.
Как нескончаемый поток,
Пусть с малой скоростью, но прямо
По направленью на восток.
А встречь, в обратном направленье,
На запад двигались войска.
И всем казалось – в их движенье
Победа шла издалека.
На сме́рть везли полки пехоты,
На муки – женщин и детей,
И было гибельное что-то
В круговращении людей.
Их разметало бурей века,
Как суходольную траву…
Меня, былинку, человека,
Судьба несла домой в Москву.
57.
О, сколь в пути я настрадался!..
На нарах ночью замерзал,
Потом у печки согревался
И вновь на нары залезал.
На остановках аттестаты
В продпункт носил я за больных
И получал там концентраты
И хлеб – буханку на двоих.
Хотелось быть самим собою,
Забыть о том, что сам (ты) больной,
Что делал всё одной рукою,
Одною левою рукой.
До раны больно прикоснуться,
Висит безжизненно рука,
Неловко даже застегнуться,
Суп похлебать из котелка.
…Иду тихонько по платформе –
Навстречу движется старшой, –
Хочу я честь отдать по форме,
Но как же левою рукой?!
Эх, жизнь!.. Тащу я концентраты
И хлеб – буханка на двоих:
У нас в вагоне есть ребята
Больнее прочих остальных.
Обед… Уго́лья запылали.
Тепло пошло к сердцам от рук.
…Колеса весело стучали,
И это был победный стук.
Тонули в дымке километры
Беспечной жизни тыловой…
В лицо дышали дымом ветры
С полей Москвы прифронтовой.
58.
«Москва!.. О, сколько в этом звуке…» –
Мне часто слышались слова.
И вот пришел конец разлуке –
Передо мной моя Москва.
Вокзал Казанский черной тенью
Вдруг перед поездом возник.
Глухие стены – затемненье, –
Я к темным окнам не привык.
На площадь вышел… нет народа.
Был поздний час. Скорей, скорей!..
Сияют звезды с небосвода
Взамен обычных фонарей.
Вдоль тротуаров аккуратно
Снег пирамидами лежит…
Морозец легкий и приятный
Волнует сердце и бодрит.
Трамвай подходит к остановке,
Но у трамвая странный вид:
На окнах светомаскировка –
Вагон фанерами обшит.
Кондуктор дергает веревку.
«Кому на следущей сходить, –
Он объявляет, – Каланчёвка.
Прошу на выход проходить!»
С Мясницкой к Трубной повороты,
Бульваром движется трамвай.
И вот Петровские ворота –
Приехал Крюков (Коля), вылезай!
59.
Есть в жизни важные моменты
Которых ты совсем не ждал…
[ И вот такой момент настал… ]
«Товарищ, ваши документы!» –
Суровый голос прозвучал. (приказал – М.К .)
Патруль!.. Москва жила в осаде,
И строг был комендантский час.
Патруль стоял, в лицо мне глядя,
Фонарик вспыхнул и погас.
Есть в жизни важные моменты,
Которых ты не ожидал…
Патруль вернул мне документы:
«Давай отваливай!» – сказал.
Я побежал вниз по Петровке,
Мороз не мог меня догнать.
Сквозь темень светомаскировки
Едва (С трудом) Столешников видать.
Здесь всё без света мне знакомо,
Здесь для меня всей жизни свет.
Нет в мире родины без дома,
А без отчизны дома нет.
И отступили ночи тени,
Как в доброй сказке, – верь, не верь! –
Передо мною три ступени,
Крыльцо, клеенчатая дверь.
(Тут) И сердце замерло до боли…
Звонок нащупал я впотьмах…
«Скорее, Маня! Это Коля!» –
Кричала бабушка в дверях.
А вот и мама… Взгляд с опаской
По мне встревожено скользил…
Рука висела на повязке.
Я ничего не говорил.
60.
«Да, я вернулся, я вернулся!» –
Стучало радостно в груди.
Круг возвращения замкнулся.
Вся жизнь сияла впереди.
ноябрь 1992 – декабрь 1994 г .
Даты работы, переписи, исправлений и т.п.:
18 ноября – 25 декабря 1992 г .
12 мая – 21 августа 1994 г .
20 декабря 1992 г .
Послесловие
Когда-то и как-то надо было сказать о тех знаменательных событиях, свидетелем и участником которых я волею судеб стал в годы моей юности. Прошло более пяти десятилетий и того далекого времени, когда я держал в руках оружие – очень тяжелую шестизарядную винтовку «Маузер» с длинным ножевым штыком. Это оружие от имени Родины вручили мне в сентябре 1941 года в Петрозаводске. Где оно хранилось на воинских складах со времен Первой мировой войны. Получилось так, что я должен был стрелять в немцев из старинной винтовки производства 1908 года, которая стала для них музейным экспонатом, а они в меня из новенького автомата «Шмайссер».
О Великой Отечественной войне понаписано несметное количество страниц литературы всех видов и жанров… А сколько будет еще написано в последующие годы! Неисчерпаемая тема. Нескончаемо число авторов, претендующих сказать свое слово о событиях тех лет.
Вот и я решил присоединиться к многочисленной кагорте этих авторов и рассказать о своих похождениях во время войны. А время это было относительно, непродолжительным – всего восемь месяцев, хотя для меня оно длилось как иные восемь лет. А то и больше – целая жизненная эпоха. Я имею в виду только службу в армии и пребывание на фронте.
Военная эпоха началась для меня несколько раньше, еще в мирное время – сразу после окончания школы в июне 1940 года. Осенью призывников вызвали в военкомат, и мы страшно мучились, проходя военную комиссию, перед которой требовалось предстать в совершенно голом виде, и врачи были в основном молоденькие дамочки. Вскоре после этого мы провожали в армию своих ребят, впервые пили водку и курили, пели залихватские песни. Близилась зима, а мне и еще двум товарищам повестки не присылали. Экзамены в институты закончились, и нам ничего не оставалось делать, как поступить на курсы подготовки в ВУЗ.
Так проходила зима, падал пушистый снежок, у девушек розовели щеки, мы провожали их до дома, ходили на вечеринки, танцевали и ухаживали, а в Европе между тем полыхала война, о чем писали в газетах и показывали на экранах кинохроники. «Скорей бы в армию, – думали мы, – ребята уже пишут письма из своих воинских частей, а нам всё не шлют повестки».
Дожили до весны. Наконец-то! На столе лежала повестка: 22 мая явиться в военкомат с вещами, остричься наголо, не пить, не опаздывать, прибыть к 6 часам утра.
С этого дня и началась моя военная эпопея (биография). По иронии судьбы день 22 мая совпал с днем моих именин, Николаем Весенним. Гости пришли и на именины, и на проводы. Я заявился из Сандуновских бань подстриженный под машинку; хотелось пить, схватил наш графин с кипяченой водой и залпом выпил полстакана. Боже мой! Там оказалась водка: бабушка вылила туда литровку пшеничной для гостей. Какой скандал! Что скажут завтра в военкомате?!
Всё то, что случилось потом, вплоть до моего возвращения домой, описано в моем стихотворном повествовании, которое я назвал «Круг возвращения». Это и на самом деле круг, и если не дантовский, то уж во всяком случае круг испытаний, круг мужества – кровоточащий круг нашей жестокой борьбы за жизнь, за далекий светлый день.
Это еще и круг в географическом смысле. Повествование начинается в Москве – там же и кончается, а герой поэмы, подобно екелесиастовскому ветру, возвращается на круги свои, то есть в Москву.
Сюжет поэмы шагает вместе с героем по одной дороге. Давайте пойдем по ней.
Москва. Сборы в дорогу. Машина отправляется от военкомата на Ленинградский вокзал. Еду в теплушке в Калинин, где в военном городке нас формируют в стройбат и отправляют в Петрозаводск. Оттуда формированным маршем гонят к месту назначения, которое оказывается бывшим лагерем для заключенных, а потом становится местом дислокации нашего стройбата. Спешно строим военный аэродром – бетонные полосы для пикировщиков «Петляков». 22 июня начинается война. Аэродром бомбят, работы прекращаются, и мы вновь проделываем многокилометровый пеший марш в Петрозаводск. Опять садимся в теплушки и катим к Белому морю в город Кемь. Здесь строим дорогу из порта к станции, но дощатый настил нашего шоссе непрочен и уязвим для зажигательных бомб. Принимаем присягу на верность Отечеству. И снова грузимся в теплушки, и опять возвращаемся в Петрозаводск. Нас моют в бане, кое-как экипируют, вручают оружие – и с богом на фронт, к тому же он совсем близко от города, слышна канонада, ночью небо горит заревом. Привычно шагаем по тем же путям-дорогам, но именуемся уже не стройбатом, а отдельной легкострелковой бригадой. Начинается фронтовая жизнь: рытье окопов, бомбежки, артиллерийские и минометные обстрелы,
Перестрелки, хождение в разведку, ночи под дождем и снегом в окопе ил просто в лесу, скудная еда, голод, вши, первые фронтовые сто грамм и первые потери товарищей, бои. Атаки и отступление, отступление, а до ко́их пор – неизвестно; и, наконец, кульминация моего «круга» – жестокий ночной бой 18 октября 1941 года, тяжелое ранение, гибель друзей, окружение; судьба выводит меня к своим под покровом ночи; госпиталь в землянке. А потом в Кандапоге, Медвежьегорске и Беломорске; одиннадцать суток пути в санитарном поезде, и я в Аксакове (близ Уфы); лежу более двух месяцев в госпитале, наслаждаюсь тишиной, светом, теплом, хорошей едой, чистотой и добрыми улыбками медсестер; раны, обморожение заживают; получаю «белый билет», литер до Москвы и продаттестат; еду в пассажирском поезде. Заезжаю на недельку к родным в Куйбышев и в уже привычной теплушке добираюсь до Москвы. Было это в 20-х числах января 1942 года, «Круг возвращения замкнулся»,как я пишу в конце поэмы. Началась новая, другая жизнь, другой круг, другая эпоха.
В моем рассказе всё подлинно, всё достоверно и даже, может быть, документально. Значительность и драматизм событий не позволяли мне отклоняться в ту или другую сторону, что-то преувеличивать или что-то преуменьшать. «Здесь не прибавить, не убавить, – писал Твардовский, – так это было на войне». (писал [ говорил ] Твардовский.) Названия городов, поселков, станций; фамилии, имена, должности; виды оружия и воинская терминология; время действия – года, месяцы, числа, даты – всё точно; еде. Одежда, внешний облик действующих лиц – всё доподлинно; даже темный пушок над губой симпатичной медсестры Жени – настоящий, и Женя, если жива и здорова, может это подтвердить.
Нисколько не выдуманы такие фигуры, как верзила Смирнов с его громогласным басом, старый служака комбат Фиников, шустрый болтун батальонный комиссар Имярек (фамилию забыл), друзья по несчастью и по госпиталю: полковник Макадзеба, майор Асаков, лейтенант Недобешкин, младший командир Валуев; спутник по санпоезду и местный остряк Пиндюрин в само деле имел такую комическую фамилию; поразительно соответствовал своей фамилии долдон курослепов, сопровождающий меня с поля боя в госпиталь и вместо сочувствия и поддержки – долдонивший мне свои пошлые морали; волею судьбы я стал свидетелем трагической гибели двух своих товарищей по взводу – москвича Миши Разоренова и поэта Бориса Смоленского, и пусть никто не сомневается в их героической смерти, которая настигла ребят в ночном бою на 128 октября 1941 года; примечательно знакомство с поэтом Ярославом Смеляковым, который был для нас в то время «парнем, что стихи в «Огоньке» печатает», а впоследствии стал известным писателем, лауреатом Госпремии.
Множество других лиц и образов стоит до сих пор перед глазами. Это прежде всего товарищи по оружию, а проще говоря те самые ребята, с которыми работал в стройбате и переносил все тяготы фронтовой жизни. Кто-то из них живет в моей памяти, кто-то, наверное, забыт навсегда. Время уносит в небытие пережитое, как река уносит в море песчинку за песчинкой… А сколько за это короткое время перевидал я людей – сердечных и жестоких, честных и подлых, умных и глупых, красивых и неприятных. Тут и командиры всех степеней и рангов, врачи и санитары, здоровые и больные в санпоезде и госпитале, бабы и дети на станциях, полуживые оборванные ленинградцы в эшелонах и крепкие сибирские стрелки́ в полушубках, нищие калеки и богато одетые дамочки на улицах тыловой Самары, милые девушки в армейской форме и подтянутые офицеры (командиры) в ладных шинелях и скрипучих хромовых сапогах – предмет моей постоянной несбыточной зависти.
Относительно содержания мое повествование не имеет никаких претензий на сколько-нибудь масштабное изображение событий военного времени. Суди сами, что́ мог увидеть и осмыслить восемнадцатилетний паренек, только что окончивший школу и забранный войной из добрых рук мамы и бабушки! Тогда я определенно не знал, где воевал: «Где-то под Петрозаводском». А где именно? «Где-то в лесу, в какой-то деревушке, вдоль какой-то дороги». А где противник? «Да черт его знает! Будто бы впереди, но и сзади вроде стреляют…» До сих пор не ведаю, кто командовал нашим фронтом, хотя следует заглянуть в энциклопедию. Не видел в глаза и не помню фамилии командира бригады. Осталась в памяти только фамилия комбата, но и то наверное потому, что на письмах-треугольниках писал? «Часть капитана Финикова». Врезались в память имена друзей-товарищей, с кем мерз в теплушках, шагал до упа́ду по дорогам, грелся у костра, ел лошадиный суп из одного котелка, рыл окопы, орал «ура» в атаках, спал на еловых ветках под общей шинелью прямо на снегу, пил одеколон и распевал песни, замерзал и голодал, мучился в санпоездах и воскресал в госпиталях.
Как можно было обозреть тогдашний мир с таких низменных позиций – из дверей теплушки, из лагерного барака, из тесного (узкого) окопа, из окон санитарного поезда или тылового госпиталя? Так что не взыщите, если рассказ ведется на уровне земли, по которой мы ходили, которую обильно поливали своею кровью.
Я совсем не думал, в какой форме преподнести свои военные воспоминания. Мне даже не приходило в голову писать о войне. Случилось так, что однажды я решил рассказать о фронтовых похождениях Ярослава Смелякова, чтобы в качестве подлинного свидетеля разоблачить клевету о его «добровольной» сдаче в плен и других неблаговидных проступках. Стихи пошли. Дальше – больше, и они начали перерастать рамки темы и захватывать другие события и судьбы, в том числе и мою солдатскую биографию. «А что. – подумал я, не написать ли мне о своей военной одиссее?» Начало было уже положено, и поэту ничего не оставалось, как гнать привычный четырехстопный ямб по дорогам моего, теперь уже «исторического» повествования.
Благо время у меня появилось свободное после выхода на пенсию в октябре 90-го года. На писание ушло в общей сложности два года с ноября 1992 года по декабрь 1994 года. Но это вовсе не значит, что сидел и в течение двух лет кропал стихи. Писал время от времени, когда являлось настроение, а в доме было тихо, когда стояло на дворе ненастье, когда лежал в больнице. Сочинял, как теперь обычно сочиняю после потери зрения – в уме, сидя в кресле, лежа на больничной койке, в часы бессонницы и уныния. Одну, две, три строфы обдумывал, вертел так и сяк, отшлифовывал, запоминал. А позже записывал в тетради. Так раз от разу накапливался текст; я правил его пером, но чаще опять же в голове. Когда закончил – переписал всё в тетрадь, попутно исправляя слова и фразы, дописывая новые строфы, переставляя их и т.д. таким образом совершенствуется текст. Но предела этому нет.
Я уже говорил, почему у меня стихи, а не проза. Кстати замечу, что прозой писать невероятно трудно, для меня по крайней мере. Разумеется я имею в виду настоящую, высокую прозу. А почему ямб? Да потому, что описывать нашу жизнь сподручнее ямбом, а древнегреческую – гекзаметром. Ямб как нельзя лучше подошел «Онегину», и Пушкин с удовлетворением заметил: «Мой дядя самых честных правил…»
Итак поэма написана. Она повествует о событиях более чем полувековой давности. На своего героя мне пришлось смотреть из сегодняшнего далека, и он казался мне настолько отстраненным, что порой приходилось удивляться: «Да я ли это в самом деле? Неужели хрупкий восемнадцатилетний мальчик сумел перенести все эти ужасы – походы, холод, голод, грязь, кровь, боль, смерть – всё самое страшное, самое тяжкое на земле?!»
Недаром мой герой, попав из грязных окопов в белоснежный санитарный поезд, в недоумении восклицает:
Так я лежу в тепле и в холе,
Хотя вставать пока нельзя…
Неужто это Крюков Коля,
Неужто это вправду я?!
Да, это был я! Но совсем другой я – из другого времени. Хотелось бы познакомиться с ним поближе, и не только вам, но и мне.
17 января 1995 г .
Москва
* Крюков Николай Васильевич р одился в 1922 г. в Москве. После окончания школы в 1940 г. был призван в армию. Войну встретил в стрелковой части на Карельском фронте. В октябре 1941 г. тяжело ранен в бою.
До января 1942 г. пролежал в госпитале, получил II группу инвалидности и вернулся домой, в родную Москву.
С 1 октября 1942 г. начал учебу в Московском полиграфическом институте на редакционно-издательском факультете. Окончив институт, работал в Государственном издательстве Художественной литературы в должности редактора, исполнял обязанности заведующего Редакцией русской советской литературы.
Он отредактировал и выпустил сотни книг русских советских писателей. Специализировался главным образом на редактировании поэтических сборников и томов собраний сочинений. Член Союза журналистов со дня его основания в 1958 г. и по сей день. Автор статей о поэзии. Проработав в издательстве Художественной литературы 43 года, в 1990 г. вышел на пенсию.
Прожил в Москве почти 87 лет, если не считать короткой отлучки в армию и на фронт.
Пенсионер. Инвалид войны I группы. Перебитая правая рука заставила еще в госпитале научиться писать левой рукой, а вот потеря зрения невосполнима ничем.
За успехи в развитии советской литературы награжден орденом Знак почета, а за боевые заслуги – орденами Отечественной войны I ст. и Славы, а также пятнадцатью медалями.
* Имеются ввиду двухэтажные нары.
* * Здесь и далее все фамилии и имена подлинные.
* М. Исаковский, «В лесу прифронтовом».
* НЗ – неприкосновенный запас.
* В Карелии деревенские дома двухэтажные – наверху жилье, внизу двор.
* После гибели комвзвода его место занял политрук, который по должности был помкомвзвода, но исполнял обязанности комвзвода.
* Главой 30 я окончил повесть. Это случилось 12 мая 1994 г . Глава 31-я и далее до конца написано, волею судеб, раньше.
* Няндома – станция на магистрали Архангельск-Москва.
* КП – командный пункт.
Николай Крюков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа
