На первую страницу сервера "Русское Воскресение"
Разделы обозрения:

Колонка комментатора

Информация

Статьи

Интервью

Правило веры
Православное миросозерцание

Богословие, святоотеческое наследие

Подвижники благочестия

Галерея
Виктор ГРИЦЮК

Георгий КОЛОСОВ

Православное воинство
Дух воинский

Публицистика

Церковь и армия

Библиотека

Национальная идея

Лица России

Родная школа

История

Экономика и промышленность
Библиотека промышленно- экономических знаний

Русская Голгофа
Мученики и исповедники

Тайна беззакония

Славянское братство

Православная ойкумена
Мир Православия

Литературная страница
Проза
, Поэзия, Критика,
Библиотека
, Раритет

Архитектура

Православные обители


Проекты портала:

Русская ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Становление

Государствоустроение

Либеральная смута

Правосознание

Возрождение

Союз писателей России
Новости, объявления

Проза

Поэзия

Вести с мест

Рассылка
Почтовая рассылка портала

Песни русского воскресения
Музыка

Поэзия

Храмы
Святой Руси

Фотогалерея

Патриарх
Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II

Игорь Шафаревич
Персональная страница

Валерий Ганичев
Персональная страница

Владимир Солоухин
Страница памяти

Вадим Кожинов
Страница памяти

Иконы
Преподобного
Андрея Рублева


Дружественные проекты:

Христианство.Ру
каталог православных ресурсов

Русская беседа
Православный форум


Литературная страница - Поэзия  

Версия для печати

Смятый рассвет

Быль

1

 

Всходило солнце счастливо и ало,

преображая всей округи вид.

С высокой ветки яблоко упало.

Оно сорвалось, как метеорит.

 

И сердце в грусти сумрачно забилось

посреди ночи звёздной и большой.

Сорвалось резко. Шлёпнулось. Разбилось,

заржавев чистой сахарной душой.

 

И беспокойно ветка закачалась.

И ветра натянулись удила.

Как будто что-то с яблонею сталось,

с которой Ева яблоко сняла.

 

В оркестр сверчков суровой нотой горечь

прокралась, и мажор свела на нет.

И тяжело вздохнул угрюмый Ольжич –

уже старик в неполных сорок лет.

 

Очищенный страданием и болью,

он волю встретил, как зарю сурок.

Все двадцать лет была его юдолью

тюрма, а раем – неба лоскуток.

 

Проступок, в сотах памяти хранимый,

звучал в душе, как скорбная струна.

Хоть невсегда виновен подсудимый –

судьба почти всегда предрешена.

 

Шестнадцать было.

Полдень. В классе каждом –

портрет вождя над школьною доской.

С ним утоляло детство знаний жажду.

С ним день грядущий виделся легко.

 

Но как-то вдруг на переменке жаркой,

где шалостей ребячьих детский пыл,

нет, не в соседа Ольжич –

грязной тряпкой

со всего маху в Сталина влепил.

 

Нечаянно.

Но замер класс в испуге.

Куда девались прыть, и раж, и смех.

Притихли все. А к вечеру округа

уже поступок возводила в грех.

 

О, культа дич! О, сила раболепья!

О эйфория вздыбленной страны!

Когда б не вы, не льстивое отребье,

то на подростке не было б вины.

 

Всегда искать мы любим виноватых,

но не в себе – и в этом соль всех бед.

Наш в солдафонстве зла исток проклятый.

Как ныне говорят – менталитет!

 

Вражда смешалась с чувством долга,

чести.

Покрылся блеском чванства идеал.

И фанатизм, замешанный на лести,

воздвигнул тирании пьедестал.

 

Тащили в суд. Держали речи хлёстко,

старанием всё тех же самых масс…

Под утро «воронок» увёз подростка.

И дело здесь не в Сталине, а в нас.

 

Мордовия. Этапы. Непогода.

Безропотно чужую кару нёс.

Ну а потом, когда пришла свобода,

его свободно взяли в леспромхоз.

 

Душа запела так, как в чистом поле

сверчки поют в вечерней полутьме.

Спешил на труд и верил,

что на воле

куда добрее люди, чем в тюрьме.

 

А разве как-то быть должно иначе,

ведь каждый день глядят на них цветы,

под пенье птиц с детьми играют в мячик,

ныряют в пруд хрустальной чистоты.

 

И ходят в клуб дорожкою весёлой.

Танцуют. Встреч сбывается мечта.

И песенный задор на весь посёлок.

И ни одной овчарки – красота!

 

Контора. Домик на краю посёлка.

Он – счетовод: всё тот же раб труда.

В бухгалтерах – курносенькая Олька:

год как из институтского гнезда.

 

Подальше от родительского крова

умчалась в романтическую даль.

Друг друга понимали с полуслова,

но о Вожде никто не вспоминал.

 

И, когда жизнь надсадную отжил он,

когда с собой все хлопоты унёс,

то полпосёлка за Вождём тужило,

а пол – смеялось, тоже ведь до слёз!

 

2

 

Весна. Простор мечтаньям и секретам!

И сердце не вмещается в груди.

И дали перламутрят первоцветом.

И, кажется, – вся радость впереди!

 

И Ольжич мой глядится в них несмело.

Душа в согласьи с каждым лепестком.

Но несовсем оттаивает тело

от карцеров, набитых сквозняком.

 

Грядущее терзает сердце мутью.

А дни бегут. И прошлое, как тень.

И яблонь цвет.

И Оля с пылкой грудью

перед глазами каждый Божий день.

 

Печаль-тоска сжимается пружиной,

готовая всё тело разорвать.

Ещё ни разу не был он мужчиной –

пуста и холодна его кровать.

 

Не открывалась томность его глазу,

не окунался в ласки с головой.

Да, что постель – и издали ни разу

не видел Ольжич женщины нагой.

 

И сердце гулко, жалобно стучится.

И бесприютность ломит у виска.

Ну, разве могут с чем-нибудь сравниться

под кофточкой два жгучих бугорка?!

 

Глядел на Олю с тайной сокровенной

что родилась в мечтах его не вдруг.

И средь ночей бессонных и безмерных

неодолимый брал его испуг.

 

И неспроста. Была тому причина.

Всему свой срок цвести и увядать.

Сильнее хвори гложет грудь кручина.

Ну, хоть бы краем глаза увидать

 

блеск наготы и стыд её и смелость,

что где-то там под кофточкой хранит

доселе им неведанную спелость.

И волшебство, и музыку таит.

 

С округи всей цветы носил в контору.

Тайком касался Олиных одежд.

И взгляд её, подобный птице взору,

блеснул и опылил цветок надежд.

 

Стал прытче шаг от буйства чувств

подснежных –

в глуши несносной скучно ей жилось.

Среди мужчин и местных, и приезжих

внимательней, чем Ольжич – ненашлось.

 

И, может быть, поэтому друзей

не завела.

Возможно ли с кем сходство,

коль древность рода Ольжичей-князей

явила в глухомани благородство.

 

Он ей вернул романтики дыханье,

зари лучами словно пропитал.

И самый чудный всплеск очарованья

как будто бы украдкой приближал.

 

И грудь его наполнилась пыланьем.

По телу стал раскатываться звон

щемящим упоительным терзаньем,

которого ещё не ведал он.

 

Был поздний вечер. Нет, я врать не смею.

Всё было так, как мыслил древний грек…

Природа пробуждается и с нею

обязан пробудиться человек.

 

И верь в мечту, хоть зряче или слепо,

но скрытности всегда наступит край.

Звезда сорвалась с облачного неба.

Куда попала – в ад она иль в рай?

 

… Упала юбка. Смолкло всё в природе.

 И да святятся домик тот и час,

и сочный всплеск великолепных бёдер,

изласканных мерцаньем грустных глаз.

 

Всё было так. В окошке свет не резко,

но очень уж чувствительно горел.

И кладовщик за серой занавеской,

прикрытою неплотно, всё узрел.

 

Ехидна жалкий, гнусная болячка!

Вынюхивает всё, ночей не спит.

Луна и та, как верная батрачка,

дорогу ему гадкую торит.

 

Наутро – смех! И суды-пересуды.

И Ольжич с Олей на устах у всех.

Всё преподнёс доносчик, как на блюде.

Ещё приврал, чтоб смех сменить на грех.

 

– Позор!

– Разврат!

– Острожник – чести кража!..

– Пусть леспромхоз набросит удила!..

И девушка, не взяв расчёта даже,

в глухую ночь на станцию ушла.

 

От языков змеиных, ядовитых,

обратно от романтики – к родне.

А за дремучей рощей с толку сбитый,

метался звёздный табор, как во сне.

 

О, нравов дичь! Всё ищем виноватых,

нет, не в себе –  и в этом соль всех бед.

Наш в самохвальстве зла исток

проклятый.

Ну, что сказать, – таков менталитет!

 

Уехала. Совсем! И сердца лучик,

слегка оттаяв, съёжился… погас.

И порицаний вновь всклубились тучи.

И сразу тряпка вспомнилась и класс…

 

Уехала! Рассвет за лесом смялся.

Тропа, как рана, в ландышах лежит.

Через неделю Ольжич мой скончался,

посёлка пересудами убит.

Андрей Медведенко


 
Поиск Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"