Трое

Трёхчастное стихотворение

                        I

Как монастырская стена,

тянулась по земле зима.

Снег излучал первичный свет,

как в день, когда был назван свет.

Тот снег бескраен и глубок,

и как проткнуть его ни целься,

он, будто шерстяной клубок

весь – от поверхности до центра.

Природы память коротка.

Что станет завтра – неизвестно.

Она безвольна, как невеста.

Её дыханье – в полглотка.

                       II

Набухая,

без края,

глухая,

бухая,

вповолок,

а потом – через дно,

в потолок –

утром сырость

пробилась,

и дрогнула свая,

и с размаху

размотан был

белый клубок.

Землю вдруг обложило

туманом глубоким,

дымовая завеса

цеплялась внизу,

чтобы от мироздания

и от Бога

скрыть

разгул и бесчинство,

хулу и бузу.

В захребетном своём кураже

захрипело,

повело,

понеслось,

клокоча,

развалясь…

тело ломит на тело

отвалились,

отбились,

расползлись

и разрушили

сходства и связь.

Заворочались горы.

Небо прячет глаза.

Как сугробы дымятся соборы.

Оседая, скулят голоса.

А леса?

В мельтешне несусветной деревья

исхлестали друг друга,

забыв о родстве.

В сером мороке этом

не помнило время,

где конец,

где начало,

где ночь,

где рассвет.

Ветры сталкивались,

глыбы мерялись лбами,

мелкота норовила

кольнуть,

ущипнуть.

Над оврагами,

балками,

между стволами

в стылом паре

кипела отравная муть.

И над варевом,

над замороженным пеклом,

где зима искупала

всевластье своё,

хищной песнею,

тучей холодного пепла,

чёрной пеной

кишело вверху вороньё.

А когда сквозняками

туман разметало,

то земля,

как икона,

при слабых лучах,

вся покрытая копотью жирной

лежала

в свежих язвинах,

лишаях

и рубцах.

               III

Тянуло горечью с лесных пожарищ

и первою листвой. «Уже пора, –

сказал тогда товарищам товарищ, –

летим туда, где стол и где гора».

Они слетели, шелестя крылами,

и сели тихо. Посреди стола

стояла чаша, полнилась краями

и одного из них она ждала.

Известно было ангелам, что если

шепнуть предметам, то они уйдут.

Но во вселенной вещи нет телесней

и очевиднее, чем сей сосуд.

По бережной поверхности напитка

курились их родные облака.

Троих желанье мучило, как пытка,

узнать, насколько чаша глубока.

И двое посмотрели на соседа,

как с тонких губ он слизывает соль.

Сквозило тополиной почкой сердце,

согласное принять людскую боль.

Оно теперь стучало еле-еле,

готовясь всё по телу перегнать,

предчувствуя волокнами похмелье,

которому веков не занимать.

Он знал уже, какого будет вкуса

хладеющее под рукой питьё,

но думал: хватит ли его, Иисуса,

чтобы до капли осушить её.

Просвечивая каждое особо,

слоились в чаше отверху до дна

вся мировая медленная злоба,

вся желчь, вся нетерпимость, вся слюна,

всех кабаков прокиснувший осадок,

вся ненависть, грызня и клевета,

всех умерщвлений тошнотворный запах

и всех смертей стерильных чистота.

И с юношеской сладкою надеждой,

что этим шагом всё преобразит,

Он чашу неминуемую держит

и на весну в последний раз глядит.

1965

Примечание. Рублёвская «Троица» по содержанию этого великого образа соотносится не только с Пятидесятницей, но, прежде всего с евангельскими событиями Страстной седмицы. Вот почему у меня в заглавии не «Троица», а «Трое». Это трёхчастное стихотворение я, как и поэму о Сталине «Ночь» и как поэму о Катулле, тоже по редакциям не носил. С одной стороны такое занятие в 60-е годы и позже не имело смысла из-за явной религиозности сюжета. А с другой, я не был уверен именно в том, что описание смысла иконы с религиозной точки зрения безупречно, а, значит, допустимо. Сейчас бы я так не написал. Но и переписать по-иному не получилось бы. Собственную молодость не переиначишь. Пусть останется так, как сказалось.

2009

Юрий Лощиц

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"